Изгнанная из рая Стил Даниэла

Глава 9

Габриэла как раз расставляла по полкам новые поступления, когда в букинистической секции зазвонил телефон. Иан ушел на обед, и она сама взяла трубку. Едва Габриэла узнала голос Стива, звучавший как-то непривычно, она поняла: что-то произошло.

— Что?.. Что стряслось? — повторяла Габриэла, сходя с ума от беспокойства. Она еще никогда не слышала, чтобы Стив говорил таким голосом — ей даже показалось, что он вот-вот заплачет.

— Боже мой, Габи! — выдохнул Стив. — Я даже не знаю, как тебе сказать… Профессор…

Он хорошо знал, как сильно Габриэла была привязана к старику, и старался разыграть самое глубокое отчаяние. И действительно, при этих его словах Габриэла почувствовала, как ее сердце сжимается от недоброго предчувствия.

— Что с ним?! — почти выкрикнула она.

— Похоже на инсульт, — произнес наконец Стив. — Когда я пришел домой, он лежал в гостиной на полу. Наверное, ему стало плохо, и он, падая, ударился головой.

— Он был без сознания?.. — спросила Габриэла, обмирая от волнения и страха. — Или он… умер?

— Нет, нет, когда я его нашел, он пробормотал что-то невнятное, а потом потерял сознание. Я сразу же позвонил в «Скорую», и профессора забрали в больницу. Насколько я понял, его состояние довольно тяжелое, хотя врачи, конечно, не сказали ничего конкретного. В общем, я сразу позвонил тебе…

— Куда его повезли? — перебила Габриэла. — Надо позвонить в больницу и узнать, что с ним.

— В Центральную городскую. Но там тебе вряд ли чего скажут — профессора увезли, наверное, минуты три или пять назад.

Габриэла задумалась. Центральная городская больница была крупным федеральным лечебным заведением. Сомнительно, что за профессором там будет должный уход. Ах, как же она теперь жалела, что не уговорила его своевременно пройти обследование! Миссис Розенштейн, мадам Босличкова и она втроем убеждали профессора заняться своим здоровьем. Он все отшучивался — и вот результат. С другой стороны, никто из них даже не подозревал, что профессор может быть так плох, хотя в последнее время он постоянно кашлял и уже давно не водил Габриэлу в рестораны. Даже на прогулки он теперь выбирался не чаще двух раз в неделю.

— Спасибо, что позвонил, — сказала она Стиву. — Я постараюсь приехать как можно скорее. Иан еще не вернулся с обеда, а я не могу бросить отдел. Как только он появится, я отпрошусь… — Больше всего ей хотелось схватить свою сумочку и бежать в пансион, не теряя ни минуты, но она действительно не могла уйти, не сказав никому ни слова. — А ты попробуй все же дозвониться до больницы, может, уже что-нибудь известно… — быстро попросила она, вне себя от беспокойства.

— Я думаю, они сами нам позвонят, — ответил Стив, но Габриэла не желала его слушать. Она должна была быть со старым профессором, который заменил ей семью.

— Лучше я поеду туда, как только вернется Иан, — решила она и тут же увидела своего босса, который как раз входил в двери магазина. — Вот он уже идет. Я позвоню тебе из больницы, — добавила она, полагая, что Стив, конечно, тоже захочет узнать, что с профессором.

Поспешно выложив Иану новости, Габриэла извинилась и сказала, что должна уйти. Иан все отлично понял и не возражал. Он даже пожелал ей удачи, но Габриэла уже не слышала его. Схватив свою сумочку, она выбежала из дверей и, остановив такси, велела везти себя в Центральную больницу.

Дорога заняла всего несколько минут, но Габриэле они показались вечностью. Она вздохнула с облегчением только тогда, когда такси затормозило перед воротами Центральной больницы. Но когда Габриэла полезла в кошелек, чтобы расплатиться, она с удивлением увидела, как мало там осталось денег. Габриэла была уверена, что вчера вечером у нее была гораздо большая сумма.

Мысли ее были слишком заняты здоровьем профессора, и она не сразу сообразила, что Стив снова рылся в ее сумочке. В последнее время он «стеснялся» просить у нее деньги и предпочитал брать их тайком. Иногда это ставило Габриэлу в крайне затруднительное положение. Вот и сейчас она едва наскребла нужную сумму, чтобы заплатить за такси, и мысленно пообещала себе еще раз серьезно поговорить со Стивом, когда вернется домой.

Но в приемном покое больницы Габриэла сразу забыла и о Стиве, и о деньгах. Она расспрашивала всех о профессоре, но даже дежурные сестры не могли ничего ей сказать. Лишь полчаса спустя в приемный покой поступила информация о недавно зарегистрированных пациентах, и Габриэла увидела в списках фамилию профессора. Для нее было большим облегчением узнать, что он, по крайней мере, не умер по дороге в больницу, но когда, спустя еще полчаса, ее пропустили к профессору, Габриэла была потрясена тем, как он выглядел. Лицо у профессора было серым, как зола; закрытые глаза ввалились, а руки, лежащие поверх простыни, казались совсем тонкими и слабыми. Возле койки громоздились друг на друге мониторы, тонометры, осциллографы, самописцы, и все это оборудование гудело, попискивало, а то вдруг принималось скрежетать, вычерчивая на длинной бумажной ленте зазубренную кривую. Целая бригада сестер и врачей трудилась над профессором, стараясь сохранить ему жизнь, но, насколько Габриэла могла понять, их усилия не давали каких-то особенных результатов.

Она тихонько стояла в уголке, и прошло довольно много времени, прежде чем ее заметили. Кто-то из врачей довольно резко спросил ее, кто она такая и что она здесь делает. Габриэле показалось проще всего назваться дочерью профессора. Она действительно чувствовала себя так, словно у нее на глазах умирал самый близкий человек, к тому же она очень боялась, что ее прогонят. Да и профессор, наверное, обрадовался бы, если бы услышал это. Во всяком случае, он часто говорил Габриэле, что они с Шарлоттой очень хотели бы иметь дочь, похожую на нее.

— Все равно уходите, вам здесь нечего делать, — сказал врач. Из глаз Габриэлы потекли слезы. Мысль о том, что она может потерять профессора, была ей невыносима.

— Что с ним? Он будет жить? — спросила она, и врач сочувственно покачал головой.

— У вашего отца был инсульт. Вся правая сторона у него парализована, так что он не может ни двигаться, ни говорить. Когда он придет в сознание, он, наверное, сможет слышать нас, но сейчас ничего еще нельзя сказать наверняка.

Услышав эти слова, Габриэла даже растерялась. Она не понимала, как это могло произойти так быстро. Еще вчера профессор Томас был здоров и относительно бодр, и вот за какие-то несколько часов он превратился в полупарализованного инвалида. Это было так несправедливо и страшно, что просто не укладывалось в голове.

— Могу я поговорить с ним? — спросила Габриэла, чувствуя, как ею овладевает паника.

— Я же сказал вам, что… — начал врач, но подошедшая к ним сестра перебила его.

— Больной приходит в себя, Майкл, — сказала она и добавила специально для Габриэлы:

— Через несколько минут вы сможете попробовать поговорить с ним.

Но несколько минут превратились в несколько часов. Врачи ставили профессору Томасу капельницы, давали кислород, подключали к нему новые и новые машины. Когда его наконец перевезли в отделение интенсивной терапии, Габриэла дрожала как в лихорадке. Предпринятые врачами решительные меры напугали ее. Многого она не понимала, однако из обрывков разговоров сиделок и сестер ей стало ясно, что профессор живет сейчас лишь благодаря аппарату искусственного дыхания.

Но наконец ей разрешили побыть с профессором, предупредив, чтобы она разговаривала с ним как можно меньше и не ждала, что он ответит.

Кивнув, Габриэла робко приблизилась к койке профессора. Глаза его по-прежнему были закрыты, седые волосы растрепались, а грудь подымалась и опускалась с видимым трудом, но лицо уже не было таким бледным. Габриэла почувствовала некоторое облегчение.

— Профессор, — позвала она. — Профессор Томас!.. — Габриэла поспешно вытерла слезы.

При звуке ее голоса веки профессора затрепетали. Он открыл глаза и попытался улыбнуться, но у него ничего не получилось. Он не мог ни пошевелиться, ни произнести ни слова, но Габриэла была бесконечно рада тому, что профессор ее узнал.

Присев на стул возле его изголовья, Габриэла бережно взяла его за руку и поцеловала пальцы, и по щеке профессора скатилась на подушку одинокая слеза.

— Не беспокойтесь, милый мистер Томас, все будет хорошо! — попыталась подбодрить она его. — Врачи мне сказали, что вы обязательно поправитесь!

Это была ложь, и по глазам профессора Габриэла поняла, что он ей не поверил. Лицо его чуть заметно дрогнуло, в глазах появилась какая-то напряженная сосредоточенность, словно он страдал от сильной боли. Габриэла в панике оглянулась на дверь, чтобы позвать сестру. Лишь несколько мгновений спустя она поняла, что профессор силится что-то сказать, и отрицательно покачала головой.

— Вам надо беречь силы, — прошептала она, не замечая, что по ее лицу одна за другой катятся слезы. Профессор был рядом и вместе с тем — где-то очень далеко, откуда он никак не мог до нее докричаться. Его сил хватило только на то, чтобы несильно пожать ей пальцы; потом его рука ослабела и упала бы на постель, если бы Габриэла не удержала ее.

— Не надо ничего говорить, — прошептала Габриэла, в свою очередь слегка пожимая его холодные худые пальцы, но профессор не успокаивался. По его глазам она видела, что он продолжает кричать ей что-то очень важное, но с губ его слетали лишь чуть слышные звуки, напоминающие тоненький храп младенца. Они были очень тихими, но дежурная сестра услышала их и сразу велела Габриэле уходить.

— Прошу вас, пожалуйста, позвольте мне остаться! — взмолилась Габриэла, но сестра была неумолима.

— Вы сможете вернуться сюда часа через два. Вашему отцу нужно поспать, — строго сказала она, крайне недовольная тем, как это люди не понимают самых простых вещей. Отделение интенсивной терапии вовсе не предназначалось для посетителей — здесь с ними мирились только как с неизбежным злом.

— Я вернусь, — шепотом пообещала Габриэла профессору, и он на мгновение закрыл глаза, но тут же открыл их снова и издал какой-то низкий гортанный звук. Он ужасно хотел что-то ей сказать, но не мог, и это приводило обоих в отчаяние.

— Молчите, прошу вас, — снова шепнула Габриэла. — Отдыхайте, набирайтесь сил… Я люблю вас, — неожиданно добавила она после небольшой паузы.

Для нее сейчас действительно не существовало в мире человека, который был ей ближе и дороже, чем этот седой старик, глядевший на нее с какой-то непонятной мольбою.

Всю дорогу до пансиона Габриэла проплакала. Денег на такси у нее не осталось, и она твердо решила поговорить со Стивом, когда вернется в пансион. Но в доме мадам Босличковой царила атмосфера такой глубокой печали и тревоги, что Габриэла сразу забыла об этом своем намерении. Сама хозяйка, миссис Розенштейн и другие обитатели пансиона собрались в гостиной, ожидая ее возвращения. Стив снова и снова рассказывал, как он нашел профессора лежащим на полу и как, по его мнению, случилось это несчастье.

— Ну, как он? — чуть ли не хором спросили все, когда Габриэла появилась на пороге гостиной.

— Не знаю, — честно ответила она. — У мистера Томаса инсульт, к тому же он сильно ударился головой, когда падал. Он не может говорить, и вся правая сторона у него парализована. Но когда он пришел в себя, он сразу меня узнал. Профессор пытается говорить, но у него ничего не получается, и от этого он очень расстраивается… — Тут Габриэла снова заплакала. Ей было очень больно вспоминать, каким слабым и беспомощным выглядел профессор, когда она его оставила; она даже не хотела об этом рассказывать, но выражение ее лица говорило яснее всяких слов.

Мрачную тишину, на короткое время установившуюся в гостиной, нарушили сдавленные рыдания миссис Розенштейн. Мадам Босличкова обняла ее за плечи и стала утешать. По лицам всех собравшихся было заметно, что никто уже почти не верит в то, что профессор сумеет поправиться.

— Как это могло случиться! — воскликнул Стив. — Не понимаю… Такой замечательный человек, и вдруг!.. Как же это несправедливо!

Он казался таким расстроенным, что все принялись наперебой уверять его, что если бы он не нашел профессора и не вызвал бы к нему врача, то сейчас мистер Томас был бы, без сомнения, мертв. Стив с некоторой долей цинизма заметил, что «в том, чтобы быть безработным, есть свои плюсы».

Но никто не упрекнул его, и даже Габриэла посмотрела на него с сочувствием. Она считала, что знает лучше других, как неудобно Стиву чувствовать себя тунеядцем и бездельником. Ему просто хронически не везло, и Габриэла считала своим долгом поддерживать в нем веру в скорые перемены к лучшему. Она даже начинала раскаиваться в том, что порой упрекала Стива в бездействии и вынуждала предпринять хоть что-нибудь, чтобы заработать себе на жизнь. Несчастье, случившееся с профессором, сразу напомнило ей, как неожиданно и быстро жизнь может измениться к худшему и как легко потерять дорогого тебе человека. И одной только мысли об этом было вполне достаточно, чтобы все ссоры и разногласия между ней и Стивом стали казаться Габриэле мелкими и ненужными.

— Мне очень жаль, Габи, — сказал Стив, подходя к ней. Ему казалось, что он понимает, какую роль профессор Томас играл в ее жизни, но он ошибался. В старом профессоре воплотились для нее все ее представления и все несбывшиеся мечтания о семье, которой у Габриэлы никогда не было. Профессор для Габриэлы был одновременно и дедом, и отцом, и наставником, и близким другом. Именно он и никто другой хвалил или доброжелательно критиковал ее рассказы, именно он вдохнул в нее настоящую уверенность в том, что она может и должна стать писательницей, и именно он любил ее крепкой и бескорыстной любовью, не требуя ничего взамен. Профессор, которого она узнала меньше года назад, значил для нее теперь едва ли не больше, чем когда-то — матушка Григория. Габриэла очень боялась потерять и его. В своей жизни она уже стольких теряла, что одна мысль об уходе профессора приводила ее в отчаяние. Для нее это было бы катастрофой, и Габриэла твердо решила про себя, что не даст ему умереть.

После того как Габриэла позвонила в больницу и узнала, что состояние профессора не ухудшилось, мадам Босличкова и миссис Розенштейн усадили ее за стол. Есть ей совершенно не хотелось, но, чтобы не расстраивать этих добрых женщин, она заставила себя проглотить несколько ложек овощного рагу и съесть запеченное в тесте яблоко, готовить которые мадам Босличкова была большая мастерица. Запив обед чашкой крепкого кофе, Габриэла сразу схватила в руки сумочку и выскочила из-за стола.

— Я хочу вернуться в больницу как можно скорее, — заявила она и только тут вспомнила, что у нее совсем не осталось денег. Стив некоторое время назад поднялся наверх, сославшись на какое-то дело, и Габриэла искренне надеялась, что он еще не добрался до той небольшой суммы, которую она хранила под чулками в ящике шифоньера. Но когда она поднялась в свою комнату и достала заветный конверт, он оказался пуст, в то время как еще вчера в нем лежало двести пятьдесят долларов.

Габриэле не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, кто взял деньги. Конечно же, это был Стив… Габриэле ужасно не хотелось ссориться с ним сейчас, но она чувствовала себя слишком взвинченной, чтобы добираться до больницы на метро. Да и возвращаться ей пришлось бы поздно, а ночью нью-йоркская подземка отнюдь не безопасна.

Почти бегом Габриэла спустилась на третий этаж и без стука ворвалась в комнату Стива. Тот сидел за столом и перечитывал только что написанные им письма.

— Мне нужны деньги на такси, — без предисловий заявила Габриэла. — И сейчас же.

— У меня нет денег, крошка, извини. Как раз сегодня я купил новую пачку бумаги и конверты. Это обошлось мне в кругленькую сумму, не говоря о том, что за ксерокс диплома и прочих документов с меня содрали безбожно дорого.

Он извинялся, казалось, совершенно искренне, но Габриэла не обратила на это никакого внимания.

— Не надо вешать мне лапшу на уши, Стив, — жестко сказала она. — Ты взял из конверта двести пятьдесят долларов и выгреб почти все, что было у меня в кошельке.

Им обоим было хорошо известно, что, кроме него, никто другой этого сделать не мог, однако Стив продолжал упорствовать.

— Честное слово, дорогая, вчера вечером я взял у тебя только сорок пять долларов на ксерокс и бумагу. Кстати, извини, что забыл тебе сказать… У меня осталось только два доллара. — Он достал бумажник, достал оттуда две банкноты и, повертев перед носом Габриэлы, спрятал деньги обратно. — Никаких двухсот пятидесяти долларов я и в глаза не видел.

Он, разумеется, лгал. Габриэла полагала, что Стив стыдится брать у нее деньги и поэтому часто обманывает ее, однако сейчас она была не расположена выслушивать его сказки. Ей нужны были деньги на такси — и точка.

— Стив, прошу тебя!.. — сделала она последнюю попытку. — Мне очень нужны деньги. У меня ни осталось ни цента даже на метро, а в магазине мне заплатят не раньше пятницы. Верни мне мои деньги, и я поеду в больницу… И вообще, — добавила она, подумав, — перестань таскать деньги из моего кошелька. Мне это надоело!

Только тревога за профессора могла подвигнуть ее на столь решительные заявления.

— Говорю тебе, не брал я твоих денег! — возразил Стив с видом оскорбленной добродетели. — Вечно ты лезешь ко мне с какими-то глупостями! Неужели ты не видишь, что мне и так тяжело?! Думаешь, мне самому нравится ходить без работы?

— Думаю, тебе нравится сидеть у меня на шее, — процедила Габриэла сквозь зубы. — Впрочем, сейчас я не хочу с тобой об этом разговаривать…

Действительно, единственным ее желанием было как можно скорее вернуться в больницу.

— Перестань попрекать меня каждым куском! — вскипел Стив. — Это, в конце концов, просто нечестно! Я…

— Извини, — перебила его Габриэла. Она всегда старалась быть справедливой к нему, однако частые недоразумения между ними сделали обоих крайне чувствительными и ранимыми. — Извини, я не хотела тебя обидеть. Я знаю только, что кто-то берет мои деньги, и знаю, что это — не миссис Розенштейн. Но я вовсе не имела в виду, что это ты. Быть может, я что-то напутала.

Стив все еще был дорог ей, и Габриэла часто шла на большие жертвы, чтобы лишний раз с ним не ссориться.

— Извиняю, — охотно ответил Стив и поднялся, чтобы поцеловать ее. — Хочешь, я поеду с тобой?

После того, как она извинилась, он сразу заговорил с ней мягче, хотя выражение обиды еще не исчезло с его лица. Габриэла опять почувствовала себя виноватой. Быть может, это и вправду не он. Габриэла редко запирала дверь своей комнаты, и любой мог зайти внутрь и украсть все, что угодно. Правда, она по-прежнему считала, что никто из постоянных обитателей пансиона на это не способен, но ведь могла же мадам Босличкова пригласить электрика, сантехника, плотника…

Глядя на честное лицо Стива, Габриэла уговорила себя поверить, что деньги взял кто-то другой.

— Нет, не надо, со мной все будет в порядке. Если что-то изменится, я позвоню. — И, чмокнув его в щеку, Габриэла сбежала вниз. Там, краснея и заикаясь от смущения, она попросила у мадам Босличковой несколько долларов, чтобы доехать до больницы на такси.

Хозяйка без колебаний достала из своего кошелька три двадцатки и вручила их Габриэле. Просьба девушки ее не удивила, хотя Габриэла в первый раз просила у нее в долг; всем обитателям пансиона было хорошо известно, что она снабжает деньгами — фактически содержит — Стива. Мадам Босличкова в глубине души давно считала этого жильца проходимцем и бездельником.

И дело было даже не в странном телефонном звонке из кентуккийского департамента исполнения наказаний, о котором она рассказала профессору. Просто за те несколько месяцев, что Стив прожил в пансионе, все жильцы мадам Босличковой успели изрядно подустать от его бесконечных рассказов о том, как он учился в Йеле и Стэнфорде. Но больше всего мадам Босличковой не нравились жалобы Стива на то, что в наши дни, дескать, все решает протекция и что образованному молодому человеку хорошее место найти гораздо труднее, чем какому-нибудь полуграмотному выскочке со связями. Насколько было известно хозяйке, кто хотел найти работу, тот ее находил. Значит, загвоздка была в самом Стиве, который либо просто отказывался от предлагаемых должностей, слишком много о себе понимая, либо вовсе и не искал никакой работы, а просто занимался какими-то темными делишками. Правда, он по-прежнему получал много писем, и звонили ему часто, но теперь мадам Босличкова вовсе не была уверена, что это связано с поисками работы. Она искренне сожалела о том, что прилагала такие усилия, чтобы поближе познакомить Стива и Габриэлу. На ее нынешний взгляд, девушка была достойна лучшей партии.

— Позвони, если будут какие-нибудь новости, — напутствовала Габриэлу мадам Босличкова, и та, кивнув, выбежала на улицу.

Она сразу нашла такси и домчалась до больницы за несколько минут. Но едва Габриэла вошла в палату, ей сразу стало ясно, что дела у профессора идут не блестяще. Наоборот, налицо было явное ухудшение. Профессор пребывал в явном беспокойстве, и каждый раз, когда его взгляд, падал на Габриэлу, он, казалось, приходил в еще большее волнение. Он смотрел на нее так пристально и с такой мольбой, что Габриэла встревожилась. В конце концов сиделки снова попросили ее удалиться, но она решила остаться и переночевать на диванчике в коридоре.

На рассвете она снова вернулась в палату. Дежурная сиделка сказала, что ночь прошла нормально, профессор успокоился и даже немного поспал.

— Доброе утро, профессор, — негромко сказала Габриэла, садясь на стул и беря его за руку. — Все наши передают вам привет и желают скорейшего выздоровления. А миссис Розенштейн велела вам принимать все лекарства и не ссориться с сестрами из-за лишнего укола или таблетки. — Старая миссис действительно сказала ей это, вытирая глаза белоснежным носовым платком. — Мы все вас любим…

В эти слова она вложила все свое чувство, и профессор это понял — он на мгновение прикрыл глаза и чуть сильнее сжал пальцы Габриэлы.

По пути в больницу она раздумывала о том, чтобы взять в магазине отпуск и ухаживать за профессором, когда его выпишут. Габриэла не сомневалась, что Иан пойдет ей навстречу и даст, по крайней мере, неделю с сохранением места. Габриэла чувствовала себя виноватой за то, что в последние месяцы нередко была к нему невнимательна, мало разговаривала и совершенно забросила свою писательскую работу. Теперь она заговорила с профессором о своем новом рассказе, который начала совсем недавно. Она упомянула о том, что рассказ очень понравился Стиву. Профессор снова нахмурился и вдруг, с трудом подняв левую руку, погрозил ей своим «знаменитым» пальцем. Он был так слаб, что почти сразу же уронил руку обратно на одеяло. Габриэла едва не разрыдалась, почувствовав, как жалость стиснула ее сердце. «Должно быть, — подумала она, — он бранит меня за то, что я так долго не работала».

— Я буду, буду писать! — пообещала она, искренне радуясь тому, что — как ей казалось — сумела правильно разгадать его мысль. — В последнее время я была очень занята на работе — мне надо помогать Стиву, ведь ему так тяжело приходится без работы…

И снова левая рука со «знаменитым» пальцем дрогнула и стала подниматься, но тут же упала. В глазах профессора показались слезы.

— Не шевелитесь, прошу вас! — воскликнула Габриэла. — И не разговаривайте, а то сиделки опять меня выгонят. Вот выздоровеете, вернетесь домой, тогда и побеседуем всласть обо всем.

За исключением того первого рассказа, который профессор без ее ведома отослал в «Нью-йоркер», ей так и не удалось ничего опубликовать. Габриэла знала, что сама в этом виновата. Она не работала над текстами, как должно, и рассказы получились сыроватыми. Частые ссоры со Стивом из-за денег сильно отвлекали ее, а теперь еще это несчастье с профессором!.. Габриэла чувствовала, что, пока он не поправится, она вряд ли сумеет написать хоть строчку. Болезнь профессора полностью занимала ее мысли, и Габриэла мечтала только об одном — чтобы он скорее выздоровел. Если бы существовал какой-нибудь волшебный способ поделиться с ним своими силами и своим здоровьем, она бы с радостью сделала это, пусть даже ей пришлось бы поменяться с профессором местами.

Примерно через час профессор снова закрыл глаза и заснул, но часто просыпался, в тревоге ища глазами Габриэлу. Тогда она брала его за руку и утешала. Взгляд профессора Томаса был очень пристальным; он как будто старался внушить Габриэле какую-то мысль, однако это усилие быстро утомляло его, и профессор снова ненадолго засыпал. В эти минуты Габриэла принималась молиться так горячо, как она не молилась, даже когда была в монастыре. Ей никто не мешал — сестра, заступившая на дежурство нынешним утром, была не таких строгих правил, как предыдущая, и просила Габриэлу выйти из палаты только тогда, когда профессору надо было делать укол. Все остальное время Габриэла сидела рядом с ним и, шепча молитвы, вспоминала монастырь, сестер, матушку Григорию и раздумывала об их тихой силе, которая питалась неколебимой уверенностью в том, что Бог будет всегда любить и защищать их, что бы ни случилось. Сейчас Габриэле не хватало именно веры, которая могла бы провести через все испытания — и ее, и профессора Томаса.

Профессор все еще дремал, когда, ближе к вечеру, Габриэла наконец уехала домой, чтобы принять душ, переодеться и рассказать остальным, что происходит. Собственно говоря, никаких особых новостей не было: врач, совершавший обход, сказал ей, что состояние больного вроде бы стабилизировалось и что в ближайшее время ухудшение вряд ли возможно.

Уходя, Габриэла поцеловала профессора в щеку, но он даже не пошевелился. Она решила, что мистер Томас наконец-то крепко заснул. Это слегка ободрило ее, и по дороге домой она твердила себе, что профессор непременно поправится. Он сильный человек и будет бороться за жизнь, помогая врачам. Именно эти свои чувства она постаралась передать остальным пансионерам, которые с нетерпением ждали ее возвращения.

Услышав эти новости, миссис Розенштейн тотчас же засобиралась в больницу, чтобы тоже навестить профессора. Мадам Босличкова с воодушевлением заговорила о том, какой пищей следует кормить профессора, когда он вернется, и не пора ли уже сейчас закупать яблоки и другие свежие фрукты, чтобы отжимать из них сок и готовить протертое пюре. Каждый спешил высказать свое мнение по этому поводу, и в поднявшейся суматохе Габриэла не сразу заметила отсутствие Стива. Никто не знал, куда он ушел и когда вернется. Поднявшись к себе, Габриэла обнаружила на столе записку. Стив сообщал ей о том, что идет в Центральный парк — сыграть партию в теннис с одним знакомым, который обещал ему похлопотать насчет места. Эта записка еще больше подняла ей настроение. Габриэла как-то уверилась, что и у Стива дела наконец-то сдвинутся с мертвой точки, хотя, строго говоря, никаких оснований для подобного оптимизма у нее не было. Уже несколько раз Стив уезжал, чтобы посидеть в ресторане с «нужными людьми», но из этого так ничего и не вышло. Но сейчас Габриэла просто не хотела вспоминать об этом.

Войдя в ванную комнату, Габриэла включила душ и, стоя под его упругими, горячими струйками, снова задумалась о самом дорогом для нее человеке, который в это время боролся за жизнь в палате интенсивной терапии. Профессор был для Габриэлы больше чем другом, и она старательно отгоняла от себя мысль, что будет с ней, если она его потеряет. Вместо этого она рисовала себе радостные и счастливые картины, во всех деталях представляя возвращение профессора, раздумывала о том, что следует предпринять для его скорейшего выздоровления. Габриэла готова была сделать для него все, что только в человеческих силах, отдать до последней капли всю свою кровь, если понадобится. Бог послал ей этого удивительного человека, и Габриэла поклялась не допустить, чтобы Он забрал его теперь. Она считала себя в своем праве: Бог и так лишил ее всего, что было у всех обычных людей. Если бы профессор вдруг умер, она перестала бы верить в высшую справедливость.

Когда ближе к вечеру Габриэла снова приехала в больницу, мадам Босличкова и миссис Розенштейн как раз собирались уходить. Обе женщины были в слезах. Габриэла спросила, что случилось, и они рассказали, что профессору неожиданно стало хуже. Паралич правой стороны тела начал распространяться и на левую сторону, и профессор задыхается. Врачам снова пришлось подключить аппарат искусственного дыхания.

Это были тревожные вести. Когда Габриэла вбежала в палату, она сразу увидела, что профессору действительно стало хуже. Он выглядел крайне изможденным и очень усталым; черты его лица заострились, а лежащие на одеяле руки были совершенно неподвижны.

— Состояние профессора ужаснуло Габриэлу, но она постаралась собрать все свое мужество и заговорила с ним преувеличенно бодрым тоном.

— Мне сказали, что вы сегодня плохо себя вели, — промолвила она, садясь на знакомый желтый стул в изголовье его кровати. — Говорят, вы все время щиплете молоденьких сиделок за… мягкие места и не даете прохода медсестрам. Я от вас этого не ожидала, профессор, я считала вас воспитанным человеком…

Его глаза немного оживились, а потом взгляд профессора снова стал напряженным и мрачным. Но мистер Томас попыток приподнять руку и погрозить ей пальцем больше не делал. Аппарат искусственного дыхания не позволял профессору издавать никаких звуков. Габриэла вдруг осознала, насколько беспомощен сейчас этот человек и как близко он подошел к самому последнему пределу. Впрочем, она тут же сказала себе, что, несмотря на свой утомленный вид, профессор выглядит чуть менее бледным, чем раньше, В глубине души она понимала, что обманывает себя и что шафранно-желтый оттенок, появившийся на пальцах и на скулах профессора, не имеет никакого отношения к румянцу, который, случается, играет на щеках выздоравливающих.

Зная, что профессор слышит и понимает все, что она говорит, Габриэла принялась рассказывать ему о том, как они заживут, когда он вернется в пансион.

— Все будет замечательно. Я снова начну писать, — говорила она, — а вы будете разносить меня в пух и прах за пристрастие к таким словам, как «прелестный», «чудесный» и «очаровательный»… — Тут Габриэла улыбнулась. Она начинала свой монолог с некоторой принужденностью, но теперь разошлась настолько, что сама почти поверила в то, что говорит. Она даже рискнула — в шутку, конечно, — посетовать на то, что профессор уже давно не приглашал ее ни в какой ресторан, как это часто бывало в начале их знакомства.

— То, что в моей жизни появился Стив, — сказала она, — вовсе не означает, что мы с вами не можем никуда выходить. Стив нисколько к вам не ревнует, хотя на его месте я была бы поосторожней — такой кавалер, как вы, способен отбить девчонку у самого красивого мужчины.

Тут она лукаво улыбнулась профессору и наклонилась, чтобы поцеловать его, но тот только закрыл глаза и сделал слабое движение, будто хотел отвернуться. В его мозгу, казалось, — кипела какая-то битва, которую он проигрывал только потому, что язык больше ему не повиновался. Габриэла не могла его понять, как ни старалась. Поэтому она стала дальше рассказывать профессору про Стива.

Профессор снова открыл глаза и впился в нее умоляющим взглядом. Габриэла ничего не могла поделать. Какая бы мысль ни терзала профессора, он оказался бессилен передать ее без помощи языка.

Габриэла сидела с ним до самого вечера. Сначала она хотела вернуться в пансион, но, позвонив туда и переговорив со Стивом, решила остаться. Дома ей все равно нечего было делать — Стив собирался ужинать с тем человеком, с которым днем играл в теннис, и, судя по голосу, его дела продвигались успешно. О своем знакомом Стив сообщил только, что он работает на Уолл-стрит, и дружеские отношения с ним могут иметь большое значение для его дальнейшей карьеры.

Услышав об этом, Габриэла вздохнула с некоторым облегчением. Она была рада узнать, что у Стива есть чем занять вечер. Ей было несколько неловко от того, что приходится оставлять Стива одного, но теперь эта проблема разрешилась. Лишь повесив трубку, Габриэла задумалась о том, как он собирается платить за ужин.

Вернувшись в палату профессора, она снова села на стул и накинула на плечи теплую кофту, поскольку в палате было прохладно. Готовясь к длинной ночи в больнице, Габриэла взяла с собой какой-то журнал, но читать все равно не могла. Она просто сидела и смотрела в бескровное, бледное лицо дорогого ей человека.

К счастью, ночь прошла спокойно — должно быть, тут сыграл свою роль аппарат искусственного дыхания, благодаря которому профессору не надо было сражаться за каждый глоток воздуха. Лишь иногда он ненадолго просыпался и в панике начинал шарить по одеялу здоровой рукой, но, нащупав пальцы Габриэлы, сразу успокаивался и засыпал снова.

— Вы — мой самый близкий человек, Теодор Томас, — шепнула ему Габриэла, и ей показалось, что он ответил слабым пожатием. Должно быть, в полусне он принимал ее за Шарлотту. Так она подумала, заметив, с какой нежностью смотрел на нее профессор каждый раз, когда ненадолго приоткрывал глаза. И, как ни странно, в такие моменты ей даже казалось, что этот старый человек чувствует себя счастливым, но она не знала — от чего. Быть может, он лучше ее знал, что поправится и что все будет хорошо. А может, во сне ему являлась Шарлотта, маня его за собой, и ему было радостно сознавать, что их двадцатилетняя разлука скоро закончится.

Под утро, продолжая держать руку профессора в своей, Габриэла тоже заснула, уронив голову на грудь. Ей снились странные сны про Джо, про ее отца, Стива и профессора. Отец, как всегда, стоял в стороне и смотрел, а Джо и профессор ссорились со Стивом, но Габриэла не могла понять — из-за чего.

Когда на рассвете она очнулась, первой ее мыслью было: как профессор? Серое небо за окном только-только начинало розоветь. Габриэла вздрогнула. Вот, начинается новый день, и битва еще не закончилась. Теперь она не сомневалась, что профессор сумеет победить.

Она посмотрела на него. Глаза профессора были закрыты, а челюсть как-то странно отвалилась. «Искусственное легкое» продолжал? мерно дышать за него, и грудь профессора поднималась и опускалась все так же ритмично, но в лице его было какое-то нездешнее спокойствие, которое напугало Габриэлу чуть не до обморока. Но не успела она сдвинуться с места, как на одном из приборов замигала фиолетовая лампочка, и сам прибор издал какой-то пронзительно-скрежещущий звук.

Габриэла хотела поднять тревогу, но двери палаты распахнулись словно сами собой, и внутрь ворвались дежурный врач и сиделка. Следом за ними появилось еще множество людей с какой-то аппаратурой, они оттеснили Габриэлу в сторону и занялись профессором. Последним прибежал какой-то запыхавшийся толстяк с металлическим чемоданчиком в руке. Он раскрыл его на том же самом стуле, на котором сидела Габриэла, и достал изнутри какие-то провода с белыми рукоятками на концах. В следующее мгновение широкие спины врачей-реаниматоров заслонили от Габриэлы и толстяка, и профессора. Она отчетливо слышала сухой треск электрического разряда, повторившийся несколько раз.

Сколько это продолжалось, Габриэла не знала — она потеряла счет времени. Лишь когда кто-то из врачей отключил аппарат искусственного дыхания, она поняла, что произошло. Сердце профессора остановилось, и все усилия врачей ни к чему не привели. Профессор Томас умер.

Медленно, как во сне, Габриэла поднялась с кушетки, на которую она сама не помнила как опустилась, и сделала два шага вперед, но дежурный врач, неожиданно оказавшийся перед ней, мягко придержал ее за плечи.

— Мне очень жаль, миссис Томас, — сказал он, — но вашего отца больше нет.

Габриэла уставилась на него широко раскрытыми глазами. Нет, хотелось крикнуть ей, вы лжете, этого не может быть! Ведь только что он был жив, он смотрел на нее и улыбался одними глазами, а она держала его руку — худую, теплую, добрую руку и верила, что все обойдется. Не может быть, чтобы профессор умер. Он не мог умереть теперь, когда она уже перестала сомневаться в его выздоровлении.

И все-таки он умер — умер тихо, во сне, и так же тихо отправился на небо, где давным-давно ждала его Шарлотта.

Выключив ненужное теперь оборудование, врачи ушли, а Габриэла осталась в палате одна. Она молча смотрела на неподвижное, мертвое тело профессора и отказывалась верить в происходящее. Она даже снова села на стул рядом, взяла его руку в свою и заговорила с ним так, словно он был жив и мог слышать ее.

— Вы не можете так поступить со мной, — глотая слезы, шептала она. — Вы мне так нужны… Не уходите, не бросайте меня одну. Вернитесь, пожалуйста, я прошу вас…

Но она знала, что все бесполезно. Профессор обрел покой; он ушел в мир, где над ним были не властны беды, болезни и огорчения. Теодор Томас прожил большую, полную самыми разными событиями жизнь длиной в восемь с небольшим десятилетий, и теперь больше не принадлежал ни земле, ни ей, Габриэле.

Он вообще никогда ей не принадлежал. Господь послал ей его лишь на короткое время. По ее мнению, слишком короткое, — но Бог рассудил иначе. Теперь профессор принадлежал только Ему и Шарлотте, и к ним он отправился в назначенный свыше срок.

И все же Габриэла не могла не чувствовать горечи. Как и все, кто когда-либо был ей близок, профессор ушел, оставив ее одну. Он ни за что ее не осуждал, не злился, не сводил счеты. Все их отношения были окрашены пониманием, дружбой и нежной, почти родственной любовью, которую они питали друг к другу. Но даже несмотря на это профессор не задержался возле нее ни на один лишний час, ни на одну лишнюю минуту. Он ушел, воспарил, вознесся куда-то в другой мир, перебрался в другое время и в другое место, где Габриэла уже не могла к нему присоединиться.

В палату заглянула сиделка. Она спросила, не нужно ли что-нибудь, но Габриэла отрицательно покачала головой. Она хотела только одного: вернуть профессора, но это было невозможно, и Габриэла наконец поняла это со всей жестокой беспощадностью и бесповоротностью. И, как ни странно, эта мысль неожиданно помогла ей собраться. Габриэла вытерла слезы и встала.

— Нет, мне ничего не надо, все в порядке. Тогда сиделка деловито осведомилась, как следует поступить с телом и не было ли у покойного каких-нибудь особенных желаний.

— Я не знаю, — спокойно ответила Габриэла. — Мне надо уточнить…

Она действительно не знала и больше того — не знала, у кого можно об этом спросить. Быть может, у миссис Розенштейн?.. У профессора не было ни семьи, ни детей, ни родственников — только соседи по пансиону, где он прожил почти двадцать лет. Печальный финал долгой и интересной жизни. Огромная потеря для всех них, и в особенности для самой Габриэлы… Профессор научил ее многому, дал много ценных советов, наконец — заставил поверить в свои силы и помог почувствовать себя настоящей писательницей. Как она будет без него?

Наклонившись к профессору, Габриэла в последний раз поцеловала его в холодеющий лоб и снова с пронзительной ясностью почувствовала, что его больше нет. Дух отлетел, осталась только бренная оболочка — дряхлая, пустая, никому не нужная. Того, что делало профессора профессором, больше не было — перед ней лежал труп, похожий на все другие трупы.

— Передайте от меня привет Джо… — прошептала Габриэла и, выпрямившись, медленно вышла из палаты. Почему-то она не сомневалась, что профессор и Джо обязательно встретятся.

Лифт доставил ее на первый этаж, и Габриэла вышла в жаркое июльское утро. Солнце светило ярко и празднично, на небосводе не было ни облачка, и его акварельная голубизна казалась глубокой и безмятежной. Самые разные люди окружали Габриэлу, они выходили и входили в двери больницы, переговаривались, смеялись, и Габриэле это казалось странным, почти диким. Она еще не осознала, что, несмотря на смерть профессора, которая произвела переворот в ее душе, мир остался стоять как стоял. Жизнь продолжается для всех — в том числе и для нее. Габриэле вспомнился тот день, когда она была принуждена оставить монастырь, и, стоя возле входа в больницу, Габриэла как наяву слышала за спиной лязг монастырских ворот, навсегда отрезавших ее от прошлой жизни.

. Она еще долго стояла там и пришла в себя, только когда дежуривший у дверей охранник, который уже некоторое время с подозрением на нее косился, подошел и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь. В ответ Габриэла только отрицательно покачала головой. Нет, никто ничем не мог ей помочь.

Поблагодарив охранника, она медленно пошла по улице, держа путь обратно к пансиону. От денег мадам Босличковой у нее осталось больше половины, но Габриэла не хотела ни брать такси, ни спускаться в метро. Она никуда не торопилась, к тому же ей хотелось немного подышать свежим воздухом и еще раз вспомнить профессора.

И когда она прошла уже порядочный кусок пути, ей вдруг показалось, что профессор Томас тоже шагает рядом с ней по залитым солнцем тротуарам. Значит, поняла Габриэла, он вовсе не покинул ее. Он оставил ей так много чувств, слов, так много самых разных историй, что Габриэла просто не могла считать его одним из тех, кто когда-то покинул ее, не оставив после себя ничего, кроме горечи и боли. Да, рассудком она знала, что профессор Томас умер, но сердце твердило другое, и Габриэле стало легче на душе от сознания того, что он не предал ее.

Глава 10

Ко всеобщему удивлению, дела профессора Томаса оказались в порядке почти образцовом. Всем обитателям пансиона он казался человеком, обладающим порывистым и оттого — несколько неорганизованным характером. Габриэла предвидела, что им с мадам Босличковой придется, возможно, долго рыться в бумагах, прежде чем они выяснят последнюю волю профессора, Но их ждал сюрприз, вызвавший в обоих изрядное удивление. В отдельном ящике стола лежала аккуратная кожаная папка, в которой оказался запечатанный по всем правилам конверт с завещанием и несколько листков бумаги с инструкциями. Профессор желал, чтобы ему устроили небольшую поминальную службу на открытом воздухе и чтобы над гробом обязательно прочли отрывок из поэмы Теннисона и небольшое стихотворение Роберта Браунинга, напоминавшие ему о Шарлотте, рядом с которой он и хотел быть предан земле. В записке также содержалось указание, как поступить с корреспонденцией, которая была разобрана по алфавиту и содержалась в огромном шкафу-картотеке в кабинете профессора, и сообщался шифр депозитной ячейки, которую профессор, оказывается, арендовал в одном из крупных банков в деловом центре города.

Информация была более чем исчерпывающей, и Габриэла с мадам Босличковой взялись за организацию похорон. От миссис Розенштейн, которая вела себя как безутешная вдова, не было никакого проку, но им очень помог Стив, который — как он сказал — хорошо помнил, как хоронили его отца. Он отыскал приличное и недорогое похоронное бюро, взявшее на себя все формальности, помог выбрать гроб и венки и целыми днями пропадал в городе, курсируя между больничным моргом, страховой компанией и местным отделением социального обеспечения.

В день похорон все обитатели пансиона отправились на арендованном лимузине-катафалке на Лонг-Айленд, где была похоронена Шарлотта. Похороны, как и хотел профессор Томас, были очень короткими и скромными. Были еще только кладбищенский распорядитель и протестантский священник, который совершил над гробом сокращенный чин отпевания. Потом Габриэла прочла стихи Теннисона и Браунинга и — после некоторого колебания — свое собственное стихотворение, которое она посвятила профессору. Голос Габриэлы дрожал от переполнявшего ее горя, и если бы не молчаливое присутствие Стива, который бережно поддерживал ее под локоть, она, наверное, разрыдалась бы. Стив вообще как мог утешал и помогал им всем. Ему даже удалось реабилитировать себя в глазах мадам Босличковой.

На этом похороны завершились — профессор не хотел, чтобы кто-либо видел, как его будут засыпать землей. Им пришлось уехать еще до того, как распорядитель дал команду опускать гроб в могилу. Габриэла только успела положить на гроб красную розу — свой последний дар человеку, который сделал для нее так много.

Профессора похоронили в его единственном темном костюме; остальную его одежду они еще раньше передали в ближайший церковный приход для бедных. В «Нью-Йорк тайме» появился небольшой некролог, из которого все с удивлением узнали, что профессор Томас был автором нескольких книг и научных исследований, обладателем высших ученых степеней и почетных наград, о которых он из скромности умалчивал.

Но главное потрясение ожидало их, когда в гостиной состоялось формальное чтение завещания. Огласить его взялся один из пансионеров, в прошлом адвокат. Он собрал в гостиной всех постояльцев и вскрыл в их присутствии запечатанный конверт.

Габриэла пришла в гостиную в полной уверенности, что чтение завещания представляет собой простую формальность. Всем было известно, что профессор жил На одну весьма скромную пенсию и, кроме книг, у него ничего не было. Но то, что прочел адвокат, поразило ее, да и всех остальных тоже. Оказывается, профессор жил в пансионе вовсе не по необходимости, а потому, что это было единственное место, где он не чувствовал себя одиноким. На самом же деле профессор Теодор Томас вполне мог позволить себе нечто более солидное, чем скромная квартирка на втором этаже, которую он занимал на протяжении почти двух десятилетий. Всю жизнь он копил деньги и вкладывал их в акции крупных корпораций, которые приносили немалый доход, да и на рынке они стоили уже намного больше номинала. Иными словами, скромный одинокий старик был обладателем неплохого состояния в деньгах и ценных бумагах.

Но еще более удивительным было то, как он распорядился этим богатством. Своим добрым друзьям Марте Розенштейн и Эмме Босличковой профессор оставил по пятьдесят тысяч долларов, присовокупив к ним слова любви и искренней благодарности за ту доброту и внимание, которыми они окружали его на протяжении всех двадцати лет знакомства. Миссис Розенштейн профессор также завещал свои золотые часы; это была его единственная дорогая вещь. Он знал, что его верной поклоннице будет приятно получить их на память. Свою богатую библиотеку и все деньги, которые находились на его текущем счету и в виде акций в депозитной ячейке банка, профессор завещал «своей юной коллеге и ученице мисс Габриэле Харрисон». В общей сложности Габриэла получала чуть больше шестисот тысяч долларов, и все присутствующие дружно ахнули, когда адвокат огласил этот пункт завещания.

Габриэла не верила своим ушам. Сначала она подумала, что ослышалась, потом — что все это просто шутка. Это невозможно — такова была ее последняя мысль. Почему профессор оставил ей столько денег? Но в своем завещании он объяснял и это. Профессор считал, что Габриэла способна распорядиться этими средствами разумно и с пользой. Шестисот тысяч ей должно быть достаточно, чтобы серьезно заниматься писательством. По мнению профессора, сумма, которую он ей оставил, давала свободу и служила определенной страховкой на случай непредвиденных обстоятельств. В конце завещания профессор также приписал, что всегда относился к Габриэле как к родной дочери и этот подарок он преподносит ей со всей любовью, ибо восхищается ею и как писателем, и как личностью.

Свою последнюю волю профессор подписал полным именем — Теодор Роусон Джеймс Томас, и адвокат, огласив число и назвав фамилию нотариуса, заверившего собственноручную подпись профессора, сказал, что завещание находится в полном порядке и, значит, имеет законную силу и начинает действовать с момента оглашения.

Когда он замолчал, в гостиной ненадолго воцарилась тишина. Все были настолько ошеломлены, что не могли произнести ни слова. И вдруг в одно мгновение эта тишина сменилась взволнованным гомоном голосов, удивленными и радостными восклицаниями соседей по пансиону, которые от души поздравляли Габриэлу. Все были так рады за нее, что никто даже не позавидовал свалившемуся на нее неожиданному богатству.

А Габриэла совершенно растерялась. Еще вчера она была бедна, как церковная мышь, а сегодня вдруг стала богатой и к тому же — обладательницей замечательной библиотеки! В смятении она посмотрела на Стива и увидела, что он радостно улыбается. По его лицу было видно, как он счастлив за нее. Габриэла с облегчением подумала, что он не ревнует и не завидует ей. Как и все, Стив считал, что Габриэла все это заслужила.

— Теперь ты, наверное, уедешь от нас, — с легкой грустью сказала ей мадам Босличкова. — С такими деньгами ты можешь сама купить целый дом и открыть пансион… — Тут она прослезилась и крепко обняла Габриэлу. — Девочка моя, как я за тебя рада!.. — шмыгая носом, твердила она.

— Ну что вы, что вы!.. — отвечала Габриэла. — Куда же я уеду от вас?!

Она все еще не верила в свою удачу и, как и все остальные, была поражена тем, что профессор сумел скопить такую значительную сумму. Габриэла тоже считала, что, кроме библиотеки и пенсии по старости, у него больше ничего нет. Она сама чувствовала себя ужасно неловко, когда в начале их знакомства профессор, приглашая ее в ресторан, настаивал на том, что сам будет оплачивать счет. Теперь выходило, что она переживала совершенно напрасно. Оставленное им завещание объясняло и это, и множество других вещей.

Но главное, теперь Габриэла точно знала, как профессор относился к ней в действительности, и жалела только о том, что не может поблагодарить его. Впрочем, почему не может? Единственной формой благодарности, которую бы принял профессор, была ее писательская карьера. Габриэла твердо пообещала себе, что будет работать над новыми рассказами не только ради собственного удовольствия, но и ради него.

— Ну что, принцесса, каковы ваши планы на ближайшее будущее? Купите себе самолет и полетите на каникулы в Гонолулу? — шутливо сказал Стив, обнимая ее за плечи, и Габриэла невольно подумала о том, что теперь их проблемы остались позади.

Наследство профессора все изменило. Она жалела только о том, что не может поделиться этими новостями с матушкой Григорией и сестрами. Возможно, подумалось ей, все это — действительно божественное провидение. Ведь останься она в монастыре, то никогда бы не познакомилась с профессором, не напечаталась бы в «Нью-йоркере» и не получила бы в наследство более полумиллиона долларов…

Да, трудно было поверить, что столько событий вместилось в какой-то год. В июле прошлого года они с Джо признались друг другу в любви; десять месяцев назад Джо умер и она покинула монастырь, а семь месяцев назад они стали близки со Стивом. А ее дружба с профессором?.. Как много она значила в жизни Габриэлы! Ей было так хорошо с ним. Она до последнего не верила, что он может умереть. Впрочем, сам профессор, похоже, держался иного мнения. Его завещание было датировано маем месяцем, значит, он уже тогда почувствовал, что ему осталось недолго. Строго говоря, чтобы составить такой прогноз, никакой особой прозорливости не требовалось. Всю зиму и почти всю весну профессор проболел, болезнь подорвала его силы, и он, предчувствуя близкий конец, решил привести свои дела в порядок. Да и болезнь миссис Розенштейн, наверное, напомнила ему, что все люди смертны и что он — не исключение.

Вечером все обитатели пансиона снова собрались в гостиной на торжественный ужин. Его устроила для своих друзей Габриэла, хотя для этого мадам Босличковой пришлось ссудить ее деньгами. Ужин удался на славу, и все снова поздравляли Габриэлу и радовались за нее. «Такое бывает только в сказках, — сказала мадам Босличкова, поднимая за нее бокал сухого вина. — И пусть для тебя, Габи, эта сказка никогда не кончается!»

После того как пансионеры разошлись, Габриэла тихонько поднялась в бывший кабинет профессора, чтобы получше познакомиться с унаследованной библиотекой. Полюбовавшись на прекрасную подборку редких и специальных изданий, среди которых стоял и трехтомник, подаренный ею на Рождество, Габриэла села за стол и стала рассеянно перебирать бумаги. Она и сама не знала, что ищет. Быть может, она рассчитывала наткнуться на неотправленное письмо или на адресованную ей записку в несколько строчек… Но вместо этого в одном из ящиков стола она неожиданно наткнулась на папку из коричневого манильского картона. Машинально раскрыв ее, Габриэла увидела какие-то бумаги и несколько вскрытых писем, адресованных Стиву Портеру.

Это были копии тех документов, которыми профессор пытался пригрозить Стиву. Здесь лежали ответы на все запросы, которые профессор посылал в Йель и Стэнфорд, а также официальные справки из полиции разных штатов. Габриэла просматривала их одну за другой, и на лбу ее проступали капли холодного пота.

Человек, о котором шла речь в этих бумагах, не имел ничего общего с тем Стивом Портером, которого она знала. Это был настоящий негодяй. Содрогаясь от ужаса и отвращения, Габриэла прочла выдержку из полицейского досье, в котором были перечислены все преступления, все приговоры и все сроки заключения, которые Стив отбывал в тюрьмах разных штатов. В поле зрения закона он попадал за мошенничество, подделку документов и вымогательство. Жертвами его были в основном женщины, с которыми он знакомился, заводил интрижку, а потом — обдирал как липку. Не брезговал Стив и наркотиками, время от времени покупая и перепродавая небольшие партии марихуаны или кокаина. Из подколотого к одному из запросов рапорта сотрудника социального ведомства Габриэла узнала, что Стив даже не закончил школу, но это уже не произвело на нее никакого впечатления — даже не заглядывая в соответствующие документы, она догадалась, что уж тем более он никогда не учился ни в Йеле, ни в Стэнфордской школе бизнеса.

Потрясло ее другое. Она вдруг разом поняла, что происходило с ней в последние восемь месяцев. Все встало на свои места, и многие странности в поведении Стива получили свое рациональное объяснение. Он использовал ее — использовал цинично и жестоко, и ему было совершенно наплевать на ее чувства. Чтобы вызвать в Габриэле жалость и сочувствие и втереться к ней в доверие, Стив выдумал и больную маму, и погибшую в автокатастрофе невесту. Ни невесты, ни ребенка, которого она якобы ждала, никогда не существовало в природе, а родители Стива умерли, когда он был совсем маленьким. На протяжении десятка лет Стив кочевал из одного федерального приюта в другой и кончил спецзаведением для несовершеннолетних правонарушителей.

Значит, все было ложью от первого до последнего слова. Стива Портера, которого она знала и которого считала своим близким другом, никогда не существовало — его выдумал и воплотил, как на сцене, этот незнакомый и страшный человек, которого звали не то Джон Стивенсон, не то Майкл Хьюстон.

По сравнению с этим бессовестным и циничным обманом даже смерть Джо не казалась ей такой ужасной. По крайней мере, Габриэла знала, что он искренне любил ее. Стив не любил ее никогда. Он только лгал ей, использовал ее в своих целях и крал у нее деньги. А она-то думала…

Габриэла неожиданно почувствовала себя так, словно она не просто вывалялась в грязи, но еще и наглоталась этой же самой грязи. Даже думать о Стиве ей было противно — он не вызывал у нее ничего, кроме омерзения и досады на свою близорукость и чрезмерную доверчивость. Сейчас Габриэла сравнивала себя с проституткой, хотя в данном случае роль содержанки исполнял скорее Стив.

Она еще долго сидела за столом и, рассматривая письма, думала о том, как ей теперь быть. Наконец она убрала документы обратно в ящик и тщательно заперла. Габриэла так ничего и не решила — единственное, что она знала твердо, это то, что не хочет ни видеть Стива, ни разговаривать с ним. Она просто не знала, что ему сказать…

И вдруг новая мысль поразила ее словно молния. Откуда у профессора эти документы? И зачем они ему понадобились? Неужели он собирался разоблачить этого мерзавца? Что, если он уже разговаривал со Стивом?

Холодок страшного предчувствия пробежал по спине Габриэлы. У нее не было никаких доказательств; больше того, врачи совершенно определенно сказали ей, что мистер Теодор Томас скончался от последствий инсульта, и все-таки она чувствовала, что Стив каким-то образом причастен к смерти профессора. Какой-то разговор между ними наверняка произошел, и именно после него случилось то, что случилось. То ли Стив толкнул старика так, что тот упал (Габриэла уже не верила, что ссадина на виске появилась у него вследствие удара о столешницу). Или он намеренно довел профессора до такого состояния, что с ним случился удар. Это означало, что ко множеству своих преступлений Стив добавил убийство. Хладнокровное убийство старого, беспомощного человека!

В конце концов Габриэла покинула квартиру профессора и поднялась к себе. Там она села на кровать, чтобы немного упокоиться и привести в порядок мысли, но ей помешали. Дверь отворилась, и в комнату заглянул Стив.

— А-а, ты здесь… — протянул он и вдруг заметил, что Габриэла как-то странно на него смотрит. — Что с тобой? Ты не заболела? — спросил он, входя в комнату и закрывая за собой дверь.

У Габриэлы действительно был очень растерянный вид, но тут Стив ее как раз понимал. Поневоле обалдеешь, когда на тебя, как с неба, сваливается шестьсот «кусков». Он и сам был удивлен, когда услышал завещание. Как и все в пансионе, Стив считал, что старикашка беден, как вошь, а оказалось, что у него в кубышке хранится настоящий капитал. Что ж, ему повезло, что старый маразматик оставил шестьсот тысяч девчонке. Стив рассчитывал в самое ближайшее время наложить на них лапу и отчалить. А в том, что ему это удастся, он ни минуты не сомневался.

— У меня ужасно болит голова, — ответила Габриэла. Ее голос действительно звучал слабо, как у больной, но взгляд был пронзительным и отчужденным. Габриэла смотрела на него, как на чужого. Да и в самом деле, человека, который стоял перед ней, она совсем не знала.

— Ну, дорогая, это такой пустяк! — беззаботно воскликнул Стив. — Теперь, когда у тебя есть шестьсот тысяч долларов, ты можешь скупить весь аспирин в этом паршивом городишке. Кстати, как насчет того, чтобы отпраздновать это дело? Мы могли бы пойти с тобой в самый дорогой ресторан и кутнуть как следует… Да что там — ресторан! На эти деньги можно отправиться в Рим, в Милан, в Париж!.. Весь мир перед нами, только выбирай. Что скажешь?..

В самом деле, перспектива открывалась очень заманчивая. Стиву действительно хотелось заманить Габриэлу в Европу, чтобы там без помех как следует обработать ее.

— Я пока не готова ответить тебе, Стив, — проговорила Габриэла, с трудом подбирая слова. — Мне нужно как следует подумать… Я не могу просто взять и бросить работу, Иан меня не поймет. Кроме того, профессор хотел, чтобы я использовала эти деньги для своей писательской карьеры. Я не собираюсь тратить их на удовольствия — по отношению к нему это было бы нечестно.

Так она лепетала, удивляясь про себя тому, зачем она вообще с ним разговаривает. Впрочем, определенный резон у Габриэлы был. Ей требовалось время, чтобы что-нибудь придумать. С другой стороны, даже смотреть на Стива ей было больно, а при мысли о том, что он может быть причастен к «несчастному случаю» с профессором, руки у нее сами собой сжимались в кулаки.

Но Стива ее отговорки только позабавили.

— Ты сущий ребенок, Габи, — с улыбкой промолвил он. — Профессор уже никогда не узнает, что ты сделаешь с этими деньгами. Теперь они твои, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрению.

В ответ Габриэла только кивнула. Раньше слова Стива показались бы ей совершенно невинными, но теперь, когда она точно знала, кто он такой, она отнеслась к ним совсем по-другому.

Этой ночью они, как обычно, легли в ее комнате (свою Стив использовал только как кабинет и гардеробную для хранения своих многочисленных костюмов). Габриэла еще раз упомянула о том, что плохо себя чувствует. Ей и в самом деле было не по себе, к тому же она знала, что, если Стив попытается затеять с нею любовную игру, она не выдержит и закричит или ударит его. Он оскорблял, унижал ее одним своим присутствием. Она не испытывала физической боли. Но в каком-то смысле это было даже хуже того, что когда-то проделывала с ней мать.

Утром Габриэла притворилась, будто идет на работу, но из первого же телефона она позвонила Иану и сказалась больной. Потом она отправилась в парк и села там на скамью.

Ей нужно было что-то придумать. Дальше так продолжаться не могло. Габриэла довольно долго ломала над этим голову. В конце концов ей пришло на ум, что в кабинете профессора могут найтись еще какие-то обличающие Стива документы, которые помогут ей принять решение.

Габриэла знала, что Стива сегодня дома не будет — он опять встречался за ленчем с какой-то важной шишкой. Мадам Босличкова отправилась покупать для гостиной новый диван взамен старого, в незапамятные времена прожженного на самом видном месте кем-то из прошлых жильцов. Миссис Розенштейн уехала на прием к врачу. Все остальные где-то подрабатывали, и даже отставной адвокат трижды в неделю консультировал своих молодых коллег. Таким образом по крайней мере до обеда в пансионе не должно было быть ни души.

Габриэла решила воспользоваться этой возможностью, чтобы еще раз побывать в кабинете профессора. В любом случае ей нужно было забрать собранные им документы, чтобы показать их юристу и послушать, что он посоветует. О том, что можно возбудить судебное преследование, Габриэла даже не подумала — сейчас она хотела только одного: чтобы Стив исчез из ее жизни как можно скорее и навсегда. Мысль о том, что ей придется провести со Стивом еще одну ночь и что он снова будет прикасаться к ней, вызывала в ней почти физическое ощущение тошноты.

Эта перспектива показалась ей настолько мрачной, что Габриэла больше не раздумывала. Бросив быстрый взгляд на часы, она решительно встала со скамейки и зашагала обратно к пансиону. Время двигалось к полудню, и в ее распоряжении оставалось что-то около часа, но Габриэла была уверена, что успеет сделать все, что нужно.