Бортовой журнал 2 Покровский Александр

– А куда он денется, – слышу я в ответ.

Когда меня спрашивают: «Действительно ли на флоте так вкусно говорят?», я с гордостью отвечаю: «Теперь говорят!»

На самом деле, конечно, и до меня были на флоте люди, изобретавшие потрясающие эпитеты. Когда утром командир появляется перед строем, он обязательно должен что-то сказать, и в эту минуту строй замирает в предвкушении. Это почти традиция: подчиненные хотят услышать от своего командира нечто неординарное, и есть такие командиры, которые не обманывают этих ожиданий.

Почему от командира ждут необычных, вкусных слов? Наверное, потому что их может произнести только человек, мыслящий не так, как все. То есть от командира ждут чего-то неожиданного. Непредсказуемого. Может быть, потому, что люди чувствуют, что такой человек и в бою примет неожиданное, но верное решение. На флоте это жизнь. То есть от быстрого, правильного решения командира зависит жизнь экипажа. Скорее всего, люди доверят свою жизнь человеку, не теряющемуся ни при каких обстоятельствах.

Вот почему такое внимание обращено на то, как и что человек говорит. Ум не скрыть.

Ценится только ум. Умение владеть ситуацией.

Много ли выражений придумал я сам? Конечно много. Но, повторюсь, особый, вкусный язык был на флоте всегда. Я его только немного выделил, где-то поправил, добавил или усилил. Это как работа дизайнера, который вошел в комнату и переставил мебель, добавив немного кое-чего. Так что я – человек, переставляющий мебель.

Летом на Неве поставят плавающий фонтан, струи которого будут управляться компьютером.

Говорят, что центральная струя будет в два раза выше чего-то, не помню чего. А еще говорят, что в середине будет поставлена фигура Путина, разрывающего пасть Ходорковскому.

Ваше, можно сказать, сиятельство!

Граф! Душа моя! До чего же хорошо!

Осклизлыми руками, губами, постепенно расползающимися в глупой ухмылке, и глазами, полными вчерашней похмельной влаги, присягаю и клянусь вам в преданности и неизменном своем расположении!

Не щадя живота своего, ничем не береженного от послеобеденных бурлений, всхлипывая поминутно, и прочее, и прочее.

Словом, прими уверения.

Лейпциг.

Мы прилетели во Франкфурт-на-Майне и от него поедем в Лейпциг на автобусе. Четыре с половиной часа. Напряжение для седалищного нерва, но придется выдержать ради книжных дел.

В Лейпциге ярмарка, вот меня и пригласили вкупе с другими писателями – Андреем Константиновым, который написал «Бандитский Петербург», Марией Семеновой, которая написала «Волкодав», и еще Павлом Крусановым, который не помню что написал.

Приглашен еще и Александр Невзоров, тоже ставший писателем. Он создал «Лошадиную энциклопедию» – тяжеленный труд килограмма на три (мелованная бумага, фотографии, фотографии, фотографии: Невзоров на коне, Невзоров с конем, потом где-то под конем, рядом с конем и вместо коня).

Злые языки говорят, что после этой книги появилась поговорка: «Если б я имел коня – вот это был бы номер, а если б конь имел меня, то я б, наверно, помер!»

Врут, конечно, я ее слышал давным-давно.

По дороге в Лейпциг поля, поля, фермы, поля.

Погода – серый день морозный, а по обочинам сидят хищные птицы.

Я нигде не видел такого количества хищных птиц: филин, кобчик, ястреб-тетеревятник, скопа, коршун. Коршунов больше всего. Полным-полно. Просто страна коршунов.

А еще тут косули прямо на полях, лисицы, зайцы. Видел двух зайцев размером с небольшую собаку. И везде все ухожено. Все обработано.

В Лейпциг въехали только через шесть часов – на дорогах пробки, тащились за грузовиками. Германия – страна грузовиков – здоровенные фуры.

При въезде в город почудилось, что я в предместьях Питера – те же дома «кораблики», облупившиеся стены, граффити везде.

Запустение, брошенные дома, какие-то фабрики, стекол нет.

Социализм еще не пройден. Такое впечатление, что люди покинули город – встали и ушли. Грустно.

Но в центре города – уже красивые дома, бесшумные трамваи. И как им это удается – бесшумные трамваи?

А еще у них все разрыто и вокруг грязь. Но это не наша грязь. По ней пройдешься, и штаны чистые, а по нашей грязи – через два шага все замызгано, надо брюки стирать.

И почему это так? И солью никто не посыпает дороги – просто удивительно.

Ярмарка отнесена в конец города. До нее на трамвае минут сорок. Народу – тьма, вот они где все, лейпцигцы. В субботу вообще не пробиться. Детишки лет по восемнадцати являются в карнавальных костюмах. У них если в костюме, то проход бесплатный.

Все-таки семь с половиной евро.

Ярмарка – стеклянные купола с трубами-переходами внутри.

У нас два стенда: питерский и московский. Стоят рядом. Наши немедленно посмотрели, чей лучше, потом пришли и со вздохом: «Наш-то лучше!»

Ну и слава тебе, Господи, все нам радость-то!

Мы выступали перед публикой. Каждый в свой день. Мой день последний.

А до этого – «круглый стол» питерских писателей. Тема: «Писатель – это как что? Как пророк или как мастер?»

Я сказал, что писатель – это как болезнь, чем привлек к себе внимание.

Меня переспросили, попросили уточнить. Я уточнил: нормальные не пишут.

Пишут всякие ненормальные, например я, после чего я пригласил всех послушать меня на следующий день.

На следующий день народу пришло много. Всем хотелось услышать от меня еще чего-нибудь. О ненормальных. И я не обманул ожидания. Битый час я говорил о море, о подводниках, о своих книгах, о своих предках, опять о подводниках и о том, что я – ветеран холодной войны.

Потом показал им отрывки из фильма «72 метра».

Потом со стенда украли половину моих книг. А-а-а… пущай тащат.

Тащат-то бывшие советские граждане. Они теперь живут в Германии на социале – это за квартиру за тебя платят и дают пособие, но тебе много чего нельзя – почти все нельзя. Например, нельзя зарабатывать (потому что ты на пособии). Но тебя могут привлечь на работы – за один евро в час. Но денег ты не получишь, потому что ты на пособии. Вот такие дела. Клетка – но просторная.

И полное забвение.

А вечером были походы в немецкие рестораны за сосисками и пивом. Немцы вечерами сидят в настоящих немецких ресторанах – там большой стол с лавками с обеих сторон.

Подают пиво (такое и сякое) и запеченную свиную рульку – это та часть ноги, что рядом с копытом.

Поедая рульку, я понял, что от свиньи оставляли благородные германские бароны простым неблагородным местным крестьянам.

Поговорили о судьбах России. Как всегда, в судьбах ее много выяснилось неясного.

Потом были песни – сначала все больше про «Мурку», а потом уже и песни военных лет пошли. Я сидел и думал, что то, что поют про «Мурку», скорее всего, говорит о том, что воровское побеждает в конце концов сыскное, потому что про нее поют все бывшие сыскари.

А военные песни – это наше вчера, сегодня и наше завтра. Их хорошо слушают все. Даже немцы.

Через пять дней мы уже улетели в Питер. Улетали мы с тем чувством, что мы все-таки молодцы.

Говорят, что есть еще такое Евангелие от Иуды. Говорят, что его скоро опубликуют.

В Библии есть множество сомнительных для меня мест. Одно из них – предательство Иуды. Как это, скажите на милость, выглядит со стороны обыкновенной логики: Христос, человек великой проницательности, не распознал в своем лучшем ученике предателя? И что это за цифра такая – тридцать сребреников? Чего это вдруг и так мелко? Может, не тридцать, а все-таки три тысячи? Или же тридцать тысяч?

И потом, этот пресловутый поцелуй. Это что за театр?

Граждане, должен вам сообщить, что Христа в ентом самом месте знала каждая собака – он там день и ночь шлялся и все проповедовал и проповедовал.

Так для чего же его целовать, если его и так все знали?

Уж очень этот поцелуй похож на пароль, что ли, или на условный сигнал между двумя сговорившимися.

Кто эти двое? Христос и его лучший ученик – Иуда. Один без другого – просто не вяжется. Не совершил бы Христос подвиг собственного распятия без верного помощника.

А кто годится на роль верного помощника? Только самый умный и преданный ученик. Иуда. И ведь Христос-то простил его тут же.

То есть Иуда, как и всякий прощенный, прямиком попал в рай.

Что и было обещано.

Герундий! Как человек, рожденный для великих дел и отличающийся с самого своего появления на этот свет счастливым телосложением, набором несомненных дарований, а также и трезвым рассудком, хотел бы обратить ваши взоры на то, что только умы недалекие полагают виновными в своих бедах всех лордов нашего королевства.

Это не так. Беды бедным несет бедность. Ума, разумеется.

А всякий же феодал испытывает неподдельные чувства к своим подданным. Все эти движения начальственных душ хороши, поскольку не обещают забвения – худшего из имеемых зол.

Вглядитесь в их лица – там нет места скуке. Они всюду в поиске. Их тревожат детали.

А люди вызывают в них к жизни те же свойства души, как и бараньи котлетки.

Нельзя не любить то, что ты ешь.

Я встретился с Клаусом Фрицше. Он был смущен. Он сподобил нас на издание его книги о плене, а потом нашел себе других издателей. Я успокоил его: ничего страшного.

Я задал ему вопрос: все ли немцы шли в Россию в 1941-м за землей и рабами.

Нам, по крайней мере, говорили, что все.

– Нет! – сказал Клаус. – Не все. Это землевладельцы, может быть, и шли за этим, но я и многие мои товарищи были семнадцатилетними мальчишками. Мы шли за родину. Я недолго провоевал. В первом же бою попал в плен. И шесть лет отсидел в плену. Меня и многих моих товарищей спасали простые русские люди. Спасибо им.

Клаусу уже за восемьдесят. Он 1924 года рождения, и он все еще пишет книги.

Мой отец тоже воевал с семнадцати. Только он уже умер. В шестьдесят восемь лет. Он не любил вспоминать о войне.

Мне позвонили и сказали:

– Сейчас с вами будет говорить Наталия Петровна Бехтерева!

Дело в том, что до этого я брал у нее интервью и при этом деянии подарил ей «72 метра».

– Александр Михайлович! – послышался в трубке голос Наталии Петровны. – Должна вам сообщить, что если вышла ваша книга «72 метра» и по ней еще и фильм сняли, то в нашей стране действительно есть демократия!

– Вам понравилось? – спросил я.

– А я бы иначе и не звонила! – было мне заявлено не без гордости.

– Ну, Наталия Петровна, уж нам-то известно, что вы девушка-кремень! Значит, вас проняло?

– Конечно! Но вам-то известно, что вы умеете затянуть к себе читателя.

– Известно, конечно. Так что спасибо, Наталия Петровна!

Потом мы еще немного поговорили о том, как человек выходит из тела, о снах и сновидениях, о рождении мысли, о мозге, а в конце разговора я ей сказал:

– Вы только там не пропадайте, Наталия Петровна!

– Вы только посмотрите на него! – притворно ахает она, и в трубке слышится смех секретарши.

Все зависит от движения встревоженных духов.

Все помыслы человеческие, все страдания и печали, а также радости, подлости, глупости. Словом, всё.

А встревоженность же духов напрямую связана с самим зачатием.

Не столько со способом оного – с позой и интенсивностью, как с мыслями, опутавшими обоих участников, с разнообразием их путей и направлений.

Не следует безо всякого соображения нестись вперед как угорелые, на манер зеленых обезьян, мартышек или же макак! Иначе на свет Божий не замедлят появиться торговцы недвижимостью, предатели и члены городского парламента.

Не следует тупо и сыто уподобляться молоту и наковальне, поршню и шатуну или же деревенскому насосу для подъема воды из-под грунта. В этом случае мы рискуем наводнить мир клятвоотступниками, убийцами и ворами, а также лицами безо всяких способностей, то есть служащими госдепартамента.

Только мягкое, непринужденное размышление о связи величин бесконечно малых с большими, о влиянии их друг на друга и о взаимном их проникновении в сочетании с движениями неторопливыми, но глубокими и сильными способны явить нам души благородные, склонные к любви и обожанию всего сущего.

Уф!

– Хочешь посмотреть то место, где у нас Буш танцевал?

Вообще-то, я хотел бы взять интервью у Кахи Бендукидзе, но и то место, где в Тбилиси Буш танцевал, тоже сойдет, пока Каха готовится к интервью.

Буш танцевал на улице перед рестораном, а потом его повели в этот ресторан кушать.

– Вот он – этот ресторан!

Мы стоим рядом с очередным собором на возвышенности, под нами Кура, а на том берегу– ресторан. Я уже привык, что тут в Грузии всё – или Кура, или собор, или ресторан.

Я третий день не могу взять интервью у Кахи: то ему некогда, то мы в ресторане.

Каха обещал мне дать интервью сегодня, но вечером, а пока можно сходить в музей оружия. Меня туда ведет Георгий. Это рядом с одной маленькой, но древней церковью, куда мы, конечно же, заходим поставить парочку свечек.

Тут же недалеко и городской музей. В музее тихо, и там собрано все, что относится к городской жизни – орудия и оружие. Оружие – это к предкам грузин, настоящим мужчинам и воинам, а орудия – это к ремесленникам – тбилисцы были искусными мастерами.

В музее много и того и другого, а также костюмы всех времен и современная живопись.

Современная живопись похожа на ту, что рисуют в Питере «Митьки».

После музея мы заходим в кузню, где куют кинжалы.

– Ты хочешь маленький кинжал? Объясняю, что в аэропорту все равно этот кинжал вытащат из чемодана.

– Тогда просто посмотрим.

В кузне живописно лежат всякие куски, которые потом станут оружием. Здесь куют оружие на заказ. Кузнец – выпускник художественного училища, он не только показывает, но и рассказывает о том, как это оружие делается и какие предки были молодцы, что завоевали так много земли. Оказывается, в свое время не было ни Армении, ни Азербайджана, а все это была Грузия. Я уже слышал нечто подобное от армян. В том случае была только одна Армения.

А оружие он кует действительно очень хорошее.

Интервью в тот день я взял, но не у Кахи Бендукидзе, а у другого Кахи.

Этот Каха министр, и возглавляет он департамент науки, спорта, труда и еще чего-то не очень крупного. Одновременно он еще и является деканом здешней школы бизнеса.

То есть он учит бизнесу других людей.

Мы пошли в его школу, где поднялись наверх на лифте, у которого открывалась только одна створка. Кроме того, внутри надо было нажать некую комбинацию кнопок, чтоб сдвинуть его с места вверх.

– А он не рухнет вниз, если ты отпустишь кнопки? – спросил я у парня, который нас вез таким образом в школу бизнеса.

– Нет! – засмеялся он. – Не успеет. Сейчас приедем.

И действительно, вскоре мы приехали. «Как все необычно, – подумал я, – в этой школе!»

Каха говорил по-английски и по-русски. Он оказался молод и напорист. Он ездит по стране, он часто бывает в Америке, в Канаде. Он читает там лекции. Он и здесь читает лекции об истории Грузии.

Он говорит о Грузии, о ее будущем (которое видится ему сельскохозяйственным, ну и туризм, само собой, а потом еще и транзит бакинской нефти с газом, и прочее, и прочее).

На нашей беседе присутствуют Гизо и Важа. Те сидят, уставясь в стол, потому что Каха, показывая на них, говорит о том, что их поколение было взяточниками, а Грузия так жить больше не хочет.

После интервью мы с Георгием никак не могли найти туалет. Потом нашли его, но там не было света.

– Как бы не написать на какого-нибудь студента! – говорит мне Георгий. – Лекции в Канаде читает, а лампочку ему бывшие взяточники должны вкручивать.

Когда мы вышли на улицу, Важа, которого только что обвинили во всех взятках Грузии, обрел голос.

– Негодяй! – сказал он. – Такой молодой и уже негодяй!

Мы, как могли, его успокаивали. Все-таки интервью вышло интересное, а этот парень молод и горяч.

– Негодяй! – не успокаивается Важа. Другое интервью в тот же день мне дал другой министр.

– Он такой же, как и этот?

– Нет! Это очень умный человек. Его тоже зовут Каха (похоже, тут всех министров зовут Каха). Каха – очень распространенное имя в Грузии. Каха – по-грузински Александр.

Министр образования не так молод и горяч, как министр науки. Он взвешивает каждое слово и говорит о реформе образования, о том, как Грузия победила коррупцию, о туризме, сельском хозяйстве, инвестициях, трубопроводах и доступности власти.

Власть тут действительно доступна – я же взял интервью у двух министров в течение одного дня.

Вечером всей компанией мы пошли в тот самый ресторан, где танцевал Буш.

Там Важа сказал тост:

– Я хочу выпить за три капли. Первая капля – это капля крови. Ее проливали наши предки за эту землю. Вторая капля – это капля пота. Его проливали наши предки, когда пахали эту землю. И третья капля – это та слеза, которую проливали матери тех, кто проливал и кровь и пот.

После этого тостов было еще очень много.

В восемь вечера меня отвезли в гостиницу, пообещав заехать за мной в десять, потому что именно в это время Каха Бендукидзе готов дать мне интервью.

В полдесятого позвонил Георгий и сказал, что Бендукидзе вызвал к себе Саакашвили, и поэтому он даст мне интервью только утром.

Утром Бендукидзе мне интервью так и не дал – его опять куда-то вызвали. Так что по дороге в аэропорт меня завезли в местечко слияния Арагвы и Куры. Там монастырь, «из-за горы и ныне видит пешеход столбы разрушенных ворот…»

– Лермонтов здесь писал «Мцыри».

Это Джвари. Храм пятнадцатого века. Это все на горе, открыто всем ветрам. Холодно, мороз, снег, в храме – иконы, свечи, стены.

Под горой – река и древняя столица Грузии Мцхети. Там Светицховели – один из первых православных храмов.

Гизо дал мне в дорогу пять литров вина в полиэтиленовой бутыли.

– Так у меня же в аэропорту его отнимут!

– Если отнимут, скажешь: «Выпейте за мое здоровье!»

В аэропорту меня действительно остановили с этим вином.

– Что это?

– Это вино.

– В такой бутылке нельзя.

– Тогда давай его с тобой прямо здесь выпьем!

– Не могу. Я на работе.

– Тогда мы выпьем его с тобой после работы. Никуда не полечу. Хочу с тобой выпить!

Молодой таможенник смущен.

– Подожди! Старшего позову! Старший – солидный, спокойный, седой, с большим достоинством. Он сразу понял, в чем тут дело.

– Русского обижать нельзя! – сказал он очень весомо. – Вези свое вино!

Потом он постоял рядом и добавил:

– Скажи там всем. Мы любим Россию. Мы любим русских. Без русских– мы куда? Никуда! Мы вас любим. Скажи там всем. Старшее поколение все помнит. Конечно, молодежь сейчас по-английски говорит. А-ааа. какие они грузины? Они даже русского языка не знают. Вези свое вино! Все хорошо будет!

Так я и пошел в самолет с этим вином. В Москве, в Домодедово, с меня в аэропорту сняли даже ботинки. Женщина на проверке:

– А это что?

– Это вино. Из Грузии.

– В таком виде нельзя.

– Я знаю, что нельзя. Тогда возьмите его. Выпьете вечером.

Женщина открыла бутыль.

– Пахнет-то как хорошо. Вкусное, наверное.

– Так и берите.

Она засмущалась.

– Нет. Так нельзя. Езжайте со своим вином, – сказала она и наклеила мне на бутыль разрешение на провоз.

– У вас не будет рубля?

Передо мной стоял старик. Я зашел в магазин за курицей, а он стоял перед холодильником со всякими там блинчиками в картоне. Он стоял там с самого моего входа в магазин, смущенно улыбался, жевал губами, кряхтел.

– Тут котлеты стоят пятьдесят один рубль, а меня вот только пятьдесят, – старику особенно трудно далось последнее слово.

– Конечно! – сказал я и выудил ему мелочь из кармана. Он взял только рубль.

Я иногда вижу, как какая-то старушка достает кошелек, потом она в нем ищет, потом говорит: «О Господи!» – потом опять ищет так, будто она что-то в нем недоискала. В этот момент я протягиваю ей десятку, и тогда она как-то по-особенному радуется, вскрикивает: «Ой!» – но потом стесняется, потом берет, говорит: «Спасибо!»

Но как-то раз мне одна старушка очень гордо заявила: «Молодой человек! Я прошла блокаду! Я выдержу!»

Я ей тогда тоже давал десятку, но я тут же вывернулся и сказал: «Бабушка! Да разве ж это деньги! Вот помните, три рубля были зеленые? Вот это были деньги!» – и она сказала мне: «Да! Это были деньги!» – так что расстались мы друзьями.

А одну бабушку я нашел прямо на помойке. Я всегда отличаю профессиональных нищих от таких вот старушек. У них другие лица, движения. Она подобрала бутылки и сложила их в сумку.

Я ей протянул пятьдесят рублей. – Что ты, деточка, – сказала она, – это же много.

И тогда я повторил тот трюк с разговорами о зеленой трешке.

О русском языке. Собрались некоторые и сетовали, мол, язык наш не успевает за новым, молодым, а другие сетовали, мол, совсем он рушится, обедняется и падает куда-то.

Ой, блин! Да никуда он не рушится, не обедняется и не отстает. Он жив и живет, пока живы носители языка. Пока живы все эти люди, что на нем говорят. А рассуждать насчет того, что он не успевает или даже падает куда-то, означает лишь уподобление пчеле, которая несет мед в гнездо и при этом рассуждает о том, куда этот мед потом денется.

Да выгребут этот мед!

Весь без остатка!

И не твое это дело. Твое дело тащить. Язык – он же сам по себе. Он что та река, в чьих водах сначала и глина, и песок, а потом, за излучиной, и очистилась она сама по себе, никого не спросясь.

Жив он и всегда жив будет.

Живуч, потому что – точен, сочен, прилипчив, сладостен, вкусен. Вот!

Торжественно довожу до вашего сведения, что в настоящую секунду работаю над подлинно девственным посвящением, призванным украсить собой текущие потуги вот этого самого моего труда.

Матерь Божья – богиня и звезда!

Если ты не слишком занята устройством того, чего в принципе устроить никогда нельзя, то есть устройством этого подлунного мира, то обрати свое внимание на Сашку Покровского – все-таки не пропащий же он парень – и возьми этого обормота под свое чудесное покровительство.

Весна и солнышко. Немножко мороза и снег. Все искрится и капает. Сосульки сверкают.

На кусте бузины сидит стайка воробьев. Все они только что откупались в луже. Теперь они греются и разговаривают. Говорят все одновременно, как в итальянской семье. Фигурки воробьев на ветках неподвижны – они уже пригрелись в лучах солнышка, и шевелиться им неохота – но чирикают не переставая. О чем они чирикают? Я – лучший переводчик с воробьиного. Они говорят друг дружке: «Весна. Тепло. А хорошо, что тепло. Вот раньше, помните? Раньше – о-го-го! А теперь – хорошо. Это правильно, что теперь весна! Правильно, что тепло! Вот раньше было неправильно!»

Рядом с мусорными кучами сидят печальные вороны. Что-то ничего на кучах нет. Я бросил кусочек хлеба. Сейчас же прилетели голуби, закружились, засуетились. А вороны сидят и презрительно смотрят на голубей.

«Кар!» – сказала одна из них, видимо, старшая.

«Кар-кар!» – с готовностью подхватили две другие. У старшей это означает, что мол, мы-то не такие глупые, как тут некоторым может показаться, не мог человек просто так что-то нам бросить путное. Тут-то точно какая-то дрянь. «Точно-точно!» – подхватывают ее товарки, но потом голод пересиливает, и они тоже слетают к хлебу.

Поймал девушку в темном углу и ну ее целовать. Это я о жене.

«Девушка! – говорю я ей. – Я должен вам что-то сказать неизбежное!» – «Я-то знаю, что ты хочешь мне сказать!» – «Да ничего ты не знаешь!» – говорю я и начинаю целовать.

Шведы опять звонили и говорили, что они снимают фильм о подводных лодках в Балтийском море. Их интересует «Шведский комсомолец» – история, правда, правда истории, ну и так далее.

Оказывается, «Шведскому комсомольцу» двадцать пять лет, и пора снимать фильм.

«Шведский комсомолец» – это лодка, севшая в шведском фьорде на мель в 1981 году. Шведы считают, что это мы к ним со зла забрели, что мы там что-то искали или происки какие-то имели.

Я сказал, что ничего мы не имели, что народ заблудился, а они говорят: «Как это можно там заблудиться? Вы видели наши фьорды?»

Мы видели ваши фьорды. Можно. Вот специально войти без лоцмана – нельзя. Обязательно врежешься в скалы, а ночью, в подводном положении, при полном выходе из строя всех приборов для определения места – можно. Можно потом всплыть на зарядку батарей и идти тихонько в надводном положении и отмечать в вахтенном журнале, что вроде справа по борту видны масляные пятна. А это не пятна. Это уже берег, и вода, оттого что там никакой глубины вообще нет, другого, желтоватого цвета.

«Нет! – сказали шведы. – Все не так! Там такие фьорды, что просто так не войдешь!» – «Да знаем мы ваши фьорды! Знаем! Вы не войдете, а мы войдем! Особенно если мы на боевой службе уже почти месяц, и у нас нечем определять место, и штурман, боясь доложить об этом командиру, идет по счислению, а сам врет, что он определяет место по звездам, по радиомаякам и еще по чему-то береговому!»

В общем, не договорились.

Я потом позвонил Сане Крыштобу и рассказал о ситуации.