Система (сборник) Покровский Александр

– Да, у меня чисто, – говорил он мне всякий раз.

– Я только протру, товарищ капитан первого ранга.

Там каюта была размером с копейку. Палуба протиралась одним махом.

По ночам я выбирался на верхнюю палубу.

Из-за духоты не мог спать в кубрике. Да и воняло там. Нам разрешали до подъема спать на верхней палубе. Так что, как ночь, скатал матрас, в него – одеяло, подушку – все это под мышку и наверх.

Просыпался утром оттого, что из моря выплывал диск солнца.

Красивый, просто потрясающе красивый.

На палубе роса, и я в росе, вместе с одеялом, подушкой и пробковым матрасом.

Жуткая штука – этот пробковый матрас – жесткий и пробка шуршит, но спать можно.

На корабле вообще высыпаешься.

Если б мне предложили сейчас спать на верхней палубе корабля, я немедленно сказал бы: «Да»

Утром – штиль, вода как шелк, и из-за горизонта выбирается диск солнца. Он сначала совсем не горит, только потом вспыхивает. Странно, хорошо на душе и жить не страшно.

Мы с корабля даже купались. Останавливались, и – «Построиться для купания. Шкуфут, правый борт. Форма одежды – плавки, ботинки!»

Снимаешь ботинки и по команде – в воду.

Ботинки оставляются с тем, чтобы потом, вернувшись из воды, сказать кто утонул – каждый знал кто стоит рядом. Таков порядок – ботинки за человека. Все вылезли из воды, надели ботинки – значит, слава Богу.

В воде боязно. Хорошие пловцы жмутся. Под нами метров пятьдесят до грунта. Тут тебе не бассейн.

А я любил плавать в открытом море, но это у меня с детства. Никогда не интересовался, сколько там подо мной метров. Плывешь и вертишь башкой во все стороны – чтоб не напороться на чего-нибудь ни снизу, ни с боку, ни с другого боку – красота. Хорошо еще, если вода теплая.

А бассейные пловцы поджимают ноги – бояться бездны.

Мы месяц по Каспию ходили и только в Красноводске впервые на землю сошли. Когда шли, смешно качало при ходьбе.

В Красноводске только красный песок вокруг и больше ничего. Пустыня со всех сторон. Как тут люди живут? На базаре – арбузы. Мы сейчас же купили один и тут же съели – хотелось пить.

Где-то в этих песках расстреляли двадцать шесть Бакинских комиссаров.

Вывезли из Баку, привезли в эти пески, отвели в сторону и шлепнули.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В училищном клубе показывали кино три раза в неделю – в среду, субботу и воскресенье. Немцы с иностранного факультета говорили: «Опять ваши показывают, как они побеждали наших».

Это немцы из ГДР. Прилично говорят по-русски. Здесь все иностранцы прилично говорят, их целый год только русскому и обучают.

Немцы – настоящие тефтоны – высокие, мускулистые. Самый мелкий – метр восемьдесят. Плавают в бассейне как рыбы. Тренируются, все время в спортзале, ходят только строем и никогда не опаздывают.

Однажды по плану в какой-то праздничный день, кажется 7 ноября, было перетягивание каната. Дружеская встреча команды химиков и команды из Германской Демократической республики. В 15.00.

Немцы позвонили на наш факультет без четверти три по полудню и сказали: «Мы идем!»

Первый вопрос, который задал дежурный по факультету после этого звонка самому себе: «Куда?» – потом он посмотрел в суточный план.

Там стояло «перетягивание каната», он про него забыл.

Пятнадцати минут ему хватило, чтоб пробежаться по всем ротам химиков и поднять с коек всех, не ушедших в этот день в увольнение. Потом он их построил перед факультетом и вручил конец каната.

Построить на это перетягивание ему удалось только тех горьких пьяниц, которые с трудом передвигались после ночи, проведенной в «самоходе».

«Самоход» – это самоволка, самовольное оставление части по ночам и вечерам в надежде поебстись.

Вот они и поеблися, а потом, все еще пьяненькие, решили поспать днем в праздничек, а их за шкварник и на канат.

Немцы появились ровно в 15.00. Строем – раз-два! «Ахтунг!» – наши тоже сделали «ахтунг», то есть напряглись на том конце. Потом немцы дернули за веревочку – наши посыпались на землю как поленья, после чего некоторые не захотели даже вставать, так и лежали раскинув руки и ноги – и все это рядом с памятником курсантам нашего училища, в годы войны заслонившим, защитившим Суарское ущелье от нашествия дивизии «Эдельвейс».

У этого памятника есть своя история.

Война, фашисты идут на Кавказ.

Немцы тогда двигались на Ордженикидзе, и вот где-то на подступах, в ущелье, наши забыли разведроту.

Сто человек.

У них были только автоматы да патроны и всем им было по восемнадцать лет, потому что они были курсантами первого курса.

У нас и во время войны, и после нее, часто кого-нибудь где-нибудь забывали.

На каких-нибудь подступах.

А потом забытые решали, что только на них вся надежда, можно сказать, России, и открывали огонь по врагу.

Гнусное время, то есть, я хотел сказать, героическое.

Мне однажды рассказывали историю о том, как в первые дни той войны везли на фронт молодое пополнение. Эшелоном. Долго везли, все устали и требовалось людей как-то взбодрить.

Эшелон остановился в безлюдной степи. Из вагонов вывели несколько человек и тут же расстреляли. Просто так. В назидание. Нет-нет, они не были дезертирами, просто для внушения, чтоб у других и мыслей никаких.

Вот такая жизнь.

Задача стояла закидать противника мясом, и они закидали.

Те пацаны тоже подумали, что сейчас они эту армаду остановят, только вот что-то вроде окопчика немедленно выроют неподалеку.

Вырыли.

А потом они начали пулять.

В немцев.

Ба-атюшки-светы! «Эдельвейс» остановился.

Это были отборные элитные части, инопланетяне среди инопланетян, выбритые, чистые, белоснежные рубашки, воротнички, заколки в галстуках, сапоги как солнце.

Им обещали, что дорога впереди идеальна, никакого противника нет, а тут – ерунда какая-то.

Они вызвали авиацию – небо закрыли тучи самолетов, а потом на землю полетели бомбы – сотнями.

И земля встала раком.

Они это запомнили.

Это я о ветеранах. Их бесполезно расспрашивать о чем-либо еще – эти люди плохо выражали свои мысли словами, но это они запомнили.

Они запомнили то, как земля встала раком.

И то, как в каждую свежую воронку бросались, чтоб только уцелеть в мясорубке, и то, как осколком ранило – «Пашку! Помнишь, ранило Пашку, а он сидит и кишки свои с песком назад в развороченный живот запихивает! Я ему: «Пашка! Пашка!» – а старший прибежал и говорит: «Брось его! Он уже готов!» – а у него же глаза и как тут бросишь, это же Пашка!»

У них был еще и старший.

Они потеряли не только Пашку.

Из сотни их остались считанные единицы.

После самолетов был еще артобстрел – земля гектарами поднималась на воздух.

А потом на них пошли танки.

Многих убили именно танки.

Они охотились за каждым бегущим – дуло туда, и пошел снаряд.

Они их снарядами из танков в основном и побили.

Я был в том ущелье через много лет. Хотелось посмотреть, где это все происходило.

Были там и оставшиеся в живых ветераны того самого сраженья.

Я думал, что ущелье то очень узкое, иначе как горстка курсантов могла сутки держать там «Эдельвейс».

Ущелье не узкое. Там стоит село.

А немцев они действительно остановили. Те повернули и пошли другой дорогой.

Мало ли вокруг дорог на Ордженикидзе?

Оставшиеся в живых будут приезжать сюда после войны.

И курсантов из нашего училища будут присылать сюда каждый год в день обороны.

«Айн! Цвайн! Драй!» – это немцы из ГДР разминаются в спортзале. Мы здороваемся. Я тоже занимаюсь в том же зале. Немцы работают на снарядах, как хорошие механизмы. Я от них не отстаю.

За моим выходом силой сразу на две руки на перекладине они наблюдают очень внимательно. Просят показать, как я это делаю.

Я показываю.

Потом я занимался гирями, потом штангой, водным поло, бегом, плаванием и всякими штуками на брусьях.

Однажды я участвовал сразу в трех училищных соревнованиях.

Я плыл стометровку, потом поднимал гири, а после гирь полез на перекладину.

Проплыл я неплохо, на гирях стал чемпионом училища, после чего мне уже было все равно, как я выступлю на перекладине сразу в трех упражнениях – выход силой, подъем переворотом и поднесение ног к перекладине.

После перекладины я приплелся в роту – в спальное помещение – и рухнул в койку.

Заснул я немедленно. Под веками у меня бегали солнечные зайчики.

А с этими училищными немцами мы часто играли в водное поло. Играли они здорово.

Водное поло – игра жесткая. Если противник с мячом, на него можно наплывать и топить, но только он отпустил мяч, а ты его все еще топишь – тебе штрафной.

А какие в водном поло симпатичные приемы, например, «отвал» – это когда двумя ногами упираешься в грудь противника и, вроде при рывке за мячом, он летит в одну сторону, а ты получаешь ускорение, как от стенки бассейна, и летишь в другую.

Или «проворот» – в плавки противника незаметно суется нога и потом резко она там проворачивается.

Противник тонет вместе со своими яйцами, он изо всех сил показывает, что его топят и калечат нещадно, а ты показываешь судье руки, мол, не держу я его, это он симулирует.

А удар мячом? Удар мячом может быть такой силы, что не выдерживает сетка ворот.

Всегда стараются попасть мячом в лицо вратарю – если он пропустит удар, то потом, рефлекторно, будет бояться мяча.

Я как-то получил мячом с четырех метров в нижнюю челюсть.

Рот у меня долго не закрывался, и я немедленно отправился на скамейку запасных.

А с немцами в воде однажды схватился наш нападающий – кличка «Черт».

Это было в конце игры, уже раздался финальный свисток, а эти два дурня, «Черт» и высокий немец, все еще кружили на середине бассейна, пытаясь друг друга утопить.

Наконец, они полностью скрылись под водой.

Потом у края бассейна показался обессилевший немец. Он выполз на бортик без плавок, сказав по-русски: «Ну его на хер!» – за ним вылез «Черт» с его плавками.

Плавки он снял с него приемом «проворот».

О нравах ватерполистов всегда ходили легенды. Рассказывали, как в бассейне ЦСКА назревала тренировка по водному поло и по команде: «Вперед!» – в ванный зал вбежали эти водяные лошади, а в ванне кто-то плескался, изображая движение брассом.

– Эй, протоплазма! – заорали ему. – А ну, вылезай!

«Протоплазма» вроде замешкалась. Может быть, она что-то не услышала, не поняла – мяч в руку и с размаха ей по спине.

Я же вам говорил, что такое удар мячом – бедняга стал тонуть сразу, раскинув верхние и нижние конечности, как дохлая ящерица.

Еле спасли. Оказалось, что на сей раз спасли надежду нашей сборной по классическим шахматам, гроссмейстера Карпова.

Ватерполистов потом построили, и они хором проорали: «Извините, товарищ Карпов!»

А в общем-то, драки только в воде. На бортике и под душем никто не выясняет отношений.

Ну да, дали тебе по башке, ну и дай в ответ, но – только в воде.

– Саня! Плывем десять по сто?

Это когда надо на время плыть стометровку – несколько выдохов в воду у стенки и сразу следующая.

И так десять раз.

– Плывем.

Или «на столба» ходить – вертикально в воде, работая одними ногами, пройти целый бассейн. Прошел? Теперь еще один, и еще.

Или сажаешь человека на плечи – он на тебя сзади наплывает, и ты с ним потом должен плавать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Странная штука – человеческая память. Когда брожу по ее закоулкам, я слышу разговоры, шепот, вижу людей, вижу даже самого себя, шум, хлопают двери, шорох, шелест бумаги.

Ею застилается тумбочка, первый курс, она розового цвета, эта тумбочка. Ее застилает Валера Мотыцын, по кличке «Лысый». Наши койки стоят рядом. Мы проспим рядом несколько лет.

Валера мне что-то говорит. Плохо слышно. Я не различаю слова, киваю.

Все это в памяти, поэтому и нельзя сказать: «Лысый, чего ты говоришь?» – все это там и никак не сделать звук погромче. Не делается он, и потому я киваю – да, да!

А вот мы уже в оружейной. У нас чистка оружия. Почищенное оружие надо показать старшине, моему командиру отделения с третьего курса. Его зовут Рябов. Старшина второй статьи Рябов.

Я в третьем отделении третьего взвода.

А во втором отделении старшиной был Никонов.

Он показывал мне, как надо правильно тряпкой мыть палубу.

У меня был наряд на работу, и я изготовился, разлил по палубе воду, собираясь после отбоя его отрабатывать.

– Не так! – сказал он. – Надо отжать тряпку почти насухо, тогда она будет собирать грязь лучше и быстрее. А так – это ерунда. Вот, смотри!

И он сам начинает мыть палубу вместо меня. У меня был наряд на работу, его дал мне старшина Рябов, а старшина Никонов научил меня, как надо мыть, а заодно и помыл, а теперь я учу мыть пол своего сына: «Не так! Смотри, как надо! Надо отжать тряпку почти насухо.»

А сейчас я перед дверью в умывальник. Толкаю ее – за ней Виталик Антоненко обливается по пояс холодной водой – он ухает, возбужден. Говорит, как это хорошо, здорово.

Виталик из «общехимиков», и мы с ним после выпуска увидимся только через двадцать лет.

А с Шуриком Алексеевым я вообще не увижусь, мы с ним только сфотографировались на первом курсе, потом проучились в одной роте пять лет, и все.

А еще я не увижусь с Сашей Бондаренко и с Леней Буко.

Леня первым вступил в коммунистическую партию, чем меня очень удивил.

Оказывается, надо с первого курса думать о своей карьере.

А Пашу Спильного я увижу только на двадцатилетии после выпуска, и он мне страшно обрадуется. Паша наотрез отказался идти на подводные лодки. Я его не осуждаю.

А еще я не осуждаю Володю Каменчука. Я встретил его на севере через много лет.

«Саня, заходи», – сказал он мне. Мы давно не виделись, а он мне это сказал так, будто мы расстались только вчера и далеко не в лучших чувствах.

С ним в училище дружил Коля Миньков, по кличке «Миня».

А у Володи была кличка «Камень».

Не разлей вода друзья были.

Коля мне потом говорил насчет «Камня»: «Я ему сказал: все, Володя, все!» – Коля пригласил его на какое-то свое торжество, а тот не пришел, и тогда Коля сказал, что теперь не считает его своим другом.

– Рота, равняйсь! Смирно! Слушай вечернюю поверку!

Это наш старшина роты. Главный старшина Минаков – резкий, строгий. Он на три года нас старше. Четвертый курс. Потом, когда мы будем на пятом, нам скажут, что он заболел. Списался, как душевнобольной. Он, вроде, попал на Черноморский флот, на крейсер. Там он сказал, что скоро он станет командиром крейсера.

Посчитали, что он спятил.

Я в это не верю.

А про замкомандира роты Шурика Гарькавого – спокойного, улыбчивого, смущающегося по пустякам пятикурсника – говорили, что на севере он сразу стал не в себе.

На вечерней поверке старшина называет твою фамилию, в ответ надо выкрикнуть из строя: «Я!»

Высший шик – фамилии произносятся быстро, старшина говорит их наизусть.

– Яременко!

– Я!

– Шегуров!

– Я!

Яременко или «Ярема» – странноватый парень. Умница, но уже год проваландался на флоте, поступил, не захотел, ушел на флот, вернулся, теперь учится с нами.

На четвертом курсе он опять уйдет на флот.

И Петя Андреев уйдет. Тоже на четвертом курсе.

Когда он уходил, у него были глаза собаки.

А с Минаковым мы бегали, занимались спортом.

– Ты меня будешь тренировать! – сказал он мне.

Я тренировал его на перекладине. Не может быть, что он умом поехал.

А потом память может подсунуть тебе такое: десятки тонн воды превращаются в длинный столб,

тонкий, упругий, как бич, и лупят по корпусу лодки.

Все это во время урагана.

Он повалил в поселке столбы электропередачи, а я стою на пирсе, держусь за поручни на трапе и только вздрагиваю и жду, чтоб проскочить между ударами, а то ведь размажет…

Штормовое предупреждение, вахта ослабила концы и они провисли, а иначе лодка отойдет и они лопнут, как струны.

Как-то раз швартов разорвало у меня на глазах – это будто кино запоздалое, медленно конец его распустился, как жало, на множество металлических нитей, и каждая из них грозила растерзать все, что только под руку подвернется.

А вот мы спешно выходим в море. Идет экстренное приготовленье. Оживает, ворочается винт, как бык в трясине; и вокруг корпуса слева и справа вырастают столбы воды – это воздухом цистерны главного балласта продувают; и клапаны в проходах седьмого отсека щелкают, как клювы гигантских птиц, и стержни на реакторе движутся, как суставы паукообразных, а в центральный летит хлеб в целлофане блескучей струей.

«Яйца в первый!» – «Куда это в первый?!» – это торпедист.

«Я сказал в первый!» – это старпом.

Раз старпом сказал «в первый», значит так и будет…

Впервые на лодках на севере я оказался на третьем курсе. Потом я там был на четвертом.

Сначала мы бездельничали, ходили в сопки загорать и купаться на озера.

Летом вода там прогревалась ровно на двадцать сантиметров, так что плыть следовало осторожно, чтоб себе хозяйство не отстудить.

В сопках за нами гонялся патруль: мичман и два матроса. Мичман даже пистолет вынул, до того ему хотелось нас изловить – мы брызнули в стороны лучше зайцев, а потом мы забрались на скалу, и мичман за нами и туда увязался – очень настырный.

Тогда мы со скалы прыгнули вниз – метров с пяти в торф.

Вошли по колено.

Мичман рисковать не стал.

А еще мы загорали голышом на берегу залива. В воду мы тоже полезли. Она была примерно восемь градусов и больно сжимала икры.

А потом за нами пограничный катер начал охотится.

Подкрался и сказал в мегафон: «Всем оставаться на своих местах!» – тут-то мы и рванули, голые по кустам с одеждой в руках, а он по нам из пулемета – поверх голов, конечно.

В сопках красиво: ковер из ягеля – желтый, серый, изумрудный.

Упругий, пружинит при ходьбе.

И везде озера – маленькие и большие.

Чистые, можно пить, вода вкусная. Много морошки, черники.

Сквозь тучи пробиваются лучи солнца. Они тянут свои нити до земли, и вдруг может пойти снег – мы такое еще не видели.

А за Западной Лицей есть Долина Смерти – кости человеческие до сих пор среди ягеля виднеются, а под торфом – мины.

Как только торф гореть начинает, мины рвутся – только вверх взметаются черные столбы пыли.

На минах ежегодно подрывалось несколько человек.

В Долине Смерти полно оружия – патроны, гранаты.

Говорили, что когда-то находили и склады с продовольствием. Немецкие – сгущенка, тушенка, шнапс, колбаса твердого копчения – в вечной мерзлоте все как новенькое.

Наши находили только патроны и, конечно, бросали их в костер – ума в этом возрасте все равно нет.

Все мечтали найти склад с продовольствием. Больше всего интересовала колбаса твердого копчения.

С боевыми гранатами мы еще на первом курсе учились обращаться: выдернул чеку и бросил. Самое сложное заставить себя при броске ладонь разжать – как только чеку выдернул, она деревенеет.

Бросали мы ее в морской пехоте. В специальном окопе сидел инструктор. Надо было размахнуться и… перебросить ее через брусвер. Если не получится, то она тебе после броска назад под ноги скатится, но для того рядом с тобой инструктор – он подхватит ее и выкинет, у него на это секунды две.

Бросали, и осколки после каждого взрыва противно пели.

Казалось, что совсем рядом бабахает.

Это мы на практике в бухте Казачья. Там есть полк морской пехоты. Все это под Севастополем.

Поездом до Керчи, а там паромом вместе с вагонами.

«Мор-с-ка-я пе-хо-та! В наступ-ле-ни-и… в от-ступ-ле-нии и в…»

– Паническом бегстве! – добавил я с места.

У нас урок тактики морской пехоты. Преподает полковник. Их еще называли «черными полковниками» за морскую форму и красные погоны.

Наш полковник брал Берлин, а я ему такую гадость сказал.

В общем, у меня с тактикой морской пехоты потом были сложности.

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

Над человеческой жизнью словно распростерт покров – чувств, мыслей, впечатлений, любви. Об этом рома...
Капитан Дмитрий Корсаков – один из лучших оперативников ФСБ. Он в совершенстве владеет рукопашным бо...
Капитан милиции Петрович, несмотря на свой богатый опыт, не мог припомнить такого криминального бесп...
Их было трое – Скоблик, Михей и Дикарка. Они вместе учились, вместе служили, а затем уже в качестве ...
Фима всю жизнь жила для своей семьи – брата Юры, его жены Юленьки, ее мамы и брата. Готовила, стирал...
Строительство дома и благоустройство приусадебного участка по системе фэн-шуй, которая становится вс...