Повесть о потерянном времени Ненадович Дмитрий

— Какие это «такие» обеды? Что в них такого удивительного? Всё в соответствии с утверждённым Вами распорядком трудового дня.

— Он ещё спрашивает, «какие обеды»!

— Не знаю, что Вас так сильно удивляет. Обед как обед. Я, между прочим, всегда так обедаю…, — недоумённо икнув только-то и успел ответить капитан.

Что тут началось! В кабинет Плёнкина тут же был вызван Нечаев — Потапенко с «Личным Делом №» капитана Просвирова. В результате беглого просмотра материалов «Дела» следов капитанового алкоголизма найдено не было. Тогда полетели телефонные звонки в Москву: «Кого Вы сюда прислали?! Подсунули, так сказать, нам скрытого алкоголика, пользуясь нехваткой кадров?!» Затем был объявлен экстренней сбор начальников отделов, где обращалось особое внимание на искоренение вредных для общего дела традиций. Капитана наказывать пока не стали, иначе пришлось бы наказать и весь «фестивальный» коллектив во главе с Жабровским. Этого допустить было никак нельзя. Коллективные наказания в армии официально запрещены. Да и не тот был момент для огульной укоризны. Шли Государственные испытания, и угнетать моральный дух и без того работающего на износ коллектива было опасно. Но как-то отреагировать на попранный, и преданный огласке обед, руководство было теперь просто обязано. В ходе реакции Жабровскому для порядка было строго-настрого указанно на недопустимое поведение и расточительность капитана Просвирова, бросившее тень на светлый облик советского учёного в глазах работников общепита. Кроме того, шефу «фестивального» коллектива было указанно на необходимость усиления контроля за поведением капитана на службе и в быту. Шеф немедленно внял строгим указаниям и уже вечером того скорбного дня, в который куда-то была брошена распоясавшаяся тень капитана, распивающая большое количество горячительных напитков, принялся всячески распекать нарушителя и проводить с ним всестороннюю воспитательную работу. Весь процесс происходил в какой-то задрипанной кафешке на Тихорецком проспекте, в которой Жабровский, по всему было видать, был завсегдателем и пользовался искренним уважением всего обслуживающего персонала. Оставшаяся с обеда бутылка сока армянской земли была давно допита и на столе уже красовалась запотевшая бутылка «Столичной». «У-у-у, суча-р-ры!» — прорыкивал нутром Жабровский после каждой выпитой рюмки и в который уже раз принимался рассказывать о том, какой укоризне его сегодня подвергли. И каждый его новый рассказ проливал свет на всё новые и новые подробности состоявшегося аутодафе: «А этот-то сучара с двойной фамилией… Этот…, как его? Немирович-Данченко, хренов. Стоит и сбоку подп… дывает: «А помните, как Вы на Байконуре напились? До Москвы протрезветь не могли». Гнида! Крыса штабная! «На Бай-ко-ну-ре», он там и не был-то никогда. Это место там никто так не называет. Тюратамом это называется. «Тюра — здесь» и «тюра-там». Понятно тебе, Серёга? А вот этому паршивцу почему-то непонятно: «На-пи-лись». В него бы самого, мерзавца поганого, влить на пятидесятиградусной жаре литр теплого спирта — сразу бы, небось, окочурился, пёс смердящий! А тут, видите ли: «до Москвы протрезветь не могли». Куда же деваться-то? Такие ведь испытания-то провели! Две «чушки» пустили и обе точно в столб на Камчатке! Ну и выпили на радостях конечно же… Не каждый же раз так удачно всё складывается. Выпили всего-то по чуть-чуть… Жара, ети её, да ещё и спали перед пусками две недели кое-как… Но каков ведь, шельмец! Уже вроде все про это забыли, а у него, у гада, оказывается, всё в блокнотике записано. На каждого, ирод, досье строчит. И самое главное ведь то, что его об этом никто не просит! А он не ленится, проявляет инициативу и всё строчит и строчит. Ты, Серёга, не переживай, с сегодняшнего дня ты тоже стал фигурантом этой гадостной книженции. Ну, ничего, я в долгу не останусь и скоро так эту сволочь подставлю! Я уже даже придумал, как это грамотно сделать. Скоро я его этот сраный блокнотик съесть заставлю, а обложку ему самолично в ж… у запихаю. У-у-у, суча-р-ры!»

Начиная со следующего дня, всё пошло своим чередом. Сначала капитана ознакомили с содержанием толстой кипы всевозможных приказов и распоряжений, регламентирующих деятельность ПЗ, а потом его закопали в груде технической документации. «Раскапывался» Сергей две недели. Ровно столько ему понадобилось, чтобы хотя бы в общих чертах понять, чем же ему придется, в конце концов, заниматься. После этого Жабровский отправил «юного» военпреда на стенд с опытными образцами изделий, на котором капитан просидел целый месяц, имитируя несение боевого дежурства и гоняя предполётные тесты. Несколько раз капитану было даже доверено произвести имитацию пуска. Произведя имитацию, Сергей всегда с ужасом смотрел на облегчённо мигающие красным цветом транспаранты и экран монитора, на котором появлялась утешительная надпись: «Пуск состоялся». В такие минуты ему живо представлялись многотонные чушки, несущие по баллистической траектории многокилотонные ядерные заряды, к лоснящемуся липким потом в бессильной ярости кумполу мирового империализма, разрушенные города, обожженные трупы и прочие ужасы ракетно-ядерного возмездия. Но вскоре эта лирика перестала волновать капитана, и он целиком сосредоточился на выявлении ошибок программного обеспечения комплекса. Ошибок было очень много. Всё ведь как всегда создавалось в великой спешке. У программистов есть очень хорошее правило, пронизанное крайним пессимизмом и не дающее им никогда расслабиться: «Каждая последняя найденная в программе ошибка является предпоследней». Это в обычной обстановке, а уж когда такая гонка вооружений намечается… Вот и получалось, что на объектах, стоящих на боевом дежурстве стояла техника с разными версиями программного обеспечения. На тех объектах, на которых стояли более ранние и, следовательно, переполненные ошибками версии творились разные чудеса. Так, например, однажды нёс себе спокойненько боевое дежурство один из ракетных расчётов. Сидел себе на КП, окружённый десятком пусковых установок по нескольку «херосим» в каждой и гонял, как положено, тестовые команды, на которые получал соответствующие донесения (ну, так…, чтобы не потерять бдительности и не уснуть) и вдруг — ба-бах! Десятый отсек разрывает громкая трель специальной сигнализации, а на экране монитора появляется невинное такое донесение от одной из пусковых установок: «Пуск состоялся». Расчёт в предынфарктном состоянии откидывается на самолётные кресла. Липкий от пота командир дежурных сил дрожащей рукой срывает трубку аппарата прямой связи с пулемётным расчётом, охраняющим пусковую установку, и мучительно подносит её к мгновенно поседевшему виску. Из трубки на весь отсек доносится бодрое:

— Командир пулемётного расчета, сержант Кадигроб.

— Тьфу ты! Какой ещё гроб? Сынок, ты так больше не шути. Ты лучше скажи нам, вы все там живы? — начиная издалека, задает наводящий вопрос командир, стремясь максимально оттянуть момент, когда всё же придётся задать главный.

— Так точно, живы. А что нам тут сделается?

— Так ты хочешь сказать, что она не улетела? — с дрожащей в голосе надеждой вопрошает командир дежурных сил.

— Вы кого имеете ввиду, товарищ майор? — после некоторой паузы недоумённо произносит самый главный пулеметчик. — Если бабушку, которая ко мне недавно приезжала, то она вчера улетела.

— Какую на фуй бабушку?! Ракету, етит твою мать! Где ракета?!

— Да на месте…

— И что, крышка с шахты тоже не съезжала?

— Да на месте всё, товарищ майор, что Вы так переживаете. Если хотите, то я могу даже спуститься, чтобы поближе рассмотреть.

— Сиди на месте, болван. Там же мины кругом.

— Ха-ха. Вы думаете, я не знаю, где они закопаны?

— Всё. Отставить. Оставайтесь на месте.

И дребезжали по таким случаям звонки «снизу» и летели телеграммы «сверху». Шум гудел во всех инстанциях: «Кто допустил?», «Как такое могло произойти?», «Немедленно выяснить причину и доложить», «Кто виноват? Прошу тщательно разобраться и строго наказать первого попавшегося» и т. д. и т. п. По каждому подобному случаю создавалась авторитетная комиссия, и с одной из них капитан вскоре вылетел для очередного разбирательства на территорию «ридной неньки Украины». Лететь пришлось на десантном варианте самолёта «АН-12». Загнанная на самую дальнюю площадку аэропорта «Пулково» краснозвёздная машина нетерпеливо раскручивала лопасти турбо-винтовых двигателей.

(Сергею вдруг вспомнился текст статьи, который он прочел в пожелтевшей центральной газете 60-х годов, когда-то случайно попавшейся ему на глаза в гарнизонной библиотеке. Какой-то, видимо, желающий удивить всех своими познаниями в области авиации и только появившихся в то время, полупроводниковых приборов журналюга, ничтоже сумняшись, писал: «Над лётным полем столичного аэропорта «Внуково» грациозной белой птицей возвышался, поражая воображение совершенством форм, краса и гордость советского гражданского воздушного флота новейший лайнер «Ту — 114». Легкий весенний ветерок размеренно раскручивал могучие лопасти сверхмощных двигателей гигантской машины. Поднимаемся на борт и слышим как в кабине пилотов мерно щёлкают p-n переходы…». И было очень интересно: как это лёгкому весеннему ветерку удавалось такое сотворить с могучими лопастями и каких размеров были эти p-n переходы? Даже страшно было предположить, каких размеров были электроны и дырки в этих переходах.)

Нимало не озабочиваясь лирикой момента, дисциплинированная комиссия, пройдя гуськом сквозь гостеприимно опущенный хвост-трап крылатой машины внутрь фюзеляжа, тут же расселась по металлическим лавкам, смонтированным вдоль бортов. Вскоре в «салоне» самолёта в окружении свиты немногочисленной появился и сам председатель комиссии. На этот раз это был аж целый генерал-полковник по фамилии Рязанских. В миру Рязанских был начальником Главного заказывающего управления Ракетных войск стратегического назначения, но вот пришлось ему в нагрузку к своей и без того хлопотной должности стать ещё и председателем какой-то комиссии. Пусть даже и такой авторитетнейшей. Ну и что из того, что в состав комиссии вошло шесть генеральных конструкторов? Всё равно ведь для генерала это был некий отвлекающий его от более важных дел факультатив. Поэтому генерал был очень раздражён, несмотря на то, что специально для него в самолёте было поставлено большое кабинетное кресло без ножек и громадных размеров канцелярский стол. Погрузив свое мощное, под два метра ростом тело в мягкое кресло, генерал со строгим отвращением оглядел присутствующих. Большинство членов комиссии сидело молча, смотря перед собой в истёртый сотнями десантных сапог пол. Некоторое количество из большинства молчавших членов, почувствовав на себе тяжёлый генеральский взгляд, нервно заёрзало пятыми точками по отполированному металлу скамеек. Эти «ерзуны» как раз и были потенциальными виновниками той нештатной ситуации, которая возникла на одном из объектов, принадлежащих Винницкой ракетной армии. И именно для разбора этой нештатной ситуации военно-политическое руководство великой страны погнало в путь такого большого начальника. По лицу генерала было видно, что он уже давно созрел для того, чтобы сказать этим ёрзающим товарищам что-то нелицеприятное. И без того желтая физиономия морды лица генерала вдруг приняла ещё более желчное выражение и губы его уже дрогнули, придавая начальное ускорение полной едкого сарказма фразе, но в этот момент вдруг с новой силой взревели двигатели, выходя на взлётный режим. Самолёт, нервно подрагивая крыльями и покачивая висящими на них тяжеленными мотогондолами, стремительно покатил к точке временного расставания с землёй. Дабы не терять солидности, срываясь на банальный крик, генералу пришлось сдержать себя и с неохотой взять вынужденную паузу. Паузу генерал держал до того момента, когда работяга «Антон» наконец принял строго горизонтальное положение. В этот момент рёв двигателей ощутимо поубавился и, наконец, сменился на вполне комфортное рокотание. Как только это случилось, губы морды генеральского лица вновь исказились сарказмом и сразу же налились спелой желчью.

— Ну и что Вы на этот раз мне расскажете, Борис Григорьевич? О чём поведаете? Что в очередной раз пообещаете? — преехиднейшим, полным ложного елея голосом вопрошал генерал, обращаясь к главному конструктору системы управления ракеты.

— …

— А-а-а, молчите…? Уже даже ничего не хотите мне пообещать? Не хотите ничем порадовать старика? Что же, так, наверное, будет честнее… Раньше-то Вы, помнится, за словами в карманы не лазили, — задумчиво констатировал генерал и вдруг повернулся к главному конструктору наземной системы управления, — а Вы, Владимир Фомич, не хотите ли дополнить, с позволения сказать, своего коллегу, с которым Вы только и делаете, что грызётесь как кошка с собакой, да друг на друга всё валите, а воз, как говорится, и ныне там.

— …

— Тоже молчите. Ну-ну. Хоть здесь вы солидарны. А вот скажите-ка мне, голубчики, что же вам для счастья-то не хватает? Просили денег для повышения зарплаты программистам — я вам пробил. На каждом углу вопили о том, что нет у вас порядочного оборудования для изготовления многослойных печатных плат — я вам закупил каждому по полной технологической линейке за рубежом. И без того тощий инвалютный запас страны из-за вас пришлось потревожить! Чего же вам надо ещё, чтобы не было этих весёленьких: «Пуск состоялся»? По логике развития событий он ведь действительно может скоро состояться. Вы хоть понимаете, что по вашей милости может быть развязана ядерная война? У нас же комплексы стоят на реальном боевом дежурстве с реальными ядерными зарядами по десятку «хиросим» в каждом и с вполне конкретными планами боевого применения… Вот полетит такая «чуха» в сторону Филадельфии без нашего ведома и что же дальше? Вы представляете, что тогда начнётся? А вы всё на своих стендах в игрушки играете, по десять пусков в день производите, а истинной ошибки выявить никак не можете. Она у вас, оказывается, какая-то перемещающаяся. Или как?

— Перемежающаяся… А что толку от такого повышения окладов программистам? — неожиданно возбудился уязвлённый генеральским монологом амбициозный Владимир Фомич. — Они от нас валом в коммерцию валят. Там ведь в разы больше платят! А кое-кто вообще уже давно за бугром валюту косой косит. Сейчас же всё стало можно: «Куй железо пока Горбачёв!» А мы сопляков всяких с улицы набираем и учим их. А как только чему-нибудь выучим, эта едва загустевшая во взрослении сопля тут же: «Извините, мол, дяденьки, спасибочки вам за науку, но очень уж хочется денежек побольше заработать. Адью! Мне тут на днях такое предложение сделали, от которого я не могу отказаться». И не моргнув глазом, пишут заявления об уходе. Что тут поделаешь? Согласно трудового кодекса имеют полное право. Мы следующих сопляков набираем, и всё повторяется вновь…

— И у меня такая же ситуация, — угрюмо подтвердил Борис Григорьевич, — а программный продукт — это ведь такая вещь, что любому программисту гораздо проще написать свою программу, нежели искать ошибки в чужой. А делать всё всякий раз заново… Вы же лучше других знаете, какие это деньги и сколько для этого необходимо времени. Да ещё не факт, что эти «перцы», легко берущиеся писать новые программы, не сбегут перед самым финишем: «Извините, мол, мы старались, но ничего у нас не получилось». Вот вылизываем теперь старые программы — ловим верблюжьих блох в пустыне…

— Оправдываться вы хорошо научились, только вот способствовали вы этому сами. Кто, спрашивается, подписывал этим негодяям заявления в КГБ при выезде за границу о том, что они, работая в секретнейшем НПО, не были допущены к сведениям, составляющим военную и государственную тайну? Не вы ли? Это сколько времени прошло пока до меня дошла эта информация и я вынужден был во всё вмешаться, чтобы всё это безобразие тут же прекратить. Это я, слышите, злобный такой дядька, спасал остатки ваших лучших кадров. А вы в это же время были дяденьками добрыми, вот и пожинайте теперь плоды своей мягкотелости. Или же здесь было что-то другое? Так что работайте и не плачьте навзрыд. А с этой бякой будете разбираться до конца. Пока не установите точную причину произошедшего — с объекта ни ногой. Остаток жизни своей там проведёте, если это стране понадобится.

Пристыженные главные конструкторы досадливо замолчали, уткнувшись глазами в вибрирующий пол дюралевого фюзеляжа. Генерал расслабленно откинулся на спинку кресла. За стоящим перед ним столом уже хлопотал адъютант, моложавого вида подполковник Коля. Адъютант доставал из расставленных вдоль стола толстых портфелей невиданные для простого советского обывателя образцы снеди и препарировал их. Тут были образцы и финского сервелата, и балычка из осетринки, и даже образец когда-то грозной, а ныне копчёной клешни тихоокеанского краба бессильно свисал с края громадного канцелярского стола, ставшего на время обеденным. Но особенно поразил Сергея образец буженины. Образец имел размеры свиной головы и источал пронзительно вкусный запах истомлённого температурой свежего жирного мяса, сдобренного чесночком. Капитан громко сглотнул накатившую слюну, чем и привлёк к себе высочайшее внимание готовившегося наскоро перекусить генерала.

— Во! Капитан! (Командируемых на объекты военпредов заставляли наряжаться в военную форму). — удивлённо воскликнул генерал, как будто увидел перед собой редкое ископаемое, — Вы-то какими судьбами тут оказались?

— Точно такими же, какими и Вы, товарищ генерал-полковник. — уверенно ответил «ископаемый» капитан, отнеся генеральский восторг к тому, что генерал-полковникам действительно редко когда удаётся свидеться с каким-нибудь капитаном в серых буднях штабной повседневности.

— Во как! В такую комиссию капитана назначили… Вы кого здесь представляете?

— ПЗ, возглавляемое полковником Плёнкиным.

— Плёнкиным? Вроде серьёзный мужик этот Плёнкин… И на тебе: в комиссию, состоящую сплошь из главных конструкторов и возглавляемую целым генерал-полковником, капитана прислал. Додумался. У него что, ни одного… ну хотя бы майора не осталось?

— Нет, не осталось. Все на объектах. Но Вы не переживайте, я ведь из тех капитанов, которые трёх майоров стоят.

— Во как! Да-а-а, от скромности Вы не умрёте…

— Хоть одной напастью меньше.

— Посмотрим, посмотрим. А к чему Вам такой большой чемодан, товарищ капитан? — вперился взглядом в небольшой «тревожный» чемоданчик Сергея генерал. — Я, куда бы не ехал, одним портфелем всегда обхожусь, а капитаны у нас в командировки с большущими чемоданами раскатывают. Вы, часом, не на курорт ли собрались?.

— Да нет. Я как раз настраиваюсь на долгую кропотливую работу. И чтобы ни на что больше не отвлекаться пришлось взять с собой всё необходимое. Минимально необходимое, конечно же. А весь этот минимум умещается только в чемоданчике. Пробовал засунуть всё в такой портфель как у Вас. У меня есть такой. Не получилось. С такими портфельчиками можно только на три дня ездить. Приехать, всех построить, раздать «звездюлей», извините, озадачить всех принципиально невыполнимыми задачами, назначить фантастические сроки их выполнения и усвистеть восвояси с обещанием скорого возвращения для проверки исполнения. Конечно… В такие командировки можно вообще с одним блокнотиком ездить. Ну, можно ещё какую-нибудь кожаную папочку с собой взять для солидности и чтобы было куда блокнотик положить.

— Ха-ха-ха! Ну, Вы и наглец, капитан! Вы на кого это намекаете? — сотрясая фюзеляж боевой машины громовыми раскатами смеха, вновь откинулся на спинку своего гробообразного кресла генерал. — Фу-у-у, насмешил. А чемодан-то, небось, «гражданкой» забит? Тихие украинские вечера и прогулки по девочкам? Понимаю, понимаю… Эх, молодость… А дывчины там действительно «дюже гарные». Но смотрите у меня, капитан, если хоть одна мне на Вас после командировки пожалуется… Отправлю Вас служить туда, откуда Вы в военную приёмку прибыли.

— То есть опять к себе заберёте? — с деланным испугом произнёс капитан.

— То есть, как это «к себе заберёте»?

— Да я всего-то полгода назад Вас покинул. Служил там же где и Вы, только в другом управлении. В одном здании с Вами сидели, но так ни разу и не встретились.

— А-а-а. Нет-нет, если последуют жалобы от женской части гражданского населения, то я Вас куда-нибудь за Урал… Куда-нибудь туда, где по безлюдней было бы… Подальше, так сказать, от искусов…, — закончил острить генерал и, видимо, окончательно проголодавшись, широким жестом пригласил к столу всех сидящих на лавках. — Ну, уважаемые члены комиссии, добро пожаловать к нашему шалашу. Чем богаты, как говорится, тем и рады…

Желающих не находилось. Все вежливо отказывались. Некоторые из отказавшихся тут же принялись жевать всухомятку выуженные из командировочных саквояжей бутерброды, а остальные так и продолжили своё безучастное лавкопросиживание, изредка серея мордами лиц при попадании моноплана в воздушную яму. При этом больные воздушной болезнью «остальные» периодически метали полные ненависти взгляды на жующие физиономии бывших своих сотоварищей. А иногда эти «остальные» метали и кое-что ещё. Но на этот раз они уже старались попасть не в бывших своих сотоварищей, а в специально запасённые для этих целей целлофановые пакетики.

Сергей сначала тоже хотел было отказаться от генеральского приглашения, но, поскольку бутербродов у него с собой не было, а завтракать накануне вылета пришлось впопыхах, запах буженины быстро победил ложное чувство скромности. Капитан пересел на невесть откуда взявшуюся алюминиевую табуретку, стоящую у генеральского стола, и, пожелав хлебосольному хозяину приятного аппетита, принялся уплетать уже давно съеденный глазами предмет своего вожделения. Не погнушался капитан и осетринкой вкупе со стерлядочкой. Первая волна голода вскоре схлынула и, догрызая кусок крабовой клешни, Сергей неожиданно даже для себя вдруг спросил генерала:

— А не кажется ли Вам, товарищ генерал, что на столе чего-то не хватает?

От такой неслыханной наглости генерал поперхнулся здоровенным куском импортного сервелата и удивлённо-вопросительно посмотрел на своего адъютанта.

— Как всегда пара бутылочек армянского пятизвёздночного в запасе у нас с Вами наличествуют, — с непроницаемым лицом ответил адъютант вопрошающему генеральскому взгляду.

— Ты представляешь, Коля? Каков нахал? Впервые вижу такого капитана… — с трудом проглотив то, что когда-то было сервелатом, изумлённо проговорил генерал, обращаясь к адъютанту.

— Да я вовсе не то имел в виду, — слегка смутившись, отреагировал на изумление генерала Сергей, — на самом деле речь шла о простых советских салфетках.

— Вы мне лапшу на уши не вешайте, товарищ капитан. Старого воробья на мякине не проведёшь. Ишь как быстро сориентировался. На салфетки всё перевёл.

— Ей-ей, товарищ генерал.

— Ладно, прекращайте лукавить. Так уж и быть. Коля, доставай, но: «Заметьте, не я это предложил», — голосом артиста Броневого закончил свое высочайшее разрешение на употребление алкоголя на борту воздушного судна великодушный генерал.

Охотников до коньяка в салоне больше не нашлось, поэтому очень скоро генерал с капитаном, мирно беседуя о мировой политике и проблемах, возникших в ходе проведения государственных испытаний, чуть было уже не перешли на «ты». Вернее генерал уже давно называл капитана Серёгой, дружески хлопал его по плечу и говорил ему «ты», но Сергей, соблюдая нерушимые правила воинского этикета, не мог себе позволить симметричного отношения: по плечу генерала не хлопал и называл его исключительно по имени отчеству. Иначе всё это действо стало бы походить на заурядную пьянку в воздухе, которую в настоящие времена могут себе позволить абсолютно все наши граждане, следующие на отдых в Хургаду. За второй бутылкой самого элитного советского напитка собеседники практически не заметили всеобщей паники, охватившей участников перелёта, когда крылатая машина сдуру вонзилась в грозовой фронт. Фюзеляж самолёта изрядно болтало, а детали обшивки мелко трясло, но воздушный лайнер, размахивая как птица крыльями, изгибающимися под тяжестью висящих на них двигателей, продолжал упорно резать затемнённый грозой небосвод. По цельнометаллическому корпусу упрямой машины одна за другой «шарашили» молнии, пугающие пассажиров всплесками разряжающегося электричества в иллюминаторах и глухими ударами по фюзеляжу. В самолёте резко потемнело, и трясущимся от ужаса членам государственной комиссии порой казалось, что они летят в пропасть в закрытой бочке, по которой какие-то неведомые, но наверняка исполинские и за что-то обозлённые на них существа изо всех сил долбят стволами свежевырванных из земли деревьев. Покойно было только в клубе любителей коньяка. Раскрасневшийся от любви к жизни генерал рассказывал Сергею анекдот за анекдотом и сам же им раскатисто радовался. Анекдоты большей частью были тупыми и не радовали капитана. Он лишь из вежливости улыбался. Время от времени не менее довольный жизнью капитан в промежутках между генеральскими анекдотами вслух вспоминал смешные случаи из жизни коммунальной квартиры, которым генерал с капитаном радовались уже вместе. Во время очередной вспышки веселья к генералу из пилотской кабины угодливо просеменил бортинженер, склонился к его мускулистому уху и стал что-то испуганно лепетать про вынужденную посадку в какой-то Умани вместо цели полёта — г. Первомайска.

— Ха-ха-ха, — громыхал очередной капитановой истории генерал и, едва повернув голову в сторону растерянно переминающегося с ноги на ногу бортинженера бросил ему небрежно сквозь смех, — да садитесь вы где хотите, только побыстрее, у меня от этого капитана уже живот болит. Хо-хо-хо.

— Товарищ генерал, может парашют оденете? — продолжал стоять над генеральской душой бортинженер, услужливо протягивая генераловой оболочке расправленные ремни подвесной системы.

— Ты что, милый, спятил? Я сигать никуда не собираюсь. Ты что не видишь, какой там дождь, а у меня ни зонтика, ни плащ-накидки. Не хватало мне ещё простудиться! Идите и скажите командиру, чтобы аккуратней сажал. А то не ровен час… Посмотрите на эту публику. Всё уже заблевали. А если ещё откуда польётся? Здесь ведь туалетов нет.

Вскоре работяга «Антон» уже катил, слегка подпрыгивая, по мокрой взлётно-посадочной полосе не знакомого никому из прилетевших города Умань. Медленно опустился хвостовой люк-трап, и пассажиры освобождено высыпали горохом на лётное поле. Их посеревшие от продолжительного испуга морды лиц подсознательно тянулись к только что выглянувшему из-за грозовых туч солнышку, губы что-то неслышно шептали. Последними пассажирами, покинувшими самолёт, были генерал и капитан. Непосредственно перед выходом генерал «навёл шороху» в пилотской кабине, для порядка отчитав первого пилота за отсутствие интереса к погодным условиями, приведшее к массовому испугу пассажиров.

— Да я запрашивал, — лепетал в своё оправдание майор, — сказали, что «бэз опадив» и кромка 1000 метров…

— Значит, надо было ещё раз запросить. И как я теперь с ними работать буду, — громыхал генерал, — они же теперь неделю с унитазов слезть не смогут, вспоминая ваши бреющие полёты…

— Мы и над Смоленском погоду запрашивали, а нам ничего про грозу не сказали, — продолжал оправдываться командир воздушной посудины.

— Над Смоленском… Вы бы её еще над Владивостоком запросили. На кой ляд она сдалась Вам над Смоленском? Надо было над Первомайском запрашивать… В общем, меня это не волнует. Вы в следующий раз хоть по телефону звоните каким-нибудь знакомым в то место, куда летите, и интересуйтесь о том, какая у них там погода. Так оно, пожалуй, надёжнее будет. А сейчас командуйте. Вооружайтесь тряпками и чтобы салон мне завтра к вечеру был отмыт и продезинфицирован.

Покинув трап самолёта, генерал с капитаном постояли некоторое время молча, вполоборота отвернувшись друг от друга и с наслаждением вдыхая послегрозовой, пропитанный озоном воздух. После чего генерал, на которого коньячные пары, вступившие в реакцию с озоном, видимо, навеяли некоторую философскую мечтательность, повернувшись к капитану произнёс громкий, слышный всем толпящимся на лётном поле спич:

— Ну что, капитан, ты хоть знаешь, где ты находишься? Здесь на всю тысячекилометровую округу есть всего один генерал-полковник — это я. И так же на всю эту округу есть всего один капитан, который когда-либо выпивал коньяк в воздухе, посреди бушующей вокруг грозы с самим генерал-полковником — это ты. Так что ты тут самый главный в округе капитан. Поэтому не тушуйся и местным спуску не давай. Не церемонься с ними. Если вдруг тебе здесь какой полковник-разгильдяй вдруг забудет приветственно козырнуть, так ты его сразу на карандаш и срочный доклад мне. Я его вмиг с Украины на Дальний Восток отправлю. Пусть там козырять учится. А если этот полковник вздумает вступить с тобой в пререкания, так ты сразу делай глаз по-квадратней и вопрошай: «Вы что, товарищ полковник? Что Вы себе позволяете? Вы что, не знаете, что я прилетел с самим генерал-полковником Рязанских?» Эффект, смею тебя заверить, не замедлит проявиться.

Надо отметить, что в самом начале генеральского спитча на лётном поле появился ещё один генерал, сопровождаемый несколькими полковниками. Видимо, это было командование располагавшейся неподалёку дивизии. Прибывшие выглядели несколько сконфужено. Причиной конфуза, по всей видимости, послужило их опоздание со встречей высокого московского гостя, ведь по этикету они должны были преданно ожидать его около трапа. И не важно, что самолёт сел на расстоянии ста километров от ожидаемого порта прибытия. В армии это ни кого и никогда не волнует — извольте выполнять этикет. Поэтому встречающие в нетерпеливой неловкости переминались с ноги на ногу, как будто им всем разом приспичило по малой нужде, но прерывать пламенную речь Рязанских своими низменными докладами никто из них не решался. А о чём теперь докладывать? О своем запоздалом прибытии, глубоком осознании вины и внезапно свалившейся на них с хмурых небес великой радости, навеянной прибытием в их отдалённые от столицы края столь высокого гостя? Всё это было понятно без слов. Встречающие вначале с плохо скрываемым восторгом внимали словам пропахшего коньяком полководца, предпочтя до поры до времени подержаться от оратора на довольно почтительном расстоянии. Однако сразу же после завершения речи-напутствия, проявив неожиданную для заплывшего жиром туловища прыть, опоздавший генерал вдруг стремительным прыжком всё же подскочил к Рязанских с приветственно-оправдательным докладом. Прибывшие с генералом полковники такими же тучными прыжками быстро выстроились в одну шеренгу за спиной докладывающе-оправдывающегося и с неподдельной настороженностью наблюдали за капитаном. В это время капитан, всё ещё находящийся в состоянии лёгкого «поддатия» и воодушевлённый генеральским вниманием, стоял за спиной и чуть в стороне от Рязанских. Он вслед за высоким гостем степенно приложил руку к козырьку и теперь с важным видом выслушивал доклад местного генерала. Наконец ритуал был завершен. Все приличествующие моменту слова были сказаны и Рязанских прощающе протянул «опозданцу» руку для пожатия. По завершению рукопожатия генерал-полковник, казалось, сразу же потерял всякий интерес к самому главному военноначальнику здешних мест. Он тут же повернулся к нему спиной и направился к шеренге полковников. Подойдя к шеренге замерших в испуге старших офицеров, Рязанский принялся внимательно выслушивать поочередное представление каждого из них: «Полковник Пупкин. Жалоб и предложений не имею». При этом высокопоставленный московский гость имел привычку заглядывать как можно глубже каждому из представляющихся в глаза. Он словно искал всегда в глубинах глазного дна каждого из рапортующих ответы на всегда актуальные для него самого вопросы: «Точно ли не имеет этот бодро рапортующий никаких жалоб? Или затаился в какой-нибудь обиде, сдерживаемый приобретённой на службе трусостью, и когда-нибудь подставит? Ну, к примеру, нажмёт без спросу «ядрёную» кнопку… А этот? Почему у него нет абсолютно никаких предложений после стольких-то лет службы? Предложил бы ну хоть какую-нибудь безобидную и принципиально невыполнимую фигню… Ну, например, предложил бы улучшить качество приготовления пищи для дежурных смен. Нет, молчит, идиот, не жалуется ни на что и ничего не предлагает». И, видимо, только после того, когда какие-то ответы всё же были найдены где-то на небольших глубинах сознания рапортующего, Ряжских нехотя и с брезгливостью протягивал исследуемому руку для демократичного пожатия, а потом долго вытирал ладонь носовым платком, пытливо разглядывая следующую душу.

В это же самое время прыткий в своей прощённости и временно оставленный без высочайшего внимания генерал освобожденно подскочил к капитану и, сжав его ладонь в двух своих, принялся радостно ею потряхивать. Широко улыбаясь, он то озабоченно справлялся о капитановом здоровье, то интересовался проблемами его молодой семьи. При этом генерал всячески пытался вникнуть в текущие нужды командированного: «Вы не скромничайте. Понятно, что Вы человек ещё молодой и все проблемы Вам кажутся плёвыми, а вот через недельку-другую… В общем, не стесняйтесь и если что, обращайтесь прямо ко мне. Все вопросы решим и не будем лишний раз беспокоить товарища генерал-полковника. Договорились? Вот и хорошо».

Наконец, обойдя и изучив души шеренги полковников, Рязанских повернулся к генералу и коротко скомандовал: «Вы, товарищ генерал, едете со мной, нам с Вами надо в пути кое-что обсудить. Капитан со своим секретным чемоданом поедет в Вашей машине, а все остальные — в автобус». Скомандовав таким образом, Рязанских проследовал в поданную ему чёрную «Волгу», на заднем сидении которой они с местным генералом тут же и разместились. Сергей нагнулся было за чемоданом, всуе названным почему-то секретным, но «секретного» на месте не оказалось. Чемодан уже загружался в багажник «Волги» местного военноначальника каким-то здоровенным полковником. Полковник аккуратно захлопнул крышку багажника и, открыв заднюю дверь автомобиля, выжидающе замер в полупоклоне, приглашая профессиональным лакейским жестом капитана занять место внутри кожаного салона. Несмотря на разбуженное выпитым коньяком природное нахальство, Сергей всё же несколько смутился. Где это видано, чтобы полковники оказывали такие знаки внимания капитанам? Пусть это будут несколько подвыпившие капитаны, только что совместно распивавшие дорогой алкоголь с генерал-полковниками… Или же пусть это будут даже те капитаны, которые заседают в авторитетнейших комиссиях… Нет, с таким поведением обычно спесивых полковников Сергею сталкиваться ещё не приходилось. Поэтому он, потупив взгляд на асфальте лётного поля, коротко поблагодарил полковника, небрежно кивнув ему хмельной головой, и важно опустился на заднее сидение самого престижного из изделий, массового выпускаемых советским автопромом. Полковник мягко хлопнул дверью изделия, которое тут же сорвалось с места и помчалось вслед за своим собратом, стремительно уносящим в даль украинской степи озабоченные чем-то головы ракетных генералов. Сергей видел эти головы через заднее стекло несущегося впереди автомобиля. Одна из голов вела себя неподвижно, другая же всё время вертелась, и иногда складывалось впечатление, что в её коварные намерения входит злобный укус за основание своей соседки. Но до этого дело почему-то никак не доходило, и потенциально кусачая голова продолжала досадливо вертеться, видимо, готовясь к решающему броску. Кому из генералов принадлежала хищница, а кому её потенциальная жертва различить на таком расстоянии не представлялось возможным. Об этом можно было только догадываться. Но греметь полушариями и думать о чем-то постороннем капитану уже не хотелось. Хотелось поскорее разместиться в гостинице и отоспаться перед грядущим днём, который грозил быть очень напряжённым.

Вскоре автомобиль въехал в какие-то тщательно охраняемые милицией ворота, проехал сквозь тенистый парк и остановился вблизи трехэтажного сооружения монументально-сталинского типа. Машина Рязанских стояла неподалёку у пологого гранитного крыльца. Генералов в ней уже не было. Сергей не успел опомниться, как его «секретный» чемодан был извлечён из багажника неизвестно откуда взявшимся здоровенным полковником. «Он же должен был ехать в автобусе, — удивился капитан, — а автобус ещё не скоро приедет. Другого транспорта на лётном поле точно не было. Значит… Значит этот полковник ехал в багажнике вместе с чемоданом? Как он туда поместился? Впрочем, багажник большой…». Сергей выбрался из автомобиля через услужливо открытую водителем-прапорщиком дверь и обречённо проследовал за полковником. Он понял, что до уезда Рязанских обратно в Москву в обычную гарнизонную гостиницу ему не попасть и каждый его шаг будет находиться под особым наблюдением. «Вот уж воистину: «Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь», — думал Сергей, — а ведь сейчас мне надо было бы быть поближе к разработчикам и программистам, которых к этой обкомовской гостинице не подпустят и на расстоянии пушечного выстрела. Здесь поселят сейчас этих главных конструкторов, которые имеют весьма отдалённые представления о нюансах работы системы. Главный конструктор — это ведь больше организатор процесса разработки, а для разрешения сложившейся ситуации нужны именно узкопрофильные специалисты-«ботаны». И с ними нужен постоянный контакт. Непрерывный контакт на объекте и в неформальной обстановке. При этом контакт в неформальной обстановке в большинстве случаев гораздо информативней всяческого официоза. Вот этого-то меня и лишают провинциальные лизоблюды. Ладно, будем надеяться, что не надолго. Рязанских больше двух дней в этой дыре не просидит. Сейчас шороху наведёт и свалит в Москву, а оттуда будет грозно названивать каждый день: «Доложите…! Почему до сих пор…?! Всех…! Никому…!». Ну и так далее… Всё пойдёт как обычно… Ну а как свалит «бугор», тогда и надо будет отсюда бежать, а сейчас это бесполезно. Обязательно изловят. Поэтому надо на время смириться, воспользоваться случаем и без видимой пользы для всего человечества хорошо пожить какое-то время самому. «Хорошо пожить» — это означало для командировочного капитана пребывание в нормальных человеческих условиях, главными составляющими которых был «крантик» с тёплой водой и доступный для пользования особенно в утреннее время унитаз.

В действительности же жилищные условия, в которые полковник затащил чемодан Сергея, представлялись сверхсоветскочеловеческими: широкий холл, просторный двухкомнатный номер, состоящий из спальни и гостиной, увешанными какими-то пошлыми картинами и суррогатами тропических растений, полированная румынская мебель и даже работающий цветной телевизор. Из вспомогательных помещений в номере имелись: отдельный, угнетающий своими размерами сортир, увенчанный монументальным изделием из чешского фарфора, и малахитовая ванная комната. Эта комната больше всего поразила капитана. Вернее даже не сама комната, а громадных размеров позолочённая по краям ванная-бассейн, в которой без особого труда можно было начисто отмыть сразу трёх здоровенных и потных военных. В такой ванной не стыдно было бы даже утонуть при случае и, по всей видимости, для того, чтобы ликвидировать это искушение, неизвестные создатели сего эпохального изделия приторочили к нему позолочённые спасательные ручки. (То, что эти ручки не были панацеей от всех возможных бед, связанных с купанием, Сергей убедился чуть позже, когда наполнил ванну-бассейн прозрачной зеленоватой водой и по неосторожности нажал на какой-то клапан. Ванна-бассейн тут же превратилась в бурлящую акваторию. Вскоре в акватории поднялся настоящий девятибалльный шторм, а с бурлящей водяной поверхности то там, то здесь протуберанцами вырывались к потолку настоящие гейзеры. Оглянувшись вокруг и не найдя спасательного круга, капитан решил не рисковать выполнением командировочного задания и быстро прикрыл клапан. «Придумают же… В стране далеко не во всякой гостинице душ на этаже сыщешь, а тут черте чего только не наворочено. Утопнуть ведь можно!» — с возмущением думал капитан, стоя под непривычно «навороченным» душем). Метрах в трёх от ванной располагалось какое-то неизвестное ему устройство, по своему внешнему виду очень напоминающее унитаз. Сергей поначалу так и подумал. Он даже на короткое время впал по этому поводу в некоторое недоумение: зачем в ванной нужен унитаз? На тот случай если прихватит во время шторма? Так туалет же близко… Но затем пытливый взгляд капитана отметил некоторые особенности странного изделия: от унитаза оно отличалось некоторой удлинённостью седалищной части и особым характером подачи воды. Закаченная в изделие жидкость била широкой струёй снизу вверх. Кроме того, на изделии не было кнопки слива, и подача воды начиналась после открытия специальных вентилей для горячей и холодной воды. «Интересно, что же это такое, — потёр лоб капитан, — ладно, спрошу у кого-нибудь особо продвинутого. Ещё не хватало над этим голову ломать. Стоит себе и стоит. Хлеба ведь не просит. А что он тогда просит? Тьфу, ты… Неужели это для этого?».

Сергей едва успел привести себя в порядок после дальней дороги, как во входную дверь кто-то поскрёбся. «Входите, открыто!» — нарочито бодро повысил голос в сторону двери заметно посвежевший капитан. Дверь осторожно приоткрылась и обнажила лысую голову уже успевшего надоесть полковника. Полковник извиняющимся голосом сообщил о том, что товарищ генерал-полковник назначили первое рабочее совещание комиссии на 20.00 в помещении столовой спецгостинницы и что форма одежды, в которой военным надлежит прибыть на совещание, произвольная.

— Не понял, что значит произвольная? В Уставе такого нет…, — недоумённо вопросил капитан.

— …, — приоткрыв дверь пошире пожал плечами полковник, — так прямо и было сказано: «Произвольная».

— Ну, Вы бы уточнили у него: так мол, и так, не понял, товарищ генерал-полковник, что имеется в виду. Впрочем, не мне Вас учить…

— «Что имеется в виду?» Да Вы что, разве я похож на самоубийцу? Он ведь не задумываясь введет то, что имеет. А я в какую-нибудь Читу на старости лет не хочу загреметь. Мне, между прочим, осталось полгода до пенсии.

— Да бросьте, Вы…! Товарищ генерал-полковник — это ведь не самодур какой-нибудь, а добрейшей души человек. В самолёте, вон, всех коньяком с белужьей икрой угощал…

— Конечно же. Кто бы сомневался… Кстати, а Вы знаете, что с подачи «добрейшего» нам за полгода уже второго комдива меняют?

— Ну, это не мой профиль. Кадровые проблемы высшего офицерского состава меня не трогают. У них там своя тусовка, разберутся без нас. В накладе всё равно никто не останется. Генерал — это ведь счастье. В данный момент меня больше интересует вопрос вечернего туалета. Хм,…, произвольная…, может в трусах заявиться? Есть ведь в армии и такая форма одежды… Форма номер восемь, что «скомуниздим» то и носим.

— Не вздумайте, Вас неправильно поймут.

— Вы правы. Могут и не понять, но, в отличии от Вас, мне до пенсии далековато…

— Позвольте, а перспектива гниения в каком-нибудь Оловянном «двадцатилетним капитаном»…, Вас греет?

— Этого тоже не хотелось бы…

— Думайте, у Вас ещё целых пятнадцать минут, а мне ещё кое-кого оповестить надо, — голова полковника озабоченно быстро исчезла в дверном проёме.

Немного подумав, капитан облачился в форму, надев рубашку с коротким рукавом, не предназначенную для ношения галстука, взял блокнот для записи мудрых начальственных пророчеств и отправился к месту проведения совещания. Длиннющий коридор спецгостиницы дохнул на капитана безлюдием и слабой освещённостью. Тяжёлые интерьеры сталинского ампира слабо угадывались в сыроватом полумраке, но как только капитан сделал несколько неуверенных шагов в сторону более освещенного лестничного проема, видневшегося посреди коридора, перед ним неожиданно возникла строгая немолодая горничная в белоснежном чепце. «Вы, наверное, в столовую, — проскрежетала она пронаждаченным временем баском, — Вам в противоположную сторону до лестницы и на один этаж вниз». Сергей не успел опомнится, как горничная исчезла, словно растворившись в неясных очертаниях деталей сумеречного коридора. Пройдя обозначенным маршрутом, капитан оказался в просторном и хорошо освещённом зале столовой. В центре зала был сооружен солидный стол в виде буквы «п». Стол был покрыт какой-то тяжёлой атласной материей и обильно уставлен многочисленными предметами, издали похожими на столовые приборы. Что это за предметы капитану со входа разглядеть не удалось из-за обилия сидевшего за столом народа. В центре верхней планки буквы «п», задумчиво глядя в лежащий перед ним блокнот, сиживали товарищ генерал-полковник. Завидев капитана, Рязанских заметно оживился.

— А-а-а, капитан, входите-входите. Присаживайтесь вот здесь от меня неподалёку. Буду Вас сейчас жизни учить, — указал капитану на второе от себя полукресло, — смотрите-ка, и с формой одежды Вы угадали, не то, что наши местные коллеги: напялили на себя все кители, которые у них были и галстуками перетянулись. Это в такую-то духоту! Сидят вон теперь, краснеют и раздуваются мордами своих лиц, как колхозные индюки. Жалко смотреть на них. Я же ясно сказал: форма одежды произвольная.

— Да нет такой формы одежды, товарищ генерал-полковник, — возразил высоковоенноначальствующему борзый капитан, расположившись на указанном месте и положив перед собой блокнот, — по крайней мере, в Уставе упоминаний про таковую не встречается.

— Вот-вот, отсюда следует вся шаблонность вашего мышления. Без Устава шага ступить не можете… А как столкнётесь с нестандартной проблемой, так сразу и впадаете в ступор, — на удивление спокойно отреагировал на беспардонное заявление капитана Рязанских и ехидно продолжил, обращаясь главным образом к капитану. — Кстати, а в Уставе ничего не написано по поводу наших нештатных ситуаций? Может, мы зря сюда летели? А надо было просто сесть каждому из нас поудобнее на свою многострадальную жопу, кому в Москве сесть, а кому в Питере и внимательно прочитать Устав от корки и до корки? А вдруг там ответы и на наши вопросы отыщутся?

— Ну, это Вы сильно утрируете. Конечно, я давно заметил, что чем выше поднимаешься по служебной лестнице, тем больше удаляешься от правил, прописанных в этой строгой книге. Устав — он всё больше для Ванек-взводных и Сенек-ротных писан. А чем выше, тем уверенней его можно рассматривать только лишь как «Сборник добрых советов и рекомендаций начинающему воину».

— Ладно, прекращаем философствовать и переходим к делу. Коля, у нас все, кто должен присутствовать, на месте, — озабоченно сдвинув брови, обратился к адъютанту генерал и, получив положительный ответ, продолжил. — Итак, уважаемые товарищи, мы собрались с вами в замечательном украинском городке Первомайск, стоящем на брегах реки Южный Буг и часто называемом некоторыми экзальтированными натурами «украинской Швейцарией». Но, к сожалению, собрались мы не для того, чтобы насладиться местными красотами и красавицами (при этом генерал выразительно посмотрел на капитана), а дабы выявить и устранить внештатные ситуации, возникающие на командных пунктах (КП) полков и пусковых установках. С этой целью снят с боевого дежурства 142-ой полк. Всё оборудование КП в вашем распоряжении. А посему — флаг вам в руки и две недели срока. Завтра в 8.15 сбор на вертолётной площадке, расположенной во дворе гостиницы. Вылет на объект в 8.30., прошу не опаздывать. Вопросы?… Вопросов нет. А сейчас прошу принять участие в банкете по случаю начала работы комиссии, — завершил свою короткую речь на радостной для всех ноте генерал и демонстративно убрал со стола свой блокнот.

По всей видимости, это был некий условный жест, после которого вокруг «п»-образного стола засуетилось множество официантов. В мгновение ока на столе появилась разнообразная еда и запотевшие графины с водкой. Других напитков почему-то в этот раз не предлагалось, да и еда несколько проигрывала в разнообразии столику, накрытому для генерала в самолёте, хотя и обрадовала проголодавшегося капитана своим количеством. Как из рога изобилия посыпались тосты, содержащие в самом начале банкета довольно сдержанный оптимизм. По мере продвижения этого весёлого мероприятия возрастал и излучаемый тостами оптимизм. Вскоре он превысил все допустимые границы, потерял под собой реальную почву и превратился в самый что ни на есть махровый волюнтаризм, который впоследствии посеял среди многих присутствующих шапкозакидательские настроения: «На фуй нам торчать тут целых две недели? Да мы счас за два дня…».

В разгар банкета слегка подвыпивший капитан всё же рискнул обратиться к изрядно «взявшему на грудь» генералу:

— Не подскаиите, таищ генерал, что за хрень стоит у меня в ванной: что-то такое белое и длинное. Длиннее, чем обычный толчок, и с кранами, и-и— ик, уместо кнопки?

— Так ить это бидэ называется, капитан.

— Чего-чего? Какая ещё беда? И кто же это так назвал этот особый унитаз? Значит с кем-то на нём беда случилась? А на фига он тогда мне? Да ещё с таким названием… Это же как в том мультфильме: как назовёшь посудину, так она и поплывёт… Или же что она там делает?

— Да не беда, капитан, а бидэ. Это, наверное, что-то по хранцузски… Ты что, совсем дикий, капитан? Такие вещи пора бы уже и знать.

— Откуда мне это знать? Мы, чай, не дворянского сословию… Так для чего всё же это бидэ предназначено?

— Это для того, капитан, чтобы жопу геморройную можно было подмыть после сранья, понял теперь?

— Во как? Зачем мыть-то? А бумага для чего?

— Бу-ма-га? Ты ещё может нам газетой попку вытирать предложишь? К тому же ты хоть знаешь, что такое геморрой?

— В общих чертах…

— Нет, не дорос ты ещё для этого, капитан. Вот когда познакомишься с ним поближе, тогда и поймёшь…

— Боже упаси…

— А куда ты денешься? Хочешь большим начальником стать и с «геммором» близко не познакомиться? Недаром ведь бидэ в номере полагается только нам, генералам и секретарям обкомов. Так что расти над собой, капитан. До бидэ дослуживайся.

— Нет, не хочу начальником…

— Ну, тогда живи здоровым капитаном. Правда у старых капитанов часто другое профессиональное заболевание наблюдается.

— Интересно, какое же?

— Окостенение головного мозга.

— Это шутка?

— Не шутка, а научно установленный факт. Вот как, например, дятел умирает в конце-концов от сотрясения мозга, так и капитаны мрут после выхода на пенсию от полного окостенения головного мозга.

Банкет закончился буднично. Главных конструкторов и прочих быстро спившихся гражданских лиц предупредительно разнесли по номерам привычные к такой ответственной работе гостиничные служащие. Военные разошлись без посторонней помощи, сохраняя при этом довольно твёрдую походку. Утром к условленному сроку слабо рефлексирующие тела главных конструкторов и прочих посиневших гражданских лиц были буднично-аккуратно доставлены тем же трудолюбивым гостиничным персоналом на специальных тележках прямо к вертолётной площадке. Привезённые тела утомлённых недавним перелётом граждан вскоре были с аккуратной брезгливостью перегружены в чрево рвущегося в небо вертолёта Ми-8. Военные пришли к месту сбора как всегда сами и, тактично обдавая друг друга весёлым утренним перегаром застарелых в своем маразме шуток, без суеты расселись по дюралевым скамейкам ещё одной винтокрылой машины. Через сорок минут лёта авторитетная комиссия приступила к своей продуктивной работе. В ходе этой работы Сергей почти две недели провёл в подземелье, непрерывно перемещаясь между девятым и десятым отсеками заглубленного КП и вылавливая «блох» по распечаткам самописцев вместе с разработчиками капризной аппаратуры. Спали любители этих мерзких насекомых строго по очереди в двухместном одиннадцатом отсеке. При этом главные «конструктора» (именно так их всегда называл улетевший в Москву Рязанских) уныло сиживали в расположенном на земной поверхности сооружении, предназначенном для отдыха дежурных смен. Сооружение было огорожено от манящего соблазнами внешнего мира тремя рядами колючей проволоки. Колючая проволока весело потрескивала от щекотавших её электронов, гонимых по кругу высоким напряжением электрической сети. Изнывающие от скуки «конструктора» изредка позванивали в подземную глубь шахты с одним и тем же настораживающим своей тупостью, вопросом: «Ну, как там у вас дела?» Кроме своего откровенного лоботрясничества, по мере своих хилых сил и не восстановленного до конца после дальних перелётов, здоровья, «конструктора» иногда в охотку пытались заниматься привычным им бумаготворчеством. Они с удовлетворением ставили крестики напротив выполненных пунктов обширной программы «блошиных» поисков и с явной неохотой, превозмогая обуявшую их в неволе лень, писали краткие протоколы проведения проверок. Бывало и такое, что главные даже отваживались на некие советы. Эти советы носили, разумеется, довольно общий характер и абсолютно не относились к делу, но всёж-таки иногда помогали поисковикам-исследователям. Получив иной раз какой-нибудь конструкторский совет, поисковики впадали в ступор и не знали к чему бы отнести его содержимое, и поэтому начинали домысливать за советчика («А может, всё же, Пал Палыч хотел сказать вот об этом? Может он, всё-таки, вот что имел в виду, на самом-то деле? Ну надо было так и сказать! А то всё издалека, да вокруг и около»). И иногда эти отнюдь не досужие домыслы приводили к нужному результату. В этом случае «любители ботаники» шумно вслух благодарили ничего не подозревающего о своей гениальности и только поэтому, изнывающего от безделья под ласковым украинским солнышком Пал Палыча. После завершения короткого ритуала ликования «дети подземелья» с нетерпением обреченных вновь ныряли в работу.

Наконец, к исходу второй недели общими усилиями временного коллектива причины всех нештатных ситуаций были выявлены и устранены, о чём свидетельствовал толстенный гроссбух протоколов и актов, тут же отправленный Рязанскому в Москву. Дожидаясь реакции генерал-полковника комиссия ещё два дня прожила в обкомовской гостинице, наслаждаясь преимуществами коммунистического строя и претворяя в жизнь его основной лозунг: каждый — по способностям, каждому — по потребностям. Можно только представить себе, как провели эти два дня члены авторитетнейшей в благодатных краях николаевщины комиссии, у которых за две недели трудов праведных были начисто атрофированы способности на фоне гипертрофированного роста их многочисленных потребностей. Наконец высочайшее «добро» было получено, и потребительский беспредел бесчинствующей комиссии был резко остановлен. Все её авторитетные члены были вежливо спроважены в родные пенаты для внесения соответствующих изменений в свою ущербную конструкторскую документацию.

Отправился в обратный путь и Сергей. На этот раз в связи с обычной летней «напряжёнкой» с билетами он был отправлен в Питер на поезде с пересадкой в славном городе Одесса. И произошёл с ним в конце этого пути случай, чуть было опять не приведший к ухудшению отношений с полковником Плёнкиным. Отношения капитана с полковником в последнее время сложились таким образом, что их даже можно было назвать доверительными. И вот из-за какого-то досадного недоразумения отношения чуть было опять не переросли во враждебные. Как же могла возникнуть между ними эта угроза недоразумения, в тот момент когда измученный капитан только-только подъезжал к Одессе, а полковник тем временем спокойно сиживал в своём кабинете в г. Санкт-Петербурге?

Всё вышло как-то само собой. Но чуть позже. Угроза начала реализовываться с того момента, когда Сергей запрыгнул в одесский поезд уходящий в сторону Питера, а пока капитан только подъезжал к Одессе. В Одессе проживал друг детства Сергея и звали его Шуриком. В его паспорте было написано о том, что он Славик, но все звали его Шуриком из-за сходства с персонажем известных кинокомедий режиссера Гайдая. Друг Шурик-Славик встретил Сергея ранним утром на одесском вокзале и устроил ему довольно содержательную экскурсию по городу. Во время этой экскурсии друзья побывали на знаменитых Привозе и Дерибасовской, полюбовались на здание гастролирующего где-то в Узбекистане оперного театра. Искупались в не по-летнему холодном море. Вернее купался только Сергей: как же, был летом у моря и не искупался? Шурик-Славик с цинизмом аборигена тамошних мест от купания отказался, ссылаясь на подошедшее к одесским берегам невесть откуда холодное течение и застарелый ларингит. Постояли друзья и на знаменитом люке у памятника Дюку. Памятник так неудачно держал в своих каменных руках какой-то свиток, что остроумные одесситы тут же его осмеяли в стихах: «Если станешь ты у люка, то увидишь х. й у Дюка». А закончилось всё отстойным одесским кабаком «Гамбринус». Воспетый Куприным, он будоражил сознание капитана в течение всей экскурсии, но то, что Сергей увидел, отстояв на вход большую очередь, глубоко его разочаровало. «Да у нас в Питере в такой вот «Гамбринус» не отважится зайти даже самая последняя пьянь! — в сердцах бросил Сергей другу, но деваться им уже было некуда, да и до поезда оставалось чуть больше чем пара часов. Друзья как следует отметили встречу («Когда ещё доведется?») и отправились на вокзал. Времени до поезда было в обрез и успеть на него представлялось возможным только на такси. Но, как назло, возле слегка потерявших координацию друзей детства никто не желал останавливаться. И когда ситуация уже начала зашкаливать и подползать к отметке «Критическая», неожиданно заскрипел тормозами самый большой и комфортабельный советский автобус «Икарус», на бортах которого красовались престижные надписи «Интурист». Водитель «Икаруса», типичный одессит («Та-а-а, я вас умоляю, як же ж так можно…»), торговался недолго, и вскоре «интуристы» семенили по платформе, попеременно выхватывая друг у друга набитый военной формой «секретный» чемодан капитана, в поисках дополнительного вагона следующего в Питер поезда. Наконец искомый вагон за номером 26 был найден сразу же за локомотивом перед вагоном № 1. И не успели друзья слегка отдышаться и сказать друг другу необходимый перечень прощальных слов, как поезд плавно сорвался с места и покатил в далекие северные широты. Запрыгнувший в вагон на ходу капитан быстро нашел полагающееся ему место и, чувствуя наваливающуюся на него смертельную усталость, попытался как можно быстрее на нём разместиться. Это оказалось непросто: проводница была одна на два вагона и за получением постельного белья уже стояла огромная очередь. Прошествовав вдоль очереди с видом человека, спешившего по каким-то своим делам, Сергей заприметил интеллигентного вида девушку, стоявшую в очереди в непосредственной близости от купе проводников.

— Привет, — небрежно бросил оторопевшей мадмуазели капитан и, пользуясь её замешательством, тут же продолжил, — а я тебя уже обыскался. Маман-то волнуется…

— ????!!!!

— Чего ты глазами хлопаешь, наша очередь подошла. Девушка нам три комплекта на 45-ое и…, — переключился было Сергей на проводницу, но осёкся, вспомнив о том, что номера места своей попутчицы он не знает, тут же деловито осведомился у пребывающего в ступоре юного создания, — какие там ещё у нас места? (Капитан почему-то сразу понял, что девица едет не одна: таких особ обычно одних родители не отпускают).

— Двадцать второе и двадцать третье, — неуверенно пролепетала девица.

— Да-да, пометьте, девушка, — сорок пятое, двадцать второе и двадцать третье место предыдущего вагона, — со строгим видом произнёс капитан в сторону проводницы и, водрузив на себя плоскую кучу слегка пахнущего плесенью постельного белья, уверенно покинул пределы очереди.

Свершая слаломные телодвижения, он быстро достиг своего дополнительного вагона, даже не интересуясь, преследует ли его ещё наверняка не пришедшая в себя юная дева. Оказалось, дева преследовала. Как только капитан поравнялся с двадцать вторым и двадцать третьим местом, девица тут же неуверенно пропищала за его спиной:

— Куда же Вы, наши места здесь.

— Ах, да. Ваши места, наверное, действительно здесь, — поспешил исправиться капитан и со скрипом отсчитал два комплекта не желающего разделяться белья, положив его на указанную юной девой полку.

Только оторвав взгляд от полки, Сергей заметил оскорблённую позу сидящей на нижней полке дамы. Дама пребывала в нью-бальзаковском возрасте (Бальзак любил описывать дам, едва миновавших тридцатилетний барьер, а в современной интерпретации из-за роста средней продолжительности жизни женского населения «бальзаковский» возраст дам колеблется около пятидесятилетней отметки). На надменной морде лица дамы, помимо следов борьбы с возрастом отпечаталось явное неудовольствие условиями езды в плацкартном вагоне. Мадам брезгливо морщила нос, стремясь не допустить в него сонмище резких запахов, источаемых натёртыми чесноком жареными куриными тушками, варёными до крутизны яйцами и освобождёнными от обувного удушья носками любящих путешествать граждан. «А я ведь угадал, — с мамой она едет, — подумал капитан, самодовольно улыбаясь своей прозорливости, — но, видимо, маман давно уже в плацкарте не путешествовала. Переживает сильно. Что тут поделаешь — лето». Сергей очень не любил подобных выражений морд лиц. И, исключительно с целью взбодрить впавшую в состояние надменной брезгливости стареющую матрону, обратился громким шёпотом к её дочери:

— А вы задайте своей маме вопрос, ставший в наше время довольно-таки прозаическим, но не потерявшим актуальность. Вы возьмите и без обиняков, просто напрямую так и спросите: «Мама, а Вам зять не нужен?» Если что, я вон там, на верхней боковой полке. Ну, там если вдруг вопросы возникнут по происхождению рода, накопленному капиталу, приданному… Ну, и всё такое прочее…

Заметив злобное оживление на лице глянувшей на него матроны, капитан понял, что цель достигнута, и преспокойно отправился к месту своего ночлега. Быстро застлав постель, он тут же «выключился», положив руку на стоявший на третьей полке чемодан. Ну а как же? Чемодан-то был «секретным». О его «секретности» так часто говорилось окружающими, что с некоторых пор капитан поверил в это сам. Не меняя позы, Сергей проспал часов эдак до девяти утра и, проснувшись исключительно из-за нужды, навеянной посещением пиво-пенного «Гамбринуса», с удивлением обнаружил под собой лес голов. Плацкартный вагон за ночь превратился в некое подобие утреннего трамвая. В проходе, в такт перестуку вагонных колёс мотылялось не менее двух десятков туловищ спешащих куда-то граждан. Некоторые из возвышающихся над туловищем голов время от времени вскидывались на лежащих на полках людей, обнажая мучительные выражения на мордах своих лиц и, демонстрируя откровенную зависть во взглядах. По всему было видать, что покидать свою занятую по закону полку было опасно. Да и добраться до вонючего сортира, уже распространившего свои благоухания по всему вагону, в таких условиях было весьма и весьма проблематично. Поэтому капитан решил потерпеть, завязав узлом крайнюю плоть своих мочетоков. Тем более, что из приглушённого доносившихся снизу гомона он сумел отфильтровать короткий диалог двух особо нетерпеливых граждан:

— Дэж тот Кыев, ети его, батько городив русскых?

— Та ща уже прыедымо, тэрпи. Утрыдцать хвилын осталоси.

И действительно, приблизительно через полчаса поезд замер у перрона Киевского железнодорожного вокзала, и головы граждан стали быстро исчезать из прохода. Наконец угроза захвата полки полностью миновала, и капитан спрыгнул вниз. Завязанный узел больно щемил угнетённой крайней плотью, но источники по-летнему особо проникновенной вони, как положено на стоянках поезда, были закрыты. Чтобы хоть как-то отвлечься и дотерпеть до счастливого мгновения поворота ключа в замке заветной двери Сергей решил навестить своих недавних незнакомых. Заглянув в купе, где он недавно сгружал бельё, капитан обнаружил матрону, сидящую в той же позе и с тем же выражением лица, что и накануне. Дочь читала какую-то толстую книгу, лёжа на второй полке. Соседи путешественниц, видимо, только что сошли с поезда. Об этом свидетельствовали сморщенные и просаленные, отдающие лёгким запахом чеснока газеты, а так же неряшливо брошенные и на наспех свёрнутые матрацы, руинами громоздившиеся на второй полке. Особого внимания заслуживала стоящая под столом пустая «четверть» некачественного самогона. О том, что в утробе «четверти» ещё совсем недавно плескался недобросовестно изготовленный народный напиток, можно было судить по характерному запаху эфирных масел, уверенно победившему туалетную вонь в этом отдельно взятом купе. Недолго думая, Сергей слегка пощекотал девицу за пятку. Девица испуганно отдёрнула ногу и, отставив книгу, удивлённо уставилась на Сергея:

— А-а-а, это Вы…, — протянула она, наконец, и наигранно равнодушно зевнула.

— Ну а кому же здесь ещё быть. Аз есмь, раб Божий Сергий. Я тут, понимаете ли, спокойно так спал себе, пока меня не пронзила мысль о том, что мы так вчера друг-другу и не представились, — еле слышным шёпотом ответил Сергей, — уже вроде бы до решения постельных вопросов добрались, а познакомиться никак не можем.

— Надей меня зовут. — так же шёпотом ответила девица.

— Очень приятно. А Вам?

— Я ещё не разобралась в своих ощущениях.

— Надежда, Ваш взгляд разливает предо мной океан надежд, в котором я готов служить Вам вечно царём морским. И я знаю, что вы не найдёте в себе сил отвергнуть мои пламенные чувства, — понёс было какую-то плоскую чепуху капитан громким слышным даже в соседних купе шёпотом. Он видел, как обеспокоенно засучили под столом ноги стареющей матроны и ему почему-то живо представилось, как сейчас поползла набок её пышная в своей фальшивой искусственности причёска. Капитан прервался, судорожно сглотнул и с томным придыханием, не обращая внимания на глаза брезгливой матроны, сверлящие в его туловище сквозные отверстия, обратился к недоумевающему юному созданию с рядом вопросов, что называется, по существу:

— Но ведь Ваша мама может быть против наших отношений? Что мы будем делать в этом случае? Кстати, я ещё не получил ответа на мой предыдущий вопрос. Вашей маман, вообще-то, в принципе то есть, зять нужен? Или мы с Вами зря теряем время и нам обоим надо бежать из дому?

И только капитан успел задать последний вопрос, как откуда-то с нижней полки вдруг раздался слегка приглушённый, но весьма истеричный визг интеллигентной петербургской дамы:

— Ну-ка, сейчас же отстань от моей дочери, козлиная ты рожа!

«Ага, — с удовлетворением подумал Сергей, — наконец прорвало и попёрло! Раскрылось истинное лицо потомков воспитанниц Института благородных девиц. Вот сейчас мы с Вас, мадам, спесь-то петербургскую и собьём!» Капитан сделал вид, что ему резко подурнело от такого грубого вмешательства в интимную область его жизни, связанную с его внешними данными, и при этом у него резко подогнулись коленки. Ложная слабость, образовавшаяся в капитановых коленках, привела к тому, что он бессильно рухнул на нижнюю полку, оказавшись подле приглушённо, но отчаянно визжащей мадам.

— Ну что Вы, мама, как Вы можете такое говорить про своего будущего зятя?

— Козлиная она и есть козлиная! Немедленно слезьте с моей полки!

— Сейчас-сейчас, мама. Я пока и пошевелиться-то не могу, так расстроен Вашей нелюбовью ко мне. Но почему же обязательно «козлиная рожа»? Козлы-то, они ведь все с бородой ходят, мода у них такая, а у меня торчат какие-то жалкие три волосины и то, только потому, что в этом чёртовом вагоне ни одна розетка не работает. Негде было сегодня побриться. Так же, впрочем, как и вчера. А Вы сразу оскорблять: «Козлиная рожа», — вполголоса и с величайшей теплотой в голосе продолжал увещевать бесноватую «тёщу» Сергей.

— Не смейте называть меня мамой! Слышите, Вы, поросячья морда! — по-прежнему не унималась питерская интеллигенция.

— А как же мне Вас ещё называть? Ведь мы с вашей дочерью понимаете ли… э-э-э… с некоторых пор… э-э-э…любим друг друга… Ну, если хотите, то я буду называть Вас мамашей…, но звучит это как-то пошловато, по-мещански как-то, по-обывательски, — с тихим недоумением и как бы про себя смиренно произнёс капитан, а сам, с тщательно скрываемым самодовольством подумал: «Ну что же, мамаша, уже лучше. Уже мы на «Вы», хоть и «поросячья рожа», но — «Вы».

— Не смейте касаться моей дочери! Хам!

— Час от часу не легче! И «поросячая морда» и «хам», а до этого была ещё и рожа «козлиная»… Не много ли для скромного советского партийного работника Сергея Гидаспова? Не много ли для скромного слуги трудового народа? — вконец расстроено произнёс капитан, попутно взяв себе в качестве псевдонима фамилию тогдашнего первого секретаря питерского обкома партии.

Дама неожиданно прекратила визжать и изучающе уставилась на потупившего в деланном смирении взгляд капитана. По её спесивой в стервозности своей морде лица волнами пробегали какие-то тени. Скорее всего, это были тени неких корыстных раздумий и смутных воспоминаний. Так они просидели рядом минут десять. Дочь не нарушала настороженной тишины. Если во время дебатов она ещё совершала довольно робкие попытки вклиниться в диалог, то в тот самый момент повисания паузы она вдруг замолкла окончательно. Видимо наткнулась на очень интересное место в своей толстой книге. Поезд уже минут пять постукивал колесами, и Сергей напряжённо ждал момента поворота ключа в замке двери вожделенного вагонного помещения типа сортир. Проводница не торопилась. Вернее, она, может быть, и торопилась, но эта каторжная работа на два вагона окончательно подкосила её дамские силы. Капитан уже хотел было сорваться с места навстречу занемогшей, как на лице мадам вдруг появилась улыбка некоего озарения.

— Скажите, а Вы случайно не родственник Бориса Вениаминовича? — заискивающим шёпотом вопросила она.

— Если Вы имеете ввиду моего папу, то — да, в некотором смысле мы с ним сродственники. Куда от этого денешься? Не удалось мне в свое время самостоятельно родиться. Пытался, но в итоге ничего у меня не получилось. Пришлось рождаться от Бориса Вениаминовича.

— Как интересно… А почему вы тогда едете в дополнительном поезде, да ещё в таком вагоне?

— Так вы же не путайте, мама. Первым секретарем ленинградского обкома работает Борис Вениаминович. А я всего-то навсего один из инструкторов горкома. Ездил вот на открытую партийную конференцию, посвящённую проблемам яйцеводства племенного скота в одесской области, и на какой поезд смогли достать мне билеты товарищи по партии, таким и еду. Лето, понимаете ли. С билетами очень напряжённо. Да и к тому же нельзя нам, инструкторам, отрываться от изучения жизненных проблем простого советского народа. Постоянно приходится вникать в его нужды и чаяния. А где в них ещё вникать, если не в поезде?

— А что же папа…?

— Давайте не будем больше поминать моего папу. У него, как говорится, своих дел по горло, а я взрослый и вполне самостоятельный человек. Все свои проблемы решаю исключительно сам.

— Да-да, конечно. Это в духе нашего перестроечного времени. Новое мышление, гласность, знаете ли и, конечно же, этот… как его? Ах, да — плюрализм…

— Вот-вот, поэтому я и стремлюсь стать кузнецом своего счастья без оглядки на папу.

— Какой Вы, оказывается, милый молодой человек! А поначалу мне так не показалось, — подобострастно захихикала «мама».

«Надо же, — с ухмылкой подумал Сергей, — а ведь буквально только что был «хамской свино-козлиной рожей». Как непостижимо быстро порой происходят чудесные перевоплощения в мозгах этих корыстолюбивых дам!»

Наконец раздался звук, сопровождающий открытие туалетной двери и, Сергея как ветром выдуло из пропитанного корыстью и самогонным перегаром купе. Но перед тем как стать «унесённым ветром» он всё же, как полагается «инструкторам горкомов», проявил высочайшую выдержку, сделал паузу и вежливо, но очень быстро объяснил дамам, что следует в ресторан, где его уже давно дожидается скромный завтрак, который он заказал накануне, ещё до посадки в поезд. При этом, конечно же, капитан не преминул предложить дамам позавтракать совместно. Дамы, скромно потупив глаза, вежливо отказались, ссылаясь на колики и вздутие животов, наступивших, вероятно, из-за обилия съеденного на сон грядущий. Далее, чувствуя, что процесс самостоятельного развязывания узла крайней плоти мочетоков приобретает необратимый характер, Сергей пулей ворвался в заветную кабинку и с огорчением обнаружил там проводницу, размазывающую что-то на полу грязной тряпкой.

— Мадам! — прорычал капитан, дико вращая глазами.

— Чё тебе, «мадам», не видишь — уборка! — начала было огрызаться проводница, но, подняв глаза на капитана, тут же выпрыгнула из кабинки, — батюшки светы! Обосрут ещё с ног до головы ни за что, ни про что! Не отмоишьси потом. Скорей бы уже доехать! Вода-то в поезде, чай, кончается!

— Что Вы, мадам, я совсем не по этому делу, — постепенно набирающим великодушее тоном отвечал из-за двери Сергей, близкий к обретению истинного блаженства, — вот если надо будет кого-нибудь обоссать исключительно в гигиенических целях…, ну, когда вода окончательно закончится, вот тогда можете смело обращаться ко мне. Чем могу — подсоблю.

Закончив утренний туалет, Сергей тщательно осмотрел себя в зеркало. Из зеркала на него строго взирал измождённый постами лик святого мученника. «Да-а-а, на работника обкома что-то Вы не очень-то похожи, сударь, — мелькнуло в голове «святомученника», — ну, ничего, вытянем, как сейчас модно говорить, на харизме. Вот только знать бы ещё, что это такое и где её можно достать. Прикол с развенчанием спесивых должен быть продолжен при любом раскладе». Слегка посвежевший капитан наскоро перекусил пирожками, купленными на какой-то захудалой станции, запил их «ситром» (так почему-то назывался местный лимонад) и завалился на свою боковую полку. Добираться до Питера надо было ещё сутки и появившееся в кои-то веки свободное время надо было как-то убить. Убивать его только на общение с этими пребывающими ныне в лёгком шоке дамами, капитану не хотелось: можно было быстро исчерпать запас умных слов и весёлых историй из богемной обкомовской жизни. А это могло привести к оглушительному провалу. К тому же, тактически верным шагом была пауза: пусть «мама» слегка помучается и подумает о том, как можно сгладить ситуацию, создавшуюся из-за её недостойного поведения. Уму непостижимо, столько раз подряд оскорбить видного партийного деятеля в течение одного утра! Всё произошедшее можно расценить как попытку дискредитации партии, а за это можно и статью получить. Окончательно вжившийся в роль, но предельно измученный командировочными перипетиями, капитан проспал до следующего утра. Утром следующего дня его кто-то долго будил, ласково поглаживая по плечу, но Сергей никак не мог проснуться окончательно. Сон уже вроде бы набирал разбег для того, чтобы стремительно выпорхнуть из туловища его тела, но какая-то неведомая сила вновь загоняла его обратно, и перед капитаном начинало разворачиваться какое-нибудь очередное в бредовости своей сновидение. Сновидения эти были очень разными. Чёрно-белые сменялись цветными. Никогда не виданные им прежде морские пейзажи, переполненные морскими чудищами, дрожа в каком-то мареве, постепенно уступали место зелёным полям с громоздящимися на горизонте исполинскими лесами. И вдруг в центре этих превращений неожиданно выткалось изображение капитановой жены. Изображение молчало, но вид имело чрезвычайно строгий. Взгляд изображения имел какой-то угрожающий характер. По спине капитана пробежал лёгкий холодок. В сознание вплыли слова известной песни: «Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня…». «А, вон оно, наверное, в чём дело! — догадалось сонное сознание Сергея и тут же начало оправдываться, — не переживай, моя дорогая, это же я так, шутки ради, ты же знаешь, как я этих спесивых стерв не люблю. А так даже и не думай: чист яки скло». Грозный облик жены в сочетании с нежными прикосновениями всё же возымел на капитана пробуждающее действие, и он, наконец, оторвал свою буйну голову от худосочной железнодорожной подушки. Снизу на него взирала морщинистая морда лица новоявленной «мамы», которая виновато моргала густо накрашенными веками и морщила свои дряблые черты в каком-то подобии конфузливой улыбки явно перепомаженных губ.

— Что Вы, мама, не спите в такую рань? — вливая в голос как можно больше бодрости спросил Сергей, постепенно вновь проваливаясь во вчерашний образ партийного аппаратчика.

— Сергей Борисович, я осмелилась Вас побеспокоить только по той причине, что мы уже подъезжаем, а Вы ещё не одеты, — полным елея голосом выдохнула ставшая вдруг какой-то не по годам жеманной «мама».

— Ого, это же я почти сутки проспал… Извините, тяжёлая была конференция…, яйцеводство там, коневодство всякое, ну и прочая хрень. А нервишки-то уже ни к чёрту.

— Что Вы, что Вы… Мы ведь всё понимаем. А Вы уж меня, пожалуйста, простите за вчерашнее… Как-то неудобно всё получилось… Ночью соседи поспать не дали, всё самогон хлестали. Я была вся на нервах. А как только самогонщики ушли, тут Вы появились… И мне показалось, что Вы к дочери приставать начали… Извините… Я ведь не знала, что у Вас с ней всё так серьёзно.

— Ладно-ладно, полноте. Извинения принимаются. Я же знаю, как это могло смотреться со стороны. Какая картина предстала непосвященному, так сказать, взгляду. И взыграло сердце матери… Как я Вас понимаю… А где мой друг Надюха? Где скрывается эта проказница? Почему не идёт будить своего котика? — хрестоматийным тоном проснувшегося барина закончил свою прощающую речь капитан и, спрыгнув с полки, точно попал ногами в стоящие на полу кроссовки.

«Друг-проказница» незамедлила появиться. Оценив «тарзанов» прыжок капитана она непроизвольно вспыхнула. «Бонжур, мадмуазель!» — начал было фарисействовать Сергей, но, внимательно посмотрев в глаза девицы, тихо ужаснулся и подумал про себя: да-а, дело принимает довольно скверный оборот, видимо, «мама» на обработку юных мозгов времени не пожалела. Ох уж эти корыстолюбцы! Ладно, заигрались. Пора соскакивать». Обменявшись с рдеющим созданием парой ничего не значащих фраз, Сергей извинился и попросил разрешения удалиться, дабы «принять ванную и выпить чашечку кофе». Разрешение было получено, и капитан тут же проследовал в конец вагона. Слегка поплескавшись над основательно загаженной к концу пути металлической раковиной и тщательно пригладив ежик волос, Сергей свернул свой плоский матрац и присел на трансформированную под стол с сидением нижнюю полку. Напротив него восседал довольно-таки молодой бородач и с нескрываемой ностальгией в глазах смотрел на пролетающие мимо питерские предместья. Через некоторое время бородач не выдержал одиночества созерцания и с тоской в голосе проговорил куда-то в окно, но при этом явно обращаясь к Сергею:

— Представляете, больше года дома не был.

— Я-то, как раз, очень даже хорошо представляю. А где Вас, извините, так долго носило? На военного вы не похожи, да и на «зэка» тоже…

— Я геолог и этим должно быть всё сказано.

— Понятно. Ну что же, за романтику надо платить.

— Да-да, платить, — глаза геолога снова покрылись пеленой грусти, но тут же вспыхнули. Он вздрогнул и даже схватил Сергея за рукав, — позвольте, а Вы где живёте?

— На Карла Маркса, — немного оторопев, ответил капитан, — а что?

— Да ничего, — опять упавшим голосом проговорил геолог и, с каким-то огорчением продолжил, — а я вот на 9-ой Советской.

— Повезло. В двух шагах от вокзала.

— Да-да. Далеко идти не надо. А не будет ли у Вас двух копеек? Надо бы домой позвонить.

— Нет, двух нет, возьмите десять, их, помоему, эти алчные телефонные аппараты всегда с большим удовольствием глотают, — Сергей протянул ностальгирующему бородачу десятикопеечную монету, — извините, а чего бестолку звонить-то? Вы же через пять минут после приезда уже дома будете…

— А Вы что, не знаете, что порядочный муж, так долго отсутствовавший дома, должен обязательно позвонить жене перед своим приходом?

— Ха-ха-ха. Нет. Не знаю. Как-то у нас таких традиций никогда не было.

— Не будьте таким самонадеянным. Возьмите за правило, — ещё грустнее оычного проговорил геолог.

— Спасибо. Но это проблемы типичного питерского интеллигента. Я к этой касте, к сожалению, не отношусь. У нас всё гораздо проще, как говорят в военно-морском флоте: попалась — сразу же за одно место и за борт.

— Ну-у, это грубо… С женщинами так нельзя.

— Как знаете…

Тем временем поезд уже вползал на перрон. В проеме купе появилась «мама» и с умилительной улыбочкой протянула Сергею листок писчей бумаги:

— Сергей Борисович, это наши координаты. Всегда рады видеть Вас. Звоните и заходите в гости.

— Покорно благодарю. К сожалению, не могу сделать встречного шага: вся канцелярия в чемодане, а он, видите, как распух от протоколов заседаний, боюсь если его сейчас открыть, то потом закрыть его не удастся, — как можно убедительней соврал капитан и, не глядя засунул листок в карман куртки.

— Не извольте беспокоиться. Сначала ждём известий от Вас.

— Готов помочь с доставкой ручной клади в пределах перрона. Дальше-то Вы, наверное, на такси?

— Что Вы, что Вы… Прошу Вас, не трудитесь, нас встречают. Будем премного Вам благодарны, если поможете нам вынести вещи из вагона.

— Легко.

Поезд уже практически остановился, когда капитан заметил в окне стоящего с цветами на перроне полковника Плёнкина. Полковник пристально вглядывался в медленно проплывающие мимо него окна. Рядом с ним находился его личный водитель и тоже вглядывался в окна. Сергей инстинктивно отпрянул от стекла. Охватившее капитана при виде встречающего его начальника глубокое изумление («Это что, такая у нас новая традиция встречать с цветами подчиненных после успешного выполнения боевых задач в длительной командировке?») тут же сменилось чувством глубокой благодарности («Как это трогает, когда вся страна, пусть и не в полном составе, пусть только в лице твоего начальника, но так высоко отмечает твои заслуги!») Расчувствовавшийся капитан, схватив чемодан и изрядно потрёпанную сумку «мамы», тут же поспешил вслед за ней на выход. Каково же было его удивление, когда он увидел полковника и девушку Надю, обнимающихся и целующихся на перроне! Разочарованный капитан сразу же всё понял и, оставив сумку «мамы» сразу же за дверьми тамбура, тут же ретировался обратно в вагон. Пройдя в соседний вагон, Сергей, не обращая внимания на протесты проводницы, тут же организовал пост наблюдения. С поста капитану было хорошо видно, как заметалась по перрону «мама», обнаружив вместо «инструктора обкома партии Гидаспова-младшего» только свою обшарпанную сумку с торчащими из неё ветками какого-то одесского растения. Было ему хорошо видно и то, как искательно заскользили по лицам пассажиров и встречающих их граждан полные печали глаза несостоявшейся невесты ответработника. В этих глазах было всё: свадьба в Зимнем дворце, просторная обкомовская дача, заграничные поездки и, как говорится, т. п., и, как потом подтверждается, т. д. Сквозь приоткрытое окно до Сергея доносились обрывки фраз и слов перебивающих друг друга мамы и дочки: «Очень милый… Гидаспов… Конференция… Яйцеводство…». Ну и прочая хрень, абсолютно лишённая всякого смысла. Плёнкин ещё некоторое время растерянно постоял на перроне, попеременно поворачивая голову то в сторону одной, то в сторону другой восторженной рассказчицы и, махнув рукой, направился к выходу из вокзала, предварительно подхватив что-то из багажа. За ним трусцой посеменил увешанный чемоданами водитель. Никак не могущие обрести успокоения дамы вскоре двинулись за ними следом. Продвигаясь к выходу, они то и дело оглядывались, видимо, всё ещё надеясь на чудесное возращение «инструктора». Сергей презрительно усмехнулся им вслед и, выйдя из готового в любую минуту отправится на отдых в депо поезда, устало побрел в сторону метро. В вагоне метро он вспомнил о подаренной ему «визитной карточке», тут же достал и развернул её. Карточка гласила: «Плёнкина Изабелла Изольдовна (мама Нади). Проспект Луначарского, д.38, кв.36. т. 513 61 54». «Во как! Бедную Надю в наказание за что-то даже в скобки поставили. Или же, походя так пометили, как бесплатное приложение к Изабелле Изольдовне? Кто же из них больше желает замуж выйти? Может Плёнкин от них обеих хочет поскорее избавиться? И не просто так избавиться, а обязательно с какой-нибудь выгодой для себя. Знать, силён он интригами своими! Недаром он единственный полковник на братском кладбище майоров. Наверняка скоро выдаст замуж и жену, и дочку свою на том, кто нужен ему, чтобы стать ещё и генералом. Станет генералом и женится на молодой. И двух зайцев сразу… Ну и флаг ему в руки. Мне-то что? Мне этого никогда не понять. Таким ведь надо родиться. Стоп. Кому это надо таким родится. Кому угодно, только не мне» — быстро остановил свои морально-философские рассуждения Сергей и с видимым удовольствием разорвал «визитку». Вскоре он уже вползал, едва передвигая ноги в подъезд своего дома. Командировка была успешно завершена.

После этой командировки Сергей исколесил почти всю страну, часто вспоминая тот славный уголок коммунистического рая. И воспоминания эти имели различную степень остроты, зависящей от географического местонахождения той местности, где образы прошлого настигали капитаново сознание, а так же зависели они ещё и от степени мерзости бытовых условий в этой нескончаемой череде безмерно длинных командировок. Иногда бытовые условия капитана состояли из полки обычного железнодорожного плацкартного вагона, стоящего в кишащей комарами и мошкой архангелогородской тайге северного полигона. А иногда капитанов быт протекал в не оборудованном кондиционером безводном домике, стоящем среди знойной казахской пустыни на какой-нибудь площадке полигона, на этот раз южного. Но, всё же, большей частью, командировочный быт капитана протекал в классических советских гостиницах малых городков. В этих уютных отелях с жирнющими в спесивости своей тараканами, деловито разгуливающими по вонючим санузлам общего пользования, оборудованных всегда ржавыми, вечно текущими и неправильно обозначенными цветом кранами. В этих приветливых, дающих кров усталым путникам сооружениях, комнаты которых с пугающим постоянством монтировались заведомо неисправные включатели электрического света, находящиеся, как правило, за шкафами и, в обязательном порядке, в противоположных от входных дверей углах. Кроме того, все эти заведения высокой культуры обслуживания часто объединяло троящееся изображение на экранах слегка хрипловатых чёрно-белых телевизоров и непременно обшарпанная, словно выдержавшая добрый десяток переездов через всю страну мебель, дико скрипящая покосившимися дверцами, едва висящими на никогда ничем не мазанных петлях. В общем, было о чём вспомнить капитану в уютненьком городке Безнадежнинске, посиживая по завершению трудов праведных в какой-нибудь пристанционной столовой в окружении волнообразных, усеянных следами мушиных посиделок стен и желтого от взмывающего ввысь никотина безнадёжно кривого потолка. Вспоминать, поглядывая сквозь мутное закопчённое комбижиром окошко на протекающий неподалёку грязный ручеёк с гордым названием «р. Мочегонка» на синей, федерального значения табличке. А во время воспоминаний можно было с аппетитом жевать стопроцентно хлебные, не прожаренные как следует на кипящем неподалёку маргарине, зеленоватого цвета котлеты. При этом бывало и так, что особенную остроту капитановым воспоминаниям придавали прилипающие к столу края рукавов и расставленные кругом таблички с надписями, призывающими граждан существенно повысить культуру своего поведения, например: «Уважаемые безнадёжнинцы и гости нашего города! Просьба яйцами в солонки не лазать». Как правило, горожане и редкие гости этого гостеприимного города внимали просьбам администрации. По крайней мере, Сергей ни разу не видел ни одного гражданина, а тем более гражданки пытающихся поучаствовать в этом захватывающем эксперименте.

К последствиям той памятной командировки можно было отнести и продолжающиеся отношения с Рязанским. Отношения сводились к тому, что когда генерал-полковник ехал с визитом в Ленинград, он всегда требовал от местных начальников назначить для его встречи и последующих проводов только капитана Просвирова. Стало быть, доверял. И цена доверия была порой высока. Во-первых, на Просвирова начало коситься начальство. Во-вторых, высочайшее доверие приводило порой к довольно ощутимым ущемлениям и без того ущербных прав и свобод капитана. Одно дело, когда Рязанских наезжал в будний день: тогда все неудобства сводились к более раннему подъёму и более позднему отходу ко сну. Но иногда он приезжал для чего-то в субботу и, поздоровавшись с Сергеем, задавал ему один и тот же вопрос:

— Ну, капитан, ты, наверное, сегодня дежурный?

— Так точно, — без энтузиазма отвечал Сергей, который, конечно же, никаким дежурным не был.

— Тогда вот что, сопровождать меня сегодня никуда не нужно, оставь мне свой дежурный телефон, я, когда соберусь уезжать, где-то за час до отправления поезда тебе позвоню. Успеем?

— Смотря откуда Вас придётся забирать, — каждый раз отвечал Сергей протягивая генералу заранее подготовленный листок бумаги с нацарапанным на нём номером своего домашнего телефона.

— Как всегда. С Охтинского проспекта. Адрес прежний. Ну, будь на связи.

Это означало то, что Сергею придётся всё воскресенье сидеть дома и на каждый телефонный звонок отвечать бодрым голосом: «Дежурный по представительству заказчика капитан Просвиров!» Это приводило в шок часто звонивших ему друзей и знакомых. Реакция у всех была примерно одинаковой. Сначала следовало долгое молчание, а затем тот или иной голос недоумённо вопрошал: «Ты что? Выпил лишку? Или вконец уже заработался? В отпуск пора!» Далее, обычно ближе к вечеру, звонил генерал, и Сергей, вызвав дежурную машину, ехал его забирать с Охтинского проспекта. Провожать генерала к машине всегда выходила моложавая статная дама. Она долго целовала генерала взасос, не обращая внимания на укоризненные взгляды прохожих. По всему чувствовалось, что в такие минуты генерал ощущал некоторое неудобство, но, видимо, как истинный джентльмен не мог ни в чём отказать даме в тягостную минуту прощания. Вот такой это был генерал. Вот такой это, оказывается, был мачо. Однако оказываемое Сергею высочайшее доверие не приносило ему ничего кроме дополнительных хлопот и бесполезно затраченного времени. Генерал во время своих приездов иногда вскользь интересовался его делами и, рассеяно выслушав капитана, бормотал что-то не всегда членораздельное и невпопад, что-то типа: «Да-да, вот примем первый пусковой комплекс, тогда подумаем насчёт новых вакансий…». «Причём здесь первый пусковой комплекс и какие-то вакансии? — недоумевал, услышав очередную «гамму» Сергей, — первый пусковой комплекс мы ещё в прошлом году приняли, а о вакансиях я никогда и не заикался. Речь шла только о работе, ну и, в качестве намёка, о тяжести коммунальной жизни…». (В тот момент шло распределение квартир в доме, построенном для военных в ближнем пригороде Ленинграда, и вокруг этого процесса начали крутиться какие-то личности, очень на военных не похожие). Реакции не последовало. В общем, великое пожелание, сформулированное нашим гениальным поэтом ещё в прошлом веке: «Минуй нас пуще всех печалей…», похоже, не потеряет своей актуальности до скончания веков. Оценив ситуацию, Сергей приступил к претворению мудрого пожелания в жизнь. Он стал под любым благовидным предлогом уклоняться от столь почётных для него обязанностей, а когда предлогов почему-то не оказывалось, либо они были неблаговидными, Сергей создавал их сам. В дни генеральских наездов он вдруг начинал чувствовать резкое недомогание в суставах, сопровождаемое скачкообразным повышением температуры, а то и вовсе госпитализировался с каким-нибудь экзотическим диагнозом, вступив в преступный сговор с капитаном-доктором Зельским, перебравшимся к тому времени из подмосковного батальона прямо в Военно-медицинскую академию в город Ленинград. Генерал какое-то время повозмущался, удивляясь необыкновенной капитановой болезненности, даже одно время пригрозил уволить его по болезни, но потом немного поостыл, а затем и вовсе позабыл о нём. Сергею только этого было и надо. Пожелание гения, наконец, исполнилось: царская любовь сама собой иссякла, а царского гнева за этим не последовало.

Между тем, ситуация с жильём действительно накалялась. В ПЗ со временем накопилось большое количество майоров, главным критерием перевода которых из войск в Питер было наличие у них хоть какого-то жилья в черте града на Неве или его ближайших окрестностях. «Хоть какое-то жильё» отличалось большим разнообразием. Например, майор Павлов вместе с женой и дочкой жил на правах «подселенца» у своей тёщи в стенном шкафу. Это был, конечно же, не в чистом виде стенной шкаф, но очень близкая к нему по своим размерам комнатка. Размер жилой площади комнатки-шкафчика составлял около семи квадратных метров и в ней помещалась одна двухспальная кровать. На этой кровати всё семейство спало уже добрый десяток лет. И нельзя было сказать про кого-то из членов семейства, например, следующую фразу: «этот член семейства лёг спать в 22.00». Гораздо точнее можно было сказать, что кто-то из членов семейства «прыгнул спать в 22.00». Правильность такой терминологии объяснялась тем, что пролезть между кроватью и стеной, дабы взобраться на семейное лоно откуда-нибудь сбоку, не представлялось никакой возможности. Поэтому члены семьи при подготовке ко сну раздевались где-нибудь в ванной (или в туалете, в общем, в тех местах, где в данный момент отсутствовала тёща) и затем с порога выделенной им комнатки-шкафчика «рыбкой» ныряли через спинку кровати в пружинящую постель. Со временем подобные акробатические этюды стали даваться майору всё труднее и труднее. В итоге, майор, демонстрируя следы многочисленных ушибов и переломов, принялся активно терроризировать начальство, дабы выхлопотать себе «хоть какое-то жильё», но обязательно отдельное от тёщи. Начальство ничего ему не предоставляло и свои действия аргументировало очень просто: «Нет-нет, хватит с нас…! Вспомните, когда решался вопрос по поводу Вашего перевода сюда с берегов далёкого озера Балхаш Вы с пеной у рта убеждали нас, что у вас в Питере не «хоть какое-то жильё», а жильё «что надо», а теперь оказывается, что у тёщи Вам проживать почему-то не нравится и вынь Вам да положь «хоть какое-то жильё». Положим, мы Вам его предоставим, но Вы же через каких-то полгода, отдохнув от тёщи, опять начнёте ныть и что-то у нас клянчить. Поэтому в промежуточных действиях мы не заинтересованы — терпите и ждите отдельное от тещи жильё из серии «что надо».

Из-за этого пресловутого «жилищного вопроса» порой накалялись не только семейные отношения, но и отношения в служебных коллективах. Так служил в одном из отделов ПЗ майор Глюков. Несмотря на сорокалетний возраст майор ни разу не был женат и проживал в отдельной двухкомнатной квартире. В том же отделе служил капитан Ершов, который, так же как и майор Павлов, проживал с семьёй у тёщи в «стенном шкафу». И таким образом в жизни Ершова всё сложилось, что тёща была старше зятя-капитана всего на три года. Это была моложавая и свободная от брачных уз дама, которая вместо того, чтобы хоть как-то устроить свою дальнейшую личную жизнь, почему-то сосредоточилась на отравлении капитанового существования при земной его жизни. Например, эта дама учиняла Ершову всяческие препятствия, когда капитан желал воспользоваться ванной, затевая в этот момент трёхдневную стирку своего многочисленного исподнего белья, а когда майору, наконец, всё-таки удавалось помыться, тёща принималась в резкой форме и с использованием ненормативной лексики выражать ему претензии по поводу недостаточно качественной уборки за собой помещения ванной комнаты и т. д. и всё по мелочи. В общем, «доставала» капитана тёща, как только могла. В минуты отчаяния капитан жалостливо просил Глюкова: «Коль, ну помоги! Ну, женись ты, пожалуйста, на моей тёще. Она же ещё ничего «тёлка», да и младше тебя на четыре года… Ну что ты там один делаешь в своих хоромах?» Флегматичный майор предпочитал уходить от прямых ответов, но как-то раз Ершов его всё же, что называется, пронял.