Ворлок из Гардарики Русанов Владислав
Глава 1
Тревожные вести
Сухощавого монаха Вратко заметил еще на торгу, на ярком, разноголосом и кипучем волинском торгу. Облаченный в черный потрепанный балахон из грубой шерстяной ткани, служитель Господа стоял у бревенчатой стены длинного амбара и беседовал с высоким широкоплечим мужчиной — с виду настоящим головорезом. Вратко тогда еще подумал: что общего может быть у монаха с воином? Да еще у таких разных.
Монах сильно сутулился, седоватые волосы пушистым венчиком окружали лицо со впалыми щеками. На макушке, прикрывая гуменце,[1] смешно сидела круглая черная шапочка, вытертая до блеска. Его худая шея торчала в бесформенном воротнике, как пестик в ступке. Говорил он негромко, все время пожимая плечами, словно в неуверенности. Но его серые глаза посверкивали подобно двум булатным клинкам, не оставляя сомнений в том, кто в этой паре главный. Воин, светлобородый и длинноусый, самый настоящий урман по виду, переступал с ноги на ногу, поглаживая большим пальцем лезвие секиры, свисающей с пояса в ременной петле. Его плечи покрывал крашеный плащ, ниспадающий свободными складками почти до пестреющих рыжей грязью досок. Рукава кольчуги выглядывали из-под кожаной рубахи.
Вратко нарочно обошел беседующих, чтобы заглянуть урману в лицо. Ничего лицо. Самое обычное для сына суровой северной земли. Загорелое и обветренное докрасна. Выгоревшие брови выделялись, как полосы на морде барсука. Такого легко представить впереди строя, сомкнувшего червленые щиты, или на палубе боевого корабля. А уж шея, в особенности по сравнению с монахом, напоминала бычью. Вот только в разговоре он все больше отвечал. Коротко и сдержанно. Слегка подергивал левой щекой, отмеченной ровным росчерком шрама.
Паренек засмотрелся. Раздираемый любопытством, навострил уши. Как же хотелось услышать, что именно выговаривает суровый монах робеющему бойцу! Но тут купец в мохнатой медвежьей шапке, по виду — бодрич, толкнул новгородца плечом. Вратко пошатнулся и слетел в грязь. Кровь бросилась ему в голову, но… Рядом с бодричем громко хохотали двое здоровяков — что поставить, что положить, — то ли слуги, то ли охранники. Парень представил гнев отца, которого он долго уламывал взять с собой — добрых людей посмотреть, себя показать, — и смолчал. Негоже устраивать потасовку на глазах у честных гостей, съехавшихся в Волин со всех концов Варяжского моря.
Пришлось натянуто улыбнуться и даже изобразить извинение на лице. Мол, не взыщи, гость тороватый, оплошал, подставил спину под твое белое плечико… Купец разочарованно вздохнул — видно, кулаки чесались не на шутку — и пошел дальше. Один из его спутников даже язык показал через плечо, но Вратко сделал вид, что не заметил. Парень выбрался на дощатый настил, не уступающий по ширине и толщине досок новгородскому, огляделся и почему-то не удивился, увидев, что монаха с воином след простыл. Беседу они вели, по всей видимости, серьезную, и гогот охочих до всяких безобразий поморичей их спугнул. Едва сдержавшись, чтобы не сплюнуть от злости, Вратко подобрал палочку и принялся счищать грязь с сапог.
Вот и побродил. Скоро и солнце к полудню, пора на корабль возвращаться, а он толком на торжище не посмотрел. Так… Причалы да склады. А ведь батюшка спрашивать будет: где был, чего видел? Придется или признаваться, что время попусту потратил, или выдумывать на ходу. И одно, и другое стыдно. Не мальчишка уже. Другие в его возрасте уже давно к делу приставлены, а некоторые подумывают о том, чтобы жениться. Но, как говорят соседи, от которых не спрятаться, не скрыться, купец Позняк сам малость не от мира сего и сынка такого же воспитал. Яблочко от яблоньки… Ну, хоть семнадцатилетнего детинушку сподобился отец с собой взять. Да и то не купцом — к торговле Позняк сына не допускал, — а толмачом.
Надо признать, к языкам всяческим Вратко имел тягу с детства. Благо в Новом Граде торговых гостей испокон веку с избытком. Вот и слушал малец. Слушал, запоминал, вникал, а после и говорить попытался. К двенадцати годам сносно разумел по-урмански и по-булгарски, по-литвински и по-корельски. Понимал речи греческих купцов и гостей из германских земель. Не говоря уже о близких и привычных говорах веси да мери. Кое-что улавливал даже в разговорах латинян, чьи проповедники нет-нет да и заглядывали в словенские края. Разум парня впитывал чужие слова, словно сухой мох влагу.
Вот так они и бродили по торжищу. Отец приценивался к товару, прикидывая, как бы выгоднее продать мягкую рухлядь, загруженную в Новгороде на корабль, а сын прислушивался к разговорам, улавливая рваные кусочки речи да отдельные слова, запоминал их, догадывался, что же оно означает по-словенски… Или не догадывался, но откладывал в памяти, как рачительный хозяин запасы на зиму — авось когда-то пригодится.
Волин кипел. Как-никак один из самых больших торговых городов Варяжского моря. Поспорить с ним могут разве что Бирка, Хедебю или тот же Новгород. Здесь выкатывали бочки с вином, привезенным с далекого юга, с берегов Средиземного моря и из франкских земель, и колоды с душистым, темным медом, который добывали бортники из Киевских и Смоленских лесов; отмеряли льняные да шерстяные ткани, крашеные и просто беленые, невесомые шелка из края желтолицых людей, огородивших свои владения длиннющей каменной стеной, да такой широкой, что, говорят, между зубцами две телеги запросто разъедутся; отсчитывали сорока соболей, куниц, горностаев, бобров, перегружали с кораблей на телеги и обратно бычьи, турьи, лосиные, медвежьи шкуры; меняли местный янтарь на линялых соколов. А кроме того, торговали солью, лесом тесаным и лесом в бревнах, тонкой и звонкой глиняной посудой, расписанной яркими красками, украшения с яхонтами и корольками, зерно бурмицкое, искряк и тумпазы.[2] Меняли серебро и золото на стальное оружие — секиры, мечи, ножи, наконечники копий. Рядом продавали тонкой работы кольчуги — двойного и одинарного плетения, вороненые и простые; шлемы с бармицами, кольчужные капюшоны, которые франки и саксы именовали койфами, поножи и наручи, рукавицы кольчужные, пояса боевые из тисненой кожи с бляхами. Привозили на Волинский торг и рабов, захваченных в набегах, рыбу соленую и сушеную, китовый ус и моржовые зубы. Всего не перечислишь…
Купцы здешние — поморяне, словене, свеи, даны, урманы — и гости издалека — арабы, булгары, греки — спорили и торговались до хрипоты. Кидали шапки наземь, били по рукам и тут же начинали спор с начала. По большей части, чтобы понимать разговоры, даже напрягать память не пришлось. Речь поморских славян походила на словенскую. Ну, во всяком случае, с пятого на десятое понятно. С прочими народами хуже, но пускай их называют немцами те, кто не дает себе труда слушать и запоминать.
Вдоволь нагулявшись, Вратко вернулся к причалу. На дальний конец пирса, направо от складов, где размеренно покачивалось на волнах стреноженное канатами судно гамбуржского купца и морехода Гюнтера. Оттолкнувшись от грязных бревен, парень запрыгнул на палубу… и едва не свалился, зацепившись ногой за ногу. Причиной неловкости послужило крайнее изумление при виде того самого монаха — тощего, седого, обряженного в черное. Священник стоял около мачты и вел степенную беседу с мореходом Гюнтером, невысоким, пузатеньким и краснолицым германцем. Купец Позняк, плечистый, с благообразно расчесанной бородой, стоял тут же, внимательно щурясь, будто понимал, о чем речь идет. Но Вратко-то знал — батюшка узнаёт едва ли одно слово из десятка. Он и с гамбуржцем говорил только по-словенски, благо Гюнтер балаболил на нем как на родном.
Под укоризненными взглядами взрослых Вратко выпрямился, одернул рубаху, поклонился в пояс монаху.
— А это сынок мой, — степенно пояснил Позняк. — Переведи латинянину…
— Не латинянину, а отцу Бернару, — чуть-чуть поморщился германец. Но перевел. Добавил от себя: — Малец весьма к языкам способный. Прямо на загляденье.
Священник приподнял бровь, как бы удивляясь словам Гюнтера.
Вратко хотел что-нибудь сказать на латыни, но засмущался, и от того все слова разбежались, словно овцы на лугу.
Гамбуржец заметил его растерянность и рассмеялся.
— Отец Бернар с нами в Хедебю пойдет, — сказал он.
— В Хедебю? — Глаза Вратко полезли на лоб.
— А ты думал? — подмигнул Позняк. — Тут, понимаешь ты, за мягкую рухлядь никто достойной цены не дает. Я два сорока куньих продал… И то себе в убыток почти что. Говорят, из-под Гнезно три обоза с мехами пришло. Краковцы у древлян да полян соболей выкупают, а после норовят поморянам втюхать. Да только сами себя перехитрили — больно много пушнины на одном торгу.
— А тебе что, не хочется посмотреть Хедебю? — немного растягивая слова, проговорил Гюнтер. Его объемистое брюшко натягивало засаленный куцый кафтанчик, весь испещренный пятнами от еды и вина, а щеки, как обычно, лоснились и подрагивали.
— Как не хотеть? Хочу! — встрепенулся Вратко.
— Ну, так и радуйся! Может, другой раз случая не представится.
— Я радуюсь! — Парень говорил искренне. Просто известие ошеломило его, и Вратко слов не мог подобрать, чтобы описать бурливший в душе восторг.
— Вот и радуйся! — буркнул Позняк. Шутливо толкнул сына в плечо. — Надо будет, и в Гамбург пойдем. А что? Мы, новгородцы, народ упрямый! За бесценок товар отдавать не станем. Не таковские!
Отец Бернар окинул его неодобрительным взглядом, пробормотав что-то о корыстолюбии и языческих нравах. Вратко хотел возмутиться и напомнить латинянину, что Русь уже давно крещена, еще при Владимире Киевском! И чем словен язычниками бесчестить, пускай со своими символами веры разберутся. Но парень смолчал. Во-первых, негоже старшим замечания делать, а во-вторых, если говорить положа руку на сердце, не сильно-то в Новгороде радовались христианству — хоть и крестили этот город Добрыня огнем, а Путятя мечом. Может, потому-то и не радовались? Сам Позняк ходил в церковь каждый седьмой день, но никогда не забывал бросить кусочек хлеба в каменку, угощая Огонь, младшего брата Даждьбога и Перуна. Поэтому Вратко поклонился хозяину корабля и его гостю и отправился в закуток под палубой, выделенный им с отцом для сна и отдыха.
Отошла «Морская красавица», как прозвал судно Гюнтер, от причала только через три дня. Гамбуржский купец не отшвартовался, пока не уладил собственные дела. Дружба дружбой, а своя рубашка ближе к телу, и исполнять прихоти новгородца он не собирался.
Гюнтер менял мед, воск и посконь на серебро и янтарь. Ткани, загруженные в трюм на берегах Ильмень-озера, продавать не торопился. Даны не такие балованные, как поморяне, — дадут большую цену.
Крутобокий двухмачтовый корабль распустил паруса и направился на северо-запад.
По поводу отплытия владелец судна пригласил гостей на ужин. В тесной — но все-таки отдельной — капитанской каюте собрались: сам Гюнтер, Дитер из Магдебурга — его помощник и командир охраны, — священник Бернар и новгородский купец Позняк с сыном.
На столе стоял жбан с пивом — Гюнтер, как истинный германец, предпочитал крепкое темное пиво любому вину, даже самому дорогому. На блюде лежал нарезанный толстыми ломтями белый хлеб и копченый окорок. В глубокой миске — просоленная мелкая рыбешка. Отдельной кучкой — стрелки зеленого лука. В общем, яства довольно простые, не княжеские, но сытные.
Гюнтер, Дитер и Позняк налегали на пиво, сдувая с усов плотную пену. Магдебуржец, мосластый, как старый конь, взял на себя обязанности вовремя подливать в кружки. Монах и Вратко пили воду. Первый по убеждению, а второй по малолетству. Его и пригласили-то за стол не для того, чтобы честь оказать, а чтоб отцу переводил разговоры латинянина и германцев.
Он и толмачил, успевая прожевать и проглотить, пока неторопливый отец Бернар заканчивал очередную фразу.
Гюнтера и Позняка, проведших лето в новгородской земле, живо интересовали новости последних месяцев.
Спокойствия в мире не было.
— По весне в Велиграде, что в землях бодричей… — начал монах.
Гюнтер встрял, назвав этот город Мекленбургом, и сказал, что северяне предпочитают говорить — Рерик.
Вратко здорово удивился, что один город можно называть тремя разными именами, но после вспомнил, как северные гости кличут Ладогу Альдейгьюборгом, его родной Новгород — Хольмгардом. Должно быть, людям удобнее подбирать привычные названия, понятные разуму и не слишком трудные для языка, чем приноравливаться к местным.
— Так вот, в Велиграде, — повторил отец Бернар, недовольный, что его прервали, — бодричи-язычники восстали против князя Готшалка.
— Видно, вконец замучил он народ германскими и данскими обычаями, — усмехнулся Позняк, омочив усы в пиве. — Запрещал молиться, как люди привыкли, грозился все капища извести, а языческих идолов бога Святовита в море утопить. Бодричи подобных обид так просто с рук не спускают. Не зря же сто лет назад выгнали германских князей, которые принялись управлять ими, как вздумается, не спросясь народа. Вот и Готшалк допросился.
Вратко слыхал и раньше от отца об этом князе, который воспитывался при немецком монастыре, жену взял из рода знатных данов. Когда править начинал, всем казалось: этот человек и племена по обоим берегам Лабы объединит, и с соседями общий язык найдет. Поначалу так и вышло. Не только бодричи под его руку пришли, но и часть лютичей. Государство могло быть крепким и сильным, если бы не замашки Готшалка всех окрестить, не спрашивая мнения людского.
А по словам отца Бернара выходило совсем по-другому.
— Странно мне и горько слушать подобные речи! — Голос священнослужителя зазвенел от праведного гнева. — Князь-просветитель изо всех сил старался для родного народа, вел его к лучшему будущему! И что же получил он в награду? Тупая, немытая толпа не поняла намерений благодетеля, отплатила злом за добро. Подняли князя, волею Господа нашего на престол поставленного, на копья! А епископа Мекленбургского, призванного Готшалком для искоренения ереси среди бодричей, захватили в плен. Долго возили святого мученика по языческим городам, где терпел он бесчестье великое и поношение от еретиков, а после в языческом городе Ретре, что в землях лютичей стоит, его преосвященство принесли в жертву идолам поганым…
От парня не укрылось, как сжались кулаки Позняка, когда монах позорил лютичей и их священный город, на все Поморье славящийся храмами Святовита, Даждьбога и Перуна. А после слов Бернара о том, что все славяне — суть язычники по природе своей и иначе, чем кнутом и каленым железом, переделать их, обратить в истинную веру невозможно, Вратко подумал, что батюшка сейчас кружкой между глаз болтливому святоше зарядит. Но купец удержался. Первое правило торговых гостей — терпи, если твое терпение увеличит твою прибыль, — Позняк знал и придерживался его неукоснительно.
Гюнтер же кашлянул негромко, показывая глазами на новгородцев, и отец Бернар прикусил язык. Сообразил, что недалек от ссоры оказался.
«Хотя и его можно понять, — подумал Вратко. — Наверняка монах явился в Волин из левобережья Одры — лютических земель. Может, и сам едва смерти избежал? Так что любить народ, умертвивший князя Готшалка и владыку Мекленбургского, у него особых резонов нет».
Чтобы не допустить ссоры среди гостей, гамбуржец встрял с горькими сетованиями на переменчивость купеческой удачи. Мол, чтобы выгодно товары продать, в нынешнее время приходится учитывать не только урожай или неурожай, но взаимную любовь или ненависть сильных мира сего.
После разлил пиво и перевел разговор на события в далекой Англии.
Умер у саксов король — Эдуард Исповедник. Больше двадцати лет он правил страной, да вот беда — все это время оставался бездетным. Для простого человека — селянина, ремесленника, купца — быть бездетным плохо, а уж если король умирает, не оставив наследника, то горе потом мыкает вся страна.
— Так и тут получилось, — тряс Гюнтер жирными щеками. — Сам Эдуард желал видеть своим наследником герцога Нормандии, Вильгельма, с которым состоял в далеком родстве: отец нормандского герцога был племянником Эммы-Эльфгифы, второй жены короля Этельреда Второго Неразумного, отца Эдуарда. Да только знатные таны и хускарлы[3] не сильно-то хотели видеть на своем престоле герцога из-за пролива. Они возвели на престол Гарольда Годвинссона, который приходился покойному королю Эдуарду шурином.
Злые языка поговаривали, что Годвинссоны — королева Эдита и ее братья: граф Гарольд и граф Тостиг — вот уже лет десять управляли Англией от имени Эдуарда. Только год назад Гарольд и Тостиг повздорили («Уж не из-за надежды на корону ли?» — подумал Вратко), и последний сбежал в Данию. А вот Гарольд, граф Уэссекский, как раз и стал королем Англии.
— Стать-то он стал, только надолго ли? — хмыкнул Дитер. — Часто бывает как в детских забавах: забраться на снежную горку, облитую водой, легко, а вот удержаться на ней…
— Гарольд Годвинссон еще при жизни Эдуарда принес вассальную клятву герцогу Вильгельму, — твердо проговорил отец Бернар. Посмотрел на собеседников: не вздумают ли возражать? Позняк смотрел в стену, прожевывая здоровенный кусок окорока. Дитер неспешно отхлебывал из кружки, а Гюнтер изобразил на лице прямо-таки собачью преданность.
— Гарольд Годвинссон, — с нажимом повторил монах, — дал обещание поддерживать герцога Нормандии в его притязаниях на английский трон, что бы там ни было. Клятву эту Гарольд, граф Уэссекский, произнес над алтарем, в котором хранились святые мощи, и теперь, нарушив ее, стал в глазах не только нормандской знати, но и всех верующих в Иисуса Христа людей лжецом и клятвопреступником. Подобное предательство не может быть прощено! Герцог Вильгельм приступил в Байе к сбору самого большого со времен Карла Великого войска. Благородные рыцари, горящие жаждой восстановить попранную справедливость, съезжались под его знамена не только изо всех уголков Нормандии, но и из Бургундии, Бретани, Аквитании, Франции, Лотарингии…
«Еще бы! — не смог удержаться от крамольной мысли Вратко. — Ведь, борясь за права нормандца на английскую корону, можно не только славы и почета добыть, но и пограбить всласть, обеспечив не только детей с внуками, но и правнуков, а там и осесть на отвоеванной земле».
Речь священника плавным журчанием вливалась в уши. Парню казалось, что он слушает не о событиях нынешнего года, а о делах давно минувших дней. Будто сказка, слышанная в далеком детстве.
Пока что нормандцы переправляться через пролив не торопились. Ждали, когда подтянутся рыцари из самых дальних земель, а кроме того, они рассчитывали плыть при попутных ветрах, чтобы потратить как можно меньше времени на морское путешествие. Ведь рыцарские кони, которых собирались везти с собой, не очень хорошо переносят качку, а пеший рыцарь — это уже не рыцарь. Но и бежавший с острова брат Гарольда, граф Тостиг, не сидел сложа руки. Каким-то образом ему удалось заручиться поддержкой норвежского короля, Харальда Сурового.
Услышав о нем, отец и сын новгородцы оживились.
Этот правитель самого северного королевства был известен на Руси.
Позняк даже вспомнил, что видел его когда-то, возвращающегося в Норвегию после службы у Миклогардского[4] императора.
Вратко тоже много слышал о Харальде. О нем и его королеве Елизавете Ярославне, киевской княжне. Пятнадцатилетним юношей, младше, чем Вратко сейчас, Харальд участвовал в битве при Стикластадире, когда изгнанный король Олаф Второй Толстый пытался отвоевать престол. Норвежское ополчение при поддержке датского короля Кнуда разгромило дружину Олафа, который погиб с мечом в руках, а Харальд бежал в Новгород. Норвежским королем стал сын Кнуда — Свен Кнудсон, а Харальд служил в Киеве князю Ярославу, потом долго странствовал по южным морям, грабил все побережья, от греческих земель до Сикилии, возглавлял варяжскую гвардию византийского императора. Пока он, странствуя по южным землям, сколотил немыслимое богатство, Норвегией правил его племянник — Магнус Первый, прозванный Добрым, которого возвела на трон норвежская знать, разочаровавшись в датских королях. Когда Магнус умер, не оставив наследников, Харальд вернулся на родину и, женившись на дочери киевского князя, короновался в Нидаросе…[5]
— Харальд заслужил прозвище Суровый еще в греческих морях, — продолжал рассказ отец Бернар. — А воссев на престол, кличку свою подтвердил сполна. Он железной рукой навел порядок среди норвежских ярлов и конунгов, воевал с датским королем Свеном Вторым и четыре года назад нанес ему сокрушительное поражение в морском сражении близ устья реки Ниссы. Победа была столь сокрушительной, что датчане вовсе без кораблей остались, а самому Свену пришлось спасаться бегством на остров Селунд.[6]
— Правда, через два года они помирились и заключили договор о дружбе, — осторожно заметил Дитер.
— Совершенно верно, сын мой. Слишком много времени Харальд уделяет мирскому: войнам, союзам, подчинению бондов, недовольных его правлением. В отличие от Олафа Второго, насаждавшего истинную веру в северных землях, он мало заботится о богоугодных делах. Слишком мало… Так вот, сбежавший в Данию Тостиг попросил помощи у Харальда Сурового. Норвежский король не отказал. Поговаривают, он и сам желает воссесть на английский трон. И даже принялся собирать флот, но пока, как и герцог Вильгельм Нормандский, не спешит с выступлением.
Германцы и новгородцы слушали отца Бернара, качали головами — что же это делается с миром? Все вокруг жаждут власти и богатства, нарушают клятвы, не гнушаются братоубийством. Уж не грядет ли конец света, предсказанный Иоанном Богословом?
Монах размашисто крестился и перебирал четки.
Наконец Позняк махнул рукой и сказал, что беды и заботы королей, герцогов и графов могут тронуть простых торговых людей только повышением мыта или ростом цен на оружие. А когда они с сыном отправились на ночной отдых в свой закут, то добавил Вратко на ухо: мол, продадим мягкую рухлядь, нужно будет мечи закупать в Хедебю. Грядут такие времена, что цены на них будут только расти. На том и порешили.
Глава 2
Один в море
Варяжское море между датским островом Фольстер и вотчиной лютичей Рюгеном не баловало купцов попутными ветрами. Всех направляющихся на Хедебю с востока встречал юго-западный, негостеприимный ветер, так и норовивший отогнать корабли к берегам Шведского королевства. Но «Морская красавица» упрямо лавировала, карабкалась на опененные волны, ловила ветер широкими полосатыми парусами. Пузатый, крутобокий, с обшитыми внакрой бортами корабль нес две мачты, и на каждой — прямоугольный парус. В «вороньем гнезде» грот-мачты умостился белобрысый морячок с серьгой в ухе — все выглядывал, чтобы на камень не налететь, а подводных скал тут хватало с избытком. Потому и капитан, он же купец гамбуржский, палубу днем не покидал.
Гюнтер стоял на ахтердеке, зажав под мышкой рукоять рулевого весла, и поглядывал из-под ладони на кудрявящееся желтоватыми «барашками» серовато-зеленое поле Варяжского моря. Не зря викинги, большие мастера придумывать всяческие заковыристые названия для обычных, казалось бы, вещиц, называют море «полем китов», а еще «лебединой дорогой». Разумнее было бы назвать его «купеческим трактом» — это всякому торговцу, вынужденному большую часть жизни проводить на мерно покачивающихся досках, и понятно, и справедливо. А то от разных «красивостей» ни мошна, ни живот не наполнятся. Баловство одно.
Отец Бернар высунул голову из люка, огляделся, словно покидающий дупло дятел, оперся рукой о палубу и вдруг с легкостью выпрыгнул. Распрямился, одернул рясу. Капитан, увидев его, смутился, отвел взгляд.
Быстрым шагом монах подошел вплотную — к покачивающейся опоре под ногами он приспособился на удивление легко, словно всю жизнь провел на море. Спросил, хмурясь и морща высокий лоб:
— Ты уже все решил для себя, сын мой?
— Да, святой отец. Только…
— Что такое? Ты слаб в вере, сын мой? — вкрадчиво произнес отец Бернар.
— Нет! — Гюнтер встрепенулся, как застоявшийся конь. — Я готов служить Господу и делу Церкви… Но новгородец…
— Мне нет дела до новгородца. Пускай плывет с нами, если захочет.
— Он не захочет.
— Да? — Монах приподнял бровь. — Тогда мне тем паче нет дела до упрямца. Нужно ли повторять, сын мой? Я выполняю важное задание Церкви. Несу свет Истины народам, закореневшим в язычестве. Ведь ни для кого не секрет, что датчане, норвежцы, свеи молятся Господу только для вида, а сами по-прежнему носят обереги Одина и Тора? К чему привели старания Олафа Святого? Князя Готшалка? Эдуард Исповедник достиг немного бльших успехов, и все равно саксы грязны, невежественны и тупы! Я должен способствовать проникновению света истинной веры на Британские острова! Что может помочь этому больше, чем войско Вильгельма, герцога Нормандского?
— Я не спорю, отец мой…
— Так в чем же дело?
— Новгородец поднимет шум. Он не захочет плыть в Байе.
— Высади его на ближайшем острове.
— Отец мой… — нерешительно проговорил гамбуржец. — У словен, а в особенности у новгородцев, есть присловье: уговор дороже денег. А мы с ним сговорились торговать в портах Варяжского моря…
— Нарушай договор, сын мой. Смело нарушай, — тоном, не терпящим возражений, распорядился Бернар. — Господь простит тебя. Я буду молиться за тебя. Мы вместе помолимся. Да что там! Можно ли наказывать верного сына римской церкви, если он нарушил слово, данное иноверцу?
— Но русичи христиане…
— Они неправильно толкуют третий Символ веры. Следовательно, близки к греху ереси. Предложи ему краткую остановку в Хедебю. Если откажется, выброси его за борт.
— Но, святой отец…
— Оставь колебания, сын мой! Ибо не для личной корысти ты действуешь, но ad majoram Dei Gloriam![7]
Монах размашисто перекрестил морехода. Протянул руку для поцелуя.
Гюнтер не отличался излишней набожностью, но хорошо понимал, откуда можно извлечь наибольшую прибыль. И дружба с новгородским купцом не шла ни в какое сравнение с дружбой со всесильной церковью римской.
Вратко по обыкновению проводил едва ли не полдня, перегнувшись через борт и разглядывая воду, волны и чаек, падающих с размаху, чтобы взлететь, сжимая в клюве серебристую рыбешку в палец длиной. Он дышал морским ветром и мечтал. Мечтал о странствиях и далеких походах. Эх, хорошо бы побывать в королевстве франков, сходить в Византию, посетить греческие острова, Англию, а еще интереснее отправиться с купеческим караваном в арабские земли, населенные худощавыми, смуглыми, будто бы высушенными жарким солнцем, людьми. Или добраться до сказочной земли Чинь, где люди желтокожие и плосколицые, где солнце встает по утрам из-за края земли и водятся диковинные звери — однорог, одетый в шершавую серую шкуру, и двухвостый зверь, пользующийся хвостами, как человек руками, огромные полосатые коты и кочкоданы,[8] богомерзкие твари, в которых вдохнул жизнь Сатана в насмешку над тем, как Господь создал человека… Но даже побывать в таких городах, как Бирка, Волин, Хедебю, виделось несказанным счастьем.
Все нравилось парню в путешествии.
Не нравился только гамбуржец Гюнтер. Какой-то весь засаленный, лоснящийся, грязный. И глазки бегают — никогда прямо не посмотрит. Открыто правду не скажет, а все с подвывертом, с хитринкой, с оглядкой на купеческую выгоду. Хотя… Может, так и надо? Может, без этого прибыли не получишь? Не зря же Позняк, привыкший резать правду-матушку в глаза любому собеседнику, седину в бороде нажил, а богатств так и не скопил. Но, по мнению Вратко, уж лучше так, чем хитрить и притворяться. Кстати, появившийся на «Морской красавице» монах тоже не очень-то нравился молодому новгородцу. Он чувствовал в нем затаенную опасность, червоточину. Отец Бернар, казалось, мог с легкостью убить… Ну, если не сам убьет, то хладнокровно отправит на смерть человека, если почувствует высшую необходимость. Человек для него не более чем комок глины для гончара или крица для кузнеца. А как он на словенов смотрел? Как на врагов. И все из-за расхождения в вопросах веры.
На себя бы поглядел! Все о смутах да распрях в чужих странах рассуждает. Да с таким видом, словно от него что-то зависит. Дескать, скажет словечко, и один правитель от короны отречется, а другой — на трон взойдет. Лучше бы проводил дни в молитвах и благочестивых размышлениях.
Как только Позняк терпит? Наверное, не хочет обижать Гюнтера. Ведь это ни в какие ворота не лезет, если гости начнут спорить и ругаться при хозяине. Ведь тот, бедняга, не сможет поддержать одного супротив другого. Зачем же ставить капитана корабля в неловкое положение? Нехорошо это…
А кто это там шумит?
Вратко вздрогнул и тряхнул головой, отгоняя неторопливые мысли.
Прислушался.
«Морская красавица» — корабль не великий. Чуть больше десятка сажен между штевнями. Но, стоя у бушприта, не так легко расслышать, если кто-то беседует неподалеку от рулевого весла. Это если, конечно, разговаривают вполголоса, а не орут как резаные.
Вратко различил голос отца и быстро подскочил к ограждению фордека. Осторожно выглянул.
Позняк и Гюнтер стояли друг напротив друга, набычившись и сжимая кулаки.
— Глаза твои бесстыжие! — сурово выговаривал новгородец. — Как же так можно?!
— Я тебя высажу в Хедебю! Сказал же, что высажу! — упрямо отвечал германец.
— Высажу! Сказал тоже! А что мне опосля делать? Кто меня с товаром обратно свезет?
— Наймешь кого-нибудь! Я что, крайний?
— Ага! Найму! И половину прибыли отдам! Так выходит? Это честно, по-твоему?
— Какое мне дело до твоей прибыли?
— Нет! Понятно! До моей прибыли тебе дела нет! Тебе до чего-нибудь, окромя своей выгоды, есть дело?
— Есть! — топнул ногой Гюнтер.
— То-то я и заметил!
— Заметил он! Подумаешь, глазастый какой!
— Глазастый не глазастый, а все ж не слепец! Что надо, то вижу!
— Видит он! Да что ты видишь, морда словенская?
— Что надо, то и вижу! И не тебе, немчик жирный, меня мордой бесчестить! — Новгородец даже замахнулся.
Вратко видел, как напряглись плечи стоявшего неподалеку Дитера. Еще чуть-чуть — и кинется в драку. Ежику понятно, на чьей стороне. Но Позняк сдержался, и магдебуржец не двинулся с места — выучка у охранника была отменная.
— Нет, что ты видишь? Скажи мне! — Гюнтер шагнул вперед, глядя на высокого словена снизу вверх.
— А вижу, что ты задницу лижешь монаху своему! Поди всю уже обслюнявил!
— Ах, так!
— А что? Скажешь, не так?
— Да ничего я тебе говорить не буду! Рылом ты не вышел, медведь бородатый!
— Может, я и медведь! Да уж всяко не свинья раскормленная!
— Значит, я — свинья? Тогда что ты на моем корабле делаешь?
— А вот и сам не знаю! По ошибке, выходит, попал! И жалею теперь. Думал, с человеком дело имею, а оказалось — с поганым псом!
Гюнтер скривился, будто собирался заплакать, отпрыгнул на пару шагов. Присел, повел плечами, будто перед дракой.
— А ну-ка, парни, ко мне! — крикнул он по-немецки.
Матросы, которые и так держались поблизости, сдвинулись плечо к плечу, окружая спорщиков.
— Сейчас тебя, погань лесная, за борт выкинут!
— А-а! Вот оно что! Понятно теперича, к чему ты все это время клонил! На товар мой глаз положил? Глаза завидущие, руки загребущие! Вот тебе! — Позняк скрутил кукиш правой рукой, смачно плюнул на него и сунул Гюнтеру под нос. — Накося, выкуси! Вот тебе, а не рухлядь моя!
— Ты что мне суешь?! — возмутился гамбуржец, пытаясь отвести кулак словенского купца. Но Позняк не желал сдаваться, упорно тыча кукишем прямо в лицо германцу.
— Вяжи его! — взвизгнул Гюнтер, толкая новгородца в грудь.
Позняк пошатнулся, выровнялся, крякнул и приложил германцу в ухо справа. Тот квакнул по-жабьему и покатился кубарем по палубе.
Дитер прыгнул вперед, норовя сцапать новгородца в объятия. Купец отмахнулся, но магдебуржец движением умелого бойца подставил под кулак плечо. Тогда Позняк ударил с левой руки. Под ложечку. Германец охнул и согнулся.
Со всех сторон на словена бросились моряки.
— Вяжи, вяжи его! — сплевывая кровь на палубу, кричал Гюнтер.
Позняк отмахивался от облепивших егогерманцев, как медведь от охотничьих собак. И несмотря на то, что чей-то удар рассек ему бровь, свалил уже двоих.
— Дитер, охрану зови! — Гамбуржец пятился к ограждению палубы.
Командир охраны кивал, но никак не мог отдышаться, чтобы позвать подмогу.
Вратко понимал, что нужно спешить на помощь отцу, но им овладело оцепенение. Должно быть, от ощущения «невсамделишности» происходящего. Этого не должно было случиться, но оно случилось.
Отбросив прыщавого худосочного парня-матроса, Позняк дотянулся до Гюнтера и сгреб его за грудки левой рукой:
— Зашибу, кобель брехливый!
Германец попытался уклониться от летящего ему в лицо кулака, но не сумел. Его голова запрокинулась, губы лопнули, словно перезрелая брусника. Кургузое тело описало дугу и грохнулось так, что содрогнулся корабль.
И тут сзади на новгородца обрушился Дитер. Ударил по шее сомкнутыми кулаками, добавил согнувшемуся купцу коленом по ребрам. Набежавшие матросы заслонили упавшего Позняка спинами. Они топтались, подпрыгивали на месте, азартно размахивали руками.
— Стойте! Вы что?! — Словно невидимые оковы свалились с Вратко. Он одним махом перескочил огорожу фордека. От столкновения с досками заныли пятки, клацнули зубы.
На глаза парню попался широкий нож-тесак, которым чистили и разделывали рыбу, время от времени попадавшую на крючок седого Иоганна, самого старого из моряков-германцев.
— Назад! Порежу! — заорал Вратко, сорвавшись на жалкий хрип на последнем слове.
Он взбежал по лесенке, прыгая через три ступеньки, замахнулся ножом…
Дитер, расталкивающий толпящихся моряков, обернулся и, оскалившись, перехватил его руку. Вцепился в запястье стальной хваткой.
— Остынь!
— Порежу… — упорствовал Вратко, пытаясь пересилить опытного наемника.
— Брось железку, дурак… — Дитер медленно выкрутил парню руку и заламывал ее до тех пор, пока нож не выпал из разжавшихся пальцев.
Невзирая на боль, Вратко продолжал бороться, лягая пяткой германца по голени. Магдебуржец шипел, но руки словена не отпускал.
— Успокойся. Остынь. Кому говорю? — повторял он, словно заклинание. Рыкнул, обернувшись, через плечо: — И вы все — назад! Я приказываю!
Моряки зло огрызались по-немецки. Что именно говорили, Вратко не разобрал. Но Дитер, видно, понял хорошо. Поэтому приказал подбежавшим охранникам — кривоногому Гансу и рыжему Оттону — разогнать драчунов.
Чтобы успокоить разохотившихся людей, наемникам пришлось потрудиться. Одного из матросов Ганс даже ударил мечом, не вытаскивая его из ножен. Остальные, тяжело дыша и переговариваясь осипшими глотками, отошли от безжизненно замершего Позняка.
Вратко дернулся изо всех сил, но Дитер пнул его под колено, до хруста выворачивая локоть, и плавно уложил носом на палубу.
— Оттон! Глянь, что с русичем! — гаркнул он помощнику.
Рыжий наклонился над новгородцем. Дотронулся до шеи под нижней челюстью.
— Кажись, не живой… — проговорил он угрюмо через несколько мгновений и выпрямился.
Магдебуржец витиевато выругался и отпустил Вратко.
Парень лежал, прижавшись щекой к теплой от летнего солнца доске, и все никак не мог понять: как же так, почему вдруг отец умер? Ведь этого не может быть… Совсем недавно жизнь казалась сплошной чередой радостей, и вдруг…
На лица моряков постепенно набегала растерянность. Они переглядывались, будто желая спросить друг у друга: что же это мы натворили, а?
Гюнтер встал на четвереньки, пуская длинные нити розовой слюны. Плюнул в ладонь. Шепеляво выругался:
— Жубы выбил, шука шловенская…
Глянул на Дитера в поисках поддержки. Магдебуржец не то что не ответил, а даже не удостоил хозяина взглядом. Сказал Гансу:
— За святым отцом сходи. Надо бы по чести все…
Капитан поднялся вначале на колени, а после, кряхтя, на ноги.
— Что же теперь делать? — растерянно проговорил он.
— Раньше думать надо было! — каркнул в ответ Дитер.
— Так он первый начал.
— Да знаю я!
— Так что ж ты шмотришь волком?
— Как хочу, так и смотрю. Ты меня для чего нанимал?
— Защищать и охранять…
— Вот я и защитил.
Тут только Вратко заметил, как неестественно вывернута шея отца. Припомнил удар Дитера, нанесенный с помощью веса всего тела, из прыжка…
— Што ш трупом делать-то будем? — не отставал Гюнтер.
— А вот в советчики я как раз и не нанимался! — Магдебуржец резко одернул кожаный бригантин.[9]
Капитан шмыгнул носом, вытер кровь рукавом, стрельнул глазами в сторону.
Быстрым шагом к столпившимся людям приближался отец Бернар. Как всегда прямой и решительный, как всегда нахмуренный и сосредоточенный.
Вратко, пока общее внимание обратилось на монаха, приподнялся и сел. Больше всего ему сейчас хотелось плакать. Но паренек помнил, что он уже большой, и крепился изо всех сил. Он представил, как вытаскивает из ножен длинный меч — блестящую полосу холодного, гладкого металла — и рубит всех этих германцев, столпившихся над телом Позняка, словно голодное воронье. Едва ли не воочию увидел ужас на небритых мордах, выпученные глаза, срывающиеся с клинка алые капли, услышал крики и мольбы о пощаде.
— Живой? — деловито осведомился отец Бернар, остановившись над телом.
— Да где там! — махнул рукой Дитер, отводя глаза.
— In nomine Patris, — отец Бернар торжественно перекрестился, — et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.[10]
«Провалился бы ты со своей латынью», — со злостью, какой раньше никогда в себе не ощущал, подумал Вратко.
— Што делать будем, швятой отец? — хмуро поинтересовался Гюнтер.
— Славить Господа, ибо сомнения твои разрешились сами собою, — был ответ.
Капитан закивал, а Дитер отвернулся. На его щеках ходили крупные желваки.
— Не терзай себя, сын мой, — обратился к нему Бернар. — Нет греха, который нельзя отмолить.
— Легко вам говорить, святой отец, — скрипнул зубами магдебуржец.
— Я сам буду молиться, чтобы тебе отпустились грехи.
— Што ш трупом-то шделаем? — вмешался Гюнтер.
— Что делают по морскому обычаю, дети мои?
— За борт и все дела… — подал голос Оттон.
Гамбуржец полез пятерней в затылок:
— Надо полагать, товар его теперь вроде как мой?
— Конечно, сын мой, если это утешит тебя хотя бы немного, — елейным голосом произнес монах.