Эрмитаж памяти Булатова Елена

И вдруг, босым грозя ногам,

Крапивы лес явился взору,

Двум чахлым кустикам, которым

Мы так обрадовались там.

Надвигалася туча, и пел соловей,

И гремела дорога вдали.

Сильный ветер зеленые травы клонил,

Козерога сменял Водолей.

Я все время Кассандрой какой-то живу, —

Ощущая планеты разрыв,

Океана подъемы, небес синеву,

Уходящую в огненный взрыв.

Назреванье нарыва в сознаньи людском

Не дает мне покоя нигде.

Что же будет, что будет с землею потом?

Ни ответа, ни лжи – быть беде…

Топочут ножки органиста,

Легко летая по педалям,

Тональности меняя быстро

Во исполненье пасторали.

И вдруг стволы, нацелясь в небо,

Взревели громом Иерихона.

Растет кошмар ночного бреда,

И лопается грудь от звона.

На инфразвуке гул и грохот.

И тошно сердцу, череп давит…

Миг – рухнут стены, рухнут своды, —

И снова – нега пасторали.

Я – в музыке, внутри, в стереозвуке,

Что создает живой оркестр. Рядом

Сидят прелестные скрипачки. Вскинув руки,

Скользят смычками, манят как наяды

Войти в полифонии вод прохладу.

Красавец дирижер гоняет стадо

Послушного оркестра. Звуки, звуки…

Кисть пианиста – краб – паук – тарантул,

Что мечется по черно-белой гамме,

Язвя и жаля. Странности таланта

Сжигать сердца, иль разжигать в них пламя.

А слаженности скрипок и альтов

Смогли бы позавидовать, коль знали

Погонщики измученных рабов,

Прикованных к галере кандалами.

Еще о прошлом годе три сороки

Встречались на дорожке знаком счастья

На день грядущий. Миновали сроки,

И птиц красивых, впрочем, и напастей

Особых нет. Но как-то понемногу

Все уменьшается в лесу разнообразье,

Ежи не выбегают на дорогу,

Все больше кучи мусора и грязи,

И гул машин, и вонь костров слышнее.

Вчерашней бурей сломана береза.

Насквозь пройду зеленый полог. Сон

Сковал уставший лес. И крики паровоза

Не проникают через стены крон.

Ленивая истома нежит тело.

Тепло, и ласка солнечных лучей

Траву, меня, деревья – всех согрела.

Когда погибнет все, и станет мир ничей,

Пройдя мильены световых веков

Туда, на край Вселенной, затихая,

Лишь легкий шепот о земле лесов

Дойдет до слуха и, дойдя, растает.

Жара… Жара… Найду ль в лесу спасенье?

Удачная строка, расплавившись, плывет,

Не встретившись ни с кем, в каком-то наважденьи,

Побулькает в мозгу и в нети отойдет.

От запаха костров я в ярости дурею —

И так уже жара, к чему коптить весь мир?

Но жрут шашлык, но пиво пьют и млеют,

Вытапливая радостно вновь запасенный жир.

Всё возвращается на круги на своя —

С коляской я иду легко-непринуждённо,

Как двадцать лет назад, когда моя семья

Ещё не расползлась по миру протяжённо.

Измучен и изгажен лес зелёный

Встречает вновь, приветливо маня.

Смолою клейкою, как бы слезой солёной,

Он лечит раны. Лечит и меня.

Сквозь вонь и мерзость близи человечьей

Пробились травы к солнцу и весне.

И я стою, прижавшися к сосне,

Как пёс, зализывая раны и увечья.

Эйфория бушует, пожиная плоды

Человеческой слабости и пожирая

Свои жертвы. Не ждут приближенья беды

И в беспечном восторге мгновенно сгорают.

Разевает, как фурия, чёрную пасть,

Языком своим огненным сладостно лижет, —

И трещат чьи-то кости, и злая напасть

Придвигается к жертве всё ближе и ближе.

Эйфория бушует. Её колдовство,

Её морок нахлынут – и всё, и нет мочи.

Отрезвися, открой свои ясные очи —

Стань на землю, сбрось чары, отринь волшебство.

Калифорния, весна 2001

Улыбаюсь. Весна. Поднимается выше давленье

Атмосферы земной. Суматошливей в небе свистит

Мелкоптичее столпотворенье.

И ручей еле слышно журчит.

Проплывают орлы и парят у себя в поднебесье,

Наблюдая за мной. Распахнув два огромных крыла,

Захватил эвкалипт и сидит на высоком насесте

Сам-другой, иль невеста орла.

Разбито зеркало. Подумаешь, потеря!

Пришло – ушло, обычные дела.

Но таинства глухого суеверья

Отрава страшная в сознание вошла.

Тысячеглазый Аргус на колесах

Несется грузовик в ночной пустыне,

И знак судьбы в сверкающих полосах

Не замечает он в своей гордыне.

В строю таких же, сотрясающих дорогу,

Страх перед неизбежностью ему неведом,

И кто окажется на трассе ненароком,

Легко отправит к праотцам и дедам.

Когда над ухом повисает тяжесть,

В огнях летящая, сожмусь в комок

И удержу в себе томительную сладость

Поддаться чувству с липким именем Амок.

Завершилась одиссея,

Эскапада, авантюра.

Возвращаемся в ненастье

После солнечного дня.

Как неопытная фея

Среди строгой профессуры,

Подарило Тахо счастье

И закрылося в дождях.

Утомительна толкучка

Межмашинной мешанины.

То изгваздается Додж,

А то умоется дождем.

Отвратительна тянучка

Серой мокнущей равнины.

Тахо в снежно-белом ложе

Спит свинцово-серым сном.

Горизонтальный дождь есть парадокс,

Вьявь ощутимый этою весной,

Когда поднявшись в горы высоко,

Шли налегке дорогою лесной

И вышли в пустоту. Туман летел стеной,

Рождая беспокойство. Или страх?

В белесой глухоте пути назад – домой

Не видно было даже в двух шагах.

И началось: почти мгновенно крап

Обычного дождя, что льет всегда с небес,

Сменил координаты, и нахрап

Лавины водяной погнал нас и понес.

Компресом ледяным одежда облегла

С той стороны, где дождь хлестал кнутом,

И бег безумный пара начала

Безумных перепуганных шутов.

Шутить нельзя с погодою в горах,

Потерян счет потерям дорогим.

А снова авантюрой день запах,

И шаг скучает в стенах городских.

Толкнуло что-то ночью. Я проснулась

И вижу ясно: в темноте вселенской

Звоночка «Повернуть прошу!» коснулась.

Дом бабушки моей. Пахнуло детством.

И время завертелось колесом,

И памяти неслася колесница,

И бабушки любимое лицо

Мне долго ночью продолжало сниться.

Нас предают. Наверное, слаба

Суть человека, соблазняемого бесом.

Страшно прозрение. Печальная судьба

Того, кто поддается гневу или мести.

Порывы ненависти душу рвут,

Безжалостно вцепляются когтями,

И в исступлении ты мечешься, и вдруг,

Сгорая, гибнешь под злоносными лучами.

Прости, забудь, – утихнет вчуже боль,

Умойся свежею водой прощенья,

Спаси себя от чернокрылых воль

И вырвись на свободу очищенья.

Земля изрыгнула гигантов,

Перенасыщена их плотью.

И вот редвуды – строй атлантов

Здесь держат небо днем и ночью.

А первозданных гор отроги

Для водопадов служат ложем,

И нитка тонкая дороги

Сюда вскарабкаться не может.

Лишь бродят люди муравьями —

Их путь проходит стороною —

Согнувшися под рюкзаками

С вещами, пищей и судьбою.

Вот инквизитор в камере пыточной

Жертву терзает одним непрестанно:

Капля за каплей вода тут сочится

Точно на темя и регулярно.

Так по тропинке, идя меж горами,

Слышит прохожий в лесу перестрелку:

Безостановочно очередями

Лупит спортсмен за тарелкой тарелку.

Выстрел в горах отражается эхом —

В темя, в виски молотит тот раскат.

Сила нечистая, стой, дай роздыху!

Неумолимо грохочет стаккато.

Да, эти треугольники знакомы по Москве —

И здесь в земле копаются туземцы.

Повылезли на солнышко как мухи по весне

Ребята, взрослые, старушки и младенцы.

Как кочаны капустные вмиг розы расцвели,

И ирисы заголубила синька.

Стада скота рогатого, наверное, прошли

По травке, ровно стриженной косилкой.

Не пыжься – упорядочь аналогий колготню:

Там пищи нет для духа, там – для тела.

Желанья появляются тринадцать раз на дню,

И всем чего-то не хватает зело.

Калифорния, осень 2001

Генетический страх – он у наших в печёнках сидит.

Но сейчас этот страх для меня не совсем актуален.

На полдня отодвинуты от доморощенных спален,

Позабыли о многом, и дверь незакрыта стоит.

И к покою привыкнуть совсем уж недолгое дело.

В тёплом пуле отмокнув, хочется прямо шагать.

Про отвагу в бою странно слышать и странно читать.

Пёстрым флагом помашем и в койку уляжемся смело.

Кролик, снова беги! Даровой здесь капусткой не тянет.

Шкуркой мягкой расплатишься или же длинным ушком.

Кто в Союзе родился, так и остался совком.

Где нас нет, там и лучше. А лучше, где мы, там не станет.

Тысячелистник мне знаком

По той, уже далёкой жизни.

Своим расхристанным цветком

Напоминает он отчизну,

Которой имя поминать