Багряный лес Лерони Роман

Потом в хату к атаману привели священников. Теперь Гелик мог рассмотреть этих людей более внимательно. Отец Николай был действительно молодым человеком, не более тридцати семи-тридцати восьми лет. И длинная борода, всклоченная и грязная, не старила его, не добавляла в образ суровость лет, а наоборот выглядела нелепо. Возможно, когда они были не в настоящем незавидном положении узников, их внешний вид был более благородным. А сейчас этих людей, нельзя было осуждать, так как за два месяца неволи они не только вдоволь не любовались светом, но их голов не касались ножницы парикмахеров, а тела не знали все два месяца воды и мыла, не говоря уже о рясах, которые были покрыты толстым слоем грязи из ямы. Феодосий, баюкая упакованную в примитивную шину, из каких-то дощечек перевязанных полосками ткани вырванных из рясы, выглядел более солидно. Его борода, не менее всклоченная и грязная, была более густой и длинной, почти достигала живота священника. Они часто моргали, и из их глаз беспрерывно текли слезы — от того, что они давно не видели света. Хотя они были предельно истощены, шатались от слабости, но смотрели на своих мучителей с таким вызовом, что можно было подумать, что представься им сейчас возможность выступить с бандитами в честной схватке один на один, они бы легко справились с добрым десятком разбойников. Но из их глаз, вперемешку со слезами лилась не угроза физической силы, а свет воли, знак несломленного духа, что было гораздо опаснее, чем просто удар кулака.

Мужчины практически непрерывно смотрели на Гелика, испепеляя его своими уничтожающими взглядами. Они презирали его за то, что он, как они думали, был заодно с бандитами, сидел за столом и пил коньяк из красивого длинного, но грязного стакана. И не было возможности оправдаться перед ними, все объяснить, чтобы увернуться, избавиться от этого пронизывающего созерцания предателя, коим в их представлении стал их, теперь уже бывший, коллега по несчастью.

— Вы пойдете со мной, — произнес по-прежнему пресным голосом Бузун и медленно, словно сбрасывая с себя невидимую каменную оболочку, поднялся и вышел из хаты. За ним, толкаемые прикладами в спину, последовали священники. Пошел и Гелик, которому жестами показали, что надо идти.

Пришли на лобное место, где все так же лежали трупы убитых. Висельников, правда, не было. Их сняли по распоряжению Бороды.

В своей жизни Гелику довелось видеть множество трупов, но то, что он увидел сейчас, ошеломило его до такой степени, что его стошнило. Когда он отбежал в сторону, вслед ему несся веселый смех бандитов. Не смеялись только Борода со своим атаманом. Лекаря, прежде всего, поразила предельная, до прозрачности, белизна одного из мертвецов, словно в нем не было ни единой капли крови, а в другом то, что его ели вместе с одеждой — лоскуты ткани спутались с окровавленными раздробленными костями, застряли в свисающих ломтях мышечной ткани.

— Что это? — спросил попов Бузун.

Священнослужители подошли, осеняя себя крестным знамением и неслышно шепча молитвы. Феодосий присел возле белого трупа, уверенными движениями рук ощупал его, осмотрел, больше всего времени изучая две ранки на шее мертвого. Потом перешел к расстеленному брезенту и стал на нем перебирать останки несчастного. Неожиданно он глубоко сунул в остывшее тело указательный палец. У всех, кто это наблюдал, включая и Бузуна, посерели лица, и люди стали часто сглатывать, стараясь справиться с тошнотой. Несколько человек с отборной руганью отбежали в сторону.

Вытирая руки о подол рясы, Феодосий подошел к своему коллеге, который все это время стоял возле брезента, споря своей бледностью с распластанным на земле трупом. Было видно, что он предельно испуган. Его глаза, уже не слезящиеся, расширенные от ужаса, неподвижно уставились на мертвые тела.

— Я правильно догадываюсь? — дрожащим шепотом спросил он своего старшего товарища.

— Здесь пока невозможно ничего сказать определенно, уважаемый отец Николай, кроме того, что один их них умер от полного обескровливания, а второй стал жертвой каких-то животных. Но зубы у них гораздо длиннее моего указательного пальца…

— Но и вы знаете, что это…

Отец Николай не договорил, а смолк мгновенно, когда тяжелый, предупреждающий взгляд Феодосия скользнул по его лицу.

— Вполне может быть, — неопределенно ответил старший поп, продолжая, иногда кривясь от боли в месте перелома, вытирать руки. — Вполне…

Кончив вытирать руки, отец Феодосий подошел к Бузуну, который стоял, курил сигарету и непрерывно, почти не мигая, смотрел на трупы, которые уже видел утром.

— Простите меня великодушно, уважаемый, но мы не были представлены, и я не имею чести знать вашего имени…

— Не нуди, поп, — оборвал его бандит. — Если есть дело — говори. А зовут меня Бузуном. Ну?

— Хорошо, — разочарованно сказал поп. — Господин Бузун, мне надобно переговорить с вами "тет-а-тет"… Дело не терпит отлагательства.

— Какое такое "тет-а-тет"? — поднял брови Бузун. — Ты не умничай, поп. Мы здесь люди простые — умных сразу на сук вешаем.

— В данной ситуации это было бы крайне неразумно, — воткнув в него тяжелый взгляд, парировал отец Феодосий. — Я говорил о том, что есть необходимость поговорить наедине, без свидетелей.

Скупой на лишние движения, бандит резко повернулся и отошел на десяток метров от толпы своих подопечных и остановился там, ожидая, пока подойдет священник. Они разговаривали долго. Свидетели этой беседы видели, что отец Феодосий рассказывал о чем-то с такой страстью, словно тема разговора касалась чего-то очень важного. Он размахивал руками, показывая в сторону "чистого" хутора, иногда неподвижно замирал, словно изучал, насколько сильно впечатление слушателя от его рассказа. Также было видно, что рассказ попа заинтересовал Бузуна, который во время молчаливых пауз священника поворачивал голову в сторону новых Перчанов, и нехорошо щурил глаза.

Наконец, они пошли назад, и свидетели расслышали только несколько фраз, которыми перебрасывались идущие. Ожидающие их люди заметно нервничали: то тут, то там кто-то полушепотом отпускал короткие ругательства, все переглядывались, упирая в друг друга недоумевающие взгляды.

— Ты, поп, говоришь, что времени вообще нет. Тогда не пойму, зачем вся эта возня? — спрашивал Бузун Феодосия. — Не проще ли собрать манатки и сесть на ноги?[53]

— Я не уверен, что из этого что-то получится, — беспристрастным голосом мудрого человека отвечал Феодосий. — Уйти удастся единицам, если поспешить. Надо обезопасить людей…

— Хорошо, поп, пусть будет по-твоему.

Вернувшись, Бузун позвал своего помощника, Бороду.

— Да, Бузун…

— Ты помнишь, куда делись кресты святых отцов? — строго спросил его главарь.

Я?! — корча лицо в неподдельном изумлении, воскликнул Борода. — Откуда, батька! Я даже не помню такого!..

— Не валяй дурака, — угрожающе предупредил его Бузун. — Я ничего не хочу слышать, Борода, но чтобы через десять минут кресты были на шеях попов. Ты меня понял?

Борода глубоко вздохнул и разочарованно закачал головой.

— Батька, а может им… это, по петле на шею, — смягчая тон, спросил он. — Дешевле всё-таки. Эти цацки[54] вместе тянут на добрый килограмм серебра. А?..

Бузун положил руку на кобуру с пистолетом и мгновенно покраснел от ярости.

— Борода, мне надоело тебя предупреждать. Но я буду сегодня добр с тобой — ты нужен. Еще раз повторяю: кресты вернуть попам — ты меня понял, падла?

Пальцы его руки медленно расстегивали кнопку на кобуре, взводили курок на оружии. Борода также побледнел. Он стоял, не в силах отвести взгляда расширенных от страха глаз от руки атамана. Стоящие за его спиной бандиты стали предупредительно расходиться.

— Так, я, атаман, хотел предложить то, что лучше — правда, — произнес он веселым тоном и с улыбкой.

Звук выстрела никто не расслышал. Просто у всех мгновенно заложило уши. Борода стал падать, продолжая цвести улыбкой на уже мёртвом лице. Его руки, быстро замедляя движения, шарили по автомату. Он упал, и в его глазах застыло разочарование. Бузун успел заметить, как рука помощника скользнула к оружию, но смог на мгновение опередить его.

Умирающий хрипел простреленной грудью и, раздувая щеки, как во время рвоты, выпускал меж сведенных судорогой губ черные ручейки крови. Он несколько раз поднимал и ронял голову, смотрел в сторону Бузуна. Но его глаза уже ничего не видели. Он был мертв.

— Ты был плохим вором, — склонившись над ним, произнес Бузун. — Ты забыл главное, братуха: не имей ничего… Мы все умрем, но ты сегодня. До встречи, Борода.

От второго выстрела никто не вздрогнул. Все стояли с серыми лицами, глядя на труп своего бывшего предводителя. Никто не осмеливался поднять глаза на главаря, который, не пряча оружия, спросил, указывая на кого-то пальцем свободной руки:

— Может, и ты хочешь уверить меня, что ничего не слышал о серебряных крестах?

— Как же не слышал? — ответил тот, на которого указывал палец. — Я, кажется, даже припоминаю, батька, где они лежат. Сходить? — Человек преданно уставился на Бузуна.

— Пять минут.

Бандит спешно удалился в сторону хутора. Остальные подошли к атаману, обступили его.

— Мы знаем, Бузун, что ты грозный и справедливый, но убери пушку — мы говорить будем. Иначе — сам знаешь — за секунду от тебя и от твоих бородатых отцов и клочка на этом месте не найдут.

Это говорил самый старший по возрасту, если можно было определить по его внешнему виду, среди воров. Он говорил, не отводя глаз с трупа того, кого еще недавно называли Бородой.

— Ты хочешь сказать, что я был не прав с Бородой? — ледяным голосом спросил Бузун, пряча, однако, оружие.

— Я ничего не хочу сказать, братка, пока не узнаю, о чём это ты шептался с попом. Такое правило — сам знаешь…

— Знаю и уважаю, Симон.

Бузун опустил голову и стал почесывать пальцем подбородок, словно решая, что сказать.

— Я подозревал это давно, — начал он, — но не верил, что такое возможно…

Когда он закончил рассказ, все дружно обернулись в сторону "чистого" хутора.

— А может спалить на хрен? — неуверенно спросил кто-то. — Вместе с этими бабенками. А, братки? Прямо сейчас!..

— Если дела обстоят так, как я думаю, то мы не успеем даже дойти до ближайшей хаты. От нас мало что останется. — Это говорил отец Феодосий. — Я предложил господину Бузуну свой вариант решения проблемы, но для этого нам надо иметь все необходимые вещи, начиная с крестов. Думаю, что в церкви были иконы. Они очень нужны. До темноты надо освятить воду, с помощью которой мы с отцом Николаем будем выводить вас отсюда.

— Водой? — недоверчиво хмыкнул кто-то.

— А те полторы сотни, падший грешник, которые надеялись на свои автоматы, где они теперь? — спросил его, чуть повышая голос, отец Николай. — Здесь всё дело в вере, человек. Кто не верит — пусть остается. Не доживете и до утра.

— Ты не запугивай, борода! — зарычал кто-то на него. — Я бы пошел с тобой, но за Зоной меня ждут дела почище, чем здесь. Как по мне, так лучше сидеть здесь, а во все эти сказки про вампиров и вурдалаков я перестал верить еще в детстве. Мать моя была мастерица на такие россказни.

— Сегодня никто никого неволить не будет, — твердо произнес Бузун. — За каждым остается право выбора. Но те, кто пойдет с нами из Зоны, будут во всем помогать попам. И будут все делать предельно быстро. Через десять минут встречаемся у церкви.

Бузун повернулся и пошел в хутор.

Попы стали на колени и стали креститься, творя молитвы. К ним присоединились еще несколько человек из банды. Большая часть, ругаясь и отплевываясь, пошла в поселок. И уже совсем мало кто остался просто стоять, так и не решив, что делать.

Гелик пошел на хутор. Он был под впечатлением рассказа Бузуна. Но жизнь, особенно последние ее десять лет, научила его не верить ни единому слову вора, который все повернет в свою сторону, чтобы из всего извлечь максимальную выгоду, и быть при этом максимально убедительным. А к вере у него было такое же отношение, как и к идеологии — слушай и согласно кивай, но решай все самостоятельно, своей головой.

Создавалась такая ситуация, что Гелик оказался не у дел. После, наверняка, фантастических заявлений священников, как думал Дмитрий Степанович, на него никто не обратил внимания, и была возможность незаметно покинуть этот хутор, а затем и саму Зону. От этих мыслей ему стало легче. Он сможет, сумеет стать незаметным и никто не будет в силах разыскать его и помешать дожить в покое одиночества свои последние годы. В последнее время Лекарь только об этом и мечтал. И казалось, что такая возможность, наконец-то, представилась, и надо было подумать, как максимально выгодно использовать настоящее положение. Он уже шел, размышляя, как незаметно выйти из поселка, и какую дорогу выбрать, чтобы быстрее выбраться из этой проклятой земли, но его окликнули:

— Эй, старик! — какой-то бандит остановился и повел в его сторону автоматом. — Ты не вздумай делать ноги. Я за тобой секу и, отвечаю, стреляю я отменно. Ступай в хату к батьке. Он приказал. Давай, двигай конечностями, Лекарь. Хо-ха-ха! Лекарь, мать твою…

Все двигались небольшими группами по проселочной дороге, когда увидели четыре легковые машины, мчащиеся на полной скорости по ухабам. Бандиты сразу же поснимали с плеч оружие и направили его в сторону приближающихся машин, которые, правда, благорассудно стали замедлять ход, и докатив до той группы, в которой шел Бузун, остановились. Из первой машины выскочил вооруженный автоматом и обвязанный пулеметными лентами человек. Он выглядел растерянным и был очень бледным, скорее всего, от потери крови — его рука, прямо поверх одежды была перевязана пропитанными кровью грязными тряпками. Человек сразу подошел к Бузуну.

— Это ты, Григорий? — спросил он, словно сомневаясь.

— А тебе что, повылазило, братан? — ответил кто-то за главаря, который стоял молча, испытывающее осматривая приехавших, среди которых добрая половина была ранена. Автомобили были побиты пулями.

— Так ты будешь Неханко? — повторил раненный, не обращая никакого внимания на грубость.

— А ты чей будешь? — нехотя пробасил Бузун.

— Я? — Он обернулся, оглядывая своих спутников. — Мы братва Спрута.

— Это не тот, который в хуторе Савка?

— Он самый.

— Тогда передавай ему привет. Мы с ним один звонок слушали пятишку[55].

Приезжий на это зло сплюнул и замотал головой, сопровождая все глухим стоном.

— Если попадешь на тот свет раньше меня, Григорий, то передашь ему привет от меня сам. А я пока хочу жить.

Бузун прищурил глаза и сделал шаг к раненному:

— Ты, браток, не мути, а если бакланишь дело, говори толком и помни, что за базар не торговки отвечают — а такие как ты базарщики…

— Не учи битого, — огрызнулся человек. — Нет больше кодла Спрута, как и его самого. — Он сделал паузу, потирая грязной ладонью уставшее бледное лицо. — Утром менты целой дивизией навалились на хутор. С пушками, броневиками и минометами. Кого не пристрелили, того повязали. Воронки по Зоне катают целыми колоннами. Сам видел.

Окружающие Бузуна бандиты зароптали, переговариваясь между собой. Гул постепенно нарастал. Бузун же молниеносным движением схватил приезжего за полы кожаной куртки и притянул к себе.

— Ты обкуренный, падло! За такой базар надо кровью отвечать.

Приезжий, сильно и умело выкрутив руки противника, освободился.

— Сам ты падло, как я слышал, Бузун… Еще то падло. За меня подпишутся все, кто приехал со мной. И также расскажут, что сами видели, как требуха Спрута летела до горизонта, когда в его хату упала мина. Мне сейчас не до разборов с тобой. Я с ребятами делаю ноги. Решил по пути заскочить к тебе, предупредить, что менты и армейские "чистят" Зону. Хватают всех, кого не пристрелили. Окружили Зону полностью. Давят со всех сторон. Натурально — война!.. За нами гнались, но напали на хутор Кметиши. Свалка там сейчас.

— Это же в двадцати километрах от нас. А ты так решил помочь браткам?

— Только дурак будет бросаться с автоматом под бронетранспортер или танк, а я не герой, а вор.

— Так куда ты рвешь когти, когда все обложено? — с ехидцей в голосе спросил Бузун.

— От тебя совета да помощи не дождусь, — в тон ему ответил человек. — Справимся сами. Мы на Припять, а там на левый берег, в леса. Менты не менты, а бежать надо было раньше. Какие-то твари порвали почти половину наших братков. Я слышал, что и в других кодлах дела не лучше. Бегут… Конец нашей вольнице. Подставили хозяева.

Приезжие сели в свои автомобили и уехали.

Бузун некоторое время стоял в окружении своих бандитов, смотря вслед машинам. В полной тишине, которая зависла над ними, все расслышали далекий рокот. Все повернулись в сторону звука, надеясь увидеть, как на горизонте собираются тучи, чтобы подтвердить надежды наблюдателей на то, что скоро пойдет дождь, а рокот — это не что иное, как предвестник скорой грозы. Но небо везде было ясным. Далекий грохот был предвестником беды, которая не была связана с непогодой, и всем стало понятным, что приезжие говорили правду. В звуке, пробивающем дали Зоны, при достаточном внимании можно было расслышать автоматный стрекот и грохот разрывов.

Атаман глухо выругался.

— На совет, в мою хату, — коротко приказал он, призывая своих помощников, и, уже идя широким нервным шагом, бросил на ходу: — И поторопите священников. Помогите им во всем.

Дальше он пошел один. Остальные стали быстро разбегаться. Ими уже управляла паника, и они уже не думали выполнять чьи бы то ни было приказы и распоряжения. Уже через минуту из заваленных кучами мусора и загаженных помоями дворов, взвывая двигателями и буксуя в грязи, выезжали перегруженные пассажирами и награбленным добром автомобили, они скоро, на предельной скорости, покинули хутор Перчаны, торопясь присоединиться к остаткам банды Спрута.

Оставшиеся, несколько десятков человек, с растерянностью на лицах медленно шли в сторону резиденции, собираясь там в большую и молчаливую группу, которая стояла возле крыльца, но не решалась войти без приглашения предводителя. Двое прикладами подгоняли Гелика, едва не насильно втолкнули его в дверь хаты.

— Пошла вон, шмара! — рявкнул Бузун на свою сожительницу, которая обиженно надув полные и ярко накрашенные губы, стала одеваться, но он, дрожа от ярости каждым мускулом на лице, схватил всю ее одежду, разбросанную в беспорядке по кровати, и выбросил в окно. — Там будешь свои манатки натягивать, сука!..

Вскрикнув от испуга, женщина выбежала из дома, размазывая по красивому, но слегка вялому лицу слезы обиды. Ей хотелось наговорить ему гадостей, но она не решилась, как не решалась делать это никогда, зная крутость и жестокость характера своего любовника.

Оставшись один, Бузун включил импортный широкоэкранный телевизор и переключал каналы до тех пор, пока не попал на программу новостей, подготовленную телеканалом "1+1". Точеная, обаятельная телеведущая беспристрастным голосом вещала о том, что за последнюю ночь в правительстве были произведены массовые аресты лиц, подозреваемых в коррупции…

Вошел Гелик, и Бузун, не отрывая глаз от телевизионного экрана, указал ему рукой на кресло. Дмитрий Степанович сел.

"… В пресс-центре МВД нашим корреспондентам не дали информации относительно арестов важных должностных лиц правительства, объясняя это тем, что получено личное распоряжение Президента Украины: не давать никаких комментариев до тех пор, пока не закончится операция по очистке Зоны от преступников. Представители пресс-центра однако уверили журналистов, что ночью были произведены не аресты, а задержания. Господин Моцный, глава пресс-центра Министерства внутренних дел, напомнил, что силовые органы имеют полное право задержать подозреваемого на семьдесят два часа, и если за это время не будет предъявлено обвинение, задержанных незамедлительно освободят. По нашим данным, минувшей ночью было арестовано восемнадцать человек из числа чиновников правительства. Общее же число задержанных, по непроверенным данным, около ста пятидесяти человек. В правительстве арестованы следующие лица…"

Диктор быстро перечислила имена задержанных чиновников, и сопровождая каждое имя, на телеэкране появлялась фотография чиновника правительства. Несколько раз во время этого показа тишину хаты раздирала отборная ругань Бузуна.

"… В операции по очистке Чернобыльской зоны задействованы регулярные части Министерства Обороны Украины и спецчасти МВД Украины, общим числом около пяти тысяч человек. Используется легкая артиллерия, бронетехника и вертолеты. К этому часу войска продвинулись в глубь зоны на десять километров. По данным пресс-центра МВД, за это время были потеряны убитыми двадцать два человека кадровых военных МО Украины и восемнадцать милиционеров. Всего ранено около тридцати человек. Преступники оказывают вооруженное сопротивление, которое не отличается особой организованностью. Из их числа убито восемьдесят девять, ранено свыше двухсот, арестовано около полутора тысяч. Операцией руководит министр МВД Украины господин Переверзнев Олег Игоревич…"

Бузун выключил телевизор.

— Расскажи мне, что у тебя произошло с этим ментом, Переверзневым? — спросил, утопив лицо в ладонях, и спрашивал словно не Гелика, а эту вязкую тишину, царившую в помещении. Он сидел спиной к собеседнику, и Лекарь мог видеть, как с каждой фразой диктора могучие плечи Бузуна сжимались и сникали, как это бывает у людей, охваченных беспощадным отчаянием.

— Только покороче, — добавил бандит.

Дмитрий Степанович рассказал свою историю, начиная с того момента, как он когда-то очень давно открыл свое собственное дело. Повествование получилось длинным, но Бузун слушал терпеливо, и все полчаса просидел все в той же сникшей позе раздавленного обстоятельствами человека. Он был неподвижен, и лишь изредка кивал головой, не сколько фактам, которые звучали из уст рассказчика, а своим мыслям. Во время рассказа в хату, уставшие от ожидания, вошли несколько помощников, поинтересоваться, когда начнется совет, но главарь резким криком потребовал оставить их наедине. Совет он не отменил.

— Ты должен сам понимать, — сказал он после того, как рассказ был завершен, — что Переверзнев охотится за тобой, а не за братками. То, что он полез в Зону — это только повод, чтобы поквитаться с тобой, старик…

— Я это понимаю, — ответил Лекарь, говоря правду. Он действительно ясно стал осознавать тот факт, что министр решил окончательно покончить с угрозой своего настоящего и будущего — со свидетелем его преступлений в Алгонии, Геликом. В Зоне, в этой кровавой бойне, это можно будет сделать очень просто, без свидетелей.

— Поэтому, — продолжал Бузун, — ты должен согласиться сотрудничать со мной. Мне нечего терять, старик, как и тем, кто сейчас стоит перед дверью этой хаты — на наших руках довольно таких дел, за которые одной вышкой не отделаться. — Он с невеселым смехом покачал головой. — Если ты не согласишься, тогда я лично окажу услугу этой сволочи, Переверзневу: повешу тебя на самом видном месте в этом хуторе, чтобы он увидел тебя сразу, как только войдет в это село. Ты меня понял?

— Ты достаточно красноречив, чтобы тебя не понять, — угрюмо ответил ему Гелик.

— Хорошо, — повернулся к нему бандит. — Тогда ты сейчас выйдешь из этой хаты, пригласишь моих братков, а сам будешь стоять и ждать, пока они не выйдут, и будешь делать, то что я тебе прикажу… Бежать тебе все равно некуда — попадешь или в мои руки, или в лапы своего крестника.

— Я не собираюсь делать ноги, так как, кажется, догадываюсь, что ты собираешься делать. Если это действительно так, то я тебе помогу во всем. Это мне нечего терять, кроме собственной жизни — у меня ничего и никого нет… А я смогу взорвать реакторы на АЭС.

— Ступай, старик. Скоро тебя позовут.

Выйдя на улицу, Гелик не стал стоять во дворе, где невозможно было дышать из-за разложения выброшенных в полном беспорядке мусора и нечистот, а пошел на дорогу, немного ближе к тому белому хутору, которого так боялись бандиты, и который они так метко называли "чистым". Он подошел к нему как можно ближе, однако, не решаясь войти на его территорию. Странно все здесь выглядело. Действительно, здесь наблюдалась странная чистота — все было красочно, удобно и счастливо, но вместе с этим несло в себе угрозу собственной невозможностью. Лекарь был поражен контрастом не только чистоты нового хутора и старого, но и контрастом своих чувств: одновременно влечения и страха, который он ощущал настолько явно, что чувствовал даже жжение в сердце, а не только обычное неприятное сжимание в груди.

Когда он соглашался сотрудничать с Бузуном, там, в хате, он еще не был полностью уверен, что готов решиться на этот поступок. Тогда им управляло отчаяние, ясное осознание того, что жизнь завершена, и нет более ни единого счастливого, или просто радостного дня в будущем. Если молодые люди могут себя утешать мыслями о том, что еще не все потеряно, стараются быть оптимистами даже в самые тяжелые жизненные времена, то что остается людям, чей возраст постоянно напоминает о том, что пора подводить итоги, суммировать дела, сравнивать потери с обретениями, которыми была богата или бедна жизнь. Стоя на загаженной земле хутора Перчаны и наблюдая за спокойной и чистой жизнью нового хутора, он видел своё настоящее положение символичным: полуразрушенный временем и людским безразличием хутор — это его, Гелика, мир, его будущее, а белый, солнечный и цветущий, тот самый, в который он не мог войти из-за неясного, но сильного страха, это что-то невозможное для него, несуществующее и нереальное. Оно не имело права быть. Теперь он понимал, что утвердился в своем будущем поступке полностью. В пламя невидимого радиационного огня попадет и тот, чьей волей в жизни Гелика был этот затхлый хутор Перчаны, и в буквальном, и образном смыслах.

Вдруг воздух завибрировал, стал давить оглушительным, нарастающим звуком, который наполнял всё видимое пространство, но самого источника жуткого звука не было видно. Внезапно из-за верхушек деревьев близкого леса выскочили два вертолета, которые на предельно низкой высоте пролетели над хуторами, ударили по ним длинными пулеметными очередями, подожгли несколько хат, развернулись и полетели обратно, оставляя после себя онемевшую тишину, испуганно потрескивающую пожарами.

Во время налета Гелик инстинктивно упал на землю, и неподвижно пролежал на ней, прильнув к ней головой, ухом, слыша ее стоны, когда снаряды с вертолетов впивались в ее израненную болезнями запущенности поверхность. Но, когда машины нехотя уволокли за собой свой грохот, свист и рокот, этот стон не прошел. В обновленной грохотом тишине этот стон был отчетливо слышен, глухой и металлический. Его можно было бы принять за звон тяжелых церковных колоколов, если бы к нему не добавлялся, не вливался в него протяжный хоровой стон, словно это пел большой хор людей. Этот звук настолько потряс Гелика, что он мгновенно вскочил на ноги и осмотрелся. Стон пронизывал не только землю, но и воздух, глухой болью отзываясь в сердце. Дмитрий Степанович видел, как из полуразрушенной церкви вышли несколько бандитов и оба священника и стали осматриваться, наверняка, желая определись причину этого звука. Также из хаты Бузуна вышли все, кто был на совете, и остановились, поводя в стороны головами. Стон становился все громче и отчетливее, и наконец приобрел такую полноту и красочность, что слушать его стало невыносимо из-за того, что в нем металась боль и угроза, словно это стонал тот, который меньше всего хочет причинить страдания кому-то, но вынужден это делать, чтобы защититься. Гелик понял его суть, его язык, так как тоже почти три года стонал на своей койке в психушке, после очередного убийства, когда вынужден был убивать, чтобы остаться в живых. Это был стон безысходности, и пророчества всем скорой смерти, кто его слышал.

Прошло еще немного времени, пока Гелик понял, откуда шел этот звон. Он повернулся в сторону "чистого" хутора и стал искать в его праздничной кукольности источник этого звука-стона. И скоро нашел. За хатами, на противоположной стороне нового села, прячась за редколесьем стояла белая, с голубыми куполами церквушка. Ее купола поднимались выше верхушек леса, сливаясь окраской с бездонностью весеннего и чистого неба. С небольшого расстояния было нетрудно заметить, как на звоннице медленно раскачивались темные контуры больших колоколов. Также невозможно было не заметить, что голубые купола нарядной церквушки не венчали привычные золотые кресты. Не было вообще никаких…

Заметив это, Гелик, совершенно не понимая, что делает, не контролируя себя, перекрестился.

Они гуляли по лесу уже примерно полчаса. Можно было радоваться этой обновленной жизни, которая их окружала. Заросли папоротника достигали высоты человеческой груди, поэтому получалось, что часть тела постоянно находилась в прохладной тени этих растений, а другая — нежилась в богатом и щедром на лесные ароматы и летнее тепло воздухе. Это было то время года, когда чувствуешь себя полностью комфортно: уже нет холодов зимы и ранней весны, но еще нет звонкого летнего зноя. Но Лерко не чувствовал уюта, хотя очень любил и эту пору года, и лес вообще. Они гуляли втроем, исследуя таинства леса, в котором давно не ступала человеческая нога, и он буйствовал, был по-королевски роскошен своей природной, почти идеальной одичалостью. Но прогулка мало приносила радости двум из трех, кто сейчас промерял лесную, едва заметную за опавшими сосновыми иглами и шишками, тропинку. Лерко постоянно с опаской косился на того, кто тонко скулил, расправив свои гигантские крылья и сложив их таким образом над собой, что получался большой зонт, укрывающий от лучей солнца. Это черное чудовище часто дышало, скаля свою ужасную пасть с длинными белыми иглами зубов, расположенных непривычно в середине верхней челюсти, но постоянно следовало позади мужчины и женщины, исполняя строгое распоряжение своей хозяйки, ведьмы Анны: охранять Лерко даже ценой своей жизни… Глядя на объект охраны, чудовище щелкало челюстью и постоянно алчно облизывалось. Было неприятно ощущать его ненавидящий, вечно голодный взгляд на своей шее. Это ощущение было настолько реальным, словно кто-то касался кожи кусочком льда, после чего по всему телу пробегала густая волна мурашек, и Александр резко оборачивался.

В очередной раз обернувшись в сторону упыря, он повысил голос, моля свою спутницу о помощи:

— Виорика! Я не могу спокойно идти, когда этот монстр дышит мне в спину!.. Да и воняет от него, как из канализации! Не могла бы ты его убрать, а?

Женщина обернулась и развела руками:

— Извини, но они, злые, очень преданы своим хозяйкам, и будут в точности исполнять все их распоряжения. Можешь его не опасаться, он не сделает тебе ничего плохого.

— Что-то с трудом верится, — пробормотал Александр и вдруг пошел навстречу упырю, который от такого оборота даже сложил крылья за спиной, и стал в нетерпении потирать свои огромные черные руки, как это делают дети, когда ожидают, что вот-вот им вручат долгожданный подарок. Он замотал головой и чаще защелкал челюстью, проверяя крепость своих длинных и острых зубов.

— Не стоит его провоцировать, — предупредила Виорика, однако не спешила вмешиваться, оставаясь на своем месте. — Он не убьет тебя, но покалечит. Ты даже себе представить не можешь, сколько воли и сил он тратит на то, чтобы не броситься на тебя и не насытиться твоей кровью.

— Представляю! — отозвался на ходу Александр, которому было тяжелее всего терпеть ожидание того, что вот-вот на тебя бросятся, и воткнут свои клыки в твою шею. Он был бы рад схватиться с этим монстром, чтобы наконец закончить эту невыносимую пытку ожидания. — Но если ты не можешь мне помочь, я постараюсь помочь себе сам. К этому времени у меня поднакопилось достаточно опыта, чтобы справляться с большинством проблем…

Он подошел к упырю и остановился на расстоянии вытянутой руки.

— Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя твое, да придет царство твое, да будет воля твоя и на земле, как на небесах, — начал читать он, когда его перебил пронзительный женский крик:

— Не надо, Саша-а-а!!!

Упырь закрылся, почти завернулся в свои кожистые крылья, и стал медленно отступать, осторожно ощупывая голыми черными стопами землю под собой. Он уже не скулил по-собачьи жалобно и тонко, а выл, тихо и глухо. Наконец, ударив крыльями по воздуху, монстр с оглушительным вскриком взмыл вверх и скрылся в густых кронах сосен.

— Так-то лучше, — произнес довольным голосом Лерко, запрокидывая голову и стараясь в высоте рассмотреть среди ветвей и сучьев черное тело вампира. Но ничего не было видно.

Он вернулся к Виорике. Женщина плакала. Саша хотел было подойти к ней ближе, обнять, приласкать, успокоить, но ужаснулся своей мысли. Да, она была живая. Он это знал точно и определенно. Она была теплой, натуральной… такой, какой должна была быть женщина, живой человек. Но между этой реальностью, и той, что осталась в прошлом, и, впрочем, могла приниматься, как игра воображения, между всем этим был факт смерти. Но не настоящий, а какой-то размытый, неточный, но все же он назывался словом "смерть", которое уже само по себе подразумевает невозможность возврата.

Стоя возле плачущей Виорики, Александр думал о времени. Да, он мог не оказаться на четыре года на больничной койке, пораженный безумием, а мог пойти вслед за ней. Ведь для этого она встречала его тогда на Львовском вокзале. Не сказала, не намекнула ему ни единым словом, не дала тогда понять, для чего она пришла, для чего была с ним, почему была его… А время всё рассказало, но его надо было прожить. Он задумался о том, что его бы ожидало там, если бы он пошел вслед своей любви.

— Не думай так, Саша, — произнесла она, вытирая слезы. — Я была с тобой потому, что мне было одиноко там, одной… Мне было позволено так сделать.

— Кем? — машинально спросил он, хотя, кажется, догадывался, о чём говорила Виорика.

— Это не столь важно сейчас, когда у тебя и у меня есть жизнь.

— Я мало что понимаю, Виорика, в том, что происходит вокруг нас, и уверен, что если стану задавать тебе вопросы, то твои ответы мало что прояснят для меня. Наверное, я не готов к тому, чтобы понимать то, что не понятно простому смертному. Но все-таки мне хочется знать, как получилось так, что ты вновь жива?

Она пошла по лесной тропинке неторопливым шагом.

— Я не знаю сама, Саша… Могу только догадываться. Все дело, скорее всего в том, что я что-то недоделала на Земле, перед тем, как уйти в вечность. Может, просто, не долюбила, как положено женщине. Не дала тебе счастья, не оставила продолжения своей крови на Земле, детей. Не уверена, конечно, но стараюсь так думать.

Он догнал ее и, взяв ее за плечи, развернул к себе. Вновь, как и раньше, очень давно, его ослепила абсолютная, словно из чистого стекла, прозрачность ее глаз. Они были настолько глубоки, что из их бездонности струилась нежная голубизна, само небо. Отчаянно захотелось их поцеловать…

— И ты для этого вернулась? — с надеждой спросил он, из последних сил борясь с желанием.

— Нет. — Виорика опустила глаза, словно опасаясь, что он сможет прочитать в них причину ее ответа. — Сейчас нет, Саша… Я очень люблю тебя. Мы можем сейчас заняться любовью, но этого не сделаем. Знаешь почему?

Он отпустил ее плечи:

— Да. Этого не хочу я.

— Причина в том, что ты сомневаешься. Не даешь себе полностью поверить в то, что видишь. Я живая, как и прежде.

Теперь она смотрела на него с надеждой. Еще он видел, как потемнела, стала синей глубина ее глаз. В них была тоска.

— Прости, — упавшим голосом, произнес он, чувствуя, как жар стыда разгорается в сердце. — Я не хочу говорить об этом, тем более ты знаешь все сама. Как я понял, ты хорошо умеешь читать мои мысли.

Виорика вяло улыбнулась:

— И сейчас ты, милый, ошибаешься. Я могу прочитать только то, что не сказано, а сами мысли — нет.

— Как это возможно? — без особого любопытства спросил он.

— Недосказанное, откровенное, но нерешительное — это как крик, но только немой. Ты понимаешь?

Александр грустно усмехнулся:

— Я, наверное, кричу оглушительно. — Он пошел дальше по тропинке, слыша, как за спиной шуршат опавшие сосновые иглы под ногами женщины — она шла следом. — И, чтобы не кричать, я постараюсь рассказать все естественным языком. Думаю, что нам надо многое обсудить.

— Я буду только рада, — услышал он журчание ее голоса.

— Все должно иметь свое время, и свое место.

— Ты прав.

— Но то, что случилось, нарушает все законы мироздания!

— Те законы, которые известны, — добавила Виорика.

— Может быть. Я думаю, что ты имеешь полное право утверждать обратное. Ты знаешь больше. Но я хотел сказать, что…

— Что ты ее любишь?

Этот вопрос заставил его остановиться и задержать дыхание. Он обернулся. Виорика стояла на тропинке в своём великолепном и памятном для Александра платье, и лучи солнца, пробивая пушистые кроны нежно шумящих сосен, играли золотыми солнечными зайчиками на ее лице, плечах и руках, вспыхивали блеском золотых нитей в ее волосах. А на ее ресницах, блестя бриллиантами, дрожали капельки влаги. Виорика часто моргала, стараясь изо всех сил запретить своим слезам катиться по щекам.

Он подошел к ней, обнял и прижал к себе, смущаясь собственному чувству жалости к этой женщине. Он понимал, что не имеет никакого права так поступать с нею, но и в то же время, как ему следовало поступать по отношению к себе?

— Виорика, не плачь, пожалуйста, — шептал он, уткнувшись носом в ее волосы. — Ты не должна этого делать.

— Я стараюсь, но у меня ничего не получается, Саша, — всхлипывала она. — Я так долго ждала тебя, а теперь понимаю, что ты очень далеко от меня, хотя и рядом.

— Я не виноват в этом, Виорика. Слишком многое случилось в последнее время и со мной, и с нами. Многого я не могу объяснить, не могу понять, не могу разобраться. Порой кажется, что мне пора возвращаться в психбольницу. Ведь то, что я вижу — это невозможно! Я это понимаю, но продолжаю все видеть. Понять не могу, но принимаю. Скажи мне, пожалуйста, я здесь оказался не случайно?

Виорика прильнула к нему, обняла и поласкала руками:

— Ты всегда был очень умным, любимый. Каждый из нас пройдет свой путь.

— И ты знаешь, что я должен буду сделать?

Она немного отстранилась от него и взяла его лицо в свои руки:

— Я не могу тебе сказать. Прости. Но обещаю, что ты все скоро узнаешь сам. Тебе расскажут. Обязательно.

Она взяла его за руку, и повела туда, где тень папоротников была наиболее густой, а сами растения поднимались выше человеческого роста, образуя в своей тенистой глубине тайный мир.

— Ступай за мной, любимый, — нежно произнесла женщина, ведя его в тень. — Ты не должен отказываться. Я так по тебе соскучилась.

В самой густой тени она остановилась, быстрым движением рук стянула платье, представая перед Александром абсолютно обнаженной, потом подошла к нему и прильнула, вся горячая от желания.

— Правда, что ты будешь меня любить сейчас?

Вместо ответа он поцеловал ее губы, чувствуя их солоноватость, тепло, реальность. Не было ни сил, ни желания отказываться. Это было как эхо давней любви. Они имели полное право к нему прислушаться, так как оно было отголоском их прошлого, короткого, но настоящего счастья.

Он взял ее на руки и осторожно положил на мягкий лесной мох, стал покрывать ее тело поцелуями, едва не теряя сознания оттого, что его давняя, почти умершая мечта стала реальностью, и оттого, как пьяняще журчал ее волшебный голос, сумевший через бескрайний провал вечности донести свою нежность:

— Люби меня, люби меня…

Их вскрики и стоны, полные наслаждения и радости, возносились над папоротниковым царством, разливались по изумрудному миру застывшего в своей скромности леса. Даже ветер, словно приникая к этой тайной сказке счастья, перестал шуметь в пушистых верхушках сосен, и замер в своей беззвучной высоте…

Они шли назад, останавливаясь едва ли не на каждом десятом шагу, чтобы еще и еще прильнуть к губам друг друга, словно таким способом необходимо было пополнить запас жизненной силы, без которой они не могли жить ни единого мгновения больше. Наконец, они вышли к хутору и пошли по проселочной дороге, чувствуя на себе по-доброму насмешливые взгляды жительниц этого поселка, которые вышли из своих хат, чтобы проводить счастливую пару слегка завидующими взорами.

— Почему ты называешь ее мамой? — спросил он, так как этот вопрос его мучил давно. Было странным то обстоятельство, что "дочь" была, если судить о возрасте по внешности, старше своей матери.

— Потому, что она мне дала жизнь, — был ответ.

— Но жизнь тебе дали твои родители! — возмутился он.

— Саша, — произнесла Виорика с некоторой долей укора, — я все прекрасно помню, но та жизнь давно завершилась, а сейчас у меня другая, благодаря Анне…

Вдруг задрожал воздух, словно стонал целый хор невидимых мучеников. И в этом стоне было столько боли, муки, что казалось, где-то совсем рядом разверзлась земля, открывая жуткий мир преисподней. В этот момент Александр был готов поверить в это, тем более, что его заставляли прежде верить в то, что было невозможным. Одни заставляли, другие же, напротив, убеждали в обратном, и требовали отказаться, с профессиональной точностью и уверенностью клея ярлык "сумасшедший".

От этого звука-стона сжалось в судороге боли сердце, и не спасали даже ладони, которыми Александр плотно закрыл уши. Набатный стон пробивал оболочку тела, заставлял душу метаться в агонии боли и отчаяния.

— Что это? — закричал он, крутясь на месте, стараясь увидеть то, что могло создать такой звук. Он видел, как дернулся, словно поплыл весь хутор. Это продолжалось какое-то мгновение, ничтожную секунду, но все равно можно было заметить, как на мгновение оплыли словно сотворенные из воска белые хатки, ухоженные дворы и сады. Также было невозможно не заметить, что это мгновенное размытие коснулось только самого хутора и его обитателей, а весь остальной мир был торжественно неподвижен. — Что это?

Он обернулся в сторону Виорики. И к своему ужасу увидел, как женщина, которую еще совсем недавно он любил, задрожала, и ее лицо, перекошенное в гримасе ужаса, стало оплывать, втягиваться в себя — внутрь себя, как густая жидкость, вращаясь в коническом объеме воронки, втекает в отверстие. Это происходило со всем телом девушки, и скоро от него остался только контур, внутри наполненный ледяной и бездонной чернотой, щедро усыпанной близкими и безликими звездами. От внезапности увиденного, от ужаса происходящего находясь на грани безумия, Саша стал пятиться назад, споткнулся и упал навзничь. Черный бездонный профиль женщины двинулся к нему, зияя пропастью до самого дна мира, пялясь тоской вечного пути.

Лерко закричал, однако так и не слыша своего голоса, который утонул в набате колоколов на церквушке без крестов на куполах. Он потерял сознание, так и не успев этого заметить…

Он пришел в себя сразу, как его сознание определило, что вдыхаемый воздух до предела насыщен испарениями нашатырного спирта. Саша сразу вскочил на кровати и затряс головой, таким образом стараясь стряхнуть неприятное ощущение тяжести в голове. Он открыл слезящиеся от резкого запаха глаза и увидел, что лежит в хате Анны, на той же самой кровати, на которой проснулся утром. Рядом сидела Анна, держа в руках тампон и небольшую бутылочку.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Так, словно мне пришлось сразиться с целым легионом демонов… А разве нельзя было обойтись не этой дрянью, — он указал на предметы в ее руках, — а, колдовством, например? После этого запаха у меня становится отвратительным настроение.

Она улыбнулась и пошла к шкафчику, чтобы поставить бутылочку на место. Он же невольно залюбовался ее грацией. На Анне была темно-синяя длинная юбка, украшенная по краям великолепной вышивкой гладью, подпоясанная красным поясом, новая и свежая белая сорочка, красивый платок на голове и красные сапожки. Она выглядела парадно, словно собиралась на выступление Национального хора Украины, участником которого была.

Когда она, проверяя складки на своей одежде, провела руками от талии до низа ягодиц, стоя спиной к своему гостю, тот поспешил отвести глаза в сторону, боясь по появившимся от этого движения формам добавить своим воображением все остальные подробности женского тела.

— Что это было? — спросил он, имея в виду тот самый звон, который заставил его потерять сознание. — Я о таком раньше не слышал.

— Я думала, что ты уже привык к тому, что не всему стоит удивляться.

— Но это же!..

Он вскочил с кровати, собираясь подойти к ней, но тут же осторожно опустился обратно — сильно закружилась голова, надо было еще немного повременить с подобными порывами, пока не наберешься сил.

— Это звонил церковный колокол.

— Церковный колокол?! — искренне изумился он. — Церковь здесь?!

Она подошла к окну и посмотрела в него, просто так. Он видел ее профиль, и смог заметить, как тонко коснулась ее губ снисходительная улыбка.

— Я ничего не буду тебе доказывать, — произнесла она. — Скоро все увидишь сам. Мне поручено тебя подготовить. Нам надо поторопиться. Времени очень мало. Прибыл хозяин, и он требует тебя к себе.

Анна медленно подошла к нему и стала расстегивать на нем рубашку. Он смотрел на это все с изумлением, но не мог решиться, чтобы возмутиться этой бесцеремонности, оттолкнуть ее руки от себя. Она была так близко от него, что он легко читал под тканью сорочки контуры ее очаровательной груди, точеные и твердые, как подсказывало ему разыгравшееся воображение, соски. Запах ее тела, натуральный, не перебитый искусственными ароматами парфюмерии, какой-то молочный и пряный, при вдохе наполнял сердце трепетом. Ее руки осторожными движениями расстегивали пуговицу за пуговицей на его рубашке. Совершенно не понимая, что он делает, Александр протянул руки к ее поясу, к ее туго спеленатой красной тканью талии, чтобы освободить ее тело из плена одежды. Подсознанием он понимал, что она ждет этого, но она медленно отступила от него на шаг и произнесла мягким, и в то же время каким-то отчужденным голосом:

— Нет. Не мешай мне.

Его руки так и застыли протянутыми к ней. Анна расстегнула манжеты на его рубашке, и через мгновение он был раздет по пояс, впитывая кожей прохладный воздух притихшей светлицы.