Багряный лес Лерони Роман

— Ну-ка, ну-ка, — пробормотал Горовецкий, принимая лист и впиваясь в него глазами.

После прочтения он хмыкнул и так же, как и его подчиненный, неопределенно передернул плечами.

— Занятно, — таков был его комментарий.

— Странно, — добавил дежурный.

— Ладно, — успокоил его товарищ, — занимайся своей работой, а я узнаю, что там происходит. Ты не дашь мне телефон этого отделения?

— Свяжись с ними по спецсвязи, — посоветовал Ковальчук. — Я пробовал по городскому, но там постоянно занято.

— Хорошо, — согласился начальник. — Я буду за тем столом. Переключи, пожалуйста, туда все радиопереговоры. Я прослушаю…

Он пошел за свободный стол оператора, на ходу бросив взгляд на электронный циферблат часов, которые были установлены в большом зале под самым потолком, прямо над картой Украины.

Было 1:44 ночи. Начальник оперативного отдела сокрушенно покачал головой: если это был серьезный случай, то было халатно упущено драгоценное время. За четырнадцать минут при массовых беспорядках ситуация менялась стремительно.

Прослушивая радиопереговоры, он заволновался сильнее. Стало понятно, что ситуация быстро выходила из-под контроля. Милиционеры, пытавшиеся навести порядок на Лысой горе, терпели неудачу. В эфире стоял невообразимый шум и гам: нарушая порядок переговоров, милиционеры ругались матом, сквозь их искаженные помехами голоса прорывались крики женщин, но они были мало чем похожи на обыкновенный женский визг — наоборот, в них слышалась ярость… Стражи порядка беспрестанно просили помощи. Но Горовецкий не спешил нажимать красную кнопку тревоги, которая была расположена на панели стола — по ней немедленно выезжала дежурная группа спецназа МВД.

Он поднял трубку телефона, одного из трех, который был без наборного диска. Ответил дежурный, привычно жесткий голос женщины, телефонистки. Горовецкий попросил ее связать его с отделением милиции…

Ответили мгновенно, и по тому, как торопливо и нервно звучал голос дежурного по отделению, начальник Оперативного отдела министерства понял, что ситуация действительно серьезная.

"Майор Корнухин… отделение милиции Печерского района столицы".

— Полковник Горовецкий, Оперативный отдел министерства. Майор, от вас было получено пятнадцать минут назад сообщение о беспорядках на Лысой горе…

В следующую секунду он даже скривился от того возмущения, с которым встретил его этот майор:

"Вы что там — спите, полковник!.. У меня здесь черт знает что творится! Пришлось убрать всех людей со всего района и бросить на этих сбесившихся сучек…"

— Возьмите себя в руки, майор! — одернул его Горовецкий, и когда услышал спокойное дыхание в динамике телефонной трубки, так же спокойно попросил: — Постарайтесь объяснить, что у вас там происходит на самом деле. Это для вводных данных для спецназа, который уже сидит в автомобилях и ждет моего приказа. Они должны знать, что делать еще до того, как прибудут на место. — Он говорил, а его палец уверенно нажал на красную кнопку тревоги, и на кнопку записи разговора. — Майор, можете говорить свободно: ваше сообщение не будет записано.

"К тому, что было сообщено, могу добавить, что жертв стало больше. "Скорые" забрали уже двадцать два человека из числа моих ребят… Там множество кошек! Тысячи, господин полковник!.. Они не подпускают ребят к женщинам — бросаются на лицо, рвут когтями, кусаются… Дрессированные, что ли, не знаю…"

— А женщины что?

"Они там, как мне стало известно, устроили настоящее представление!.. Вся гора в кострах и каких-то разноцветных огнях. Там такой фейерверк, что его видно даже с Левого берега! Они голяком — в чем мать родила! Прыгают, как заправские акробатки через костры и летают по воздуху!.."

— Что?.. Летают по воздуху?

"Да… Так мне сообщили. Я вызвал пожарных, чтобы они с помощью брандспойтов разогнали этих проклятых кошек".

— Всё, майор, — остановил его Горовецкий. — Спасибо. — Он старался говорить, как и прежде, спокойно, не выказывая голосом своего сомнения в психическом здоровье майора. — Ждите спецназ через десять-пятнадцать минут. Они уже выехали. Отбой…

Он положил телефонную трубку и схватился за микрофон для радиопереговоров:

— Кто сегодня главный у "орликов"?

Кто-то, как и положено в критические моменты, переключил радиопереговоры на главные динамики, и теперь голос Горовецкого гремел в зале.

В динамиках прошуршало и ответил ленивый сонный голос:

"Сегодня старшим по курятнику майор Голувев…"

— Саша, ты уже знаешь о том, куда едешь работать?

"Мы уже в пути, Валик. На Лысую гору. Мы с ребятами прослушали тут этот радиоспектакль — грандиозно! Думаю, что и посмотреть и поучаствовать будет приятно".

— Большая просьба: не усердствовать — женщины все-таки.

"Мог бы и не просить — сами понимаем. Что еще?"

— Там в подмогу тебе выехала пожарная часть. Так что посмотри, как их там применить.

"Сделаем, Валик! Жди с победой. — И игриво засмеялся: — Ох, и повеселимся сегодня с ребятами!"

— Что же здесь творится, матерь божья! — Этот возглас вырвался у него совершенно случайно, настолько было велико впечатление от увиденного.

Он первым выскочил из автобуса и, поправив сбившийся шлем на голове, побежал вдоль других автобусов, из которых с гулкой гороховой дробью тяжелых ботинок высыпали служащие спецназа. У всех в руках были прозрачные прочные щитки и белые, специально для ночного времени, дубинки. Спецназовцы выскакивали из автобусов и сразу строились в шеренги по-командно. Командиры подразделений спешили навстречу своему командиру.

Что-то громко и с протяжным свистом взорвалось. Затряслась под ногами земля.

— Да это же настоящие фугасы!!! — изумился кто-то из командиров, наблюдая, как над Лысой горой на стометровую высоту взвиваются тысячи ярких огней. — А нам сказали, что это пиротехнические средства… Что будем делать, Виктор? — спросил он, когда его командир, майор Голувев, оказался рядом. — Если у них там такая пиротехника, тогда они разнесут нас на клочки с нашими дубинками. — И с улыбкой поинтересовался: — А правда, что они все голые?

В первую очередь по своему чувству растерянности Голувев Виктор Александрович, понимал, что рановато он решил праздновать победу. На месте оказалось, что дела обстоят гораздо сложнее. Признаться, Голувев думал, что ему придется утихомиривать разбушевавшихся феминисток или эксгибиционисток. Такое случалось в Англии, Франции и США. И к тому, что это могло произойти в Украине, майор был не готов. По опыту своих зарубежных коллег он знал, что подобная работа, в принципе, не трудна… Но то, что он видел сейчас — казалось абсолютно нереальным и невозможным!..

Стоял такой шум, что приходилось кричать, чтобы передать необходимую команду. Хоровой, разъяренный крик многих тысяч кошек был настолько плотным, что его едва удавалось прорвать многочисленным сиренам машин "скорой помощи", пожарных и милицейских. От тёмных склонов горы, заросших густым кустарником, беспрестанно несся грохот драки: грубая ругань, крики боли, иногда сухие хлопки пистолетных выстрелов. Все это замешивалось на монотонном гуле моторов доброй полусотни машин, которая запрудила Столичное шоссе и толпы любопытных, неизвестно откуда взявшейся в столь позднее время. С самой вершины горы раздавались частые и звонкие гортанные переливы, улюлюканье, визг, вскрики женских голосов. Очень часто их крики перекрывали все остальные, поднимались на невозможную высоту звучания, от которой у окружающих ныли уши, и весь этот сумасшедший хор перекрывал очередной взрыв чего-то и начиналось долгое световое представление в ночном небе.

Гора была залита огнем десятков огромных костров, пламя от которых с искрами взвивалось на трехметровую высоту. Тысячи молний, каких-то непонятных синих, белых, зеленых, красных огней летало в воздухе над горой, проносились над толпой, визжащей то ли от восторга, то ли от испуга в такие моменты; эти огни не гасли по несколько минут; порой, беззвучно сотрясая воздух и сбивая с ног людей (правда, не причиняя им иного вреда) на своем пути, по склонам горы скатывался синий огненный вал, который с плеском и высоким веером брызг падал в стеснительно притихший Днепр; иногда с грозовым грохотом, очень низко над землей при абсолютно ясном небе, разряжалась в высоте многорукая ослепительная молния. На фоне этого спектакля мигание сигнальных маяков на служебных автомобилях, свет автомобильных фар и уличных фонарей выглядело очень скромно, словно они находились в тени этого представления.

Голувев, откинув вверх забрало на шлеме, стал рассматривать гору в бинокль.

На самой вершине Лысой горы действительно было много женщин, и опытным глазом майор определил, что их там не меньше трехсот. Как и сообщалось раньше, все они были обнажены. С помощью мощной оптики он мог рассмотреть тела зрелых женщин и почти девочек. Все были красиво сложены и стройны, словно сюда сбежались все работницы модельных агентств столицы. Женщины водили хороводы вокруг костров, и желто-оранжевые блики огней дрожали на их телах, ярко и полно представляя зрителям все тайны и прелести женского тела. Виктор Александрович едва мог скрывать своё восхищение. К своему удивлению он увидел, как несколько красавиц, держась за руки, поднялись над одним, самым большим, центральным, костром в воздух, и закружились над ним, по очереди выпадая из своего круга и ныряя в бушующее пламя, выныривая из него целыми и невредимыми.

— Черт, — только и мог в изумлении выдохнуть он.

Еще несколько женщин прыгали через другой костер, опять же в самую шапку жаркого огня, кувыркаясь в воздухе, как заправские акробаты. Другие стояли немного в стороне, скученно, плотно, а когда разбегались, потрясая руками, подпрыгивая в воздух и выделывая странные кульбиты, в ночное небо с громовым грохотом взлетал очередной салют, либо разряжалась молния, или скатывался холодный, но упругий огненный вал, тревожа сонную реку.

Понимая, что в таком шуме ему не справиться с командованием, Голувев приказал всему спецназу перейти на радиорежим переговоров, с отдельной частотой на каждое подразделение. Проверили связь. Теперь команды можно было отдавать без опаски, что их вообще не расслышат или неправильно поймут. После его приказов спецназовцы бросились разгонять толпу любопытных, а после этого выходить на рубежи будущей атаки. Все делалось с толком и слаженно. Никто из бойцов его батальона, как ему казалось, не испытывал страха, а даже наоборот, какой-то азарт от того, что предстояло делать еще незнакомую работу.

К этому времени разыскали милиционера, который до прибытия спецназа руководил боевой обстановкой. Это был капитан. Его лицо было исполосовано глубокими бороздами обильно кровоточащих царапин, войсковая каска таращилась облучившейся от ударов краской, форма, бронежилет выглядели жалко, обвисая клочьями изорванной ткани.

Вместе с майором они пошли в салон автобуса, чтобы получить возможность спокойно и результативно обсудить сложившуюся обстановку и выработать общий план. Сразу же к капитану подлетел врач и стал обрабатывать раны.

— Кто вас так? — спросил он, осматривая ранения.

— Кошаки, мать… — выругался капитан. — Этих тварей там, наверное, тысячи! И когти у них металлические — рвут даже бронежилеты!.. Они не дают моим людям пробраться на гору…

Он застонал, когда врач тампоном коснулся его поврежденного лица.

— Вас надо срочно госпитализировать, — не то посоветовал, не то потребовал врач. — Раны глубокие и их следует зашить, иначе…

Но капитан его не дослушал и отвел его руку с тампоном в сторону.

— Господин майор, моим ребятам на гору не прорваться. Я думаю, что надо ударить с брандспойтов, смыть в Днепр этих чертовых кошек!

— А как потом по грязи лезть наверх? — спросил его Голувев. — Я принимаю командование на себя, капитан, и если вы не хотите последовать совету врача, слушайте мой первый приказ…

Капитан встал и подтянулся.

Майор продолжал:

— Первое — отводите своих людей к подножию горы. Второе — займитесь расчисткой территории от машин и толпы. Разрешаю применять газ и дубинки, так как это надо сделать очень быстро. Тяжелая техника есть?

— Так точно. Пять минут назад прибыли два БТРа…

С их помощью оттолкните те машины, хозяева которых не отыщутся. И, немедленно! Отдайте приказ прекратить огонь!..

— Так это мы по кошкам стреляем, — возмутился капитан. — Они же на глаза и глотку бросаются! Уже тридцать три милиционера в больнице…

Но Голувев не слушал его и протягивал микрофон рации.

— Отменяйте стрельбу. Это приказ, капитан.

— Есть.

Через минуту в общем грохоте и шуме поубавилось пистолетных хлопков. Стало как будто легче. Еще через некоторое время, когда отряды милиции стали отступать со склонов горы, стихли кошачьи вопли.

Голувев провел радиоперекличку со своими подразделениями, проверяя, все ли вышли на установленные рубежи. Все были на местах.

— Кошек видите? — спросил он.

"Море, батя!" — был ответ, и в нем слышалось странное и веселое восхищение.

— Прикажите гранатометчикам зарядить ружья слезоточивыми гранатами. Бить только по кошкам! В самую гущу!.. Как поняли?

"Все понятно, батя. Баб не цепляем. Ну, работаем!"

— Кто-то не выдержал и восторженно воскликнул:

"Ох, и красивые же бестии!.. Все голяком! Краса-а…"

— Порядок в эфире, — без особой строгости произнес в микрофон майор.

Стоя возле автобуса и рассматривая гору в бинокль, он увидел несколько продолговатых рыжих вспышек, а через секунду услышал протяжный стон гранатометных выстрелов. Подножие горы и половину склонов стало обволакивать белым дымом. Кошачий хор запел на предельной ноте.

"Бегут, батя!!!"

— Преследуйте и продолжайте стрелять, но чтобы женщин не зацепить, — приказал и напомнил Виктор Александрович.

Подбежал пожарный:

— Вы здесь старший, майор?

— Да.

— Что нам делать? — как-то обиженно поинтересовался офицер. — Мы здесь уже минут двадцать прохлаждаемся!

Еще постойте, отдохните. Думаю, что скоро и для вас будет работа.

Пожарный, разочарованно разводя руками, развернулся и ушел.

Тем временем в эфире поднялся нестройный хор ругани и вскриков.

— Докладывайте! — требовал Голувев. — Не молчать, вашу мать!..

"Они на нас лавиной пошли, батя! А-а-а-а, сссу-ука-а!.."

От услышанного крика боли майор вздрогнул и закричал:

— Дробовиками бейте!

Затрещали у горы сочные выстрелы помповых ружей.

"Не берет их, батя!!! Они рвут нас!"

— Отходите, — тихо, но четко произнес Голувев и, повернувшись к оператору штабного автобуса, приказал: — Вадим, вызывай санстанцию. Объясни им в чём дело, пусть возьмут все что надо. Иначе нам эту гору не покорить. И вызови фоновую машину, чтобы помощнее нашей была, иначе не докричимся до этих баб…

Его отвлек радостный возглас, раздавшийся в эфире:

"Батя!"

— Да.

"Мы тут одну тварь поймали…"

— Ну?..

"Так у нее когти железные!"

Тащи её ко мне. Живо!

Что-то грохнуло на горе с такой силой, что всем едва удалось устоять на ногах. Но в этот раз грохот не сопровождался уже известным фейерверком. Грохот раздался без светового сопровождения и был, как показалось многим каким-то глубинным и более мощным, чем все прежние.

Вскинув к глазам бинокль, Голувев отметил, что и безумная пляска женщин на горе стала как будто менее бесшабашной, чем была раньше… Он был уверен, что эти изменения происходили, но были они настолько незаметные, что мог их определить только человек обладающий тонким чутьем.

Её принесли, завернутую в какой-то грязный кусок ткани. Она была так туго спелената, что только недовольно рычала, не в состоянии пустить в ход свои страшные когти, которые торчали сквозь ткань, отливая на свету полированной поверхностью. Кошка без перерыва рычала и косилась глазами на окруживших ее людей, которым казалось, что эти глаза горят холодным изумрудным светом. А может и не казалось…

— Надо бросить ее в клетку, — сказал Голувев.

Неизвестно откуда появилась небольшая клетка, и через минуту крупная черная кошка сидел в ней, и тянулась сквозь прутья к людям своей страшной лапой, стараясь достать их своими диковинными когтями.

— Здоровая бестия, — говорил кто-то. — Когда она прыгнула на меня, то сбила с ног, как собака. Ну, прямо как наш Кардинал! Он любит иногда так пошутить. Хороший пес.

— Но у него нет железных когтей! — с изумлением заметили ему.

— Пусть посидит здесь, — сказал Голувев, которому в жизни еще не доводилось видеть столь крупных кошек, как эта. — А вы на позиции, быстро!..

Он вышел со всеми.

— На гору к кошкам больше ни шагу… Я продублирую свой приказ еще по рации. Они могут убить, если у них такие… ну, когти. Ступайте.

Подчиненные ушли.

Виктор Александрович еще раз осмотрел в бинокль Лысую гору и собирался было возвратиться в автобус, когда еще раз рвануло. В этот раз не так мощно, как в прошлый раз, но где-то совсем рядом. Из штабного автобуса вывалил сизый густой дым. Майор вскочил в салон — там оставался оператор…

Салонные лампы, потухшие от загадочного взрыва, только-только разгорались, мерцая трескучим и неживым дневным светом. И через эти паузы света и густой дым Голувев рассмотрел обнаженную женскую фигуру, которая стояла возле развороченной клетки. Женщина стояла к нему спиной, но сразу развернулась, когда он вошел.

— Ты кто такая? — успел с удивлением спросить Виктор Александрович, перед тем, как невидимая рука схватила его за горло. Он с надсадным хрипом, охватив руками шею, медленно повалился на пол. Девица стояла над ним и полными ярости глазами наблюдала за его агонией.

— Майор, — медленно, металлическим голосом произнесла она. — Оставь эти попытки забраться на гору. Никто не сможет нам помешать. Ты ничего не сможешь сделать, кроме того, что будешь ждать.

Уже мутным сознанием он заметил, как она исчезла — просто растворилась в воздухе, в дыму. И в этот же миг душащая хватка на его горле ослабла, а затем и вовсе исчезла. Он закашлялся, еще не находя в себе сил подняться на ноги. Свет горел уже полностью. В углу кашлял и шевелился оператор.

"Кошки побежали, батя! Они убегают", — прокричал чей-то голос в рации.

Тотчас вновь рвануло. Автобус качнуло, как при землетрясении.

Через несколько часов, свободными и бодрыми движениями врезаясь в прохладный рассветный воздух, министр МВД Переверзнев Олег Игоревич шел по летному полю аэропорта "Киев", направляясь к своему служебному вертолету, намереваясь лететь в Чернобыль. На ходу он читал доклад Оперативного отдела министерства о ночном происшествии на Лысой горе. Читал с нескрываемым интересом, часто усмехаясь одними глазами:

"…все нарушительницы скрылись в неизвестном направлении. Следственными группами проводятся оперативно-розыскные мероприятия, с целью установить личности преступниц и провести задержание. В результате проведенных мер по ликвидации беспорядков на горе Лысая травмы различной степени тяжести получили 41 сотрудник МВД и 12 человек гражданских лиц, также были повреждены…"

Это место доклада он прочитал несколько раз, потом обернулся в сторону идущего рядом секретаря. Плещаная шла, стараясь не смотреть на своего начальника. Она находилась в сильном смятении: ей, после вчерашнего позднего ужина в ресторане, было неловко в Олеге видеть своего патрона. Что-то поменялось в ее отношении к нему. Да и у него, наверняка. Переверзнев тоже упрямо избегал прямых взглядов на Наталью, иногда, совсем не к месту, густо краснел. И он был каким-то другим, уже не тем, кем был вчера, но у Наташи было очень мало сегодня времени, чтобы внимательней всмотреться в него, понаблюдать, чтобы для себя решить, что явилось причиной столь сильной перемены в ее любимом человеке. А то, что она любит его, как никого в своей жизни не любила, она осознала вчера вечером в ресторане. Утвердилась в истинности своих чувств. Жалела, что он отказался зайти к ней в гости на ночь, жалела и не могла понять причины этого, очень дипломатичного, тонкого и совершенно необидного "нет"… Не понимала.

Она протянула ему следующий листок.

Это был документ со списком лиц, которые были арестованы сегодняшней ночью, причастные как к преступлениям в Чернобыльской зоне, так и к правонарушениям, связанных с зоной.

Пробежав по нему глазами, Переверзнев довольно хмыкнул, и уже не только глаза, но и губы расплылись в довольной улыбке. По списку он понял, что Президент сдержал свое слово — были арестованы все подозреваемые. Министр в своей последней игре был как никогда силен. Это был прощальный подарок от Поднепряного. Его надо было ценить и использовать на всю катушку.

Следующий доклад был устным. Плещаная коротко информировала своего начальника о том, как и где находятся спецчасти МВД и части ВС.

— От Горачука ничего нет? — поинтересовался Олег Игоревич. Он остановился у вертолета.

— Ничего, кроме того, что они в два часа ночи с Нечетом, и его людьми, вылетели в Чернобыль. Кажется, все идет точно по графику.

— Да, — согласился он.

Она не вытерпела и сделала к нему еще один шаг, нарушая ту дистанцию, которую можно принимать за установленное расстояние между начальником и подчиненным.

— Олег, — тихо обратилась она. — Прошу тебя, будь там поосторожней. У меня плохое предчувствие. Сегодня пятое мая, день богини Мокоши — была такая на Древней Руси, покровительница женщин, и продолжается Русалочья неделя. Считается, что все гадания и сны в этот день сбываются, а мне снился нехороший сон… Обещаешь мне, Олег, что будешь осторожным?

Он слушал ее молча, опустив, словно виноватый, голову и лишь изредка поднимал ее, чтобы посмотреть на тревогу в глазах женщины.

— Разумеется, — ответил он. — Мне очень льстит, Наталья Владимировна, что вы беспокоитесь обо мне. Но, простите меня за откровенность, это лишнее. Спасибо за работу. До свидания.

Он развернулся и быстро вбежал по трапу в вертолетный салон, даже не посмотрев на нее на прощанье.

Плещаная задохнулась от нахлынувшей на душу горечи и стала медленно пятиться назад — над головой с нарастающим свистом раскручивались лопасти винта. Она не плакала. У нее хватало сил, чтобы не показать своих слез людям. Но обида поразила ее сердце, которое забилось сильнее и чаще, обвитое тугим огнем боли: Переверзнев был холоден с нею, и в его глазах был колючий, безразличный лед… Он стал для неё чужим.

Фонари в руках людей полосовали желтыми лучами туманную предрассветную тому леса. Щедрые на влагу ломти тумана проплывали между темно-бордовыми стволами сосен, топя лес в плотном сером сумраке. Рассветного небесного света было недостаточно для того, чтобы можно было рассмотреть то, что творилось впереди, на расстоянии примерно тридцати метров. Даль скрадывалась воздушной, полной свежести и аромата леса, туманной взвесью. Не было видно ни земли, ни неба, только неожиданно выплывающие из тумана вертикальные стволы сосен, словно линейки школьной тетрадки, делили мир, как тот же самый тетрадный лист. Утром в лесу звуки особенно хорошо слышны на большом расстоянии, но в туман они усиливаются плотностью влажного воздуха, и при полном безветрии звучат гулко, протяжно и одновременно, как-то длинно. Звуков мало: где-то вскрикнула, проснувшись, птица; сонно, словно потягиваясь со сна, заскрипел древесный ствол; треснула под лапой зверя ветка; и отчетливое, до полной слышимости каждого удара, вдали сливающихся в настороженный и загадочный шепот, мягкое лопотание падающих с верхушек сосен капель росы. В этой царственной тишине спокойная людская речь всё равно звучала оглушительно.

Четыре милиционера, экипированные по-боевому, шли по заброшенной лесной дороге, ступая по едва различимой, из-за опавшей хвои, дороге. Они внимательно осматривались, бестолково пяля глаза в густой застоявшийся туман и тыча в него куцыми лучами своих мощных фонарей. Их шаги были неслышными и мягкими. Шли неторопливо, нисколько не стесняясь этой затаившейся тишины, иногда нарушая ее звонким треском сосновой шишки, попавшейся под подошву тяжелого, армейского образца, ботинка. Они старались идти по дороге, не забредать в густую траву, чтобы не вымочить ног до колен прохладной и обильной утренней росой. Автоматы в их руках, длинноствольные, со спаренными, по-фронтовому, патронными "рожками", смотрели стволами в дрему леса, дружно поворачивались на любой шум, раздающийся в стороне. Все оружие было предупредительно снято с предохранителей.

— Мой дед очень любил именно это время в лесу, чтобы море росы, — рассказывал один. — Уходил в лес на охоту или по ягоды — всю жизнь жил лесным промыслом, жил долго — сто четыре года… Уходил еще с ночи, чтобы, значит, рассвет в лесу почитать — так и говорил: "почитать рассвет".

— Конечно! — безразлично, как-то буднично возмутился другой. — Он мог прожить все сто четыре годка: в то время он не боялся, что по его яйцам в лесу каждый час будут стрелять эти проклятые рентгены!.. Посмотрел бы на него тогда, на такого читателя!

— Вечно ты об одном и том же! — досадливо скривился первый. — Можно подумать, что тебя волнует только то, что будет с твоими яйцами.

— А тебя не волнует? Сколько тебе годков?

— Двадцать два будет…

— Ну, может, в этом возрасте еще рано об этом беспокоиться, но я бы на твоем месте поберегся, а я в свои сорок три, ты знаешь, стал задумываться, иногда, правда, глядя на жену… Она у меня молодая — тридцать лет всего. Так стал задумываться над тем, что уже не вижу в ней бабы…

— Ну, ты и паникер, Шура! — воскликнул третий. — Уверен, что ты сразу побежал к врачу, ха!..

— А ты не смейся! Тоже ведь уже не молодой!.. Не знаю, как для кого, а у меня к бабам особое отношение, то самое…

— Что это ты заскромничал? — усмехнулся кто-то.

Шура остановился, немного приподнял каску за край и, запрокинув голову, посмотрел вверх, туда, в туман, где должны были быть шумливые верхушки сосен.

— Да не знаю вот, — произнес он тише обыкновенного. — Тишина особая… Неудобно при ней выражаться, что ли… Не знаю.

Остальные тоже остановились, прислушались.

— Да, особенная. Я уже три года в разведке, но такой раньше не встречал, — благоговейно прошептал кто-то.

— Лето скоро, — знающе произнес кто-то еще. — Вот лес-то и блаженствует…

— Точно.

Они продвигались дальше.

— Шура, в этом тумане я совсем не ориентируюсь. Посмотри, сколько нам еще до Зарубы топать.

Милиционер опустил голову и посмотрел на шагомер, прикрепленный к его поясу.

— Не больше десяти минут. Скоро будем…

И тут же набрались в лицах туманной серости, быстро встали к друг другу спиной, ощетинились автоматами во все стороны. Их заставил насторожиться частый треск валежника. Звук был настолько густым, что создавалось впечатление, словно где-то в стороне от дороги, в тумане леса, в его сумраке пробежало несколько человек.

— Кабаны? — осторожным шепотом, с надеждой в голосе, спросил самый молодой.

— Может быть. — Ответ был неуверенным, неохотным. — Вполне может быть…

— Только хрюка не было слышно.

— Да. Ладно, ребята, идем дальше, но без болтовни, — сказал Шура, опуская автомат первым. — Если бы это были вольные[24] — они бы нас уже давно уложили. Все-таки, думаю, кабаны… Здесь места особо безлюдные. Наверное, единственно такие на всю Чернобыльскую зону. Так зверье здесь вообще жирует.

— Разное зверье, — нехорошо добавил кто-то. Ему никто не ответил. Все знали, о чём он говорил, так как все служили в милицейской разведке, патруле, промеряли шагами пустынные и малолюдные тропки Зоны. Служили разные сроки, но никто не задерживался более трех-четырех лет. Больше — врачи запрещали. Грязной была зона. И кроме этой радиоактивной грязи было довольно другой. Человеческой.

Шура был из тех мужчин, которые не выносили молчания. В части его знали и любили как первого рассказчика и балагура. Рассказывал о разном и не требовал принимать его слова на веру. А когда кто-то, мало знакомый с ним, делал замечание, что тот или иной факт, преподнесенный Шурой сослуживцам, является, осторожно говоря, сомнительным, офицер добродушно отвечал: "Мы ж, браток, люди, а не змеи, чтобы шипеть. Нам говорить охота, и какая разница о чём". Странное было объяснение, но никто не требовал разъяснений.

Поэтому приказ "молчать" он нарушил сам через несколько минут.

— Вчера был в штабе. В Припяти неспокойно. Плохие новости. Погибло за прошлую неделю семь человек нашего брата.

— Это только в Припяти?

— Думаю, что так. Не уточняли. Я тоже как-то об этом подумал: на нашем и соседних участках за это же время к праотцам отправилось одиннадцать ментов. Позавчера под Лесавкой на засаду ребята напоролись. Всех в упор.

Помолчали, каждый думая о своем. Вполне могло случиться так, что над их головами, вот тем самым непонятным лесным шумом, уже судьба занесла свой топор.

— Я слышал, что на четырнадцатом участке несколько человек погибло странной смертью. — Это говорил молодой. Произносил слова осторожно, словно опасался того, что это несчастье может коснуться и его. — Нашли их тела всего в двух километрах от базы — ближним дозором шли. У всех перегрызены шеи и… ну, у них не было крови.

— Подобное случилось и в прошлом месяце под Купаловым урочищем. Там еще село со странным названием — Толстый Лес, знаете? — Добавил ещё кто-то. — Вот там шестерых наших нашли, мертвых, и у всех белые глаза. Даже на вскрытии не могли понять, чем это их и как…

Шура нахмурился, хотя такое выражение на его лице было большой редкостью. А хмурился он оттого, что думал: рассказывать своим сослуживцам, подчиненным и товарищам то, что услышал вчера на штабном совещании или нет?

— Все это сказки, — скептически бросил кто-то. — Враки. Говорите о различной чертовщине! Я же думаю, что это все вольные… Среди них полно еще тех душегубов, которые не только из тебя кровь высосут, но и через зад кишки достанут и будут на кулак наматывать до тех пор, пока не кончишься…

— Не враки, — тихо прервал его Шура. — Но только чтоб никому ни слова! Вчера на совещании как раз говорили об этом. Много случаев таких по всей зоне. Давали смотреть фотографии… За двадцать три года в милиции я многое повидал, но то, что вчера — впервые… Не знаю, кто так над ребятами "поработал", маньяки из вольных или бешеные волки, но от них мало, что осталось. Можете не верить, но я говорю правду. Понятно теперь, почему эти случаи не регистрируются официально, ведь никто не понимает, что это такое.

И все же не сказал ни слова о том, что с сегодняшнего дня в Зоне регулярные войска и спецназ МВД будет проводить операцию по очистке территории от бандитов. Строжайшим приказом было запрещено распространяться об этом. Шура знал свою командирскую службу, чтобы понимать все последствия своей болтовни.

Все молчали, всасывали в себя, в свое сознание лесную тишину, пустоту, чтобы не думать о собственном будущем. Не хотели думать ни о чем потому, что верили.

Зона изобиловала случаями, которые постоянно доставляли неприятности тем людям, которые по долгу службы должны были жить и работать на ее территории. Первой неприятностью, разумеется, была загрязненность Зоны. Как бы медики внимательно не следили за состоянием здоровья "обитателей" Зоны, но она легко могла перещеголять их своим коварством. Некоторым милиционерам было достаточно прослужить в патруле или разведке полгода, чтобы слечь на койку в каком-нибудь онкодиспансере с той самой болезнью, которая была самой изощренной из всех известных человечеству болезней — раком. Здесь это зловещее слово приобретало особый, уродливый смысл, и означало безнадежность и безбудущность. А что можно было ожидать от этих деревьев, травы, росы, этого таинственного утреннего тумана и падающей с крон деревьев росы, когда они были насквозь пропитаны невидимыми, но особо болезнетворными лучами долгоживущих радиоизотопов. После того памятного 1986 года и той самой ночи с 25 на 26 апреля, когда взрывом реактора разворотило крышу над IV энергоблоком АЭС, человек справился с теми радиоизотопами, физическая жизнь которых была около 110 суток, но остались те, перед которыми человек оказался бессильным, и с ними должна была справиться сама природа, время. Пройдут столетия, прежде, чем территория свыше 3 848 километров окажется пригодной для полноценного и безопасного проживания. (Но и здесь были те, кто сомневался даже в том, что даже после 250 лет кто-то согласится здесь жить. После того, как уровень радиации упадет до естественного природного уровня, людей будет отпугивать радиофобия[25]. Страх и ужас бедствий живет в памяти поколений гораздо дольше, чем реальные последствия этих несчастий).

А пока в Зоне были места, которые бросались на человека невидимым огнем радиации мощностью до 10 бэр[26]. И шли в милицейскую разведку ребята, добровольно шли, привлеченные хорошей зарплатой, мостя на рейд в паху куски плотной резины и свинцовые пластины. Надеялись, что такая скудная защита сможет из защитить от, нет, не от смерти от рака, а от одиночества в вечности — от того чтобы не оставить потомства, но, как известно, спасает не знание и не оснащение, а вера. Вот и верили…

Если с радиацией разбирались с помощью веры, то с человеком, вольным, которого можно было встретить в этих краях, мало оказывалось и надежды. Это было отребье общества, худшая его часть. Неизвестно и непонятно откуда это пошло, но всякий, кто совершил преступление, почему-то спешил укрыться в заброшенных поселках Зоны, ее лесах и болотах. Вольных не пугала никакая радиация. Их не пугали и милицейские дозорные отряды, и специальные поисковые отряды, которые направлялись сюда, чтобы изловить бандита или насильника. Они были превосходно вооружены и оснащены и, по сути, являлись настоящими хозяевами Зоны. Кого и чего здесь только не было!.. Но если все это и изумляло, то только в том смысле, как это можно было допустить? Но факт оставался фактом — Чернобыльская зона стала Преступной вольницей. И надо было кому-то идти в нее, чтобы хотя бы как-то сдерживать клокочущий раскаленным паром злобы и вседозволенности, готовый выплеснуться наружу, преступный мир. Пожалуй — это была бы катастрофа почище прежней, и тоже Чернобыльская…

Все здесь было словно ранее проклятое… Обреченное.

Из тумана, навстречу милиционерам, выплыл темный, размытый серостью, а ближе оказавшийся рыже-черным остов сгоревшей машины. Покореженный огнем металл был густо пробит дырами. Стоящие рядом сосны чернели обугленными стволами. Это было памятное место. В прошлом году, совершая объезд территории, дозорный милицейский взвод напоролся на мобильную группу вооруженных преступников, которые занимались дележом награбленного за Зоной (основной промысел здешних преступников — бандитизм на дорогах Украины: захватывали и угоняли в Зону грузовой транспорт) добра. Завязалась перестрелка, в результате которой погибли все милиционеры, одиннадцать человек. Когда прибыло подкрепление, на поле боя догорали два автомобиля, — второй, принадлежавший бандитам, должен был показаться из тумана через несколько десятков метров, — лежали истерзанные, безжизненные тела милиционеров и десятка полтора трупов бандитов. Остальные с награбленным добром благополучно укрылись в бескрайних лесах Зоны.

Когда проходили мимо заржавленного и обугленного автомобиля, все притихли и насторожились. Остатки машины напоминали о сути и последствиях службы. Железо, постепенно набираясь дневного тепла, тихо потрескивало и глухо стонало от падающих на него капель росы.

Прошли еще несколько десятков шагов, и на обочине заброшенной дороги увидели еще одного молчаливого монстра — остатки грузовика, сожженного бандитами. До села, не существующего на самом деле, но помеченного на карте как Заруба, оставалось совсем немного, и только милиционеры успели подумать о том, что пришли, как из тумана выплыл горб заброшенной хаты. Дом пялился на дорогу, на людей пустыми глазницами оконных проемов, вытекал через них вон чернотой тоски, хмурился осевшей и в некоторых местах провалившейся крышей, мялся морщинами размывов и трещин глинобитных стен, и стыдливо, словно страдая от собственного непотребного вида, сиротливо прятался за разросшимися, густыми кустами сирени. И дальше из тумана стали выплывать, один за другим, следы прошлого, памятники одиночеству и бесхозяйственности, еще дома, один другого страшней в своей неустроенности. Они стонали и скрипели, как немощные и больные старики. Пришедшие знали, что это за звуки, их причину — скрипело гниющее и набравшееся ночной влаги дерево строений, стонал тяжелый от тумана сквозняк, пробивая дома навылет через провалы и пустые окна, но все равно с замиранием сердца зажимом воспринимали их, как голоса живых и страдающих существ.

Шли так, чтобы была возможность отразить удар с любой стороны, держась середины проселочной дороги, надеясь на помощь тумана, который сделает стрельбу затаившегося стрелка неточной. Передвигались предельно тихо, до бескровности в руках сжимая оружие. Ступали тихо, не шаркая и не топая, чтобы сделать тишину предельно кристальной, чтобы она вовремя предупредила шорохом, дыханием, топотом о засаде. Дошли до конца села. По-прежнему было тихо. Немного расслабились и повеселели.

Кажется, здесь тихо, — произнес Шура, кривя лицо, чтобы согнать с него маску напряжения, которая немотой держала лицевые мышцы. — Идем назад, но только тихо.

Заруба была даже не поселком, селом, а хутором, одним из тех, которых довольно много разбросано в дремучих лесах Полесья. Обычно в десяток маленьких хат под соломенной крышей, стрехой. Как и во всех ему подобных населенных пунктах, из Зарубы были эвакуированы все жители сразу после аварии, но не все освоились на новых местах: приросшие к родным местам, они скоро стали возвращаться и поселяться вновь в своих домах. В тех же хатах, где хозяева не решились на повторную миграцию, поселялись бомжи, которые в большинстве своем осваивались основательно, заводили подсобное хозяйство и жили результатами своего труда и охоты в лесах. Их нисколько не пугала радиация, не могли выгнать власти и коменданты. Но потом, кто из них умер от скоропостижных болезней, кто от старости, а кого убили бандиты, мародеры и другая человеческая нечисть, которую влечет человеческое горе, как скотину сочный травяной луг. Остальные же, кому удалось уцелеть от всех этих напастей, спешили покинуть Зону уже навсегда. Поэтому Заруба был сравнительно молодым из заброшенных хуторов. Например, рядом с ним был совсем маленький, на пять хат под камышовыми стрехами, поселок Слывян, в который после эвакуации никто не вернулся и никто не поселился. Теперь от него остались только пять больших рыжих глиняных пятен, торчащие догнивающим строительным деревом, и больше ничего: ни тына, ни сарая, ни колодца, только лесная молодая поросль, которая неплохо осваивалась на бывшем человеческом жилище.

Они были уже на середине села, когда услышали впереди себя уже знакомый лесной топот. Звук был таким отчетливым, что без особого напряжения представлялись чьи-то ноги, в стремительном беге топающие по дороге. А по тому как дробно разнёсся этот топот, можно было догадаться, что бежало несколько человек. Также все ясно расслышали тяжелое дыхание бегущих. Милиционеры как по команде присели и выставили в сторону звука стволы автоматов. Шура достал из-за пояса картонную трубочку сигнальной ракеты.

В тревожном ожидании они просидели несколько минут, но больше никто не перебегал дороги, только со стороны развалин слышалось больше стонов и скрипов, различных густых шорохов. Языком жестов Шура поставил товарищам следующую задачу: держась вместе, медленно продвигаться в сторону ближайшей хаты, войти в нее и проверить, затем перейти к следующей, и делать все с предельной осторожностью и вниманием. Встали и медленно пошли, постоянно крутясь на месте, чтобы быть начеку, если нападут с флангов или тыла. Вошли в дом…

Запах гнили среди облезлых и обваливающихся стен был настолько острым, что защекотало в носу. В доме ступали с еще большей осторожностью, чтобы не спровоцировать обвал обветшавшего строения. Густой туман втекая в дом, пропитал толстый ковер пыли, покрывающий различный хлам на полу, влагой, и она образовала на пыли тонкую липкую пленку, которая прилипала к подошве обуви, оголяя сухую рыжую пыль. Почти весь пол светлицы был избит такими следами. Густыми росчерками они обрисовали почти все пространство пола, а кое-где подняли в воздух густую пыльную взвесь. Молодой присел и стал внимательно изучать один из таких следов. Его брови полезли на лоб от удивления. Он жестом показал, что следы совсем маленькие, детские и человеческие — на пыли четко прорисовывался рисунок пяты и пяти пальцев, оканчивающихся, правда, еще какими-то странными игольчатыми острыми дырочками в пыли.

В комнате стоял большой, старинный покосившийся шкаф, над дверями висели изорванные и выгоревшие занавески, на печи еще хранились следы изразцов, а из самой печи сильно пахло сажей, на одной из стен висели несколько выцветших фотографий в старых деревянных рамках. Мутные, едва различимые лица на фотобумаге с застывшей гордостью взирали на не пожаловавших гостей. Несколько фотографий валялось подле стены. В правом углу, наиболее хорошо сохранившемся, до такой степени, что можно было различить голубизну побелки как раз в том месте, где когда-то висели иконы, почти под потолком, приколотое маленькими гвоздиками, прикрывая пустоту под собой, висело вышитое полотенце. Вышивка давно выгорела и выцвела, а полотенце местами посерело и пожелтело, но ее рельефность еще было можно определить на ткани. Кажется, это были какие-то птицы и цветы…

Молодой милиционер подошел к шкафу и стал медленно, стволом автомата, открывать одну из створок. Другой заглянул в печной зев. Третий полез на печную лежанку, рискую развалить своим весом саму печь. Четвертый, Шура, остался стоять в середине светлицы, бросая тревожные взгляды на покосившиеся оконные проемы.

Когда дверца шкафа с протяжным и жалобным скрипом отворилась, раздался изумленный голос молодого:

— А это что такое, мать…?!

Все повернулись в его сторону. В шкафу, спиной к дверце сидело какое-то странное рыжее существо. Оно было покрыто шерстью так редко, что можно было видеть выпирающие под синеватой кожей позвонки хребта, кости лопаток и дуги ребер. Голова была совсем собачья, с длинными, дрожащими от страха ушами. Существо сидело на корточках, спрятав на груди лапы, изредка поворачивая голову, чтобы воровато коситься на людей. Длинный хвост, вывалившийся из шкафа сразу, как только была открыта дверца, теперь крупно дрожал в пыли. Оно жалобно попискивало, а глаза кричали мольбой о пощаде, смотрели с лаской и добротой.

— Кто это? — еще раз спросил молодой у Шуры, но тот только передернул плечами.

— Он был тут не один, — сказал он через некоторое время, когда прошло первое изумление.

— Кажется, еще в печи и на печи кто-то…

С потолка осыпалась штукатурка.

— И на чердаке есть.

— А ну, ты, чудо, вылезай! — приказал молодой существу, и то, задрожав сильнее, начало вылезать из шкафа. — Ты гляди, сволочь, понимает!.. Ты кто такой?

Все с любопытством смотрели на него. Но стоящий рядом с ним молодой милиционер брезгливо поморщился:

— От него воняет, как от дохлой кошки!.. Фу-у…

Вдруг существо коротко рыкнуло и стремительно прыгнуло на грудь молодому. Окружающие опешили. Выкатившимися от изумления глазами они видели, как пасть "рыжего" с сухим щелчком захлопнулась на горле товарища. Они не успели опомниться, как на них, с печи, из печи, дыры в потолке и из окон, с улицы с яростным тихим рычанием стали прыгать такие же рыжие бестии. Они гроздьями висли на людях, впивались в их тела зубами, душили и рвали длинными и когтистыми лапами. В руках одного из милиционеров забил автомат, и длинная очередь скосила нескольких "рыжих", и на них, бьющихся в агонии, тут же налетели собратья, разрывая на куски. Первым повалился молодой, на котором повисло около десятка бестий, и застыл в пыли. Вслед за ним стали падать остальные. Шура успел выстрелить из ракетницы. Красный огонь с оглушительным воем пробил потолок и застрял в стрехе, которая тут же занялась бушующим пламенем. Густой дым от горящего сырого и гнилого дерева выгнал прочь туман. Огонь быстро пожирал дом. Рыжие существа копошились у распростертых на полу тел до последнего, аппетитно чмокая и разрывая с треском мясо и ткань на них, а когда стали обваливаться балки, они выскочили в окна и заметались вокруг дома, поскуливая и несыто облизывая испачканные кровью рыла. Их глаза смотрели на пожар с прежней мольбой и добротой, которая уже ничего не означала…

Еще до того, как речной туман стал наползать на пойменные земли, проникая невесомой плотной вуалью в лесные покровы, чтобы там соединиться с тяжелыми и желтыми болотными туманами, далеко от Чернобыля, от самой Припяти, а тем более от хуторов Слывян и Заруба, тревожно дремлющих своими разрушенными мирами под изумрудной лесной крышей, далеко от всего, в глухих чащобах левого берега реки Припять, за непроходимой полосой клокочущих газами болот, там, где редко ступала нога человека и бытие леса представлялось диким и вечным… в этих местах что-то происходило. В Киеве дежурный Оперативного отдела МВД еще не успел дописать доклад своему министру о том, что женщины, возмутительницы спокойствия на Лысой горе, "пропали в неизвестном направлении" (он еще подумал, что, мол, как это вообще было возможно при таком скоплении свидетелей и спецназовцев! Преступная халатность какая-то!), когда над черным и плотным ковром леса, в ослепленной светом гигантской луны ночной выси, небо расчертили тонкие волоски падающих звезд. Их были сотни. Возле самых верхушек сосен "звезды" притормаживали свое стремительное падение, и, превратившись в обнаженных женщин, летели, даже скользили по воздуху меж стволов деревьев, вниз и садились на влажную, мшистую и ласковую лесную траву. Лес сразу загорелся изнутри ровными сине-белыми огнями, которые своим загадочным огнем освещали женщинам дорогу, и наполнился веселым гомоном и журчанием веселых женских голосов. Они падали на траву и катались по ней, купаясь в теплой и свежей ночной росе. Они были счастливы, и их радостный смех звенел струнами в уже неуверенной лесной тишине. Искупавшись, женщины вновь взлетели в воздух, но не поднялись выше древесных крон, а неторопливо полетели по лесу, с легким воздушным шумом лавируя между стволами деревьев, управляя своими чудесными огнями, чтобы можно было видеть в темноте как можно дальше окрест.

Совершив шабаш на Лысой горе в столице, киевские ведьмы, разные — молодые и старые, девочки и девушки… летели туда, где предстояло провести заключительный этап того, что было начато в Киеве на берегу Днепра. Летели и колдовали, подчиняясь неосознанному душевному порыву, скрытой части своей натуры, своей природе, данной с рождения, но неопределенной в жизни, подчинялись ей, как загадочному зову судьбы, как чужой воле. И были безмерно счастливы от этого.