Багряный лес Лерони Роман

ЧАСТЬ XIII

— Вот этот король бубновый он ближе к твоему сердцу. Душенька, он с большими надеждами на постель с тобой… Ничего, что я говорю об этом? Прости меня, пожалуйста, но я говорю только то, что вижу.

Где-то на кухне недовольно ворчал старый холодильник, словно обижаясь на свою незавидную судьбу постоянно иметь дело со льдом и холодом. Небольшая и тонкая элегантная, черная кошка с уютным мурлыканьем мыла свою превосходную натуральную шубу, бесцеремонно умостившись на коленях гостьи, лаская их теплом своего маленького тела. Медленно и почти неуловимо парил в стакане ароматный чай. Непонятно где, отчетливо, словно солдат на строевых занятиях, чеканил секунды будильник. Было тепло и хорошо.

Юлия, попав в эту квартиру, и побыв в этом мире, добром и уютном, вспомнила детство, бабушкин дом, наполненный сладким запахом вишневых варенья и наливки. Воспоминания были настолько сильны и реальны, что захотелось подремать, так же как и эта кошка, умостив голову на коленях бабушки. Впервые за несколько дней, которые прошили ее жизнь ледяной вечностью, она ощутила тот покой, о котором просила бога. И теперь, получив его, изо всех сил боролось с сонливостью — сказывались нервные бессонные ночи.

Тихо, с бумажным шуршанием пощелкивали атласные карты, вынимаемые гадалкой из колоды и раскладываемые на столе, на предупредительно расстеленный головной платок. Ряды карт, как иконостас, таращились на гостью, мило улыбаясь ей ласковыми и добрыми улыбками, и готовы были закружиться в глазах Юлии.

Она потерла глаза, чтобы избавить их от слабого сонного зуда.

— Вы что-то сказали? — спросила она.

Гадалка на секунду перестала раскладывать карты и посмотрела на гостью, сидящую напротив.

— Да ты, душенька, вообще раскисла. — Ее глаза были мягки и ласковы, совсем, как бабушкины. Такие глаза не могли лгать. Они родились, чтобы читать правду по этим атласным кусочкам картона. — Попей, попей чайку. Он из специальных трав, секрет которых, — она сделала паузу, возвращаясь к раскладыванию карт. — Секрет очень старый. Попей. А я тебе буду рассказывать дальше… Может бросить на этого загадочного и молодого бубнового короля, который так упорно будет добиваться тебя, а?

Юлия отпила чай. По вкусу он был похож на обыкновенный чай, но возможно она просто не могла определить вкуса тех самых секретных трав. За последнее время она многое не могла не только определить, но воспринять. После ухода мужа… Он просто встал утром, собрал вещи, попрощался и ушел. Взял и ушел! И никаких тебе объяснений, кроме сухих: "Прости. Прощай", и скупой на покой тишины, которая осталась после того, как закрылась за ним дверь.

Первый и второй дни после этого прошли спокойно. Юлия не понимала всей серьезности случившегося и прожила их, как обычно — ожиданием, работой и домашними хлопотами… Но за ними пожаловал день третий. Тут и начался весь кошмар. Она наконец поняла, что его никогда не будет рядом. Никогда…

Приходили подруги. Они были рядом, что-то говорили, советовали, но она не слышала их речи. В ее ушах набатом гремели его два последних спокойных слова: "Прости, прощай". Она кричала в истерике, не видела света из-за слез — старалась перекричать свое горе, а любовь утопить в слезах. Во всем она обвиняла его, и в первую очередь за то, что у него — как это банально! — "появилась другая"… "Да, — солидарно и сокрушенно соглашались с ее горем ее подруги, — не иначе. Вот сволочь же!.. Нашел себе какую-то курву и отвалил, скотина! Это точно… Ты пореви — легче станет. Такова наша бабья судьба". И были минуты, когда и она верила в его неверность, проклинала и оскорбляла его, этим самым гоня от себя прочь правду, которая упрямо лежала на поверхности: "Это не он… Не он, а ты… А он узнал". И не было никаких оправданий, только боль и казнь за грехи, о которых не знали и лучшие подруги.

Оказалось правдой то, что у него… никого не было. Он переехал к матери и жил там. Юлия пыталась встретиться с ним, поговорить, если не о том, что произошло, так хотя бы о том, что делать с квартирой — ведь она общая (на самом же деле его)… Он же проходил мимо нее, и если его взгляд скользил по ней, то невидяще и с затаившейся на дне болью и презрением. И тогда она поняла, что он не хочет больше иметь с нею ничего общего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, не говоря уже об имуществе. Как-то ей подумалось, что есть единственный способ привлечь его внимание: умереть, чтобы он пришел к ней на могилу. Хотя, по правде, она мало надеялась даже на это… Она его хорошо знала. Для него она и так умерла.

А "бубновый король"… Да, это был тот самый, с которым…

"Нет, ну ты представляешь, какая он скотина! — твердили подруги, утирая ей слезы. — Ка-ка-я сволочь! И кто мог предположить…" Они же посоветовали ей пойти к этой гадалке, чтобы "бросила карты на этого подлеца". Они говорили это таким тоном, словно можно было таким способом ему навредить, отомстить. Знающе говорили, авторитетно.

И Юлия пошла, но не для этого, а для того, чтобы узнать свое будущее. Его больше не было, и надо было позаботиться о себе самой, и утешиться хотя бы так, дремая перед гадалкой и с ее кошкой на ногах.

— Бубновый король, — вдруг произнесла она, — он вообще никакого отношения ко мне не имеет.

Гадалка подняла на свою гостью глаза:

— Душенька, ты что-то сказала?

Юлия вздрогнула от этого вопроса. Что-то случилось с нею только что, но что?.. Вдруг, она все поняла и узнала. Все… Ее голос наполнился верой в свою правоту. Она протянула руку и указала на карту.

— Этот король ваш сосед Игорь Андреевич. Вы сегодня ждете его на ночь, Александра Сергеевна.

Она говорила, понимая, что не может остановиться, замолчать. В эти мгновения в ней было столько правды, что для нее не хватало места в немоте.

Кошка на ее коленях напряглась, прижала уши и глухо зарычала, и внезапно, с сильным истеричным криком спрыгнула на пол и быстро забралась под диван, откуда беспрестанно доносился ее крик. Кошку словно резали, настолько сильно она вопила из своего убежища.

— Хозяйка квартиры переводила изумленный взгляд с дивана на гостью и обратно.

— Душенька, — в ужасе выдохнула она. Женщина напротив нее не могла знать ни ее имени, ни тем более имени ее соседа-любовника. — Что вы такое говорите?

Она не узнавала в этой женщине прежнюю, спокойную под тяжестью своего горя, девушку. Гостья за какое-то мгновение неуловимое изменилась: потемнели, стали черными, как вороново крыло, волосы, стали шире и гуще брови, и в безжалостной строгости сдвинулись к переносице, глаза из нежно-серых и потерянных стали бездонно-карими и налились чем-то недобрым, от чего хозяйка квартиры в ужасе попятилась.

— Ты… это… брось чудить, девка, — задыхаясь собственным страхом, неуверенно пролепетала она. — Иначе я милицию вызову.

Девица рванула на себе одежду, легко и просто разрывая ее на клочья. Под ее пальцами ткань рвалась, как гнилая. Хохот женщины, усиленный непонятным металлическим эхом, со звоном ударил по стенам квартиры. В этот же момент телефон, к которому пятилась гадалка, сорвался со столика, подпрыгнул в воздух и разорвался в нем, словно зенитный снаряд, брызнув в стороны синими шарами огней, разлетелся острыми осколками по углам комнаты.

Гадалка заверещала громче своей кошки и повалилась на пол, стараясь заползти под диван к своей любимице.

Огни, голубые светящиеся шары закружились по комнате вокруг полуобнаженной гостьи — на ней из одежды остались одни тоненькие плавки. С сухим треском лопнула в люстре лампа, но в комнате не стало темнее, даже светлее, так как вращающиеся огни загорелись ярче, и их блики, освещая тело девушки, делали его мертвенно-бледным. Она продолжала смеяться.

Со стола, словно подхваченные ураганом, поднялись в воздух разложенные карты, и из тех, на которых были изображены картинки, полезли маленькие черные фигурки. Они проворно спрыгивали с летящих карт и оказывались на столе, на котором с тоненьким смехом закружились в бешеном хороводе, пощелкивая длинными хвостиками, и в смехе потрясая головами с ослиными ушами и серповидными острыми рожками.

Несколько черных фигурок спрыгнули на пол и, дробно стуча по паркету миниатюрными копытцами, побежали к лежащей возле дивана женщине.

— А-а-а-а!!! — оглушительно закричала гадалка, лягаясь ногами, стараясь попасть в подбегающие фигурки, но те высоко подпрыгивали и ловко избегали ударов. Их звонкий и ехидный смех колокольчиками звенел в полутемной квартире.

— Будешь людей обманывать, шарлатанка? — блеяли и пищали они, наскакивая на женщину и бодая ее своими острыми рожками. Фигурки были размером не больше среднего пальца, но когда они одновременно, с нескольких сторон, атаковали женщину, она заорала от боли так, словно ей вскрыли нутро. Она ринулась прочь от них под диван, и он, тяжелый, оказался у нее на спине. Чертенята устремились за ней. Теперь из под дивана были видны дергающиеся женские ноги, а сам диван ходил ходуном, словно живой. — Будешь?.. Будешь?.. Будешь обманывать людей, шарлатанка?

Их голоса были тоненькими и прозрачными, хозяйка же и её кошка вопили так, что падала посуда в шкафу, но непонятным образом голоса чертей не тонули в этой ревущей какофонии, а звучали отчетливо и ясно.

Остальные черные фигурки продолжали со смехом вращать колесо хоровода. Они хором, сквозь блеющий смех кричали:

— Будет! Будет! Будет! Еще ей тысячу чертей под ребро! Еще! Дай ей! Дай!

А над всем этим, в окружении кружащихся в воздухе синих огней, стояла обнаженная женщина, которая продолжала громко и открыто хохотать и взмахивать руками, словно дирижировала всем, что происходило.

Вдруг, она бросила все и побежала к выходу из квартиры, и как только выскочила за порог, сразу на лестничной площадке превратилась в большую и пушистую черную кошку (на месте превращения остались лежать белые кружевные плавки). В квартире гадалки упала глухая и плотная тишина, которая прерывалась хныканьем женщины под диваном и тихим урчанием перепуганной кошки.

Это была своего рода охота. Он давно этим занимался. Пожалуй, лет семь, с тех самых пор, когда денег у него оказалось достаточно. В общем-то, их было не всегда вдоволь, но достаточно для того, чтобы с удовольствием заниматься тем, что он называл "утиной охотой". Для любимого хобби не надо было особой, настоящей, экипировки охотника. Только совершенные глупцы находили удовольствие в том, чтобы в высоких, почти до паха, а иногда и выше, сапогах бродить по днепровским плавням, отмахиваясь от туч комаров, держа на локте "переломленное" ружье, и рыскать в камышовых зарослях в поисках птиц не хуже своего пса. Для его занятия снаряжение необходимо было совершенно другое, подороже: шикарный новый автомобиль, уютная "конспиративная" квартира, туго набитый валютой кошелек, и время… Неторопливо рулить по ночным киевским улицам, внимательно всматриваясь в редких прохожих, среди которых вполне могла оказаться "дичь".

Он предпочитал высоких, так как сам был далеко не маленького роста, и его сорок семь лет не спешили еще гнуть его к земле. И эта охота была неким стимулом чувствовать себя в форме, еще годным на многое и много. Этой ночью у него было особенное, острое желание поохотиться. Особенное, но не необыкновенное. Эта острота была хоть и редкой в его жизни богатого и удачливого бизнесмена, но не постоянной. Если бы это было не так, то, как он понимал, у него пропал бы столь живой интерес к сему промыслу. И кроме этого, как он ясно предчувствовал, этой ночью ему должно было обязательно повезти, и в его руках, а затем и в постели окажется очень ценный экземпляр "дичи".

У него эта особенная острота возникала всякий раз, когда деловой день, либо предприятие[22] приносили значительный доход, либо удовольствие чего-то сделанного с результатом. Всякий раз, когда он чувствовал себя победителем. Одни, большинство его коллег, отмечали подобные события бурными и разгульными попойками, которые именовались не иначе как "купеческими свадьбами". Правда, Андрей Николаевич Москович мало знал о том, что такое настоящие купеческие свадьбы, хотя и был тем самым купцом, пусть и новой, как некогда было модно говорить, формации. Много ли осталось в нем от тех строгих, осанистых купцов, которые торговались и торговали степенно, поглаживая свои окладистые и густые бороды где-то на Московском Кукуе в петровские времена, либо на известной Угрюм-реке? Ничего не осталось. Другое время было. Все было другим. И человек. Может быть, тогда, века назад, эти купеческие свадьбы и были тем самым, в чем Андрею Николаевичу пришлось участвовать несколько раз, но в это мало верилось. Неужели какой-нибудь знатный купец Стенька Морозов также в полупьяной дреме собирал батальон собутыльников, и они закатывались на неделю в какой-нибудь отель "Олимпийский" на окраине города (почему-то обязательно с бассейном), снимали полк проституток, которых собирали по всем известным "чистым" сутенерам столицы, потом пили-гуляли, и "запускали русалок" (заставляли девиц нагишом плавать в бассейне, а сами время от времени составляли им компанию, когда чувствовали, что мужские силы достаточно восстановились после очередного "заплыва" в русалочье царство). Москович почему-то думал, что в прошлом не было подобного, но его уверяли, что сейчас нет того, что было, например, в славные петровские времена. Но он не верил этим уверениям: тогдашние люди ему представлялись более скромными, а по прошествии стольких лет можно понапридумывать разного. Как-то постепенно ему удалось отойти от подобного веселья, но душа-то иногда требовала праздника…

Любил Москович женщин. Особенно красивых и молодых. На первое не жалел времени — красоту-то еще и поискать надо, а второе, как-то само приставало к первому. И обязательно было для него, чтобы "дичь" имела лет не больше четверти века. Если же он узнавал, что женщине за двадцать пять, у него портилось настроение. Портилось надолго и он считал охоту неудачной. Ошибки были нередки — современная бабская армия изо всех сил старалась скрывать свой возраст. Можно было подумать, если не скажешь о своих годах, тогда моложе станешь, — усмехался Андрей Николаевич, и изощрялся как мог, чтобы заполучить необходимую циферку.

И самое главное — он любил разных женщин. Нет, не сразу. Подобное ему быстро надоело в бассейнах. Красивых и всякий раз новых — вот было главным правилом его охоты.

Он медленно катил по ночным киевским улицам на своем шикарном "Понтиаке-дискавери" и обшаривал глазами любую фигуру, которая попадалась в его поле зрения на тротуарах и переходах. Но все же не было той, которая бы заслужила его внимания.

Для своего промысла он обязательно выбирал ночное время. Днем женщины, особенно красивые, как правило, отсыпались после бурных, более или менее, ночей, вечером они спешили на свидания, в клубы, рестораны, и тому подобное, обычно за тонированными стеклами таких же "крутых" машин, какая была у Московича, а ночью…

В этом был особый смысл охоты. Дичь — она же жертва, а жертва — она особенно податлива. Если у нее не сложилось что-то с мужем, с любовником в том же клубе, ресторане, баре или квартире, она, по своей истеричной женской природе быстро хлопнет дверью и пешком по улице. Вот здесь-то ее поджидает настоящий охотник. Он хорошо знает ее состояние и с какой стороны и как "брать". Андрей Николаевич за годы "охоты" приобрел богатый арсенал средств и приемов, и у дичи было очень мало шансов миновать позы "ноги в стороны" на заднем сиденье машины или кровати в его "холостяцкой" квартире. И чем больше он занимался подобным, и чем больше у него было "дичи", тем меньше было шансов у новых жертв.

Управляемая им машина медленно проехала по Крещатику, залитому оранжевым неспокойным светом частых уличных фонарей. Он намеревался объехать Бессарабский рынок и вновь вернуться на центральную улицу столицы, самое удачное место для "охоты", чтобы теперь внимательно осмотреть другую сторону улицы. Делал он все это неторопливо, зная по опыту, что нетерпение может спугнуть жертву.

Недалеко от площади Независимости он приметил высокую и статную женскую фигуру. Женщина шла к нему спиной, и невозможно было рассмотреть ее лица, но ее стройность, красивая походка очень заинтересовали Андрея Николаевича. И еще было одно, самое главное, по чему он безошибочно определил, что перед ним как раз то, что нужно… Хотя женщина шла спокойно, но по тому, как мелькал на частых взмахах ее руки огонек сигареты, было нетрудно опытному и наблюдательному человеку понять, что она очень волнуется. На ней был длинный светлый плащ, который терял свой натуральный, фабричный цвет, и окрашивался рыжим беспокойством светом Крещатика.

Андрей Николаевич направил автомобиль как можно ближе к бортику тротуара, чтобы получить возможность, обогнав женщину, увидеть ее лицо. Все-таки расстояние было слишком велико, чтобы разглядеть все детали, рассмотреть их с хищной жадностью, но он увидел тонкость черт, именно ту самую тонкость, изящество, которое является предтечей настоящей природной красоты. Довольная улыбка скользнула по его немного полноватому лицу. Он прибавил скорость и поехал вперед, надеясь, что успеет справиться со всеми необходимыми делами еще до того, как женщина свернет, например, на улицу Прорезную, и ему после предстоит помаяться минут десять-пятнадцать в томительном ожидании, разыскивая очаровательную незнакомку по ночным киевским улицам. Он вернулся к Бессарабскому рынку и купил у ночной торговки букет роз. Конечно, можно было заранее подготовиться как следует к настоящему промыслу, и купить букет заранее, но Москович любил себя за то, что использовал в своем хобби каждый раз новые приемы, а если применял старые, то нерегулярно. Именно эта особенность, как он считал, помогала ему в удачной охоте.

Скорее всего, его новая будущая знакомая, была чем-то сильно взволнована. Это мелькание огонька сигареты, нервные короткие затяжки, высоко, гордо и даже дерзко вскинутая голова, небрежно распахнутый плащ, нарочито спокойная походка — все это могло рассказать о многом, и рассказывало. Все остальное дополнял Крещатик…

Эта старинная и безусловно красивая улица была тем самым проявителем человеческого настроения. Днем по ней ходили люди, которые жили надеждами на улучшение своего будущего, на изменение своей жизни (когда-то и сам Андрей Николаевич вышагивал по ней, всматриваясь в богато убранные окна несомненно дорогих квартир, рассматривая дорогие автомобили, шуршащие по ровному асфальту улицы с уверенностью сытой жизни ее владельцев); вечер с Крещатика принадлежал большей частью тем, кто искал простого общения с людьми интересными и социально близкими (можно часто видеть группки, спокойно стоящие подле какого-нибудь, счастливого от этого, саксофониста, художника, скрипача), вечер Крещатика — это время рождения дружбы; ночь же, на Крещатике редко спокойная и пустынная, принадлежала тем, кто искал отдушины в разочаровании настолько сильном, что не было сил и возможности таить его, нести его среди безликих высоток спальных районов, запирать в блочных стенах куцых квартир, именуемых не иначе, как "гостинками". Отчаяние, одиночество, разочарование и душевную боль в Киеве упорно несли на ночной Крещатик. А почему — ответить определенно никто не мог, не может и не сможет.

"Волнение — это то же, что и впечатление, но только с отрицательным полюсом", — размышлял Андрей Николаевич. Он был прав. Где-то прав. Не зная ничего определенного в том, что касалось психологии поведения человека, он все-таки редко ошибался, так как был руководим интуицией, тем неясным чувством, умение прислушиваться к которому и понимать его щекочущий нервы язык, помогало избежать в жизни массу неприятностей. "И человек (тем более женщина, создание наиболее чувственное и впечатлительное), находясь под сильным впечатление от чего-то, может быть безразличным к окружающим, — продолжал свои психологические изыскания Москович, — тогда получается, что если я подойду с простым словом, меня если просто не увидят, тогда, что еще хуже — не поймут. Надо впечатлить!.. Клин вышибается клином". Для этого самого клина были куплены цветы.

Вернувшись на Крещатик, он припарковал свою машину в конце желтого ряда дремлющих в ожидании пассажиров такси, и выбравшись наружу, медленно, словно прогуливаясь, пошел навстречу той, которую заметил раньше. И сейчас он ее хорошо видел: стройную фигуру в плаще, которая двигалась ему навстречу.

Они встретились через несколько минут.

От того, что увидел Москович, у него перехватило дыхание. Ему показалось, что где-то там, у него внутри, под ребрами, обвалилась какая-то или стена, или скала, обломки которой и перекрыли доступ воздуху.

Ночную прохожую мало было назвать красивой, очаровательной, волшебной, изумительной… Не было точных определений! В ней их просто не существовало. Не могло быть. Нет, эта женщина не обладала той красотой, о которой, словно в горячечном бреду, пишут литераторы и поэты, изощряясь и козыряя друг перед другом умением сплетать слова и объемом словарного запаса. И Андрей Николаевич был далек от всего, что было связано с литературой и словом. Эта женщина даже не была той его ночной мечтой, которую он вынашивал одинокими, очень редкими, ночами. Но увидев ее, он понял, что правила игры поменялись: из охотника он превратился в "дичь". Такая роль несколько урезала его самолюбие избалованного скорыми победами мужчины, но в то же время влекла к себе тем, что можно было назвать любопытством.

Она была просто изысканна, как часто можно сказать о самых ядовитых и опасных тварях, которые свою далеко не прекрасную натуру еще предупредительно окрашивают. В целом они выглядят со своей угрозой и симпатичностью просто… божественно! Как знаменитая лягушка кураре, "голубая молния"[23], оса, шершень, морские змеи. Они чаруют и предупреждают, заставляют настораживаться и безрассудствовать, а в результате гибнуть. У женщин, как эта, ночная прохожая, это все называется — стервозностью.

Наверное, из-за того, что Москович долго не мог справиться с собственным дыханием, первой говорить начала женщина, и это лишний раз подтвердило положение Андрея Николаевича, как жертвы.

— Вы хотите со мной познакомиться?

Наконец он отдышался, но когда стал произносить первые слова, скривился от несимпатичности своего сипловатого голоса.

— Да. И для этого я купил вам цветы.

— Да? — слабо, как бы нехотя изумилась она, словно намеревалась показать, что это все ей смертельно наскучило.

Он неловко повертел в руках букет, но потом протянул его женщине.

— Пожалуй, надо поступить именно так, — неуверенно прокомментировал он свою неловкость.

— Да, — также бесцветно согласилась она и приняла подарок.

Она пошла дальше, а он остался стоять на месте в растерянности, но потом, словно опомнившись, развернулся и быстро нагнал женщину.

— Я не думаю, что кажусь навязчивым, — сказал Москович.

— Вы мне не мешаете, — подражая его утвердительному тону, произнесла она. — Меня зовут Еленой.

— Очень приятно. Меня зо…

— Вас зовут… — лениво перебила она его, и задумалась на секунду.

— Любопытно, — улыбнулся он. — Впервые в моей жизни пытаются угадать мое имя, когда раньше требовали этого от меня.

— Да? — Вновь это слабое удивление. — И, как часто вы угадывали правильно?

Андрей Николаевич задумался, но ему не дали на это время. В следующее мгновение он был сильно удивлен.

— Вас зовут Андреем Николаевичем, не так ли?

Она облила его своей улыбкой, которая выражала какую-то странную снисходительность, полное превосходство.

— Мы где-то встречались? — Этот вопрос с его стороны был естественным.

— Нет, — был ответ. — Мы встретились только что, если вы еще не забыли.

— Нет, — мгновенно поторопился уверить он, но осекся и улыбнулся своей глупой растерянности.

— Если я еще что-нибудь расскажу о вас, тогда вы еще больше укрепитесь в мысли в том, что мы когда-то виделись.

— Но… Все-таки это любопытно. Я не верю в совпадения. Что вы можете еще сказать обо мне? Пожалуйста, я готов, Елена.

Продолжая идти, она рассказала ему многое, и ее рассказ ввел его в еще большую растерянность. Она знала такие подробности, о которых не могли знать ни его жены, ни любовницы, ни друзья, ни знакомые, ни СБУ (в этом он был уверен полностью, но все-таки на какое-то время даже засомневался — слишком все соответствовало фактам). Она не только назвала его фамилию, некоторые, основные, биографические данные, но и марки, номера его автомобилей, номера всех телефонов, банковские счета в украинских банках, и нелегальные в зарубежных, количество любовниц, наличность в кармане (и в каком и в какой валюте!), ткань его трусов, цвет носков и то, что он ел сегодня на обед (и в каком ресторане).

— Мне трудно в это поверить! — Москович был совершенно растерян. Знали о нем все, даже о самых сокровенных тайнах! — Мне остается спросить: где вы работаете? Кем?..

Она остановилась и достала из сумочки сигарету. Он же зашарил по карманам в поисках зажигалки, а когда достал и угодливо зажег, девушка не торопилась прикуривать. Она стояла с сигаретой в руках и внимательно смотрела на человека, стоящего напротив нее.

— Я сказала всю правду? — спросила она, и он заметил, скорее даже почувствовал, что в ее голосе появляются какие-то угрожающие, недоброжелательные нотки. Это ощущение было настолько ярким, что захотелось извиниться и уйти, чтобы избежать опасности. Страх был силен в эти мгновения в Андрее Николаевиче. Но он не мог перекрыть высоту мужского самолюбия, которое в Московиче было велико сверх всяких мер.

И она, эта женщина, видела его страх — Москович не сомневался ни секунды в этом, и ее улыбка стала не только более снисходительной, но и даже какой-то сочувственной.

— Я сказала правду?

— Да. Все, что вы сказали — правда, — вынужден был согласиться он. — Но это не ответ на мой вопрос?

— Любопытство может быть опасным, — предупредила она. — Особенно для охотников.

Он вздрогнул настолько сильно, что покраснел от стыда, от того, что так неожиданно сам для себя выдал собственные чувства.

— Конечно, конечно, — пролепетал мужчина, опуская глаза, но вдруг вскинул голову, и его голос обрёл былую уверенность. — Я уйду… Я понимаю, что мое соседство вам неприятно…

— Да. Но вы мне, великий охотник, нисколько не мешаете.

— Но перед этим мне бы хотелось узнать, если это, конечно, возможно, кто вы? Как и откуда вы могли знать, кто я такой?

Он потушил зажигалку, которую все это время держал зажженной в руке, и спрятал в карман.

— Я?.. Я ведьма, уважаемый господин Москович.

Он задержал дыхание, уставившись на Елену расширенными глазами, и вдруг расхохотался. Смеялся он громко, отклонившись назад, продолжая смотреть на женщину.

— Ведьма?! Что угодно, и кто угодно… но, чтобы ведьма!.. Ха-ха-ха!.. Вот уморила, девка, — и умолк.

Его веселость пропала мгновенно, когда он увидел, как из глаз женщины со слабым треском ударили две тонкие синие ломаные молнии, которые, сойдясь на сигарете в её руках, зажгли её.

— Хо, — только и мог произнести он.

Елена усмехнулась. В её глазах продолжал гореть синий электрический огонь.

— За то, что ты не поверил, — теперь она говорила сквозь смех. Но он был у нее какой-то металлический, неприятный, опасный, — ты, охотник, лишишься своего ружья…

Её хохот стал сильнее, и звонко и громко разрезал тишину Крещатика. А Андрей Николаевич Москович громко охнул, словно от сильного удара, согнулся и схватился руками за пах, в котором он не чувствовал ничего, кроме холода. Неприятный был холод, и Москович всё понял. Он выпрямился и бросился на женщину.

— У, сука!..

Он бы схватил ее, но его руки нырнули в пустоту. Инерция броска заставила его пробежать еще несколько шагов, прежде чем он смог остановиться и развернуться. На том месте, где стояла Елена, лежала одежда. Андрей Николаевич бросился к этой кучке ткани, поднял ее и внимательно рассмотрел, вынимая каждую деталь. Здесь было все, вплоть до бюстгальтера и трусиков.

Москович упал в обморок. Первый раз в жизни. Через него перепрыгнула невесть откуда взявшаяся большая черная кошка, которая побежала дальше по тротуару, стараясь держаться ближе к стенам зданий, чтобы не попасть под ноги редким прохожим. Она очень спешила по делам, которые были известны только ей…

Некоторые женщины об этих моментах говорят, что они летают. Мужчине сложно это понять, хотя эти моменты физической близости, большей частью, без них невозможны. Природа утонченности слабого пола способна в минуты наивысшего наслаждения уносить своих обладательниц в заоблачные высоты. Та же самая природа устроила так, что сильная часть человечества в эти же самые мгновения предпочитает думать о технической стороне процесса. Иначе вторая половина никогда не взлетит. Но подобные размышления могут постигнуть даже самого завершенного циника только после того, как завершился очередной сеанс любви. И ничто не способно доставить столько радости, такой сильной и огромной, как взаимность, возникшая на тверди самой настоящей любви. И лишь тогда становится ясным до полноты выражение: "Любовь — это эгоизм вдвоем".

Для них это было именно так. Никто из них не думал этой ночью ни о чем другом, как о том, чтобы как можно полней насладиться друг другом. Каждый намеревался получить наивысшее наслаждение, но исключительно путем максимального удовлетворения партнера. Два тела сплелись на полу возле кровати. Бесстыдная луна, удивленным белым глазом таращилась в раскрытое окно, поливая безжизненным светом бившиеся в страсти тела. Ветер, гулявший среди многоэтажек микрорайона, врывался в квартиру, проносился по сумрачной комнате, нападал на обнаженные и разгоряченные тела и спешил прочь. Не было у него сил остудить этот невидимый пожар чувств, который бушевал в сердцах двоих. Они стали одним целым, и никакая сила, тем более этот слабый весенний городской ветер, не могла из разъединить.

Это своего рода стремление глубже познать друг друга, и полученное знание самое единственное из всех, которое способно сделать двух людей наиболее родными, и ни одно родство из известных человеку не является самым откровенным и полным: ни мать не может знать о своем чаде столько, сколько узнает о нём её любовник или его любовница, ни отец, ни брат, ни сестра…

Она кричала прямо в лицо луне, которая своим светом словно закрепляла ночную тишину вокруг этого сладкого крика. Ее голос не имел скромности, а наоборот заявлял, со всей возможной бесстыдностью, о том наслаждении, которое получало ее молодое и сильное тело. Не поэтому ли нервно загорались окна в квартирах соседей, замирали в зрелом недоумении, как глаза человека, искушенного жизненной мудростью, и гасли, наполняясь теплой добротой ночной темноты, догадавшись о том, что происходило там на самом деле.

Они любили друг друга.

И они любили друг друга.

Они повернулись так, что она оказалась сверху. Она наклонилась к нему, прильнула к его телу своей грудью, тугой и налитой его лаской и поцелуями. Она шумно и сильно дышала, дурманящимся сознанием с упоением в сердце еще ощущая в себе его силу.

Ее поцелуй был сильным. До нытья, саднения в губах, но он не торопился их отпускать. Поцелуй был сладок, но скорее от крови несытости, которая рвала губы, чем от сказочного, придуманного любовного нектара, который, по мнению поэтов, любовники испивают из уст друг друга.

— Ты не устал? — задыхаясь, спрашивала она его сквозь унисонный грохот сердец, сквозь нежную хрипотцу своего голоса. — А я, кажется, сейчас умру…

Она поднялась над ним, но осталась в том положении, которое позволяло ей чувствовать его силу в своем теле наиболее ярко, даже немножко до боли. Она делала круговые движения стройными бедрами.

— Нет, ты не устал, — уверилась она, в блаженстве прикрывая глаза, и ее движения стали более сильными и ритмичными. — Нет, любимый, ты не устал…

— С тобой это невозможно, — жарким шепотом ответил он, поглаживая ее грудь, окаменевшие соски и лунную белизну ее кожи. — Мне кажется, что вот-вот и все кончится и меня больше ни на что не хватит, но… Но когда все заканчивается, оказывается, что я способен еще на многое.

— Это правда, — почти промурлыкала она. — Ты еще хочешь меня?

— Я не могу тебя не хотеть. Я тебя люблю.

Она быстро наклонилась, и также быстро и сильно, как и прежде, поцеловала его губы.

Вдруг, она замерла и всмотрелась в белый и холодный лик луны.

— Я тебя тоже люблю. Ты умеешь доставить настоящее наслаждение.

Она говорила, но он удивлялся той перемене, которая происходила в ее голосе. Он бы заметил и свет в ее глазах, но воспринимал его как отражение луны. Голос же постепенно, с каждым отдельным звуком, произносимым ею, менялся, становился отрешенным: она произносила слова любви, но они адресовывались кому-то другому, не ему. И это ощущение другого, чужого, было настолько сильным, что он вывернул голову, чтобы увидеть то, что видела его женщина, и кому принадлежала её нежность. В окне не было ничего, кроме полного и почти ослепительного лунного диска.

Он вскрикнул, когда почувствовал, как что-то острое впилось ему в грудь. Это было больно, но даже как-то приятно. И от этого ощущения, такого противоречивого, контрастного он не поторопился повернуть голову в сторону своей женщины.

— Это, — произнес он, жмуря глаза. — Это… это даже очень приятно.

В ответ он услышал слабое мурлыканье. Что-то защекотало его грудь, а потом… лизнуло очень горячим и шершавым языком.

Наконец, он повернул голову…

Второй его вскрик был сильнее первого.

На его груди сидела довольно крупная черная кошка. Она мурлыкала, поочередно впивая когти лап в мужскую грудь. Иногда она опускала морду, щекотала его кожу своими необыкновенно длинными усами и лизала ее своим шершавым языком. Она подняла морду и уставилась на него, часто и коротко дышавшего от переживаемого ужаса, зелеными фосфорическими глазами.

Он ещё раз закричал, когда кошка, мягкая и нежная, произнесла:

— Извини, любимый… Но иначе я не могу. — И прижала уши, терпеливо пережидая, пока утихнет его даже не крик, а нечеловеческий вой. Потом лениво соскочила на пол, и, кокетливо помахивая хвостом, прошла на балкон, словно не замечая, как пополз прочь от неё лежавший на полу мужчина, трясясь в диком ознобе.

Он видел, как она вышла на балкон, как незаметно превратилась обратно в женщину, которая томно вздохнула, потянулась, и с глубоким стоном наслаждения взмыла в воздух — очень медленно, лежа на воздухе, облитая до лакового блеска лунным светом, и, постепенно набирая скорость, нежась в пустоте, с тихим смехом, полетела куда-то к луне…

Доклад, который получил в ночь с 4 на 5 мая дежурный Оперативного отдела Министерства внутренних дел полковник Ковальчук, несколько озадачил. По роду своей работы ему приходилось быть информированным о различных случаях, которые, надо отметить, редко были из числа заурядных. И тем более, что информация о происшествиях, поступающая в Оперативный отдел, была не статистической, а именно той, которая требовала немедленного вмешательства со стороны подразделений, подчиняющихся непосредственно самому Министерству, штаб-квартире в Киеве. Это могли быть подобные недавнему угону львовского автобуса случаи, другие террористические акты, и вообще прецеденты, которые не могли быть разрешены подразделениями министерства на местах из-за того, что могли нести в себе угрозу государственной безопасности. Сюда же относились и так называемые резонансные убийства. Этими "делами" занимались, вели следствие, лучшие следователи министерства.

Доклад представлял собой радиограмму. В момент, когда поступала информация, полковник Ковальчук не придал ее содержанию никакого значения, скорее всего из-за того, что первой его обязанностью было "фильтровать" полученные сообщения, и выбирать те, которые действительно заслуживали вмешательства самого МВД. Часто "органы" на местах старались спихнуть "дела" министерству, когда, как оказывалось на самом деле, могло справиться с ними самостоятельно. Одним словом, в первый момент Ковальчуку показалось, что это заурядное происшествие (хоть и выглядевшее, как изощренное хулиганство), и место ему в Отделе статистики министерства, а "разбор" по месту прецедента, силами того отделения милиции, на территории ответственности которого данное происшествие произошло.

Когда радиограмма была переведена в печатные знаки, перед полковником предстало следующее содержание, разумеется не окрашенное той излишней и совершенно неуместной эмоциональностью, с которой радировал дежурный Печерского районного отделения милиции столицы:

"…в 1:30 по киевскому времени в районе Саперной Слободки на Лысой горе патрулем ППС было замечено большое скопление женщин (примерно около 200 человек), которые разводили костры, шумели и использовали неизвестные пиротехнические средства. Патрулем было вызвано подкрепление, которое на подъезде к указанному месту стало свидетелями необъяснимого явления: с проспекта Науки, Стратегического шоссе, Надднепрянского шоссе, Южного моста и Столичного шоссе в сторону Лысой горы передвигалось огромное количество животных — черных кошек. Женщины полностью обнажены. Когда была предпринята попытка прекратить противоправные действия, женщины оказали сопротивление, в результате чего с травмами различной степени тяжести 14 сотрудников милиции…"

Еще раз перечитав сообщение, полковник передернул плечами, хмыкнул и повозил по столу бумажный листок, размышляя, как следует поступить в данный момент.

— Черт знает что, — пробормотал он. Если бы не эти четырнадцать человек, неизвестно каким образом пострадавших от "полностью обнаженных женщин", он бы, не раздумывая ни секунды, отправил сообщение в папку для Отдела статистики.

От раздумий его отвлек его друг, а теперь и начальник, вместо покойного Кляко, полковник Горовецкий, который, заступив на должность вчера днем, почему-то не спешил домой, а с какой-то излишней строгостью следил за работой сотрудников отдела. У него, как определили те же самые сотрудники, был "рабочий зуд". Такое можно наблюдать у людей, которые неожиданно получили повышение.

— Что случилось, Влад?

— Да вот не знаю, как с этим быть, — пожимая плечами, протянул ему лист с докладом Ковальчук. — Может, ты знаешь, что делать?