Багряный лес Лерони Роман

Через несколько мгновений она таяла в его объятиях. Он задыхался от радости и повторял, покрывая ее лицо торопливыми жаркими поцелуями:

— Ты, ты, ты, ты…

В ответ она задыхалась от страсти.

— Любимый! Милый! Счастье мое!.. Я не могла тебя дождаться.

Она стыдливо покосилась на окно купе.

— Давай не здесь, Сашенька, — сказала она, мягко, но настойчиво отстраняясь от него. — Нехорошо как-то — люди смотрят.

— Пусть смотрят!

— Не надо, Саша… Пойдем куда-нибудь, посидим, поговорим. Хорошо? Я очень по тебе соскучилась.

Она с надеждой посмотрела на него:

— Я думала, что больше тебя никогда не увижу.

— Какие глупости! Но как ты узнала, что я здесь?

Глаза Виорики стали грустными и заблестели от слез.

— Не надо. Я не хочу об этом. — И предложила: — Поехали к тебе.

Уже ночью, в убаюканной темнотой квартире, она прижималась к нему теснее:

— Я вот сплю, и снишься ты мне, — шептала она ему, играя локоном его волос. — Стоишь у дверей квартиры, но не входишь. Грустный такой. Я просыпалась и бежала открывать, но никого не было. Можешь мне не верить, но после таких снов я получала от тебя письмо. — Она засмеялась, прильнув щекой к его груди. — Очень хорошие письма. Я забрала их с собой.

— Куда? — необдуманно, просто так, спросил он.

— Это неважно, любимый — обыкновенные женские тайны… Я жила твоими письмами. — И вдруг спохватилась. — Ты же… Тебя ранили! Больно было?

— Я тебе об этом не писал, — удивился он. — Снова тайна?

Она положила ладонь на его губы:

— Не надо больше об этом.

— О чем?

— О тайнах. Я устала от них и хочу только тебя, пока есть время.

Он любил ее, удивляясь своей силе. Так, в страсти, прогорела ночь.

Только-только чернота ночи стала разбавляться жидкими утренними сумерками, Виорика встала с постели и стала собираться.

— Ты куда? — спросил с удивлением Александр.

— Все. Мне пора. — От недавней ласки и тепла не осталось и следа. Ее голос был суров и непреклонен. — Действительно пора.

— Вика, — взмолился он, — я совершенно ничего не понимаю. Сядь, пожалуйста, и объясни.

Я ничего не могу объяснить, но обещаю, что скоро мы встретимся вновь, и тогда ты во всем разберешься сам.

— Мне надоели эти тайны! — не выдержал и вспылил он. — Я имею право знать!

Но она не обращала не его отчаяние никакого внимания, спокойно расчесывая волосы у зеркала. Он вскочил с кровати, побежал на кухню, где за пять минут сварил кофе, и, вернувшись в комнату, вылил его на ее белоснежное платье.

— Теперь ты никуда не уйдешь, — заключил он, демонстрируя Вике свою "работу". — Я тоже имею полное право делать глупости…

Она отвернулась от зеркала и увидела свою одежду. В следующее мгновение Александр оглох и ослеп от какого-то странного взрыва, вспышки и рева словно, кроме двух людей в квартире было еще какое-то страшное животное; что-то толкнуло его с такой силой, что он взлетел в воздух и ударился о стену. Боль была настолько сильна, что на несколько секунд лишила его сознания.

— Рика, — произнес он, приходя в себя и растирая шишку на затылке, — что это было?

Она подошла к нему, наклонилась. В сумерках ее лицо было страшным: глаза горели синим огнем, нос в ярости сморщен, и, когда она заговорила, грубо и сильно, бросаясь жестокими словами, он почувствовал запах ее дыхания — прелый, земельный и холодный.

— Ты ничтожен в своей глупости! И жестоко расплатишься за свою выходку. Нет в тебе ни терпения, ни мудрости, но ты обретешь их, только очень высокой ценой… Глупец! Какой же ты глупец!

— Вика! — закричал он, закрывая лицо от ее злобы и ненависти. — Что с тобой?!

Она надела платье и пошла к выходу.

— Глупец, но я люблю тебя…

Он выбежал вслед, но никого в коридоре не было. Дверь заперта. Он открыл ее и вышел на улицу. Никого. Ни в подъезде, ни перед домом. Ни звука шагов, только утреннее щебетание ранних птиц и вой троллейбусов на проспекте.

Вернувшись в квартиру, он подошел к телефону и решительно набрал киевский номер. Он был готов к тому, что его обвинят в бестактности за столь ранний звонок, но ему сейчас, прежде всего, были нужны трезвые, ясные и полные объяснения.

Сняла трубку Галина Алексеевна, мама Виорики:

"Да".

Здравствуйте, это Александр…

"Саша?! Сашенька". — Больше от нее он не услышал ни единого слова, только плачь.

Трубку взял Игорь Борисович. Было слышно, как он старается быть бодрым, но в голос то и дело прорывалось предательское дрожание.

"Саша, сынок, где ты?"

Александр сам стал волноваться: родители Вики стали для него родными, и не хотелось, чтобы с ними произошло что-то нехорошее.

В Львове. Только вчера приехал. Что случилось?

"Не по телефону. Нельзя, Саша. Приезжай. Срочно".

В тот же день, вечером, он прилетел в Киев. По дороге из Борисполя постоянно подгонял водителя такси, подсовывая тому купюру за купюрой. "Да ты мне здесь хоть целый банк разложи, — бросил с недовольством шофер, — но быстрее не поеду! Дорогу на тот свет пусть другие оплачивают, а ты еще молод для этого". Но все-таки прибавлял газу. Ветром, ураганом, забыв, что есть лифт, Александр взбежал на седьмой этаж и нажал на дверной звонок квартиры Ерошенко…

Встретил его отец Виктории. Серый, небритый, седой и сильно постаревший. В квартире стояла гнетущая, пустая тишина.

— Что? — едва не кричал Александр. — Ну!

Игорь Борисович подошел к нему, нежно взял за руку и отвернул в сторону свое лицо, чтобы скрыть дрожание губ.

— Вика умерла, Саш…

Александра сначала окатило жаром, потом волной холода. В глазах расползлись черные пятна.

— Что?! — с трудом, сквозь жестокий спазм в горле, проговорил он.

— Виорики больше нет.

Вновь что-то накатило, полыхнуло и ослепило чернотой. Александр сгреб рубашку на груди Ерошенко и поднял того в воздух, не чувствуя в руках никакого веса. Оторвались и осыпались на пол пуговицы.

— Что ты несешь, дурак?! Никто не умер! Понимаешь — никто…

Игорь Борисович с трудом, разорвав рубашку, освободился от судорожной хватки Лерко.

— Это правда, Саша, — вышла из комнаты мать Виорики. Черная, вся в трауре, в лице до прозрачности бледная. Она говорила медленно и спокойно. — Никто тебя не обманывает. Вики больше нет в живых.

Она беззвучно заплакала, стала клониться и как бы сжиматься, на глазах превращаясь в какой-то жалкий и беззащитный комочек, который и человеком было трудно назвать.

Снова вспыхнула в глазах черная молния боли, но уже от ярости. Александр не верил. Разве можно было так жестоко обманывать, растаптывать такой чудовищной шуткой его чувства? Он не мог верить им. Он засмеялся. Громко и со слезами на глазах. Но тут опять ударило огнем в глаза, но уже от пощечины.

— Приди в себя, солдат! — тряс его за плечи Игорь Борисович. — Прекрати истерику! Так нельзя! Нельзя — понимаешь?

— Я-то в своем уме, папаша, — бросил ему в лицо Александр. — Я в себе! Я цел головой и не сошел с ума! Это ты должен меня понять, нет?

— Понимаю, только успокойся.

— Если же понимаешь, черт тебя побери, тогда объясни, что здесь происходит!

Его стало трясти как в лихорадке.

— Объясни, пока я не разорвал тебя!

— Соберись и веди себя достойно, — потребовал Ерошенко.

— Ты объясни мне, что это за комедия? По какому случаю представление? Что, в конце концов, здесь происходит? Вика не хочет меня видеть из-за той глупости с чашкой кофе? Да? Нет? Что же тогда?..

— Убили Вику. Четыре дня назад. Подозревают, что случайно — просто так, какое-то хулиганье. В метро. Ножом в сердце. Возможно, пьяные или одурманенные…

— Какой нож?! Какое метро?.. Да вы просто сумасшедшие!

Галина Алексеевна зарыдала в голос, потом завыла протяжно и страшно, и, опираясь о стенку, на негнущихся ногах пошла в комнаты. Он смотрел ей вслед, видел, как она мотает головой, как заходится неудержимым плачем, но по-прежнему не верил.

— Вы все сошли здесь с ума! — выкрикнул ей вдогонку Александр. — Все!

— Хорошо, — с тяжелым вздохом произнес Игорь Борисович. — Едем на кладбище. Сейчас же. Может там поймешь, что все это правда.

— Едем, — согласился Александр, надеясь, что на этом все закончится и ему, в конце концов, объяснят смысл всего этого ужасного действа. У него не было причин верить этим людям. Поверить им — означало отказаться от того, что он видел собственными глазами.

Но, вопреки его надеждам, они, примерно, минут через сорок подъехали к кладбищу. Свет автомобильных фар выхватывал из темноты аккуратную беленую арку, кованые ворота, запертые на замок, и, примыкающую к арке, такую же белую сторожку, в которой едким желтым светом горело окно.

Сторож не хотел пускать. Седой старик, одетый в синий, заляпанный известью и красной краской халат, стоял у ворот, сжимая в сухоньких руках лопату — свое единственное оружие.

— Чего лазить тут в темноте? — возмущался он в ответ на просьбы и держался на расстоянии от неожиданных гостей, бросая в их сторону колючие и недоверчивые взгляды. — Смотри, что удумали-то ночью: "Могилку посмотреть!" А день на что? Я… я вот милицию вызову! В самый раз на смотрины попадете — к врачу, ребра клеить!

— Уважаемый, мы только на одну минуту, — увещевал его Игорь Борисович. — Только офицеру могилку покажу… Вчера здесь мою дочь похоронили.

— Знаю, знаю, человек хороший, — голос старика как будто стал утрачивать прежнюю суровость. — Но не пущу! Не могу. Завтра.

— Нельзя завтра, дед. Ее жених со мной. С войны парень вернулся. С ума сходит — не верит. Пусти, отец, а?..

Дед указал на его изорванную рубашку.

— Это он, что ль, тебя так?

— Он.

— Ты извини его, сынок, — уже совсем спокойно, с печалью в голосе, попросил сторож. — Это он горе к себе пустить не может. Молодой, еще неразумный…

— Так, что, отец, позволишь?

Дед отставил лопату и загремел отпираемым замком.

— Я, что ль, не человек? — с тихой обидой спросил он. — Не понимаю? Во-он, за свою жизнь скольких хороших людей перехоронил… Что-то заело. Смазать бы не мешало. Зарыл в землю стольких, что жутко об этом даже вспоминать. А сам живу. Ну, идите…

Он толкнул ворота, и они бесшумно распахнулись в смоляную темень кладбища.

— Погодь! — окликнул он их. — Я сейчас фонарик дам. Там на завтра ям нарыли, так как бы вы в них не легли вне очереди.

Старик трусцой вбежал в сторожку и вернулся с керосиновым фонарем.

— Конечно, не американский или там японский, но надежный… Повыше подними — дальше видно будет! — И, оставшись один, забормотал: — Вот как, значит: горе оно, пакость, всех без ума оставляет. — Он смазывал и налаживал замок на воротах. — Я когда свою первую жену схоронил, после похорон на дуб полез. Зачем — не знаю. Рехнулся, наверное. Потом снимали. Зима! Замерз бы в смерть. Еле отодрали от ветки. Сняли, а я опять туда. Так это… Мужики меня быстро вылечили — кулаком в лоб, значит. Ну, я и это, того — отключился. А на другой день так напоили, что чуть не помер. Вот же, мать…, лечить умели! Ага. А любил я свою жену. Крепко любил. Да, только пять лет прожили. Хорошо жили. Бедно, но счастливо. Потом, вот, с другими, как-то не так все выходило. Не получалось. Не любил, наверное. Только ее. Такая вот она жизнь — курва, сто колен ей под зад…

Свежий холмик. На нем еще земля не успела просохнуть. Только цветы повяли, обняли могилку своими стеблями, прильнули к ней. Много венков с траурными лентами. Запах водки, горелых свечей, и аромат духов — ночь тихая, безветренная, и он, словно вился из-под земли, тонкий, горько-сладкий аромат. Табличка:

Ряд ИГ

Место 337

Ерошенко Виктория Игоревна

(г.р. — г.с.: 1999–2020)

Обыкновенная дощечка, прибитая к вогнанному в песчаный грунт колышку, неаккуратно и в спешке подписанная растекшейся красной краской. И эта торопливость была символом разочарования и горя: быстро, почти мгновенно, сгорела целая жизнь, которая могла, может быть, стать целым народом, эпохой, а, возможно, и просто счастьем для других и для себя — кто знает?

— Вот, — сдавленно и часто сглатывая, произнес Игорь Борисович. — Вот наша Вика. Ее похоронили в том самом белом платье — ты должен его помнить. Положили с ней и твои письма.

Его голос мучительно и протяжно заскрипел, словно трогая ненастроенные струны горя, натянутые где-то в душе.

— Саша, Саша… Это страшно!

Все это время Александр молчал. Разум его зашатался между двумя верами, и что-то там, в мировоззрении, мироощущении, миропонятии дало трещину и стало выпирать вековыми корнями, но на страже, непреклонным и пока верным рыцарем стояла могучая воля, храня от безумия.

— Но это просто невозможно! — воскликнул он. — Это безумие! Я видел ее вчера…

Игорь Борисович развернулся, скользнул светом фонаря по покрытому лихорадочной испариной лицу Александра, протянул руку и сочувственно пожал дрожащее плечо своего спутника.

— О чем ты говоришь! Успокойся. Найдутся силы, и они помогут смириться с горем. Едем домой.

Он повел его за собой, медленно, ненавязчиво.

— Это трудно — я знаю. После известия я поначалу тоже отказывался верить в то, что Виорики больше нет, как и ты. Искал Вику по квартире, звал ее, ездил на дачу, к ней на работу. Я не верил даже после опознания — продолжал разыскивать.

Саша резко сбросил его руку со своего плеча и остановился:

— Повторяю, что я ее видел вчера. Виорику! Вы меня слышите? Не я ее искал, а она меня. Она встречала меня на вокзале в Львове. Мы были вместе всю ночь. Вы меня понимаете, нет? Ночь с вашей дочкой, в своей квартире! Я облил ей платье кофе, но она ушла…

Он кричал каждое слово с такой силой, что испуганно залаяли кладбищенские собаки. Он ненавидел стоящего перед ним человека. Ненавидел за то, что так тот вероломно заставил сомневаться в естественном и незыблемом, используя в качестве примера свою дочь и его, Сашину, любовь.

Александр развернулся и пошел, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого монстра в изорванной рубашке.

Игорь Борисович догнал его за кладбищем, остановил, взял за плечи, повернул к себе лицом:

— Послушай меня, сынок. Только две минуты.

Саша стал ждать, что сейчас, вот-вот, он услышит то, что заставит его волю расслабиться. Он был готов пойти на сделку с логикой: услышать об измене, об ошибке, о радении родителей о лучшем будущем для своего ребенка, о том, что любовь способна окрылить романтикой, но не материально — услышать все это и заставить себя забыть на весь этот страшный антураж, не давать себе никаких объяснений, и уйти, чтобы больше сюда не возвращаться ни мысленно, ни, тем более, географически.

— Саша, это страшная утрата, страшная потеря. — Игорь Борисович вдруг скривился, как от внезапной и сильной боли, и застонал. — Извини меня… Я пустой от горя и банальный: у меня нет слов, с помощью которых можно хоть что-то объяснить — пусто!.. Но поверь мне, пожалуйста, нет больше Виорики. Нет ее! Ты меня слышишь? Не мог ты ее видеть ни в Львове, ни где бы то ни было еще. То была другая женщина, и я тебя понимаю и не осуждаю: война, хочется любви, ласки. Понимаю и то, что ты принял ее за Вику, но то была не она…

Удар в лицо сбил его с ног.

— Не-е-ет! — закричал Александр, и ударил лежащего ногой. — Нет! Не-ет! Не только я ее видел. Я не мог ошибиться.

Он сплюнул горечь досады и быстро пошел прочь.

— Саша! Постой… Александр!

Но он не оборачивался.

Этой же ночью он сидел в кабинете следователя. Его рассказ выслушали с большим вниманием, записали в протокол, дали подписать и поблагодарили за помощь. Ему казалось, что не верят, поэтому он изо всех сил старался быть убедительным. Поверили. Провели эксгумацию. Когда открыли гроб, Саша потерял сознание. Это действительно была Виорика. Одетая в белое платье со страшным кофейным пятном. Его арестовали, и потом начались допросы, монотонные, убивающие и без того никуда негодную психику. Ухмылки следователей. Сование под нос заключений патологоанатома об анализах волос и семени, найденных на теле и в теле убитой. Дальше — этапирования по психлечебницам и остановка в "Специализированной психиатрической больнице № 12 МВД Украины по Львовской области". Остановка на долгие и трудные четыре года…

Он ушел от Оксаны, поцеловав ее на прощание не столько с нежностью, сколько с благодарностью. Собрав свой нехитрый багаж, он открыл дверной замок и решительно толкнул входную дверь.

ЧАСТЬ II

Как только он оказался на улице, сильный порыв ветра бросил в лицо песок. Тонко обкололо ударами песчинок кожу на лице, резануло болью в глазах. Форменную фуражку сорвало с головы и понесло по аллейке между рядами однообразных бунгало — жилья для гостей и личного состава военной базы "Блю-Бек-форт". Том присел и с проклятиями стал прочищать глаза, но как только это ему удавалось, и он, морщась от боли, мог смотреть на белый и пустынный мир вокруг себя, как тут же получал новую порцию песка. Так могло продолжаться вечно, если бы чья-то рука не легла на его плече.

— Сэр…

— Кто здесь? — спросил Том. Он поднялся во весь рост, стараясь по-прежнему безуспешно рассмотреть мир вокруг себя. — До чего же больно!

Стоящий рядом человек закричал с такой силой, что Том отшатнулся:

— Рядовой Джейсон Кон! Номер: "сто-сто-ноль-два-девяносто-четыре"! Военная полиция! Караул на Бекстрит, господин лейтенант!..

— Джейсон…

— Да, сэр! — с готовностью и пуще прежнего гаркнул рядовой.

— Я не глухой и незачем так орать!

— Но сержант приказал, — неуверенно, но все-таки чуть-чуть понизив тон, начал солдат, — чтобы к командирам непременно обращались по нормам устава…

— Хорошо, Джейсон, — согласился Том, понимая, что совершенно бессмысленно что-нибудь доказывать после основательной обработки "сержантским видением устава". — Ты не можешь мне подсказать: далеко ли я отошел от своего бунгало?

— Какой номер, сэр?

Том прилетел на базу вчера поздно вечером и еще не успел освоиться с местной обстановкой, и тем более после двенадцати часового перелета из Вашингтона ему и в голову не могла прийти мысль, что следует запомнить номер своего временного жилья.

— Черт его знает! — выругался он. — Но я, кажется, припоминаю, что не сделал и десятка шагов. Бунгало с белой крышей! — неожиданно вспомнил он.

— Сэр, в Блю-Бек-форте я не встречал ни единого строения с другого цвета крышей.

— Хорошо, рядовой, — с разочарованием произнес Том: действительно, он мог бы и сам догадаться, что здесь белыми крыши делают специально, чтобы избежать их накаливания под безжалостным солнцем пустыни, — и спохватился, припомнив одну особенность: — На крыльце нет одной ступеньки! Ну… доска сломана, — добавил он, вспоминая боль в вывернутой лодыжке накануне вечером.

— Это тридцать шагов отсюда! — обрадовано воскликнул солдат. — Дом Хромых.

"Черт бы тебя побрал с твоей точностью! — мысленно выругался Том. — Вместо того, чтобы доску приколотить, они название придумали: "Дом Хромых" — надо же!"

Он хотел еще раз повторить просьбу, но солдат решительно и сильно взял его под локоть и повел куда-то, совершенно не беспокоясь из-за того, что на пути попадались различные препятствия — бортики, трубы, камни… Том несколько раз больно ударился от них, но провожатый не обращал внимания на его шипение — тащил напролом.

Вода была противно-теплой, но облегчила страдания. На мир после умывания можно было смотреть, но только сквозь непривычно малую щель между отекшими от воспаления веками. Надо было обратиться к врачу — в работе Тома глаза играли важную роль.

Он вышел из умывальной комнаты, вытираясь полотенцем и чувствуя неприятную влажность под мышками и на спине. Это было от пота, который практически полностью пропитал форменную рубашку. Надо бы ее сменить.

По комнате расхаживал Кон. Огромного роста чернокожий атлет в форме, с нарукавной повязкой и в белой каске, помеченных красными литерами "PM[3]". Рубашка солдата, любопытно разглядывающего расставленные на столе фотографии, была на удивление сухой. Том бросил взгляд на термометр, который безучастно к человеческим мукам показывал 105°F[4]. И это было в тени! Либо солдаты привыкли к такому зною, либо используют какое-то особое средство. О последнем бы надо расспросить. Не было никакого желания ходить возле генерала, красуясь широкими пятнами пота на форме, не говоря уже о запахе… Жутко неловко становилось только от одной мысли об этом.

— Джейсон, не хотите ли выпить?

Солдат повернулся к нему лицом и неуверенно пожал плечами. Он опешил от гостеприимности офицера. В форте существовало негласное правило для офицеров: с солдатами и сержантами никаких "сладких", панибратских, отношений. Ему следовали неукоснительно. Но Кон лишь расплылся в благодарной улыбке, когда ему протянули щедро обсыпанную росой бутылку с минеральной водой. Он открыл ее и, чтобы было удобнее пить, расслабил ремешок каски под подбородком.

— Ваше здоровье, лейтенант… — он прищурил глаза, стараясь прочитать надпись на алюминиевой бирочке, приколотой на груди Тома, — Редерсон.

— За твое, Джейсон, — вежливо ответил Том.

— Давно в форте? — спросил он, когда рядовой утолил жажду.

— Восемь месяцев, сэр.

— Не трудно служить?

Нет хлопот, сэр. Мое дело — следить за порядком. Остальным же приходится гораздо тяжелее: с утра до ночи гнуться на полигоне под этим проклятым солнцем.

— Дезертируют?

Солдат усмехнулся:

— Может у кого и есть такие мысли, лейтенант, но на четыреста миль вокруг базы одна пустыня: ни дорог, ни воды, ни жилья. Кто-то мне говорил, что у нас самый спокойный в этом плане гарнизон в армии вообще!

— Понимаю.

— Рассказывают, что вы были на фронте…

— Бывал.

Глаза рядового расширились от радости:

— Крепко русские воюют?

— Крепко и умеючи. Немцы несут тяжелые потери, но тоже пока не разучились воевать… Джейсон, как это у вас получается: на улице стоит жара, как в преисподней, а одежда на вас сухая — нигде нет и пятнышка пота? Может, поделитесь секретом? Мне бы очень не хотелось, чтобы… э-э, меня видели в столь неопрятном виде.

Солдат улыбнулся еще шире:

— Нет тут никакого секрета, лейтенант… Кстати! Вот ваша фуражка, — он протянул головной убор Редерсону. — Она выкатилась прямо мне под ноги. Сильный сегодня ветер. Такое здесь бывает очень редко, и перед переменой погоды.

Он подошел к бельевому шкафу, открыл его и стал что-то в нем искать, и через несколько секунд в его руках мешок из ткани защитного цвета.

— Это для всех, кто попадает в Блю-Бек, лейтенант. — Он со сноровкой расшнуровал мешок и стал выкладывать его содержимое на стол, сопровождая каждую вещь коротким рассказом: — Конечно, большая часть этих вещей — никуда не годная чепуха, но остальное просто необходимо. Вот… Это наручные часы с надписью "Блю-Бек-форт". Канцеровская штамповка, ценой не больше десяти баксов, но с превосходной защитой от воды, пыли и песка. Своего рода валюта: цивильные скупают их по две десятки за штуку — военное сейчас в моде!.. Очки. Защищают глаза от песка, пыли и солнца. Сэр, они бы вам сегодня помогли. Здесь с ними лучше не расставаться, иначе вся эта дрянь, которую я уже перечислил, быстро приведет вас к окулисту, а врач он, прямо вам скажу, неважный… Бритвенные принадлежности. С ними вы разберетесь сами… Носовые платки. Нашейные платки — разрешены для носки в форме: позволяют не так часто бегать с рубашками в прачечную. Но, смею вас предупредить, они не в моде у местных офицеров… Комплект белья… три комплекта, сер. "Способствует уменьшению потоотделения", — прочитал он ярлык, — но, честно скажу, что это далеко не так. На самом деле в этих тряпках с тебя льет в десять раз больше!.. Вот это по-настоящему хорошая вещь! Мы их называем "пакетиками от Санта Клауса". Дергаешь за шнурок и через пару секунд у тебя есть двести граммов самого настоящего льда. Хорошо помогает при перегреве, действует, как снотворное — в казармах нет кондиционеров, так положишь такой пакет себе под зад и спишь, как младенец. Можно, конечно, бросить его в воду, но ее после этого в рот невозможно взять, а в виски — вообще гадость!.. "Аспирин"… Пакет первой помощи… Витамины… Стерильные, пропитанные антисептиком, большие салфетки — хорошее средство от солнечных ожогов… Постельное белье. Два комплекта… Дезодоранты-присыпки. Это только для офицеров. И разная мелочь: ручки, чернила, карандаши, ластики, конверты, бумага, приблизительная схема форта, такая же карта полигона с уровнями, расписание работы бытовых пунктов, расписание авиарейсов на "землю", программа радиостанций и время их трансляции… И, вот, самое главное — мыло! Оно не простое: помылся и сухой, как дитя в руках хорошей матери, часов с десять… Вот и весь секрет, лейтенант. — Он посмотрел внутрь мешка и положил его на стол. — Со всем остальным вы разберетесь сами.

Редерсон подошел к столу и выбрал из вещей, разложенных на столе, нашейные платки, коробки с дезодорантами, пакет с бельем и протянул все это солдату. У Кона округлились глаза, и он не решался взять предлагаемое.

— Господин лейтенант!..

— Бери. Мне это совершенно ни к чему, а тебе пригодится. Ну!..

Солдат сгреб вещи своими огромными черными руками. Его лицо светилось от счастья.

— Вы очень щедры, лейтенант! — восхищенно произнес он. — Можно попросить еще об одном одолжении?

— Каком?

Рядовой заволновался, и его лицо приняло по-детски смущенное выражение:

— Даже и не знаю, как и просить…

— Увереннее, — подбодрил его Редерсон.

— Дело в том, что многие из ребят служат здесь около года, некоторые — около двух. Много говорят о втором фронте, но, кажется, Блю-Бек держит нас крепко и задать трепки фашистам у нас, наверняка, не выйдет. Но знайте, руки так и чешутся!..

— Ближе к делу.

— В форте встречаются фронтовики, то есть те, кто видел войну не по фильмам, а натурально. Но это офицеры…

— Так что же?

Рядовой смутился еще больше и опустил голову.

— Они не жалуют вниманием солдатский клуб и казармы…

— Почему? — Том совершенно не понимал этой ситуации.

Потому, что… Одним словом — у нас, среди солдат, есть черные и цветные.

— Ах, ну да, — согласился Редерсон, чувствуя досаду на то, что мог бы сразу сам догадаться. Он встречал такую "болезнь" раньше, но, что удивительно — она присутствовала только в тех гарнизонах, которые, как и Блю-Бек-форт, были удалены от "Большой Земли". "Прямо средневековье какое-то!.. Гнать под пули, танки можно, а общаться нет. Расизм загрызет американцев, как вши немцев в окопах".

— У меня подобных предубеждений нет, — твердо произнес он.

Вновь ему стало приятно от улыбки солдата.

— Это просто здорово, лейтенант! — Но Джейсон скоро нахмурился. — Я бы с радостью передал ребятам, что вы готовы порассказать нам о войне, но… Наряд военной полиции не пропустит вас. У нас строжайший приказ: не пропускать никого из офицеров в солдатские казармы, если этот визит не касается обязанностей по несению караульной службы.

Он выжидательно стал смотреть на Редерсона.

"Вот же живут, а! — Том потер подбородок. — От безделья, что ли, маются, или от жары? Расизм в ранге внутреннего распорядка!"

— Во сколько вы собираетесь в клубе?

— После службы. Примерно около десяти вечера.

— Где нам лучше устроиться? Клуба окажется не мало?

— Нет, — засмеялся Джейсон. — Хватит на всех и еще останется. Так вы придете?

— Разумеется!

От радости солдат едва не взвился в воздух.

— Но, — остановил его Редерсон. — Услуга за услугу, Джейсон.

— Все, что угодно, сэр.

— Я совершенно не ориентируюсь на базе. Сейчас без четверти десять, в десять же — важное совещание, на котором будет присутствовать генерал Макартур.

— Знаю. Вы с ним вчера прибыли одним рейсом. Важная птица!

Страницы: «« « 12345678 » ... »»