Багряный лес Лерони Роман

— Такое я видел. Но только тогда, когда осенние дожди превращают полевые дороги в болота… И качество русского бензина таково, что он не замерзает при тамошних морозах.

— Я слышал, что когда у них кончаются патроны, они рубят немцев лопатами.

— Не уверен, что дело обстоит именно так. На русском фронте мне не приходилось встречать недостатка патронов. А лопаты в рукопашных схватках действительно используются.

— Еще им спирт дают пить перед боем, и они потом пьяными воюют.

— Ну, не то, чтобы вообще пьяными…

— Они все рыжие и здоровые!

— Разные. Как мы с вами.

— И черные у них есть?

— Не встречал.

— Правда, что на немецкие пулеметы они падают телом?

— Слышал о таком, но сам не видел.

— У них есть еще специальные женские батальоны, которые называются "Рязанские бабы"… Так, этих-то женщин немцы больше всего боятся и сразу отступают потому, что в эти батальоны набирают только вдов убитых на фронте комиссаров.

— Любопытно. Но я ничего об этом не слышал.

Он отвечал на град вопросов, удивляясь их абсурдности.

Тем временем в клуб вбежал посыльный в мокрой и блестящей от дождя накидке и, растолкав толпу, подошел и склонился над генералом, что-то шепча тому на ухо. Потом, с разрешения Макартура, то же самое он проделал с Питсоном и Томпсоном, которые после этого некоторое время сидели, бросая друг на друга полные изумления взгляды. Стало понятно, что вести были не из лучших. Но, кажется, никто из присутствующих, кроме Тома, не заметил этого. Скоро генерал, Томпсон и Питсон ушли.

— Правда, что комиссары носят красную форму с золотыми пуговицами?

— Нет. У них обыкновенная форма. В противном случае их бы быстро перестреляли немецкие снайперы.

— Русские комиссары — это что-то вроде наших капелланов?

— Очень похоже, но они все атеисты. И сейчас их называют политруками.

— Простите, как?

— По-лит-рук.

— Если они не священники, что же они тогда проповедуют?

— Ничего. Просто умеют убедить бойцов идти в атаку.

— Как это у них получается?

— Точно не знаю, но здесь имеют силу многие обстоятельства…

— Они разливают спирт в окопах противника?..

Дружный смех.

— Разумеется же, нет. Какая глупость!..

— Тогда как? Извините, но я бы не вылез из окопа, будучи трезвым, под огонь пулеметов, какой бы меня комиссар не уговаривал! Пусть сначала уговорит авиацию, артиллерию — они бомбят доты, а потом воюю я… Меня так учили, и я знаю, что это правильно!

— Но у русских тоже есть и пушки, и самолеты…

— Тогда зачем комиссары?

— Не знаю, но у них так положено. Они рассказывают солдатам о зверствах фашистов, о героях из других частей, чтобы не было страшно воевать.

— Они их просто злят, лейтенант!

— Ты прав.

— А что такое герой у русских? Вот мы говорим, что наш Макартур герой, и знаем почему, а у них?

— Человек, совершивший такой поступок, который заслуживает уважения и подражания.

— Если, значит, ты идешь на подбитой машине на таран…

— Правильно, ты герой.

— Да?.. Странно!.. Я в этом ничего геройского не вижу, только сумасшествие. И зачем остальным это повторять? Ведь можно постараться либо спасти подбитую машину, починить ее и снова в бой, либо спастись самому и, получив новую, вновь вернуться в строй. Но зачем сразу на таран! И это называют геройством?!.. Хм…

— Называют, и ставят обелиски. Это что-то вроде памятника.

— Памятник?.. Как Вашингтону?!

— Или как Линкольну.

— За что — за глупость?

— У них это не глупость, а геройство. Мужество. Не совсем обязательно этот пример повторять. Можно просто помнить.

— Для чего?

— Не знаю. Я рассказываю только о том, что знаю. Это еще называют "русским характером".

— Я бы назвал его "японским". Эти узкоглазые тоже герои — самолетами на корабли падают. Ненормальные… Но у них понятно — такая древняя религия, почет и все такое. Но хоть памятников не ставят.

— Вот и у русских такая религия. Своя. С памятниками.

Вновь вбежал посыльный, подошел к Редерсону, склонился к его уху:

— Сэр, генерал просит вас взять съемочную аппаратуру и срочно явиться в "Четвертую зону".

Произнося слова "Четвертую зону" он склонился еще ниже и покосился, словно опасаясь, что его подслушивают.

— Это приказ, — добавил он. — Мне поручено вас срочно привести.

Том понял, что случилось что-то серьезное, но попросил посыльного немного обождать и забрать необходимую аппаратуру из машины, а сам стал прощаться с солдатами, пытаясь разыскать Таню. Девушки нигде не было, но было неудобно интересоваться.

— Спасибо, лейтенант, — благодарили его.

— За что?

— Смотрите на него! Он еще и спрашивает!.. Вы же избавили нас от Дарена — теперь дышать легче.

— Здесь моей заслуги нет. Все устроил Макартур.

— Мы знаем, но сделал это он с вашей помощью.

— Вовсе нет. Я его об этом не просил.

— Не стоит скромничать… И спасибо за рассказ о русских. Теперь понятно, что воевать с ними нельзя.

Тома изумил такой вывод.

— А вы, что — собирались?

— Мы — нет… Но эти вот политиканы. В их головах покоя нет. Думают, что мы не понимаем их болтовни: войну с Гитлером проспали, когда можно было ему давно крепко под зад дать, теперь думают силу свою на русских испробовать, мол, из-за того, что у них нет демократии… А может, им, русским, эта демократия и вовсе не нужна! Им и так хорошо со своим Сталиным и его тюрьмами. Мне бы лично не хотелось, чтобы русский сапог стоял на моем горле — воевать-то они научились ого! А мы здесь все это время в бомбочки игрались.

— Но есть еще шанс и время.

— Это вы о немцах? Я вот с ребятами написал заявления — хотим воевать… Эта пустыня скоро доконает нас. — Солдат протянул пачку листов Редерсону. — Пусть других поищут для этой дыры. Сэр, вы уж передайте наши бумажки генералу.

Том пообещал и, прихватив заявления, скатился по ступеням крыльца под шумящий проливной дождь.

Посыльный поторопился набросить на него накидку и сказал:

— Идите за мной.

Том едва поспевал за ним. Он начинал отставать, когда вспоминал Татьяну, ее глаза, неподвижное в своем очаровании лицо, залитое румянцем, белые колени и колышущуюся под формой грудь… Он замедлял шаг, провожатый останавливался и требовательно рассекал темноту лучом фонаря, показывая, что следует поторопиться.

"Четвертая зона" была в Блю-Бек-форте объектом особой секретности, охранялась удвоенными сторожевыми постами и патрулями и представляла собой несколько бараков, обнесенных тремя рядами колючей проволоки под электрическим напряжением. Что находилось внутри этих аккуратных домиков и для каких целей они служили — этого никто из солдат не знал. Ночью пространство между домами и вокруг зоны обшаривали четыре мощных прожектора, получавших энергию от собственной автономной электростанции. В "Четвертой" все было автономным: своя охрана, которую невозможно было увидеть на остальной территории базы, в клубах, на спортивных площадках, своя столовая, свои, тщательно накрытые металлом или плотным брезентом, машины, собственный ангар с самолетами, примыкающий к аэродрому, свой штат гражданских людей, которых днем практически невозможно было увидеть, свои казармы и общежития. Эта обособленность была настолько резкой, что отпугивала — не было даже охотников просто поболтать в компании об этом загадочном местечке.

Когда до пропускного пункта в зону оставалось не более тридцати шагов, провожатый Редерсона остановился, отошел в сторону и что-то сделал на столбе, на котором была прикреплена табличка с текстом, гласившем:

СТОЙ!

Жди на месте.

При входе в зону карманы должны быть пусты.

Багаж оставить.

Прочитав объявление, Том поежился. Он всегда старался держаться от таких заведений как можно дальше. От государственных тайн можно было ожидать только неприятностей, и он благодарил бога за то, что встречался с ними не столь уж и часто.

После того, как провожатый сделал что-то со столбом, где-то коротко и оглушительно рявкнула сирена. В тот же миг спокойно рыскающие по лужам, лучи прожекторов ринулись на стоящих у границы зоны людей. Свет был настолько ярким, что Том невольно закрыл глаза руками.

— Опустить руки! Стоять ровно! — пролаял железный голос из невидимого динамика.

Вздрогнув, словно от удара током, Том подчинился и стоял, не шевелясь, около минуты, чувствуя на себе чьи-то внимательные взгляды. За это время прожектора вернулись к своему обычному рысканию по лужам, а один соскользнул с фигур гостей и застыл белым ослепительным кругом на земле в метре от них. Провожатый Тома протянул тому сумку с аппаратурой и подтолкнул в спину:

— Идите.

Том ничего не видел, кроме белого пятна света перед собой, и инстинктивно пошел на него. Луч двинулся вперед, указывая дорогу. Через некоторое время он остановился, и вновь коротко взвыла сирена.

"Дрессируют, как собаку, — со злостью подумал Том. — Они, что, тут — все передвигаются под этот вой?"

Он услышал, как к нему подбежали с двух сторон, хотел посмотреть, но тотчас ослеп под ослепительным светом, который ударил в лицо. Его схватили за локти, сильная рука низко наклонила его шею, и быстро повлекли за собой. Он не сопротивлялся и не боялся упасть, хотя совершенно не видел перед собой дороги — его сильно и ловко поддерживали с двух сторон.

Он слышал, как открылись с легким скрипом ворота, потом двери, чувствовал, как грубо толкнули его в них, сорвали накидку, бросили на стену, распластали по ней, стали обыскивать. Он не видел людей, которые проворно и тренированно не только осмотрели все карманы, но и за какие-то считанные минуты раздели его догола. Когда обыск окончился, Том хотел повернуться.

— Стоять!

Чувствительный удар вдавил его обратно в стену.

— Полегче, вы!..

— Молчать!

Тому совершенно не нравилось такое обращение. Он был готов взорваться от негодования, и горел от стыда за собственную беспомощность. При надобности он мог бы за себя постоять: он был неплохим боксером, что позволяло не раз наказывать тех, кто не понимал нормального человеческого языка. Но в этот раз его мастерство оказалось бы бесполезным.

Отдававший команды стал задавать вопросы через равные и короткие промежутки времени, оставляя для ответа не более пяти секунд. Том, скрипя зубами, отвечал.

— С кем на базе имеете близкие отношения? — был последний вопрос.

— С тобой, ублюдок, — не выдержал, чтобы не огрызнуться, Том, и напрягся, ожидая удара, но ничего такого не случилось.

— Через минуту, — сказал человек за спиной, — соберете вещи, пройдете до конца коридора, потом последуете по маршруту "два — четырнадцать — сорок шесть — сто девять". Запомнили?

— Да.

— Повторите.

Том повторил, совершенно не понимая, что должны обозначать эти цифры.

— Можете идти, лейтенант Редерсон, — закончил человек.

— Закройся, — взбесился Том, разворачиваясь с намерением начать драку, но за спиной уже никого не было. В трех направлениях разбегались длинные коридоры. Редкие лампы слабым светом таяли в их глубине. В сумрачных и гулких пространствах дремала тишина. В ушах Тома звучало только собственное имя, произнесенное человеком с нескрываемым презрением: "Можете идти, лейтенант Редерсон".

— Ублюдок! — зачем-то прокричал он коридорам и стал одеваться.

Потом ему предстояло решить, в какой же из трех коридоров пойти… Размышляя, он выбрал тот, вдоль которого по полу тянулась белая полоса. Это был средний коридор. Чтобы избавиться от клокочущей в груди злобы, Том побежал. Двигаться было легко, и он скоро сообразил, что туннель уходит под землю под небольшим углом, и был достаточно широким, чтобы в нем могли разминуться два больших автомобиля.

— Ай-с-берг, — на бегу прошептал Том, имея ввиду то, что на поверхности земли была лишь малая часть "Четвертой зоны".

После трех минут бега он оказался в тупике. Коридор заканчивался металлической платформой. Том забрался на нее, догадываясь, что это может быть лифт, и поискал глазами что-нибудь, что могло быть похоже на пульт управления. Но не было видно ничего, кроме отшлифованного до блеска ногами металла платформы и гладких бетонных стен шахты… На одной из стен он заметил какой-то небольшой выступ и пошел к нему, но через несколько шагов с криком испуга взлетел в воздух и упал обратно на металл — лифт мгновенно провалился вниз и понесся в бездну с огромной скоростью. Том решил не рисковать и не вставать, чтобы во время резкой остановки не получить травм — невидимый оператор, по-видимому, не очень беспокоился о том, кого он сейчас перевозит: человека или машину. Через несколько секунд платформу тряхнуло с чудовищной силой, и она остановилась. Грохот движения и остановки ринулся вон из шахты и остыл на небольшой площадке, от которой расходились теперь более узкие, чем прежние, коридоры. В самом начале каждого была нарисована большая цифра. Том, помня "выданный" маршрут, выбрал цифру "2" и уверенно шагнул в сумрак туннеля. Он не обернулся, когда, грохоча железом, лифт провалился дальше, в неведомую глубину зоны.

В начале "сто девятого" коридора он едва не столкнулся с двумя бежавшими навстречу солдатами. Увидев его, они схватили его под руки и бегом потянули за собой, нисколько не обращая внимания на его протесты и возмущения. Ему за сегодняшний вечер такое обращение успело надоесть.

С таким эскортом он скоро оказался в компании каких-то людей: гражданские и военные стояли в коридоре и о чем-то беседовали. Говорили очень тихо, но иногда в тишине раздавался чей-то несдержанный возмущенный крик:

— Что за чушь!.. Доктор! Доктор!.. Вы сами-то понимаете, о чем говорите?!.

— Я, уважаемый, говорю только о том, что видел собственными глазами…

— Но это же невозможно!!!

И вновь тихое бормотание, возбужденный шепот, как в доме, где появился покойник. У всех маска заботы на лицах, искаженная тенями и бледностью от испуга и растерянности.

Среди стоящих Том узнал Макартура, Томпсона и Питсона.

Генерал решительным шагом направился к нему:

— Том!.. Где вы столько времени пропадаете? Аппаратура с вами?

Том хлопнул ладонью по своей сумке.

— Доставайте и проверьте. Скорее!

Том, не задавая вопросов, стараясь не суетиться, достал из сумки камеру и фотоаппарат. Пока он занимался настройкой и проверкой, генерал говорил:

— Том, я надеюсь, что у вас крепкое сердце и достаточно мужества, чтобы спокойно и выдержанно принять то, что вам предстоит увидеть. Сразу предупреждаю, что то, с чем вы скоро столкнетесь — это что-то совершенно непонятное и необъяснимое… Этому нет никаких определений! Но соберите в кулак всю свою волю и сделайте работу, как положено — так же превосходно, как вы все время это делали. Готовы?

Получив утвердительный ответ, генерал отвел его к каким-то бронированным дверям с большим штурвалом. Охраняющие дверь солдаты повернули штурвал, и Том шагнул в залитую ярким светом комнату.

Эхом лязгнул металл запираемой за спиной двери. Смолкли приглушенные голоса оставшихся в коридоре людей. Сразу поразил холод, обжигающий легкие. Онемела кожа на руках и лице. Вдоль стен комнаты стояли остекленные шкафы с заиндевевшими стеклами, из-за чего нельзя было рассмотреть их содержимое. Иней серебряной крупной россыпью покрывал ослепительно-белые стены. Четыре мощные лампы под потолком поливали небольшое пространство помещения ровным и неживым светом, размывая любые тени. В середине комнаты стояли три стола с углублениями и сливом, блестящие размытыми бликами на нержавеющей стали покрытия. У среднего стола стояли, сгрудившись, три человека в длинных, тщательно завязанных халатах и шапочках. На их руках матово блестели перчатки. Ноги укутаны в целлофановые, шуршащие при малейшем движении бахилы. Один из них обернулся, и Том увидел лишь серьезные глаза за стеклом защитных очков — все остальные черты лица скрывала широкая и плотная марлевая повязка.

— Почему не одеты? — строго спросил человек. — Вы нарушаете стерильность.

Том подошел к ним ближе, и, выпуская густые клубы пара, попросил отойти от стола, догадываясь, что объект его работы находится именно там. Люди в белом переглянулись и отступили на пару шагов, держа в руках блестящие хирургические инструменты.

— Дальше, — потребовал Том. — Чтобы не было тени.

Они повиновались.

То, что было на столе, заставило его замереть на несколько секунд. Он отказывался в это верить, совершенно позабыв о том, для чего его сюда привели.

На столе-ванне лежало… Он попытался отыскать в своей памяти хотя бы близкое определение тому, что видел, но не смог. "Оно". Только так и смог назвать.

Сначала он принял это просто за обыкновенную бесформенную, грязно-серо-зеленого цвета массу; за полуразложившийся труп какого-то довольно крупного животного. Но оно не было мертвым!..

Во всю длину стола лежала огромная "кукла", спеленатая, завернутая, упакованная в два огромных листа какого-то невиданного растения. С обеих концов куклы было два отверстия, из который непрерывно и густо стекал на стол, а оттуда на пол, белый ровный пар. Листья мелко дрожали, словно от сильного озноба, время от времени крупно вздрагивая. Также из этих отверстий были слышны шумное, хрипящее дыхание, чмоканье и скуление, настолько жалобное, что замирало сердце. С одной стороны, ровно на стыке, листья венчали какие-то странные, правильной формы, выросты. Том вздрогнул, когда из дыры высунулась мощная, исчерченная литыми буграми мускулов и четким рисунком жил, нога… Это можно было назвать именно так — нога. Необычными были в ней только уродливая сила мускулов, блестящая синева кожи, очень широкая стопа с короткими пальцами, увенчанными острыми когтями. В некоторых местах синеватая кожа была изъедена глубокими язвами, которые, как заметил Том, сочились тяжелым белым паром. Вслед за первой ногой показалась и вторая, а за ними, извиваясь кольцами и постепенно расправляясь, выскользнул толстый и длинный мясистый хвост, заканчивающийся на конце плоским кожистым отростком в виде широкого наконечника стрелы. Синеватые ноги дробно колотились о металл стола в неудержимом ознобе. Хвост хлестал из стороны в сторону, но его движения были слабы и неуверенны.

— Черт! — громко прошептал кто-то за спиной.

Это слово, этот взволнованный, благоговейный шепот вытащил Тома из ступора. Он схватился за камеру и стал снимать, отходя дальше, чтобы взять широкий план, и моля Бога, чтобы камера продолжала работать в этом адском холоде. Механизм исправно и ровно стрекотал, и Том старался поймать в кадр все детали существа, одновременно стараясь унять дрожь в руках, чтобы добиться "стабильности картинки". Он уже не чувствовал холода. Его трясло от волнения.

Он успел схватить в кадр то, как, резко выпрямившись, хвост ударил в стену широким и ломаным электрическим разрядом. Треск и грохот оглушили. Посыпался раздробленный камень. Том слышал, как за спиной раздались сдавленный вскрик, звон разлетевшихся инструментов и глухой стук упавшего тела. Послышался лязг открываемой двери и топот ног.

— Назад! — закричал Том, продолжая снимать. — Все назад! Не входить!

Топот затих, а затем шаркающие и торопливые шаги растаяли в коридоре. Вновь плотно закрыли дверь.

"Оно" на столе согнуло ногу и заскребло когтями по гладкому металлу. Раздался скрежет и "кукла" встала, сначала на колени, а затем на ноги. То, что Том принял за странные выросты, оказались длинными членистыми пальцами, сцепленными в замок. Мелко дрожа, пальцы расцепились. В тот же миг Тома упругим и сильным ударом воздуха перебросило через соседний стол — существо резко развернуло свои "листья", которые оказались огромными кожистыми крыльями. Сила этого взмаха была настолько велика, что рухнули тяжелые шкафы, брызнув в стороны мелкими осколками разбитого стекла. Последовало еще несколько сильных взмахов, от которых в воздухе поднялись ураган и стеклянная пурга. Том дотянулся до упавшей камеры, но она оказалась разбитой, тогда он взялся за фотоаппарат, который висел у него на шее. Монстр на столе щурился и часто моргал, когда заработала фотовспышка. Его скуление ножом ударило в сердце. И вдруг он закричал. Воздух сразу загустел, и с невероятной силой что-то сдавило череп. Сквозь боль Том видел, как, сбитые с ног порывами ветра от взмахов крыльев чудовища и пытавшиеся встать на ноги, люди в белых халатах ничком попадали обратно на пол и больше не шевелились. Когда крик смолк, пропала и жуткая головная боль. Поменяв лампу в гнезде фотовспышки, Том встал… Существо сидело на столе, судорожно вцепившись руками-лапами в его край, и надрывно кашляло. Из огромной разинутой зубастой пасти вырывались сипящие и хрипящие звуки. Вместе с ними на пол летели какие-то розовые сгустки, которые тут же замерзали, превращаясь в снежные комочки. Голова монстра была похожа на собачью, только много больше размером и более длинной пастью, которую часто облизывал длинный язык, разделенный на конце на два черных блестящих жала. При этом раздавался характерный щелкающий звук. Огромные крылья безжизненно повисли за спиной. У чудовища были руки, с длинными и членистыми пальцами, мощные, сильные, как и ноги, покрытые, как и все тело, синеватой и гладкой блестящей кожей. Монстр закрывал руками глаза от фотовспышек. Том хотел подойти ближе, но, просвистев по воздуху, тяжелый хвост очертил границу, круг, который на короткое мгновение засветился слабым молочным сиянием. Том попытался еще раз, но монстр предупреждающе замахал руками и замотал головой. Было видно, что эти движения забрали у него много сил. Он вновь жалобно заскулил и зашатался на столе, потом, немного отдохнул и набравшись сил, стал длинным языком вылизывать две раны на груди, из которых не переставая струился тяжелые белый туман. Том заметил, что чудовище стало трястись сильнее.

— Ты ранен, — озвучил Том собственную догадку.

Подняв голову, монстр утвердительно кивнул, словно ему была понятна человеческая речь, и вернулся к вылизыванию ран.

— Тебе можно помочь? — спросил Том, приходя в себя после очередного шока: "оно" или "он" — черт его разберет! — было разумным!..

— Нет, — прохрипело чудовище, вскидывая голову и сверля Тома вполне человеческими глазами из-под своих нахмуренных и широких кожистых бугров-бровей. — Я ранен серьезно и умираю. Если ты поторопишься уйти — останешься жить.

Том оторопел. Голос монстра был тихим и утомленным, но обыкновенным, человеческим!

— Кто тебя ранил?

— Солдаты.

Чудовище полезло рукой куда-то за спину и протянуло Тому что-то зажатое в кулаке. На ладонь Редерсона высыпались две пулеметные пули.

— Но и вы же нападаете на солдат?! — возмутился Том, понимая, что перед ним сидит одно из тех существ, которых он встретил в Восточном городе.

— Мы голодны и охотимся, — был спокойный ответ.

Покончив с зализыванием ран, монстр стал водить руками по воздуху перед собой, словно гладя какой-то невидимый предмет. Пространство под его ладонями заколебалось, словно жидкое, и вдруг вспыхнуло ярким светом. Воздух наполнился странным кисловатым запахом, который, как и раньше, на полигоне, обжигал горло и легкие. Взметнулся хвост и, коснувшись Тома, толкнул его к дверям.

— Иди, если хочешь жить, человек. Тебе было позволено меня сфотографировать. Теперь иди.

Оно убрало руки и стало пристально всматриваться в светящийся шар, который, медленно вращаясь, застыл в воздухе возле монстра. Шар стал быстро увеличиваться в объеме, одновременно меняя яркость: он темнел, становился желтым, красным, наконец, черным, и стал трескаться, и в его трещины ровными лучами, слепя и обдавая жаром все вокруг, со свистом стал вырываться бело-голубой свет.

— Иди, — еще раз сказало чудовище. — Очень мало времени у тебя осталось.

Том в последний раз сфотографировал монстра с шаром, поднял кинокамеру и постучал в двери. Как только ее отворили, он закричал Макартуру, вспомнив, что произошло с джипом в Восточном городе:

— Генерал, надо быстро уходить! Быстро!..

Макартур удивленно посмотрел на него.

— Том!.. В чем дело? Ты сделал работу?

— Да, черт бы вас побрал! Теперь бегите!..

— Но там же еще люди остались?

— Там никого в живых не осталось! — крикнул уже на бегу Том. — Все мертвы…

Он бежал, инстинктивно понимая, что надо успеть до поворота, туда, где не достанет ударная волна от взрыва, который вот-вот должен был произойти. Бежал и слышал, как вслед за ним бегут остальные. Добежав до намеченного места, он остановился, переводя дыхание. "Это в самом деле какая-то чертовщина! — в такт набата пульса гремела мысль. — Говорящее чудовище!.. Я схожу с ума! Наверняка". На него кто-то налетел, сбил с ног, забарахтался и заругался. Тотчас их накрыло огнем. Коридор зашатался, искривился, покрылся трещинами и утонул в грохоте и темноте…

В кабинете было жарко и душно, но Тома трясло от озноба. Принесли одеяло, и он набросил его на плечи, чтобы согреться. На стене висел портрет президента. Слегка улыбаясь, Рузвельт неподвижно взирал на сидящих за длинным столом. Все молчали, слушая нервное постукивание пальцев генерала по полированной поверхности стола. Макартур был бледен и непрерывно оглядывал окружающих. По столу были разбросаны фотографии. Стентон безразлично подтягивал их к себе одну за другой и вновь отталкивал от себя. Фотографии скользили по столу и останавливались. Самые близкие карточки он вновь придвигал к себе, и все начиналось сначала… Сенатор Кали дремал, распространяя вокруг себя густой тошнотворный запах перегара. Иногда тонкая струйка слюны стекала с его губ на подбородок и оттуда свешивалась тонкой блестящей ниткой, падая на дорогой черный галстук. Он просыпался, пялился на всех воспаленными со сна мутными глазами и вновь ронял голову на грудь, начиная блаженно сопеть и причмокивать губами. На него никто не обращал внимания. Пилано несколько переусердствовал в клубе накануне, и когда его привели в этот кабинет, долгое время не мог понять, чего от него хотят. На все объяснения и рассказы он отвечал откровенным хохотом, но все-таки поставил свою подпись под протоколом, так до конца и не разобрав всей сути проблемы. Демир Сотен, напротив, мерил нервными шагами дальний конец комнаты, время от времени звеня ложкой в стакане, помешивая давно остывший чай. Он был полностью погружен в собственные размышления, и иногда короткие, взволнованные: "нет!", "да!", "ну?" слетали с его губ, когда для мыслей не хватало места под черепом. Он дольше всех расспрашивал Редерсона и первым поставил подпись под протоколом. Рик Питсон, откинув немного назад голову, чтобы не выпали из ноздрей пропитанные багровой кровью ватные тампоны, раскачивался на стуле, придерживая и баюкая раненую руку, подвешенную к шее на специальном ремне. Перед ним стоял стакан с остатками воды и коробка Аспирина. Возле Томпсона суетился врач, делая внутривенную инъекцию. Голова сенатора была туго стянута бинтом, который на затылке алел большим кровавым пятном, лицо, багровое и опухшее, блестело от противоожоговой мази. Он отказался лечь в госпиталь на базе, но было видно, что полученные им раны доставляли ему немало беспокойства. Клаус Рубен сидел спиной ко всем, кивал головой своим мыслям и беспрестанно дымил сигарой. Действие специального мыла окончилось, и Клаус демонстрировал всем темную полосу пота, растекающуюся по его широкой спине. Рубашка вылезла из брюк, и в просвете между одеждами виднелась розовая кожа с впадинкой между ягодицами. Позади него, на столе, стоял черный телефон прямой правительственной связи, пепельница, полная сигарных окурков, пустой стакан из-под виски, коробка сигар и большая серебряная зажигалка. Время от времени Рубен поворачивал голову на толстой складчатой шее и косил глазами то в одну сторону, то в другую — на Тома, Питсона и Томпсона, не скрывая в своем взгляде презрения. Сенатор отказывался верить всему: рассказам, фотографиям, фильму, ранениям и разрушениям, и поставил свою подпись под протоколом только потому, что оказывался единственным, кто мог впоследствии не попасть в "первый кадр" событий.

Было 6:34 утра.

За окнами было серое утро. Еще шелестел дождь.

Рубен покосился на часы, хотя уже делал это минуту назад.

— Неужели в Белом доме до сих пор не могут оторвать свои изнеженные зады от кроватей? — Он сокрушался по этому поводу каждые пять минут. — Сотен, когда отправили телеграмму?

Сенатор прекрасно знал, когда отправили сообщение в Вашингтон, но его угнетало бездействие и тишина.

— Шесть часов четырнадцать минут назад, — не прекращая беготни, отчеканил Демир, словно он только тем и занимался, что отслеживал, сколько времени прошло со времени отправки телеграммы.

— Демир, вы не устали бегать?

— Нет, Клаус. Я пытаюсь разобраться в том, что произошло.

— Ах, пытаетесь, — мелко и ехидно закачал головой Рубен. — Удачи, уважаемый… К обеду вас упакуют в смирительную рубашку. Это я вам точно говорю.

— Мне кажется, что вам все понятно, — съязвил Сотен. — Может поделитесь тогда? Спасете нас от приюта для душевнобольных.

Сенатор Рубен бросил в его сторону презрительный взгляд.

— Ни черта мне не понятно, — тихо произнес он. — Беспокоит только одно: как на ваши выдумки отреагируют в Белом доме.

— Довольно, — прервал его недовольное бормотание Макартур. Все обернулись в его сторону, ожидая продолжения, но генерал сидел молча, с закрытыми глазами и громче прежнего стучал пальцами по столу.

Телефонный звонок, раздавшийся в давящей тишине кабинета, был подобен грому. Все вскочили со своих мест и подошли к Рубену, который, напротив, не спешил проявлять такую бурную реакцию. Телефон тем временем продолжал звенеть, а сенатор молча и неподвижно восседал в кресле, невозмутимо дымя своей сигарой с таким видом, словно этот звонок касался его меньше всего. Когда терпение окружающих было на исходе, и кто угодно был готов снять телефонную трубку, Клаус медленно развернулся, встал, неторопливо подтянул к столу кресло, опять сел в него, и лишь после этого нарочито ленивого церемониала взял в руки трубку.

— Да, господин Президент…

Говорили они долго. В разговоре Рубену принадлежали лишь отдельные и короткие фразы, вроде: "Разумеется, господин Президент…", "Само собой, господин Президент…", "Я обязательно проверю (разберусь, уточню, рассмотрю), господин Президент…", "Несомненно (а как же, обязательно, не сомневайтесь) господин Президент…" По этим фразам все остальные, столпившись вокруг Клауса, пытались догадаться, о чем говорил Президент, который в ответственные моменты всегда брал ответственность на себя, никому не позволяя вносить собственные коррективы, поступал так, как и полагалось главе государства. Когда голова сенатора поворачивалась, и взгляд маленьких, заплывших жиром глаз обволакивал кого-нибудь из присутствующих, все понимали, что именно о нем шла сейчас речь. Больше и дольше всех удостаивался такого взгляда Редерсон.

— Все будет исполнено в точности, господин Президент, — закончил разговор сенатор, и перед тем как положить трубку на аппарат, с улыбкой пожелал: — Доброго вам утра, господин Президент.

В этот раз он не стал испытывать терпения собравшихся.

— Президент сказал, что данное событие не должно ни в коей мере сказаться на ходе испытаний "Зари в небе". — Он говорил тоном человека, которого неожиданно облекли особой властью. Он сделал длинную и многозначительную паузу. — И… Добавил, что данные события ожидались… Мне поручено собрать все имеющиеся документы и свидетельства, утяжелить их грифом особой секретности и немедленно отправить в Вашингтон с главным свидетелем, лейтенантом Редерсоном…

Том перестал дрожать. Это никак не входило в его планы: он должен был вот-вот получить свой долгожданный отпуск и провести его на океанском побережье, чтобы поднакопить сил для новых фронтовых испытаний, в которых ему, как кинохроникеру, предстояло участвовать непосредственно. Он понимал, что "дела" в Вашингтоне заберут у него этот долгожданный отпуск. Там никто не захочет его слушать. Том почувствовал, как вместо изнуряющего озноба его охватывает уныние от осознания собственного бессилия перед мощной государственной машиной.

— Ввиду того, что наш лейтенант чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы выдержать многочасовой перелет в столицу, — продолжал сенатор Рубен, — я попрошу генерала Макартура предоставить в сопровождение Редерсону опытного медика — дело серьезное и не терпит отлагательства. Генерал, когда выполните мою просьбу, немедленно начинайте испытания "Зари" Я отправляюсь с членами комиссии в главный командно-наблюдательный бункер, чтобы оттуда следить за ходом испытаний. — Проходя мимо Тома, он дружелюбно бросил: — Удачи, лейтенант. Я нисколько не удивлюсь, если с сегодняшнего утра вы окажетесь в чине капитана.

Он пошел к дверям, но там вдруг остановился с таким выражением лица, словно неожиданно вспомнил о чем-то. Он широко улыбнулся:

— Джентльмены, Президент в это верит! Кажется, начинаю верить и я…

На коленях лежал тонкий портфель. Том сидел в кресле с закрытыми глазами и чувствовал его небольшую тяжесть. Портфель был пристегнут к его руке тонкой, но очень крепкой цепочкой. Прочный и массивный браслет холодным металлическим обхватом сжимал запястье. Это было очень неудобно, но он не мог снять кольцо браслета, так как ближайший ключ находился где-то в Вашингтоне. Воздух в салоне самолета был свеж и прохладен. Ряды удобных кресел были почти пусты, лишь кое-где сонно мотались по подголовникам коротко стриженные головы охранников и телохранителей из отряда сопровождения. С самого начала они вели себя незаметно и тихо, старались не мозолить глаза и не докучать своему "объекту" излишней опекой — что могло случиться в самолете летящем на высоте шестнадцати тысяч футов[9] с курьером секретной правительственной почты? От последней мысли в душе Тома шевельнулось гулкое чувство тщеславия.

Не открывая глаз, он скользнул свободной рукой во внутренний карман кителя, нащупал в мягком атласном нутре твердый край бумаги и вытянул его наружу, и лишь после этого открыл глаза, чтобы рассмотреть то, что достал.

В его руке была фотокарточка…

Сидящее на столе чудовище. Суровые глаза монстра даже с бумаги прожигали насквозь сознание своей холодной проницательностью. Лысая голова с торчащими, длинными, заостренными кверху, настороженными ушами. Слабый, недовольный оскал пасти, с выпирающими в разные стороны конической формы острыми зубами. Огромные, не поместившиеся в кадр, распахнутые крылья. Изломанные мукой сильные руки. Взметнувшийся для предупредительного жеста хвост со стрелой на конце, исчерченный частыми и тонкими буграми кольцевых мышц. Напряженные, извитые линиями толстых вен, огромные бугры плечевых и грудных мускулов. Впалые ребра и сведенный мучительной предсмертной судорогой раненый живот. С карточки в мир, острыми глазами смотрело страдание.

На плече Тома шевельнулась голова Татьяны. Том торопливо сунул фотографию под лежащий на коленях портфель. Не было никакого желания, чтобы кто-то узнал о том, что Редерсон нечестно поступил с сенатором Рубеном. Сенатор требовал, чтобы все документы, включая негативы, были положены в портфель. Том так и сделал, не признавшись, однако, что с некоторых пленок сделал фотографий чуть больше, чем указал в листе-описи — для себя, на память об опасном и захватывающем приключении. Кроме этого, хотелось самому кое в чем разобраться. Этот случай манил к себе множеством тайн и загадок, и трудно было удержаться от них в стороне, придавив собственное пытливое сознание неповоротливым монолитом безразличия.

А Татьяна… Она оказалась именно тем врачом, которого ему дали в сопровождение. Он подозревал, что Макартур не был склонен к опрометчивым поступкам, и эта прекрасная женщина оказалась вместе с Томом в одном самолете совершенно не случайно. Благодаря генералу он сделал ей предложение, а она… Ее мгновенное и серьезное согласие, последовавший затем пьянящий поцелуй он запомнил, как короткий, но прекрасный миг счастья. Он любил ее всем сердцем и душой, и был счастлив полностью, как только может быть счастлив человек. Счастлив от того, что она отвечала ему полностью и самозабвенно откровенной взаимностью. Скоро, по прибытии в Вашингтон, они должны были пожениться.

Он думал, что она спала, но когда раздался ее голос, он невольно вздрогнул:

— Что ты там прячешь? Можно посмотреть?

— Тебе это может не понравиться.

Он уступил ее требованиям и наблюдал за ее восхищением, с которым она рассматривала фотографию.

— Том! — прошептала она благоговейным шепотом. — Где ты это взял?

— Сфотографировал.

— Ты его видел?! — воскликнула она.

— Тише, — попросил он, осматриваясь — но все спокойно спали на своих местах. — Меня за этот снимок по голове на погладят.

Она также проворно осмотрелась и откинулась в кресле, опускаясь в него как можно ниже, чтобы ее и фотографию не заметили со стороны. Ее глаза не мигая смотрели на карточку, и, казалось, вот-вот испепелят ее жаром своего восхищения.

— Я сфотографировал картину втайне от художника, от автора, — солгал он. — Не мог удержаться.

— Я бы так же поступила, — поддержала она. — Хороший художник. Нарисовал инкуба, как с натуры

— Кого?! — подскочил на месте Том.

— Инкуба, — отчетливо повторила Татьяна. — Это такой демон зла. Очень опасный. Летающий. Он может человека наполнить злом до краев, а затем убить.

— Зачем? — удивился Том.

— Не знаю, но у них так положено. Они убивают всех, кто им служит. Есть еще суккубы…

— Тоже злые?

— А то!.. Еще как! Если инкубы манипулируют жертвами из вне, то суккубы вселяются внутрь.