Лунное танго Воронова Анна

Глава 4

Танец, который ломает кости

Они вышли из ДК после очередной Толиковой репетиции. Улица тихо светилась, распушившись после снегопада. Слева, сквозь еловые лапы мерцали синие звезды и золотистые фонари на площади.

– Снег, – выдохнула Динка, чтобы хоть что-то сказать. Толик промолчал. Протянул ей руку, когда они спускалась с обледенелого крыльца. Она до сих пор не привыкла к такому вниманию. В молчании они сошли по длинной лестнице. С еловых лап иногда соскальзывала невесомая россыпь снежинок. Одна такая холодная змейка тихонько просыпалась Динке за шиворот.

– К тебе идти-то два шага, – Толик кивнул на желтые окна хрущобы. – Давай через мемориал пройдем, что ли? Чтоб подольше.

Динка честность оценила. Подольше так подольше, почему нет? Они свернули с общей тропы и вскоре выбрались на расчищенную площадку перед вечным огнем. Огонь давно уже не был вечным, его включали один раз в год на День Победы.

– Хочешь послушать?

Толян сунул ей в ухо один из своих крошечных наушников, он вечно слушал музыку в телефоне.

– Танго Пьяццоллы.

– Танго – это танец, в котором ломаются кости, – Динка забыла, где вычитала эту красивую фразу.

Толик помотал головой. Снял наушники, настроил громкость и положил телефон прямо на твердую вершину сугроба.

– Слушай.

Музыка захватила ее, будто сама Динка была ею – просто музыкой, ничем больше. Музыкой до кончиков пальцев, до кончиков ресниц…

Толик загородил ей дорогу.

– Ты знаешь, что такое танец? – спросил, заглядывая в лицо.

– И что?

Мурашки побежали у нее между лопаток, мурашки.

Толик скинул в снег рюкзак.

– Дай руку.

– Еще чего, – огрызнулась Динка, протягивая руку.

– Не бойся.

– Сам не бойся!

Дыхание перехватило. Толик стащил перчатку. Сдернул с Динкиной руки толстую меховую варежку.

– Зачем?… – Он переплел ее пальцы со своими. Горячие пальцы с холодными.

– Танец – это свобода. Ты вообще умеешь танцевать с мужчинами?

– Мм…

Толик вдруг сделал шаг вперед, оказался совсем близко, так что Динке пришлось отступить. Мягко подхватил ее и развернул.

– Не напрягайся… Мужчина всегда ведет. Это доверие, просто верь мне – и все.

Гитара выводила ритм, а вокруг него обвивался тягучий медовый плач скрипки. Скрипка плакала, скрипка лилась, серебристой холодной струйкой, скрипка превращалась в сиреневые звезды, в золотые фонари, в тропу, уводящую в глубину леса. В странное ощущение, что воздух становится теплее. Отодвинулся город, исчез шум машин, ставшее привычным лязганье завода. Только гитара и скрипка. Только шаг вперед и назад. Только чужое дыхание, чужие горячие пальцы.

Динка споткнулась. Разозлилась, сбилась с такта, качнулась в сторону. Но Толик поймал и развернул ее к себе.

– Не останавливайся.

– Почему?

Поворот. Смазанная линия огней. Пальцы уже не мерзнут, горячо…

Все кружилось: желтые окна – темная стена леса – синие сугробы на площади – перекресток у булочной – фары близкой машины – снова желтые окна – темный лес…

Странное безволие нашло на нее. Она почти повисла у него на руках, теряя равновесие, – а его руки держали, поворачивали, вели.

Смятение, вот что она чувствовала, смятение. Она всегда считала себя свободной. Это шло изнутри – она вставала на дыбы при малейшем нажиме. Никто не мог решать за нее. Конечно, она слушалась родителей, подчинялась учителям в школе, но никогда ей не хотелось растворяться в чужих руках… А сейчас это чувство заставляло завороженно повторять его движения.

– Хватит! – взмолилась Динка, потому что от головокружения, от смазанных быстрых звезд, от снежной пыли на губах стало совсем страшно. Пальцы горели в его ладони, теперь горячие, прямо обжигающие.

И весь мир – сплошная горячка, шар, полный огня, летящий в огненном хвосте звезды по имени Солнце… ведь внутри земли – огонь, и мы дрейфуем на тонкой льдинке материка по раскаленному океану лавы.

Толик прижал ее к себе, она оказалась в кольце его рук – и ей не хотелось вырываться.

– Будешь моей девчонкой?

Динка остановилась. Она приходилась ему по грудь, в которую – она чувствовала – так и тянуло ткнуться носом, и… что? Рассмеяться? Расплакаться?

Она не понимала.

Она не понимала, страх царапал изнутри… она молча отвела взгляд, зачерпнула снега, потерла щеки.

– Не ешь, простудишься.

– Тебя не спросила, – Динка наконец-то обрела дар речи.

– Ну что, какой будет твой положительный ответ?

– Не знаю. Не приставай. Отвали!

– Какие ж вы все девчонки дуры!

– Тоже мне, умник выискался, – мгновенно ощетинилась Динка. – Еще раз дурой назовешь – в лобешник получишь, без базара. Подумаешь, устроил тут сеанс черной магии с разоблачением.

– Холодно разоблачаться-то. – Толик заулыбался, превращаясь в себя привычного, подбирая рюкзак и телефон. – А так я всегда готов.

«Сейчас начнет приставать», – подумала Динка с сожалением. Ей хотелось, чтобы он снова стал… взрослым, что ли? Чтобы снова все закружилось, чтобы летели бараки и фонари, лес и труба завода, киоск и ледяные горбыли сугробов. Чтобы их пальцы снова переплелись.

– Все, спасибо, что проводил, я дальше сама, – скороговоркой выпалила она возле подъезда.

– Подожди! Дина… я хочу одну вещь сказать.

Динка остановилась почти со стоном:

– Чего еще?

– Было здорово, – просто ответил Толик. – Ты здорово танцевала. Мне очень понравилось.

Вся ее злость мгновенно улетучилась.

Он смотрел на нее чуть улыбаясь… он имел право на такой же искренний ответ.

– Мне тоже! – крикнула она, убегая от его улыбки.

Весь вечер странный танец возвращался к ней снова и снова. Пустынная заснеженная площадь, темная стена леса рядом – и они, обнявшись. Он ведет, она доверяет. Танго, оказывается, вовсе не ломает кости. Танго лишает воли к сопротивлению – а ведь сломать можно лишь то, что сопротивляется. Она не сопротивлялась. Первый раз в жизни она не сопротивлялась.

Она сама захотела подчиниться, вернее – довериться.

И теперь не знала, что с этим делать.

январь

Рэнька, как мне тебя не хватает! Иногда я плачу во сне, просыпаюсь – подушка вся мокрая. Иногда не могу заснуть – тоже плачу.

Я одна в этом городе, совсем одна.

Хуже нет, чем плакать ночью, уставившись в сумрачный потолок. Лежишь, как будто утонула, плывешь подо льдом, а холодная вода течет прямо сквозь тебя… черная вода.

Потом появляются слезы – сначала горячие, быстрые… Щеки горят. Слезы остывают, саднят кожу. И нет никого в целом мире, кто бы меня пожалел. Просто выслушал. Просто подержал за руку.

Так много людей в мире – миллионы. Всем хочется одного – любви. Чтобы их понимали. Чтобы их любили. Но почему, если все мы одинаково и так сильно хотим одного, в мире ничего не происходит? Почему вечно любят не те и не тех? Можно ли найти свою половинку, просто найти, просто хоть раз в жизни оказаться рядом? Может, эта половинка на Мадагаскаре, пока я здесь, почем я знаю?!

И думать не хочу. Вернее, как подумаю – сразу тоска до слез. Как мы одиноки, все… И мои родители тоже. Два одиночества не сливаются в одно, у каждого свое. Папино называется «работа» и «телевизор», мамино – «кухня», мое – «компьютер». Но у меня еще есть собака, а у них никого нет.

Как хорошо, что я могу писать в дневник все, что думаю.

Быть собой.

Быть свободной.

Мама, папа, вас мне тоже жутко не хватает…

– Будка, эй, Будка! Вылезай! Еда пришла.

Динка вытряхнула из пакета кусок замороженной печенки. Обычно Будка мгновенно вывинчивалась на зов из-под сарая. Но не сейчас. Девочка потопталась на тропинке. Замороженный кусок леденил пальцы, она бросила его на ближний обледенелый сугроб.

– Шляется где-то, – пожаловалась Динка стенке сарая. – Чего шляться? Нормальная собака в такую погоду и блоху из-под хвоста не выгонит.

Она нехотя сошла с тропы. Легкие собачьи следы вились поверх твердого наста, а у нее нога сразу провалилась по колено. Чувствуя, как снег щедро сыпется в ботинки, Динка все-таки догребла до дровяника, постучала ногой в дощатую стенку, надеясь, что Будка просто дрыхнет, угревшись в каком-нибудь темном уютном уголке. Никто не откликнулся, и она решила оставить кусок прямо тут. Конечно, его могла утащить любая залетная псина. Но тут уж Будка сама виновата – на месте надо сидеть. И щенка не слышно. Уж этот толстолапый наверняка прятался где-то поблизости. Динка постояла еще минуту. Щенок (если он вообще был там, под сарайкой) сидел тихо-тихо. Из щели внизу тянуло теплым воздухом, пропахшим сухой травой, опилками, псиной. Динка пыталась заглянуть в лаз, но он уходил слишком глубоко. Снег, набившийся в ботинки, таял, пальцы коченели, и она, разозлившись, побежала домой.

Дома лениво полистала дневник, вывалила на стол гору учебников. Покосилась на компьютер. Нет-нет-нет, только сядешь – все уроки из головы вон. Динка вовсе не стремилась в отличницы, но ей не хотелось огорчать тетю. Да и в новой школе лучше сначала показать себя с хорошей стороны, и если не грызть гранит науки, то хотя бы его понадкусывать. А потом можно и расслабиться.

Уговаривая себя саму, она открыла учебник по алгебре, удачно разделалась с половиной задания и облегченно решила попить чайку. На подоконнике в кухне валялась местная газета. Тетя всегда внимательно читала ее, уделяя особое внимание поздравлениям к юбилеям и свадьбам. Динку больше волновали анекдоты на последней, она лениво пролистнула страницу, и тут ей в глаза бросился заголовок «Собачий вопрос – нет отбоя от зверья!».

Какая-то тетка прислала письмо в редакцию – мол, в городе расплодились собачьи стаи, шагу не ступить, чтобы не наткнуться на «рычащую, злобно оскаленную пасть» (тут Динка хмыкнула). Эти самые «оскаленные пасти», похоже, преследовали бедную тетку и днем и ночью. Впрочем, никакой другой вины, кроме того, что они «лают, как бешеные», «являются переносчиками опасных инфекций» и «держат в страхе весь город», собакам не предъявлялось. Динка похихикала, представив дрожащий город в кольце кровожадных бешеных тварей, и тут взгляд ее зацепился за последний абзац. Там тетка с великим торжеством утверждала, что недавно «злобное животное» кинулась-таки на некоего молодого человека и «принялось рвать его с диким остервенением прямо на моих глазах».

– Вот как, рвать? – прищурилась Динка. – Рвать, говорите? А после, видимо, еще и метать?

Дальше тетка сама, не хуже той собаки, с диким остервенением накидывалась на местные власти. Которые, сволочи, бездействуют, вместо того чтобы рвать и метать в ответ. В конце шла врезка от имени редакции. О том, что «меры будут приняты», «опасное животное будет нейтрализовано», и что «специальная бригада в ближайшие дни наведет порядок на Строительном квартале».

Строительный квартал, Строительный…

Что-то знакомое вертелось в голове.

Динка вчиталась еще раз – «бешеная тварь… рвать с остервенением… кровожадно вцепилась в рукав молодого человека».

И вдруг в голове всплыла табличка на углу развалюхи, мимо которой она ходила несколько раз на дню.

Строительный квартал!

Та самая тропа в магазин!

Будка!!!

Она оделась в три прыжка, впихнула ноги в невысохшие ботинки, позабыв о теплых носках. Она мчалась сквозь лес, уговаривая себя саму – ну мало ли собак на этом Строительном, ну мало ли кто и где рвал с остервенением молодых парней, ну мало ли куда выехала эта проклятая бригада…

Оступаясь и проваливаясь, она прыгала по сугробам напрямик.

И, наконец, тяжело дыша, ткнулась в стенку знакомого дровяника.

Кусок печенки исчез.

Динка с облегчением привалилась к сараю плечом. Улыбнулась.

Ну, слава богу! Конечно, статья о какой-то другой собаке. А Будка где-то здесь, слопала печенку и сейчас сладко дремлет в тепле со щеночком под боком… Сейчас она посвистит – и Будка выйдет.

Но Будка не выходила.

Натоптанная собачья тропа уводила за угол сарая. Динка свернула туда. Снег за углом был разворочен и смят. В мешанине следов выделялась широкая полоса проломленного наста, будто что-то тащили волоком. Ветерок трепал клочья шерсти, прилипшие к сломанному репейнику. Она наклонилась ближе.

Серая шерсть.

Серая…

За воротами ближайшего дома, у поленницы, кто-то ходил, поскрипывая валенками.

– Извините! – крикнула Динка через забор. – Вы не видели, что тут произошло? Я ищу серую собаку, она тут жила.

– А ты кто, журналистка, что ли? – живо обернулась к ней женщина в тулупе и платке. – Прикончили эту псину, как раз сегодня утром, прям у нас вон под окнами. Стрельнули ядом каким-то. И правильно, бешеная она. До чего дожили – уже до колонки с ведром не дойти. Михална говорит, на парня бросилась, Михална-то, соседка, вон, из окошка все углядела. А на нас брехала только, а мы и не знали, что бешеная. Письмо, вон, в газете – только тогда спохватились. Небось в мэрии до этого никто не почесался, а у нас тут ребятишки бегают – так хоть бы кто задницу от стула оторвал. А за свет им плати, как же! Скоро уже всю пенсию забирать станут, довели народ до ручки.

– Как… прикончили?

– Туда и дорога, кинули в машину – да и дело с концом. Как на мужиков-то она бросилась от сарайки вот этой – бешеная, ну точно бешеная! Ее бы в мэрию нашу запустить, ох уж там они бы забегали, а то сидят по своим креслам, по бокам уже жир свешивается, а на людей им плевать. Так и напиши в газету-то. Колонку когда починят? С ноября на дальнюю ходим, они что там думают, вечно над народом издеваться можно? Народ им еще пока-ажет!

– А…

Губы не двигались. Она качнулась и побрела прочь.

Перед глазами все время стоял ее первый пес, Арс. Рыжий ирландский сеттер, шебутной, веселый, с летящими ушами, в каждом как будто запутался рыжий ветер. Как они сидели под столом в сумерках обнявшись… как он ронял ей на одеяло обглоданную косточку в подарок… как они наперегонки мчались с горы…

Зачем ты бросил меня, Арька, зачем сорвался с поводка? Я знаю, все собаки после смерти попадают в небесную собачью страну. Там лесные поляны и лужи с вкусной водой, там круглый год стоит погода «гулять», там летучие кошки на каждом дереве, и за ними гоняются летучие псы, размахивая ушами-крыльями…

Динка вытерла глаза варежкой.

Там все собаки время от времени становятся грустными и садятся возле облачной границы – ждать своих хозяев. И некоторые, самые нетерпеливые, засовывают нос прямо в облака…

«Щенок, – стукнуло в голове, – щенок!»

Все это время, оказывается, она бездумно шагала вперед по лесной дороге. Огромные ели медленно шевелили верхушками, снег невесомо сыпал и сыпал сверху. Похолодало. Мокрые варежки заледенели.

Она бросилась обратно.

Возле сарайчика никого не было. Динка пролезла под самую стенку, разгребла ногами сугроб. Лаз все равно получался слишком узким. Она встала на колени, остервенело принялась отгребать смерзшийся снег руками.

– Эй, малыш, на-на-на! Ты где? Иди ко мне, иди…

Бесполезно, щенка не было.

Наверно, тоже пристрелили. Усыпили. Придушили. Проломили голову дубиной.

Наверно, он тоже бешеная тварь. Наверно, в небесной собачьей стране стало на одного щенка больше. Вот только кого он будет ждать там, возле облака? Ведь у него так и не успел появиться хозяин.

Динка всхлипнула – безнадежно, отчаянно, – и тут в ответ из темного лаза раздалось несмелое поскуливание.

– Эй! – позвала она в черную дыру. – Вылезай!

Щенок завозился в глубине, но вылезать не спешил. Пришлось лечь на живот и просунуть-таки голову в темноту. Через минуту, когда глаза привыкли, она разглядела его в углу.

– Ну-ка, ко мне! – Она извернулась и схватила щенка за лапу. Тот испуганно взвыл, вцепился ей в ладонь зубами-иголками, но она уже тащила его наружу.

Взмокшая, растрепанная, она кое-как вылезла наружу, сунула щенка под дубленку. Он оказался тяжелым и теплым. Сначала протестующе ворочался и скулил, но потом угнездился, притих.

А Динка растерялась.

Куда теперь?

Мысли прыгали. Ясно только, что к тете нельзя. Тогда… к кому?

Она выдернула мобильник, нашла Нонну. Занято, черт! Ну, это надолго…

Набрала Толика. Тот не отвечал – наверное, отплясывал на очередной репетиции.

У нее остался еще один городской номер. Последний. Она помедлила минуту – и набрала его. Никиту. Сигналы, казалось, протыкают голову изнутри длинными спицами.

– Алло! Да?

– Э-э-э… – Динка хоть и ждала, что он ответит, а оказалось – не ждала. Трубка запрыгала в замерзших пальцах.

– Слушаю, – терпеливо повторил Никита.

– Э-э-э, Никита… э-э-э… привет!

– Привет. А кто это?

– Это, ну… это я.

Тут, наверно, любой нормальный парень уже бросил бы трубку. Но Никита, похоже, ненормальный.

– Привет. Я – это кто?

– Динка, Динка! – выдохнула она, сообразив, что от нее требуется. – Ты мне письмо написал.

– О, привет, Дина. Спасибо, что позвонила.

Динка автоматом откликнулась: «Пожалуйста», – и тут же перепугалась, что он сейчас все-таки отключится. Поэтому закричала страшно:

– Никита, стой!!!

– Стою, – осторожно ответил он. – А что, есть шанс упасть?

– Никита! Слушай, Никита… – Динка запуталась и брякнула то, что волновало ее больше всего: – У тебя есть аллергия на собачью шерсть?

Никита в этот момент стоял у окна. Была у него такая привычка – разговаривать, глядя в окно. Он обрадовался, когда загадочная Динка позвонила, а то совесть его покусывала до сих пор. Но девчонка оказалась не просто загадочной, а инопланетной. Сначала она мычала и сопела в трубку, потом зачем-то страшно заорала: «Стой!», а теперь выспрашивала у него про аллергию. Что она спросит дальше? Есть ли у него перхоть? Или птичий грипп?

На той стороне трубки загадочная Динка громко шмыгнула носом.

– Нет у меня аллергии, – утешил ее Никита.

– Ф-фу, как хорошо, как это хорошо! – обрадовалась та. – Извини, что так сразу, но, кроме тебя, больше не к кому. Ты только не пугайся. А если занят, ничего страшного, так и скажи, я Толика подожду.

– А что случилось? – Никита уже не мог не волноваться. Волнение не просто просачивалось из трубки, оно хлестало, как из сорванного крана. – Говори, я тебя слушаю!

– Ты э-э-э… можешь прийти? Помнишь тот сарай, где ты меня щелкнул? Вот туда. Только прямо сейчас! Я буду ждать.

Динка не стала ничего объяснять, отключилась.

Если она ему скажет про щенка, он, может, и не придет. А если он не придет – она останется тут навсегда. Просто вмерзнет в стенку сарая.

В домах загорались золотые окна. Пахло печным дымом, теплом, уютом. Фонари за лесом казались низкими звездами.

Щенок единственный в этом ледяном мире грел ее, как маленькая печечка. Он завозился, задергал лапами. Сердце его колотилось быстро-быстро. А ее, рядом, – медленно, да она и не чувствовала его, сердца – только щенка, его теплое тяжелое тельце.

– Ничего, – пообещала она то ли себе, то ли щенку. – Вместе что-нибудь придумаем, обязательно.

На всякий случай она еще раз набрала Толика, но тот упорно молчал. Телефон разрядился на морозе и, обреченно пискнув, погас.

Как же она замерзла!

До самых косточек. Январские сумерки вползали под кожу, застывали там, внутри, замораживая, превращая всякое движение в лед, в холод, в черную пустоту.

Динка сделала все, что могла: прыгала, стучала ногами, бегала по тропинке туда-сюда… Потом она устала, привалилась, съежившись, к стенке сарая, накинула капюшон, уткнула нос в варежки. Дыхание согревало. И щенок грел под дубленкой, так что больше всего хотелось свернуться вокруг него и заснуть. И чтобы тепло-о…