Лунное танго Воронова Анна

Глава 7

Страшная месть

Месть должна быть ужасной. И в то же время достойной. Например – взять и оторвать ему голову.

Нонна раздула ноздри, всматриваясь в зеркало. Внутри жарким клубком перекатывался гнев. Гнев, злость, ненависть. Ее не просто предали, ее предали гнусно, отвратительно. И предателями были… нет, она даже не могла произнести их имена. Она должна вычеркнуть их из своей жизни, вытравить, выжечь. Она им еще покажет! Она докажет им… что?

Что ей наплевать на них, вот что!

С высокой колокольни, с небоскреба, с самолета, с седьмого неба – наплевать и растоптать кинжальными шпильками.

Она специально решила сегодня одеться получше. Назло ему, так-то!

Нонна тряхнула волосами. Хорошо! Ей тут же захотелось треснуть по собственному отражению в зеркале. Мамочка, ее бросили, бросили! Она теперь брошенная… какое мерзкое слово – «брошенная». Неужели она недостаточно красива? Неправильно себя вела? В чем ошибка?!

Нет, она не виновата. Она не может быть виновата! Какая вина? Это они, гнусные мерзкие предатели, все испохабили!

Все-таки она чертовски хороша. И брючки хороши – соблазнительные, в обтяжку. И белый свитер с вырезом. И волосы сегодня легли удачно, даже не пришлось долго возиться с завивкой. И персиковые щеки, и бирюзовые, злые сейчас, глаза в черных ресницах, и чуть подкрашенные блеском губы, и, и, и…

Вот чего ему не хватало, этому идиоту?!

Другой бы каждый день радовался своему счастью, на коленях бы ползал, а этот… козел, мягко выражаясь. Предводитель всех козлов. Козлище козлиное!

Ненавижу!

Нонна чуть не плюнула в несчастное зеркало. Ей хотелось расцарапать собственное сердце, располосовать его в кровь ногтями.

Она заметалась по комнате, ожесточенно пиная вещи. За окном бушевала метель, и одинокие прохожие переваливались по сугробам, как огромные заснеженные пингвины. Темнотища, еще и пяти нет, а уже полярная ночь.

Между прочим, этот козел сегодня пропустил школу. Мысли все время возвращались к нему – как он мог, как они могли, как? Ник, Никита, Никитос… Я же везде-везде – только с тобой…

А ты? Предатель, боже мой, какой предатель…

И шпилькой, шпилькой растереть (она даже притопнула ногой) – тыкать, тыкать ему прямо в черное подлое сердце. Пусть ему тоже будет больно!

А Динка? Вот уж тварь! Как она с ней возилась, сколько добра сделала – и в класс привела, со всеми познакомила, и всегда ей помогала, и… о-о-о, какая оказалась змея! Змеища! Она ведь даже не врубилась, не оценила, что Нонна отдала ей Толика, на блюдечке поднесла. Просто от себя оторвала, в спину подтолкнула – иди, Толичек, к новенькой, я тебя благословляю. У нее, у бедняжки, парня никогда не было, страшно, аж жуть, в ее-то годы! Ты уж постарайся. А ведь Толик – не самый худший парень в школе, отнюдь. В танцевалку ходит, девки на него толпами вешаются – модный, симпатичный, прикольный. Чего еще надо?

Никиту ей подавай! Никиту, ее Никиту!

Нонна фыркнула, опустилась на мягкий диван, наподдала ногой диванную подушку. Она так долго искала, она хотела, чтоб они были идеальной парой, оба красивые, умные, успешные, энергичные. Это же самое главное – найти человека, который тебе подходит по всем статьям. Чтоб все смотрели и завидовали – да-а, повезло! Чтоб вслед оборачивались.

Она ведь любого могла выбрать. Вон, Мишка из первой школы, красавчик, руки как грабли, в железке качается; и папочка у него бизнесмен, два магазина в городе. А у Владика мама в мэрии работает, юристом, он высокий, на лыжах бегает. Никитка по сравнению с ними – просто вобла сушеная. Владик, правда, туповат, да, может, оно и к лучшему? Хотя, нет, он ей не подходит, ничего, кроме правил по смазыванию лыж, не читал. С ним она со скуки померла бы.

Тут запиликал мобильный, Нонна подскочила – неужели Никита опомнился? Но нет, высветился незнакомый номер.

– Алло! – рявкнула она мрачно.

– Нонна? – какой-то незнакомый парень.

– Да, это я, – она машинально прибавила мелодичности в голосе.

– Привет. Это Стас, твой сосед.

– Сосед? – удивилась Нонна, вспоминая – какой еще Стас? В соседях на площадке у них была бабка Федорова, тихая глухня. Может, внук? Она как-то не вникала в бабкину личную жизнь, может, у нее три сына, шесть внуков и стадо хомячков в придачу, она почем знает.

– Стасик Иевлев, помнишь?

– А, Стасик, – Нонна расслабилась и плюхнулась с мобильником обратно на диван.

Иевлева она помнила прекрасно. Насчет «соседа» он, конечно, загнул – жил в доме напротив, а это не соседи, а так, десятая тень от тридцатого забора. В детстве играли вместе, хорошая была компашка. Потом, как подросли, вместе на лавочке во дворе тусовались, особенно клево, если с гитарой. Иевлев ничего, реальный пацан. Косил под Цоя: «Если есть в кармане пачка сигарет…» Машка из третьего подъезда по нему сохла целых два года. Потом отсохла – уехал ее Стасик учиться в Петрозаводск, в универ. Он старше на три года, а это ведь огромная разница, параллельные вселенные. Машка даже надежд не питала, смысла нет.

– Чего звонишь?

Приятно все-таки, студент, взрослый уже парень, а ее не забыл.

– Слушай… – Стас чуть замялся. – Ничего, что я тебе так сразу?

– Нормально, не переживай. А телефон где взял?

– У брата, у Димки. Он про тебя много рассказывал.

Нонна хлопнула себя по лбу. Ну конечно! Димка Игнатов, ее верный и преданный рыцарь. Идиот, конечно, но рыцарь, особь вымирающего вида. Хоть сейчас в музей сдавай, чтоб из него там полезное чучело сделали. А Стас – его двоюродный брат. Димка, помнится, вздыхал: вот, мол, как повезло брательнику, в одном дворе живете. Она с этим Димкой целый месяц встречалась, когда Никита еще на горизонте не маячил. Но ничего не вышло у них, увы. Нервный он был, Димка, склонный ко всяким дурным романтическим припадкам. Ревновал ее, дрался, дергался, как Франкенштейн, если кто к ней подходил. А это кому надо? Любить – пусть любит, но лоб-то зачем расшибать? Народ и так посмеивается, пальцем у виска крутит. Так что отшила она Диму – мол, прости, мы не подходим друг другу, останемся друзьями, бла-бла-бла… Финита, короче, ля. Тот жутко переживал – да и сейчас еще, кажется, переживает, – но повел себя благородно. До сих пор комменты на каждую ее фотку строчит, а как-то в шутку обещал, что после школы рванет в Питер, там разбогатеет, за ней обратно прискачет на расписном «Бентли». Как будто она его тут сидеть и ждать будет, размечтался. Она к тому времени сама себе машинку купит, и не в Питере, а в Москве. Зачем ждать подачек от мужчины, современная женщина сама всего может достичь.

– Что он мог рассказывать, а? Хотя, ладно. Передавай привет при случае.

Стас заверил, что непременно передаст. Потом кашлянул:

– Потеплело, да? То дубак, то капель, не поймешь, какую куртку брать. Сегодня прямо за шиворот капало.

Нонна улыбнулась:

– Стас, ты звонишь о погоде потрындеть, что ли?

– Да нет, конечно, нет! – Стас расхохотался. – Я тут заехал к своим, видел тебя из окна, ты по двору шла. Высокая такая, красивая, еле узнал. Давай сходим куда-нибудь.

Опаньки!

Вот неожиданность.

– Ну-у-у… – она хотела отказаться, не до этого сейчас. Но снова поймала свое отражение в зеркале – такая красавица, в белом свитере, с прической… И что она делает? Сидит, ждет звонка от Никиты, как последняя… Золушка! Осталось только пойти кастрюли надраивать для пущего несчастья. Конечно, Нонна никогда не надраивала кастрюль и в будущем не предполагала. Но образ требовал завершения. А ведь она никогда не мечтала сыграть Золушку – только принцессу.

– Уговорил, пошли, – решила Нонна, – а куда?

– В «Сказку» для начала.

«Сказка», единственное в городе кафе, в котором продавали мороженое, была местом сбора последних романтиков. Конечно, девчонки иногда забегали кофейку хлебнуть, покурить спокойно в укромном уголке. В принципе нормальное кафе, на безрыбье, а куда еще? Разве что в «Три семерки», но там народ пьянствует, там укромного уголка не отыщешь. А в «Сказке» уютные диванчики, можно посидеть, поболтать, не рискуя нарваться на караоке под шансон.

– Лады. Где встретимся? Или ты за мной забежишь?

И, услышав, что Стас счастлив будет забежать за ней прямо сейчас, Нонна величественно отправилась поправлять макияж. Все-таки Стас – студент. И девушка рядом с ним тоже должна быть соответствующая – взрослая, независимая, яркая.

– Вы, наверно, тоже хотите стать актрисой?

Динка кашлянула в чашку с чаем. Брызги весело разлетелись между фарфоровым чайничком и блюдечком с тортом (будь он трижды проклят). Скатерть, слава богу, была не белая, а в цветочек, на ней пятна затерялись. Никита элегантно, салфеткой, стер капли со своей щеки.

– Почему тоже?!

– Ну, как-то после Нонны кажется, что все девочки мечтают. Она все время об этом, а Никита тоже любит фильмы, ну вот они, гхм, так сказать, общая почва была, понимаете?

Динка начала звереть.

– Я не Нонна, – тихо отчеканила она, обращаясь к помятому торту на блюдечке.

– Хочешь еще чаю? Я налью, – заботливо вклинился Никита.

Динка покосилась на забрызганный чайничек.

– Мама, Динка вообще кино не любит. Ничего не смотрела, уникум. Чистый мозг, так сказать, белый лист. Я ей свои любимые даю потихоньку, это же потрясающе, это же редкость. У нее ведь абсолютно свое восприятие, свое собственное, никакого влияния. Хороший кинокритик мог бы получиться. Я в ЖЖ специальную рубрику завел, буду за ней записывать.

– Да, Никита у нас очень любит кино, – покивала мама. – У него прекрасная коллекция. Они с Нонной все время фильмы обсуждали. Неужели совсем ничего? А почему? У вас родители сектанты, запрещали телевизор?

Динка почувствовала себя дятлом, затесавшимся в стаю фламинго.

– Я люблю кино, – тоскуя, призналась она. – Никита преувеличивает. Просто очень редко смотрю. И не привыкла ничего обсуждать.

– И какой у вас фильм любимый?

Издевается, точно издевается. Наверно, ждет в ответ что-нибудь типа «Терминатора» или, на худой конец, «Титаника». Ох, как ее подмывало ответить: «Тупой, еще тупее», а еще лучше – «Техасская резня бензопилой». Пожалуй, тогда мама запомнит ее до гробовой доски. Но она пожалела Никиту и сдержалась, ему же потом с мамой объясняться, а он не виноват.

– «Мертвец» Джармуша.

– Очень необычно, – оценила мама.

Молчание повисло над столом и висело, уныло качая ботами.

Динка осторожно коснулась губами чашки, ковырнула ложечкой торт. Ей удалось ни разу не хлюпнуть и не чавкнуть. Господи, как бы соблюсти все приличия-то!

Она первый раз сидела у Никиты, так сказать, в качестве официальной девушки. Уж чего там Никита наплел матери, как объяснил размолвку с Нонной, она не знала. До этого они с мамой сталкивались много раз, но все мельком, на ходу. Динка заходила после школы, мама в это время работала. Вечерами же они с Никитой никогда не засиживались, разве что иногда пили чай в его комнате, и он ставил ей короткие современные мультики, а потом шел провожать.

Мама его всегда была к ней благосклонна. Она добродушно высовывалась на минутку в коридор, элегантная, в бриджах, хоть и с ложкой прямо от кастрюли, а чаще – с книжкой в руках, закрывала за ними дверь, совсем не вникая, куда они и зачем. Динке нравилось, она не любила привлекать внимание.

А вот теперь ей устроили королевский прием, словно она невеста принца Уэльского. Пироги, пирожки, торт, фарфоровые чашечки, чайничек, хрустальные розетки с вареньем, будь они неладны! У Китана в комнате они по-пролетарски грызли печенье из пачки, прихлебывая из огромных кружек.

Китан. Это она ему придумала – Никитан-Китан. Вдруг представила его капитаном, они как раз вдвоем посмотрели «Хозяина морей». Он бы отлично смотрелся за штурвалом – спокойный, загорелый, уверенный. Тогда с языка первый раз и сорвалось – Китан. Динке понравилось, сил нет. Это было ее имя, только ее. Она никогда не звала его так на людях, только наедине и про себя.

– А скажите, Дина…

Да когда ж кончится эта инквизиция?!

На счастье, тут в комнату, потягиваясь, вошел Джимка. Он уснул в кухне, в уголке дивана, уютно свернувшись клубочком. Обычно с дивана его эгоистично спихивали, а тут повезло. Теперь он явился на голоса, узнать, что же такого хорошего происходит в гигантской конуре. Джимка был свято уверен, что в мире происходят только хорошие вещи.

Он сразу уловил запах второго божественного хозяина, который приятно смешивался с запахом первого.

Джимка, подпрыгивая и приседая, кинулся к Динке, которую непростительно проспал. И тут же, не откладывая, принялся штурмовать ее колени.

– Джимка, а ну-ка, фу! – посуровела мама (щенок притворился глухим). – Скомандуй ему, Никита, ну?

– Джим! Место. – Никита строго показал рукой на пол возле своего стула.

Джимка отчаянно подпрыгнул в последний раз, рухнул вниз и потрусил-таки туда, куда указывал обожаемый вожак. Шлепнулся возле стула, вывалив язык, поблескивая темными глазищами. Видно было, что стоит Динке пошевелить пальцами, он мгновенно вернется к непокоренным коленкам.

– Надо его вывести, – решил Никита. – Динка, ты как?

– Я с радостью!

Она облегченно отшвырнула ложечку, тут же в ужасе подхватила ее со стола и прилично пристроила на блюдечко. Стул, который она отодвинула, гнусно загрохотал, но ее было уже не остановить, впереди ждала свобода, свобода, свобода!

Следом за ней колобком выкатился щенок, которого переполняли приятные предчувствия. Не зря же вся стая побежала в прихожую, ох не зря!

Никита с Диной нарочно не произносили слова «гулять». Ведь стоило его произнести – пусть даже шепотом, спрятавшись в чуланчик, надев на голову ведро, – как Джимка из щенка превращался в маленькую бурю. Буря с шумом облетала прихожую, поднимала цунами в миске с водой, роняла табуретки и норовила лбом протаранить входную дверь. Слово «поводок» тоже можно было приравнять к оружию массового уничтожения, особенно после того, как щенок, однажды его услышав, уронил в прихожей Никиту, удачно метнувшись ему под ноги.

Динка мгновенно натянула дубленку – Никита только успел накинуть ей рукав на одно плечо, – топнула ботинками, нахлобучила ушанку. Мама маячила возле зеркала, провожала. Никита наконец снял поводок с вешалки. Джимка залаял, затанцевал в припадке восторженного безумия, мешая застегнуть ошейник.

– Тихо! Цыц! Место! Стоять! Джим, фу!

Щенок неимоверным усилием воли перестал подпрыгивать и только тихо восторженно подвывал и вертелся, путаясь в поводке.

– Мы пошли!

– До свиданья, Дина.

Как ни странно, «Сказка» ничуть не разочаровала, наоборот. Они выбрали длинный диванчик возле окна, прикрытого сквозной занавеской. Нонна немедля откинула ее, она любила смотреть на улицу. Особенно где-нибудь в большом городе. В провинции нет такого занятия – «сидеть в кафе». Тут и кафе-то нет. Тут бары, радость местных мужиков: надраться и морды друг другу начистить за углом, все развлечение.

А кафе – это волшебство. Огоньки свечей (она очень любила, когда свечи), синие сумеречные окна, темные блестящие улицы-реки в ожерельях фонарей. Люди, толпы людей, озабоченные, торопливые, усталые… А внутри – запах кофе и сладостей, корицы и ванили, плюшевые подушки на диванах и шоколадная глазурь на витой булочке с маком. Божественное ощущение уюта, когда сидишь в тепле, а за окном хлещет дождь, шлепают по лужам прохожие – а у тебя все хорошо и самую капельку грустно непонятно отчего.

Здесь, увы, совсем не то. За окном – заснеженная тишь, разве что собака какая-нибудь протрусит или бабка. Ни тебе свечей, ни синих окон.

Однако тут негромко ворковала зарубежная попса, народу было немного, а кофе пах по-настоящему, черным солнцем, и вроде бы немного тянуло корицей, хоть и без свежих булочек. Здесь хорошо, Стас хороший… Он не зажимался, не умничал сверх меры, как это любят делать стеснительные мальчики, не вываливал на нее кучу сведений о любимых тачках, мочилках и футболе. Он заговорил о детстве, и они вместе проникновенно повздыхали о тех давнишних посиделках на скамейке. Боль по имени Никита ушла в глубину, перестала на время саднить, затаилась. Стас рассказывал про студенческую жизнь, Нонна слушала, невольно примеряя эту жизнь на себя. Господи, скорей бы уж! Как надоело быть маленькой глупой девочкой-дурочкой. Она, конечно, никакая не дурочка, но почему-то, когда у тебя светлые волосы и тебе шестнадцать, люди предполагают, что ты родная внучка сибирскому валенку. А ей хотелось, чтобы ее воспринимали всерьез, хотелось быть успешной, яркой, звездой, кучу денег, толпу поклонников, квартиру в большом городе, маленькую кокетливую машинку. И вот тогда-то она и встретит свою большую Любовь…

Сердце сжалось, вся горечь этого утра вернулась к ней. А Стас, как назло, нежно провел пальцами по запястью и спросил: «Что с тобой, малыш? Ты грустишь?»

Нонна покачала кофе в чашке, стараясь уловить ускользающий запах… Сколько можно быть несчастной и брошенной? Она создана для счастья. Пусть другие мучаются, если хотят, а она, наперекор всему, будет счастлива. Да, Никита ее бросил. Да, он гад и предатель. Но с чего она взяла, что этот козел – и есть любовь всей ее жизни? Разве она могла бы полюбить козла? Да никогда! Она Никиту выбрала, потому что он – самый лучший. Постойте, что ж получается: либо Никита все-таки не лучший – либо она его не любила?

Нонна рассердилась на саму себя. Ну что она зациклилась? Вон, Стас напротив сидит, волнуется, переживает, за руки трогает.

– Ты такая загадочная, серьезная, – Стас помешивал кофе, а сам все заглядывал ей в лицо. Глаза у него блестели под лампой, отсвечивали рыжими крапинами, и очень шла ему модная «рваная» стрижка, и тени на скулах ложились мужественными треугольниками. А в то же время в пухлых его губах застыло столько щенячьего ожидания, что Нонне захотелось погладить его по голове. Студент, а какой еще мальчик, если приглядеться.

Она ободряюще улыбнулась в ответ, рассудив, что загадочности от этого только прибавится.

– Совсем не похожа на себя ту, дрыгалку со двора. Не ожидал. А духи какие, мм… запах уверенной в себе женщины.

Нонна чуть-чуть растерялась даже. На что он намекает? Она еще не была уверенной в себе женщиной, совсем нет. Но, в конце концов, это – мир взрослых, куда она давно хотела попасть. А то развела чувства с Никитой – детский сад, горшок на цепочке, болото в кисельных берегах. Все это несерьезно. Как она могла думать, что Никитос и есть главная любовь ее жизни? Да она, по большому счету, еще и не начинала жить. Вот Стас – он живет по-настоящему, и она скоро уедет из этого… лягушатника.

Пить кофе, впрочем, надоело. В ней и так булькало три чашки.

– Пошли, погуляем? – предложила Нонна, поднимаясь. – Тут, в городе, все равно больше посидеть негде.

Динка с Никитой ругались, перебивая друг друга.

Нет, сначала Динка молчала. Она твердо решила молчать. Она на лестнице так и повторяла, в такт шагам: молчи, Динка, молчи. Любовь ведь. Ну, прояви добрую волю. Сделай вид, что ничего не случилось. Будь паинькой.

И первые десять минут, пока они шли по главной улице Ленина, гордилась собой – вот какая великодушная! – а на одиннадцатой минуте не выдержала:

– Твоя мать надо мной издевалась. Она меня терпеть не может!

Никита сделал вид, что внезапно оглох. Динка завелась:

– А ты не прикидывайся веником, че замолк? Я без претензий, ты меня защищал, как умел, грудью падал на амбразуру, все такое, я оценила. Но зачем ты сказал, что я ничего не смотрела? Так-таки вообще ничего?

– Но ты реально ничего не смотрела, – не выдержал Никита, – ты полный кинематографический лох, Динка, это правда.

– Нет, Никитос, может, я и лох, – и хватит ржать! – но что-то я все-таки видела. Не надо из меня делать тумбочку с будильником вместо мозга. В следующий раз скажи, что я и не читала ничего, кроме «Репки» в детстве, и до сих пор над ней рыдаю, потому что репку жалко. И любимая песня у меня, конечно, «Валенки».

– Нет, ну про музыку и книги я же ни слова.

– Спасибо, утешил. А твоя маман теперь считает меня жертвой свидетелей Иеговы. Я просто не люблю телик, но я кучу фильмов смотрела, только на прошлой неделе – и «Кабаре», и ««Пиратов Карибского моря», и «Римские каникулы», между прочим.

– «Каникулы» я тебе сам дал. А «Пираты» – это, конечно, высший пилотаж киноискусства. Классика. Икона стиля.

– Да, мне нравятся «Пираты»! И только попробуй скажи, что это плохой фильм. Ну? Ну?! Рискни здоровьем!

– Мерси, я лучше помолчу. Ты же меня за своего Джека Воробья немедля удушишь. Не, Джонни Депп – хороший актер, к гадалке не ходи, он мне нравится. И Нонна его обожала, хомячка хотела назвать…

– Хватит надо мной издеваться!

Все было не то, не так, все катилось к черту!

А вечер, как назло, выдался тихий, сказочный. В бараках желтели низкие окна, дымили трубы над заснеженными крышами, так что развалюхи издалека походили на пряничные домики с открыток. Серый, словно из дыма сотканный, кошак на заиндевелом крыльце проводил их настороженным взглядом. Витрины перемигивались разноцветными лампочками, оставшимися еще с Нового года. Редкие прохожие шагали неторопливо, а не короткими привычными перебежками, сгибаясь от ледяного ветра. На дорогу ложились фиолетовые ветвистые тени придорожных лип, отчего она смахивала на синюю шкуру тигра в фиолетовую полоску.

Вечер вкрадчиво подкрадывался со всех сторон: то морозным вкусным воздухом, то музыкой из припаркованной машины, то запахом свежего хлеба, долетающим от хлебозавода.

Динка раздраженно прошла мимо трех ледяных дорожек, раскатанных до гладкой целлофановой черноты. Если б все было нормально, летела бы сейчас сломя голову, а Джимка непременно нагонял бы сзади, пытаясь ухватить ее за ботинок и разъезжаясь всеми четырьмя лапами.

– Я к тебе домой больше ни за что не приду, понял? Противно играть в институт благородных девиц. Ах, бедная девочка, какие монстры запрещали вам смотреть телевизор?! Ах, выпейте еще чаю, Диана… На фиг! В пыж, в тундру! Запомни – я невоспитанная. Дикая. Дурная. И другой становиться не собираюсь.

– Я понял, – осторожно кивнул Никита, – дикая и дурная, абсолютно согласен. Не заводись на ровном месте, я же не спорю. Не хочешь к нам заходить – я могу к тебе. А на маму ты зря гонишь, она к тебе очень хорошо относится.

– Хорошо-о? Как… к тупорылой блондинке, вот как! Ах, Дина, вы тоже мечтаете стать актрисой? Лучше уж сразу бы сказала – ах, у вас тоже опилки вместо мозгов?

– Ты не права. И к тебе, и к Нонне мама хорошо относится. Нонна, кстати, далеко не дура, ты это прекрасно знаешь.

Динка фыркнула. Надо же, какие мы справедливые!

– У тебя, в кого ни ткни пальцем, все умные, всех твоя мама любит.

– Нет, не всех. Не всех. У меня нормальная мама. С какой стати ей вмешиваться в мои дела? Она считает, что я сам могу решить, в кого влюбиться. И какую девушку домой привести. Она меня уважает, андестенд? Да, она в душе переживает и дергается – где я, с кем, кто у меня? Но при этом допускает, что думаю я головой, а не тыквой. И что сам могу решить, кто мне подходит, а кто – нет. Просто она привыкла к Нонне, сама растерялась и не знает, как теперь с тобой…

Динка хотела крикнуть что-нибудь обидное – мол, никак со мной, обойдусь без вашей снисходительности, вообще без вас! – но вдруг от одной этой мысли ей стало невыносимо жалко себя. Как будто картошку горячую закинули в сердце – печет, жжет. Ведь у Китана вправду хорошая мама. Ему действительно повезло – с ним считаются. Уважают и позволяют быть собой, то есть слушать что хочешь, одеваться как хочешь, дружить с кем хочешь. А у нее? Ее предки убеждены, что всегда все знают лучше. Похоже, втайне они уверены, что у нее вместо головы как раз тыква. И, скорее, это Китан без нее обойдется, а она без него никак.

– Обними меня, – она совсем не собиралась этого говорить. Само получилось, жалобно.

Никита охотно привлек ее к себе, обнял сразу двумя руками, она зарылась ему в куртку, поводила по ней щекой, затихла. Так бы и стоять вечно, чувствовать его руки, его тепло, запах летнего травяного одеколона.

– Никита, я ведь тебя люблю. Почему все против нас? Девчонки со мной в классе не разговаривают. Ты не думай, мне до них, как марсианам до Ходорковского. Но почему они все такие злые? Им-то я что сделала?! Крыски-мутанты. Небось прямо никто ничего не скажет, жмутся, а за спиной только и слышно – во, во пошла, зырьте…

– Динка, не обращай внимания.

– Я стараюсь, Никита. Еще чего – внимания им, сами отвалятся, бактерии! Но вот Лизке я даже списывать давала, а она меня в упор не видит. А я все равно считаю, что я права, а не они! Мне одна начала выговаривать – как ты могла, западло парня у подруги отбивать… А я думаю, западло себе человека присваивать. Можно подумать, у Нонны на тебя права пожизненные. Это она тебя не замечала, это она с тобой только ради приличий, чтоб вслед стонали от зависти – о-о, идеальная пара чешет! А на тебя ей было плевать, прям как Толику на меня.

– Динка, я тебе уже говорил – Толик не виноват. И Нонна…

– Ах не виноват?! Никогда его не прощу! Никогда! Я его ненавижу! Вот дай мне автомат – в капусту покрошу на месте. Сморчок танцующий.

– Динка, Динка, Динка… Толик все же мой друг.

– Я все жду, когда ж у тебя станет на одного друга меньше.

– Обсуждали уже. Я его не брошу.

– А я, если встречу, кажется – убью сразу… Хорошо, что он от меня прячется. А от девчонок наших праведных меня воротит. Мне с ними подраться проще, чем рядом молчать на одном гектаре. Переведусь в другую школу, надоело. Интриги, сплетни. Чего они ко мне прицепились? Всех ненавижу!

– Динка, Динка, остынь. Тебя послушать, так ты глубоко в тылу врага, последний партизан. Мама моя к тебе придирается, Нонна – дура, в классе одни мутанты, а Толик вообще король сморчков. А в центре – ты, на белом коне, вся в белом и пушистом, с белым автоматом наперевес…

– Да! – Динка возмущенно вцепилась ему в меховые отвороты. – Потому что я все равно права! Я тебя люблю, я к ним не лезу, никого не учу, как жить! А они чего? Закопошились, особенно в школе… Ты Нонну предала, ты парня отбила. Я у них отбила, что ли? Да они мне просто завидуют. Потому что сами боятся. Лишь бы все со стороны было тип-топ, лишь бы с кем встречаться – хоть с бревном, хоть с чебурашкой. Одна видимость и показуха, противно. Ой, я сегодня с Ваней мимо школы прошла, а завтра – с Саней мимо магазина. Ой, я уже за гаражами целовалась, а я и за гаражами, и в гараже, и над гаражом тоже, в свободном полете. Чмоки-чмоки, чпоки-чпоки! Олимпийский забег с поцелуями. А я не хочу наперегонки целоваться, пусть они все там зацелуются до синего скрипа… Я хочу просто с тобой быть. Не отчитываться, не оправдываться. Быть свободной.

– Так будь, Динка.

– Да-а, знаешь, как достает?!

– Дали б тебе автомат…

– Именно!

– Динка, но ведь дай – и готово, полгорода трупов. Я думал, влюбленные девушки добрые, всех прощают. Тем более не на пустом же месте они бухтят. С Нонной ты ведь дружила, верно?

– Нонна – дура! – упрямо повторила Динка, а потом надолго уткнулась в куртку. – Сложно все, Никита… Мы бы с Нонной все равно разошлись. Слишком разные. И не отбивала я тебя, ты же знаешь. Но иногда мне самой так паршиво… А Толик все равно предатель, никогда его не прощу.

Динка посопела, стыдясь свой злости. Откуда в ней столько агрессии? Зачем она срывается на всех? Как бы научиться сдерживаться?

– Ну? Замерзла? Назад пойдем?

– Нет, это я так. А где Джимка?

– В кусты усвистал, поганец, мы же не смотрим. Эй, Джим, ко мне!

Щенок тут же дисциплинированно вернулся (команду «ко мне» Динка вдолбила в его глупую голову одной из первых), потерся в ногах и снова намылился в сторону кустов, где его ждали свои, собачьи радости. Там пахло куда занятней, чем на дороге, там кошки шуршали.

– Пошли, что ли, дойдем до Дома творчества, там спокойней, а тут все-таки дорога, машины, люди.

От перекрестка начинался сквер, где Джимка мог носиться безо всякой опаски. Они забрались в самую глубину, Динка остановилась в фиолетовой глубокой тени возле беседки. Никто не видел их здесь, они спрятались от всего мира.

Она знала, что сейчас будет.

Он ее поцелует.

Когда он поцеловал ее в первый раз, она запредельно боялась сделать что-нибудь не то. Ведь тогда бы он понял… что она еще… того. Верней – не того, ничего не умеет. Это был бы позор навеки. Нет, в Интернете Динка, конечно, начиталась теории, со стороны казалось довольно просто, так что можно было поддакивать девчонкам в классе – как же, плавали, знаем… Но когда он в первый раз к ней наклонился, она чуть не задохнулась от страха и волненья. Как… как это делать, мамочка?

Но Никита только жарко прижал губы к ее губам, а потом долго дышал в волосы, а потом стал водить губами по шее, так что она перестала думать, умеет или нет. Руки сами обняли его за плечи, будто всегда так делали. Ей было горячо, это она помнит. И больше всего при поцелуях, оказывается, мешает нос.

Теперь-то другая напасть: все время тянет с ним целоваться. В школе, в раздевалке, на улице, в подъезде, у него в комнате, в лесу. Они умудрились как-то поцеловаться в магазине, прямо на лестнице, ведущей на довольно людный второй этаж.

И сейчас, вжимаясь в него, растворяясь в нем, она не помнила никаких обид, ничего-ничего, только июньский травяной туман в голове.

Они оторвались друг от друга, тяжело дыша.

Рядом, по улице, ездили машины, люди то и дело заходили в супермаркет, останавливались с пакетами на крыльце, хлопала дверь. А у них в темноте мерцал снег, мерцали глаза, мерцали звезды, которые стали видны, стоило только уйти от фонарей и фар.

– А… где Джим? – Динка ухватилась за вопрос, как за спасательный круг. А иначе – все, потоп, цунами, и все утонет в темном мерцании.

– Джим! – позвал Никита.

Но никто не выскочил с готовностью ему навстречу.

– Джимка! Ну-ка, ко мне!

Щенок не отзывался. Совсем.

Через минуту они уже метались по улице, звали его, хватали за руки прохожих с лихорадочным: «Вы не видели?!», заглядывали во все придорожные кусты.

Джимка пропал.

Конечно, они целовались. Нонна подставляла губы, прижималась к Стасу, будто на качелях вниз летела – у-ух! А Стас целовался жарко, долго, без дурацкой торопливости.

Уверенно целовался. Они спрятались под треугольной крышей, на деревянном высоком крыльце барака, неподалеку от кафе. Сюда углом выходил сквер, совсем рядом был супермаркет, на крыльце которого постоянно толпился народ. Нонна слышала обрывки разговоров и тихонько смеялась – до того здорово целоваться чуть ли не у всех на виду, и одновременно – в укрытии. Тут была темнота, настоянная, густая, будто старая заварка. Только окно над головой отсвечивало потусторонней синевой – там работал телевизор, а вход в подъезд казался залитой чернилами прямоугольной прорубью.

Нонна каждые пять минут прерывалась, чтобы отдышаться, со смешком уклонялась от Стаса, который неудержимо, как вампир, тянулся к ее губам, зажимала ему рот (чтоб не жадничал) – и поглядывала на улицу, на прохожих. Там наверняка ходили и ее знакомые, и знакомые ее родителей. Они – там, а она – тут. И кажется все, проходя мимо, косятся на подъезд. И прислушиваются к шороху курток, к едва слышному хихиканью, к глубоким вздохам и горячему шепоту. И ничего не могут понять, дурачье!

Она увидела Джимку, когда тот выбежал на дорогу, и поначалу не узнала – ну щенок и щенок. Но тот уселся почесаться под фонарем – и она, всмотревшись, окликнула:

– Джимка?

Он подскочил, завертелся, прислушиваясь.

– Точно, Джим… Джимка, сюда!

Щенок рванул на голос, а уже на тропинке почуял ее запах. Радостно тявкнул и бросился к ней напрямик, проламывая наст. В его мире все было просто: увидел обожаемого двуногого – радуйся! То есть – ломись со всех ног. И постарайся лизнуть в недоступную морду.

– Джимка, Джимка, ну ты чего, совсем озверел, балда!

Нонна тоже обрадовалась щенку, потрепала за уши. Джимка немедля стал хватать ее за рукав, запрыгал вокруг – теплый маленький колобок. Нонна выпрямилась, вглядываясь в улицу. Значит, Никита где-то здесь, рядом. Что делать? Эффектно выйти под ручку со Стасом? Поцеловаться на глазах у предателя?

Джимка продолжал крутиться под ногами, обнюхивая Стаса.

– Что, знакомый щен?

– Да… это наших соседей.

Ей не хотелось объяснять про Никиту.

– А где хозяева? Они его одного гулять отпускают?

Действительно, где?

Джимка бросил Стаса и подскочил обратно к Нонне. Ему нравилось общаться с разными людьми.

– Ну-ка, иди сюда!

Она подхватила щенка на руки. Джимка здорово потяжелел за последнее время. Сидел смирно, улыбаясь всей пастью, временами одобрительно помахивая хвостиком. Ему очень нравилось «на ручках». К сожалению, обожаемый хозяин ему в этом все чаще отказывал. Зато вот Нонна пошла навстречу его тайным желаниям.

– Пошли поищем.

Они вынырнули из-под крыльца на улицу, на свет. Никиты нигде не было.

На крыльце супермаркета кучковались какие-то тетки с гроздьями сумок и пакетов, квадратные мужики в пуховиках, дети, замотанные в шарфы. Никиты не было точно, уж она-то бы мгновенно его узнала.

– А он дорогу домой знает, такой маленький?

Нонна со щенком на руках вдруг круто свернула в проход между бараками, откуда начиналась извилистая тропка, уводящая далеко во дворы.

– Ты чего? А, Нонн?

– Думаю, надо его домой отнести. Он, похоже, с поводка сорвался, видишь, в одном ошейнике. Его искать будут.

– А-а, ну конечно…