Провал резидентуры Мошков Кирилл

Глава четвертая

РАБ

Продумано все было хорошо, и поэтому мне удалось добраться до города успешно. Дядя Шавлу на мотоцикле с коляской выехал, как обычно, в девять — за покупками в поселок. Я с мотоцикла незаметно соскочил за полкилометра до поселка, задами пробежал, без приключений купил на платформе билет, дождался электрички и сел в четвертый класс.

И вот я еду в Столицу. Поезд скучно тянется вдоль побережья — заросли, заросли, свинцовое море, какого я и в поместье навидался. Каждые четыре километра — позиция ПВО. Уже у самой столице вижу — стоит на посту у капонира наш брат беляк в куртке военсилы и, со скучной рожей на поезд глядя, с бруствера мочится. Знает, змей, никто с поезда не соскочит его за нарушение прибрать.

В вагоне — сплошь наш брат беляк, да на чистых местах у тамбура — человек шесть черных господ бедняков. Ну и, ясное дело, где наш брат беляк — там хохот, кашель, орут во весь голос, от дешевого табаку сизый дымина стоит, мужики водку хлещут. Я сижу себе у окошка, никого не трогаю. И меня не тронули. Кстати, повезло.

В Миноуане выскакиваю на платформу — курточка, брючки, чемоданчик, ну чисто господский посыльный. Патруль, ясное дело, тут как тут. Фельдфебель — черный, важный. Да двое из военсилы, наш брат беляк.

Говорит со мной белый: господин фельдфебель, видно, брезгует.

— Кто, говорит, таков будешь, белый?

Я смирненько говорю:

— Его сиятельства барона Лена Вир Рриоо дворовый человек, с поручением в господский столичный дом.

— Покажь документы, — цедит наш брат беляк. Ишь ты, думаю. Ходит с черным господином фельдфебелишкой — так уж и сам, что ли, почернел?

Достаю подорожную. Мне ее господин барон чин чинарем выправил. Там и печать комендатуры есть. Только комендатура написала — с посылкой в Мину, это такая деревня к западу от поместья, а господин барон дописал, получилось — в Миноуану. Беляк читает-читает, губами шевелит — деревня, видно, неотесанная — да господину фельдфебелю отдает. Тот только одним глазом зырк и говорит:

— Пусть катится, куда его послали.

Отдают мне бумажку, и я через ворота выкатываюсь на площадь. Вдоль стены, конечно, как нашему брату беляку полагается. А город-то шумит-гремит! Я тут уж два года не был, но кой-чего помню — сел на трамвай в задний вагон, где одного нашего брата беляка напихано, два хоня плачу и еду себе на Дуан-Гиан, где у господина барона городской дом.

Тут меня какой-то белый, от которого водкой воняет, хватает за шкирку и как мне в ухо заорет:

— Эй ты, любимчик господский, чистенький, поехали со мной, а?

Этого мне только не хватало! Долго рядиться мне с ним не к чему — внимание привлеку. Я ему по-нашему отвечаю:

— Шел рамаат тилу белцор, мол, ты не на того напал.

— Это еще почему? — рычит он.

Делать нечего. Не врубается сам-то. Я ему говорю:

— Шел нейр рабес кишмаат бецвану, то есть, я из тех, за кого белые боги покарают. Это у нас, у беляков, штука серьезная, а я ведь и впрямь из красной касты, у меня даже волосы рыжие. Черные-то господа про это толком ничего не знают, а вот эта белая шваль лапу убрала и примирительно так говорит:

— Ладно, браток, ты, мол, прости.

Я киваю, и тут трамвай выезжает на Дуан-Гиан. Я помнил, что место красивое, но тут мне прям захолнуло: деревья стоят в два ряда, все одинаковые, постриженные, значит, по зимнему времени желтые, а по сторонам дворцы — всех больших черных господ дворцы, всех там баронов, графьев, виконтов и прочих.

Вылезаю я из трамвая и сразу к стенке шасть, вдоль улицы брысь, а тут и наш дом — трехэтажный, давно не крашенный, по фасаду краска облупилась. Я его через двор обошел и в белый ход — дзынь, дзынь!

Появляется белая морда, девчонка моих лет.

— Привет, — говорю, — сестренка.

— Какая я тебе сестренка, белый, — говорит она мне, а я ей:

— Какая-какая, ты ж, — говорю, — поди, моего дяди Бэблу дочка, Тила тебя звать, а я, значит, тебе двоюродный брат, Талу я.

Так она на меня посмотрела, эдак посмотрела и говорит:

— Точно, Талу. Я тебя и не узнала, вон длинный какой стал. Ну проходи, белый.

И во внутрь меня пускает. Я ей говорю:

— А ты что ж, тут с дядей Бэблу и с тетей Малой одна живешь?

— Зачем, — она говорит, — одна, тут еще Амила живет, сестра моя, только она маленькая, ты ее не помнишь.

— Как это, — говорю, — не помню, ей же щас лет десять уже должно быть.

Тут она меня к дяде Бэблу приводит и говорит:

— Папа, — говорит, — от господина барона вот племянник твой приехал. — И уходит.

Дядя Бэблу — серьезный белый, он управляет домом в столице. Длинный такой, тоже рыжий, как я, только еще и с бородой.

— Здравствуй, белый, — говорит он. — С чем пожаловал?

— Меня, дядя Бэблу, — говорю, — господин барон с секретным поручением прислали. Чтобы только Комитет не пронюхал.

— Ага, — говорит дядя не без удовольствия. — Ну и чего надо сделать?

— Телефон, — говорю. — А вот это для отводу глаз.

И даю ему пакет, какой мы обычно в город посылаем — счета, чеки, письма и всякое такое.

— Ага, — говорит дядя. — Ну давай, звони. В людской телефон не прослушивается.

Там у нас в людской стоит телефон — когда господа в городе жили, по нему продукты заказывали. Кому из черных господ может в голову прийти, что по белому номеру, с тройки начинающемуся, можно делать какие-нибудь дела господина барона?

Я набираю номер.

— Радио «Тридцать», — говорят.

Я стараюсь говорить без акцента. Честно сказать, мне это всегда удается: я все ж не у фермера картошку копаю, а у господина барона служу. Так что — выходит.

— Пожалуйста, Мин Даноо.

Пронесло, думаю: не поняли, что белый говорит.

— Мин Даноо, — говорит господин Мин Даноо, я его голос хорошо знаю, он про белую музыку передачу ведет.

— Информация от барона Рриоо, — говорю. — Лиина Шер Гахоо.

— Так, — говорит он. — Твой номер чист, белый брат?

Всем известно, что господин Мин Даноо к белым очень уважителен — уж больно нашу музыку любит.

— Да, — говорю. — Тройка — 120–142.

— Сейчас перезвоню, — говорит господин Мин Даноо.

Перезванивает.

— Так, теперь говори.

— Она жива, — говорю. — Она в имении господина барона.

— Спасибо, брат, — говорит господин Мин Даноо. — Какая связь?

— Через этот номер и нарочного, — говорю солидно.

— Спасибо, брат, — говорит господин Мин Даноо очень серьезно и кладет трубку.

И минуты через три по нашему, беляцкому телефону раздается звонок, и какой-то черный господин говорит:

— Братец, ты нарочный к Рриоо?

— Я, сударь, — говорю.

— Я журналист Леа Ги Коона, — говорит черный господин. — Ты, братец, собирайся, завтра с утра проводишь меня к барону. К девяти я заеду в его городской дом. Это по тому делу, по которому от вас только что звонили.

— Ага, — говорю. — Слушаю, господин. Только вам надо от Комитета разрешение на поездку.

— Ну да, — говорит он, и что мне нравится — говорит почти не как с белым. — у меня есть, не волнуйся. Пока.

— До свидания, господин Ги Коона, — говорю я, и он вешает трубку.

Ужинаю я с дядиной семьей, давно уж так не ужинал — черных господ в доме нет, и тетя Мала готовит нашу еду, беляцкую: козлятинку там, кашу пшенную — черные господа этого не едят, а еще белые рассказывают, что молодые черные господа тайком ходят в наши кабаки пшенную кашу кушать, это у них вроде как мода такая.

Спать я лег рано, встал тоже. Выхожу на улицу, стою.

Подъезжает этот господин Ги Коона — современный такой, высокий черный господин в спортивной куртке, на спортивной машине. Видно, что говорит со мной с видимым усилием — но, по-моему, ему господин Мин Даноо объяснил, как с нашим братом беляком правильно говорить. Он и говорит правильно, только в глаза не смотрит.

Едем мы с ним по Приморскому шоссе, вдоль железной дороги, смотрю — стоит у капонира на этот раз уже черный господин солдат и тоже мочится. Смешно, но я виду не показываю.

— Ну, рассказывай, братец, — говорит господин Ги Коона.

— Слушаюсь, господин, — говорю и рассказываю все, как было.

— Интересно, кто же за ней мог охотиться, кроме Комитета? — задумчиво так говорит господин Ги Коона, и видно, что спросил-то он сам себя, по привычке на белых внимания не обращать, но тут я схитрить решил и говорю, как бы в ответ:

— Я полагаю, что она сама не очень знает, но боится их больше, чем Комитета, господин.

— Вот как, — косится на меня господин Ги Коона. — Ты полагаешь. А почему?

— По тому, как она говорила, господин, — говорю. — Про Комитет она упомянула, как про надоедливую муху. А про тех, других, сказала с настоящим страхом.

— А-хха… — задумчиво так тянет господин Ги Коона и замолкает надолго.

Впереди появляется пост. Обычный проверочный пост, как бывает на развилках. Машина тормозит. Подходит мрачный, потный, небритый черный господин сержант.

— Куда, — говорит, — едете? Документы…

Господин Ги Коона ему документы подает и говорит:

— Я еду в район Эгерины. Там…

Господин сержант его перебивает:

— На Эгерину шоссе закрыто. Надобности обороны, господин. Езжайте через лес Хоу.

Господин Ги Коона открывает было рот, но тот ему эдак повелительно:

— Поворачивайте, поворачивайте к лесу! А боитесь — так дожидайтесь попуток, поедете караваном!

— Ну вот еще, — фыркает господин Ги Коона и газует. — Я тебе, шваль деревенская, не засранец какой, — бормочет он, отъезжая. — Что ты думаешь, раз я не на фронте, так трус? — Тут я понимаю, что он про меня опять забыл, иначе бы на черного господина при беляцких ушах не ругался. — Я, между прочим, весь первый год на торпедном катере… У меня медаль за ранение…

А, так вот он чего к белякам непривычный — на торпедном катере служил. Там-то одни черные господа. А вот кто в пехоте или же на больших судах воевал, ветераны или там господа действительные офицеры, те от нашего брата беляка черные свои лица не очень-то воротят.

И тут вдруг я думаю — уй-йя! Мы ж в лес Хоу едем! О белые боги благодетельные, это ж самое что ни на есть страшное место! Там, говорят, деревья ходят, по ночам гробы по воздуху летают и мертвые с косами стоят. Дядя Шавлу говорит, там нечисть живет. А еще он говорит, когда через лес шоссе ложили, двести лет назад, там только днем работали. А один раз трактор до заката не отогнали, так лесная нечисть всю ночь на нем каталась, и пришлось полшоссе перекладывать. Может, и враки, только черные господа на Благородных островах уже семьсот лет живут, а лес все не трогают. Так он и стоит — от побережья до горы Мухх. Я его только один раз видал, когда нас два года назад на грузовике в поместье везли. Однако проехали же тогда как-то…

И вот мы въезжаем в лес. Деревья там черные, почти мертвые, обросли какой-то седой бородой и стоят так плотно, что между ними только наш брат беляк и пролезет.

— Поганое место, — говорит вдруг господин Ги Коона.

И тут мы видим, что дорога-то впереди перекрыта. Стоит как бы два черных грузовика, ну, вроде комитетских воронка, прямо поперек дороги. И стоят какие-то черные господа, вроде как, значит, солдаты, вот только…

Что-то есть в них неправильное такое, от чего у меня сразу глаза на лоб.

— Чой-то, — говорю я. Живот так у меня замутило, будто бы тухлой рыбы поел.

Слышу, господину Ги Коона тоже несладко: бормочет он — о яркие небеса, что это тут, мол, такое…

Машина наша останавливается от грузовиков метрах в пятнадцати, и тут вдруг господин Ги Коона мне лихорадочно так бормочет:

— Беги, — бормочет, — белый, беги в лес, прячься… Барону, — говорит, — скажи… Скажи, чтоб Лиина пряталась… О боги, — говорит, — ты смотри, смотри!

Смотрю я, куда он сказал, одну только секундочку смотрю — и света невзвидел, съезжаю я на заднице под сиденье, там коврик еще, помню, такой, глиной измазанный. Охаю было от страха, да тут господин Ги Коона дверцу мою со стопора снимает да как рявкнет:

— Беги!

И я из машины вываливаюсь да кубарем — в кювет и дальше в кусты.

А вот что там такое страшное. Это я из кустов уже внимательнее посмотрел.

Стоят, значит, два грузовика. То есть это так кажется. Когда присмотришься, кривые они какие-то и скособоченные, а один… боги! Как-то покосился, и вдруг на секунду понятно, что это не грузовик стоит, а какие-то черные господа, трое или четверо, так вот руками… разводят… будто это грузовик стоит! Правда, бред? Я глазам своим — гляжу и не верю, прямо выть со страху хочется! Но это еще полбеды, грузовики эти неправильные. Идут к машине господина Ги Коона трое черных господ, и один эдак не то покрикивает, не то блеет:

— Документы приготовить! Проверка! Комитет безопасности королевства!

Мать Великая Белая Баба, думаю я! Что ж это за черные господа?! Глаза-то у них КРАСНЫЕ И СВЕТЯТСЯ!

И тут господин Ги Коона дверцу открывает, встает, достает из-под куртки пистолет, не пистолет, прямо целую пушку, «питон», наверное, да как по этим господам — бац! бац! бац! — у меня прямо уши заложило!

Нет, думаю, какие это, к водяному, черные господа, разве ж бывают такие черные господа, сквозь которых пистолетная пуля проскакивает, а они дальше идут? И разве, думаю, бывают черные господа, на которых не одежда надета, а они просто формы такой — будто бы в одежде — а сами гладкие и без щелей? И почему, думаю, у них какие-то автоматы подозрительные: вроде как бутылки черные? Поднимают они эти свои автоматы, да ка-ак…

Правда, на пальбу похоже. Издалека. А сблизя слыхать, что это они сами пастями своими так делают, ну вроде как ребятишки, которые в войнушку играют, так вот — «дыщ-дыщ-дыщ-дыщ-дыщ-дыщ!» — только жутко, жутко громко. Опять по ушам мне дало! А из автоматов их, из бутылок этих черных, медленно так вылетает какая-то красная дрянь, ну вроде как кто через трубочку водой плюнулся, и от этой дряни и машина, и господин Ги Коона таким фиолетовым пламенем как полыхнут! Я только и увидел, что господин Ги Коона как стоял, так и рухнул, тут машина ка-ак подвзорвется, а я — бежать. Сначала на ногах, потом в кусты въехал и как-то боком заскакал, потом вообще мордой в какую-то колдобину упал и дальше уж на четвереньках побежал.

— Великие боги! — говорю. — Зебаот, и Якобей, и Мозезуй, и Мать Великая Белая Баба! Спасите, — говорю, — недостойного вашего раба, белого пацаненка Талу из дома Рриоо! Помилуйте, — говорю, — душу черного господина Леа Ги Коона. Отведите, — говорю, — от меня сию нечисть, пусть за меня, что ли, Два Пророка заступятся!

А сам на четвереньках по лесу, как заяц, куда глаза глядят, а вернее, куда не глядят, потому что они у меня никуда со страху не глядят. Метров, наверное, пятьдесят на коленках пропахал вдоль шоссе по кустам, только б, думаю, не увидели меня эти! А ведь, думаю, не увидели — меня от них машина прикрывала, ну а потом я уже в кустах был. Сижу я вот в кустах, без звука реву, слышу, как на шоссе машина горит вместе с господином Ги Кооной, а нелюди эти перекликаются — и вовсе уж нелюдскими голосами, вроде как овца блеет, баран отвечает.

Тут я башку свою рыжую высовываю посмотреть. Ага, оборотни! Как господин Ги Коона на них перестал смотреть, потому что умер, они на свой вид оборотились! Ну точно, думаю, не видят они меня, потому что стали б они мне без притворства казаться! Вот они, значит, какие — как будто собаки на задние лапы встали, глаза красные… уй-йя, какие ж они страшные-е! Где автоматы, где грузовики, куда одежду девали? Целой кучей, штук десять — это, значит, семеро грузовики изображали, что ли? — бегают вокруг машины, а она горит фиолетовым, и желтым, и синим пламенем, да быстро так горит — вот уже тела не видно, только пятно какое-то, а машина прямо чуть ли не расплавилась, во жар-то! И гомонят они по-своему, ну не приведи Два Пророка опять услыхать — бе-эээ…ме-эээ… только не как овцы, дуриком, а со словами. И вдруг ка-ак они прыснули в стороны, закаркали, писк какой-то поднялся — только я глаза свои протер, смотрю, а над лесом уж одна только стая ворон вьется, а по дороге кругом крысы разбегаются. Опять, значит, оборотились!

Ну, уж какой тут терпеж, не было у меня никакого терпежу. Только эти вороны разлетаются, только эти крысы разбегаются, тут я вскакиваю да как пущусь бегом — сначала вдоль шоссе, а там и на асфальт выбежал. Волосы дыбом, весь в грязи и в соплях, руки в крови — об кусты ободрался, колени в крови — лес пахал. Дышать со страху забыл, так бегу. Бегу, бегу. Наверное, километр пробежал. Может, больше, мы с господином бароном и по три километра бегаем, а тут ведь меня словно огнем жгут, так я шибко бегу. Да вижу: едет мне навстречу, от нас, с запада, какой-то белый на тракторе.

Я — к нему и кричу:

— Эй, белый брат, стой! Нельзя туда! Ты чей?

Он на меня смотрит тупо — ражий такой, мордастый, видно — деревня, и говорит:

— Я фермера господина Ладха работник. А ты чо?

— Чо! — говорю. — Хрен на плечо! Ладха, — говорю, — это который господина барона Рриоо арендатор?

— Ну, — отвечает деревня.

Тут я без лишних разговоров прыгаю к нему на трактор и ору:

— Давай, белый брат, поворачивай и дуй до поместья! Я господина барона слуга, а дело тут государственное!

Не, не уважает деревня государственное дело, уперся, говорит — не поеду. Ну тут уж пришлось ему денег посулить — в поместье, мол, пятнадцать хоней дадут. Во как у деревни глаза-то, оказывается, загореться могут! И-их, как он свое вонючее пердило повернул — что твою гоночную машину на Королевском автодроме! Как он, понимаешь, гонит — не знал я, что на тракторе можно двадцать километров чуть не за полчаса проехать!

Уж и лес давно проехали, и поля кончились, и господский парк. Уж как я в поместье мимо охраны пролез — не говорю, это не сложно, да мне ведь эта охрана после тех красноглазых родней своего брата беляка показалась.

Вбегаю я в дом через белый ход и — прямиком к господину барону. Сидит господин барон в спальне, смотрит на море, а вернее всего — на лес на мысу, за которым охотничий домик. Смотрит на меня. Вот он все-таки и черный вроде господин, а вижу — испугался, что ли, за меня, словно свой брат беляк.

— Да что это с тобой? — спрашивает. — Талу, тебя обидел кто?

Тут я ему все как есть выкладываю, в подробностях, ну а как я до ворон и крыс дошел — тут у меня в башке моей рыжей все как поплывет, и я прямо на ковер — бух! И в обморок, ну прямо как госпожа черная барышня, честное слово.

Глава пятая

ДИ-ДЖЕЙ

Мин Даноо, конечно, хорош. Уехал и не сказал, когда вернется. Я веду эфир, как правило, через смену после него, то есть с полуночи до шести утра, поэтому уж мне-то совершенно никак не удобно подменять его на эфире, но Кинхау неумолим и, в общем-то, прав:

— Кикоа, ну посуди сам, кто еще может вести его эфир? Ты же, кроме него, единственный, кто в этих завываниях хоть что-то понимает. Если заменить его блок шеаокана на поп-музыку, мы можем потерять рекламу Фонда военной силы, а еще — «Кабаков Лиму», куда постоянно таскается его королевское высочество жрать эту их пшенную кашу. А эти два контракта, это, считай, на пол-редакции зарплата.

Я пожимаю плечами.

— Да пожалуйста, Кинхау, я, собственно, не отказываюсь. Просто… Если это раз, ну два — ничего. А если его не будет десять дней?

Шеф ухмыляется:

— Если он дня через три не объявится, я его стану разыскивать через полицию как дезертира с фронта набора белой военсилы.