Венецианский эликсир Ловрик Мишель

Берем корни лопуха, три унции; марену, шесть драхм; ревень, две драхмы; травы белого ясенца, зверобой, подлесник, ползучую дубровку, всего по пригоршне; кипятить в двух пинтах воды и белом вине (добавить в конце), пока не останется пинта и двадцать восемь унций; процедить и растворить две драхмы венецианской патоки; добавить меда, три унции; медового уксуса, одну унцию.

Растворяет кровяные сгустки, возвращая кровь в систему.

Признаком любви является желание любить.

Так думает Валентин, увидев из окна кабинета Мимосину Дольчеццу в приемной комнате. Она стоит там вся бледная и скованная на фоне свежеокрашенных фиолетовых стен. Общие комнаты склада были убраны в черное в связи с похоронами Тома.

Валентин удивляется ее настойчивости и находчивости. Как она смогла найти его здесь? Он говорит самому себе: не стоит стесняться того, что она увидит его за работой. Он не лгал ей по этому поводу, просто он не все рассказал. Склад по размерам приближается к настоящему венецианскому дворцу и функционирует так же слаженно, как военный корабль. Все его сотрудники хорошо питаются и ни на что не жалуются. Однако сам Валентин кашляет и чихает, страдая от простуженного горла.

Мимосина выделяется на фоне всех тех людей, которые пришли почтить память Тома. Он поворачивается и делает вид, что не заметил ее. Сегодняшний день посвящен Тому, а не актрисе. Даже если она не знала о похоронах, ей следовало бы проявить такт и тут же уйти. Какое право она имеет стоять там, красивая, словно ангел, требуя внимания в день, безраздельно принадлежащий Тому и бедной Певенш, которая приходила проститься утром, а потом вернулась в академию?

Там, внизу, Том лежит в гробу, обитом фиолетовым сукном. Валентин пытается забыть, как его жилы накачали терпентином и камфарным маслом, вынули внутренности и набили брюшную полость порошковым нитратом и камфарой. Раствор на основе кармина придает его коже розовый оттенок. Однако все отверстия в его теле запечатаны, губы зашиты едва заметной нитью, а под веки засунуты комки хлопка, поскольку глазные яблоки давно провалились вглубь черепа. Растворы Диззома, переданные в Италию через курьеров, сработали почти идеально. Однако кое-где на руках заметны фиолетовые пятна, натертые белым свинцом, чтобы спрятать потемнение мертвой кожи. Том умер до того, как гангрена успела обложить его язык и исказить рот. Слава Богу, убийцы не сильно испортили лицо Тома — это означало, что они хотели, чтобы его узнали. Порез на губе не сильно повредил его внешний вид. В противном случае тело Тома могло никогда не попасть на родину, закончило бы свой путь в какой-нибудь яме в Венеции, неопознанное и неоплаканное.

Попрощаться с Томом пришли сотни людей. Они оставили лавки, магазины, трактиры, чердаки и землянки Перис-гардена, Беар-гарденз и Роуз-эллей, чтобы увидеть его и оросить слезами. Валентин кивает каждому знакомому лицу. Его слезы так похожи на слезы всех этих людей с мягкими сердцами — воров, шарлатанов, шлюх и других жителей Бенксайда.

Даже беглые каторжники, живущие в пабе «Якорь», решили подвергнуть свои жизни риску и прийти. В честь Тома они миновали Бенк-энд, свернули на Клинк-стрит и нестройными рядами поднялись по Стоуни-стрит к складу, все окна которого были завешены фиолетовым сукном.

Одна группа людей выходит, ее место занимает другая. Двойные двери в конце фиолетовой комнаты распахиваются, чтобы впустить скорбящих. Мимосину Дольчеццу вталкивают в помещение вместе с толпой. Учтивый джентльмен, по профессии взломщик, схватив ее за локоть, расчищает путь к гробу, не догадываясь, что это последнее, что ей нужно. На ее лице отражаются смятение и беспомощность.

Глядя на нее сверху вниз, Валентин говорит себе, что ему не жалко ее. Ее угораздило прийти совсем не вовремя. Это не его вина, и какое ему дело до того, что она никогда прежде не видела труп? Ринется ли он ей на помощь, если она потеряет сознание?

Едва ли.

Ей пойдет на пользу увидеть настоящую трагедию, а не те любимые ею картинные драмы, сотканные из ревности и истерик, сдобренные мелкими прихотями, кульминацией которых стала ее интрижка с лордом Стинтлеем. Однако Валентин внимательно следит за взломщиком на тот случай, если его внимание перейдет границы дозволенного. Он напоминает себе, что не желает, чтобы насилие осквернило день памяти Тома.

Я хочу, чтобы Тома похоронили с честью.

Толпа придвинула Мимосину еще ближе к гробу. Валентин видит, что она побледнела сильнее, чем прежде. Ее глаза расширились. Окружающие ее люди аккуратно берут руку Тома, чтобы поцеловать, на губах остаются следы белого порошка. Мужчины похлопывают гроб ладонями, а женщины осыпают мертвеца лепестками роз и аккуратно сложенными записочками. Только Мимосина, уставившись на лицо Тома, замерла в шоке. Ее белое лицо блестит от пота.

Нет, это, должно быть, слезы.

Печально, что она сопереживает утрате незнакомого ей человека. Она, должно быть, поняла, кто это и кем он был для меня.

Возможно, она оплакивает самого Валентина, как свидетель суровой действительности его утраты, сопереживающий его чувствам.

В отличие от плачущей актрисы, он не мог себя заставить посмотреть на труп товарища или прикоснуться к нему. Он относился к нему как к ценной вещице, принадлежавшей Тому, которую надобно почитать и оберегать. Когда прибыло тело и Валентин отправился встречать гроб, он безуспешно пытался не выискивать на нем следы разложения. Мертвец испускал запах экстрактов Диззома, потому Валентин просто кивнул, подтвердив, что этот ящик с мясом и есть Том. Он не проронил ни слезинки.

А посмотрите сейчас.

Хотя этот мужчина для нее ничего не значит, Мимосина проявляет больше эмоций, чем Валентин за последние недели. Она заметно дрожит.

Она поднимает взгляд и видит Валентина. Их глаза встречаются. Он читает в них ужасную боль. Глаза актрисы увлажняются слезами. Теперь он в этом уверен. Милая дама скорбит по этому незнакомцу, потому что он когда-то был близким другом Валентина Грейтрейкса.

Неожиданно слышится громкий крик. Какая-то женщина визжит и тычет пальцем в сторону трупа. Ее крик подхватывают другие. Валентин слышит все это наверху, у себя в кабинете, словно сквозь вату. Он опускает голову, чтобы посмотреть, чем вызвано оживление.

На груди Тома, затянутой в белую сорочку, быстро разрастается кроваво-красное пятно. Это происходит с такой скоростью, будто бы сердце Тома все еще бьется, выталкивая малиновую жидкость наружу. Валентин поворачивается, чтобы позвать Диззома, но тот уже спешит вниз по лестнице в зал. Его люди проталкиваются через толпу, пихая людей с чрезмерной силой, вызванной их собственным страхом. Мужчины и женщины плачут. И тут в зале раздается голос:

— Убийца, должно быть, здесь!

Кто-то запер двери, и теперь толпа напирает на стены, задыхаясь и потея. Все смотрят друг на друга с подозрением.

До этого момента Валентин всегда отвергал всякие суеверия о том, что труп убиенного будет кровоточить, если его убийца приблизится к нему. Это казалось ему слишком гротескным, слишком фантастичным, достойным разве что театральных подмостков. Такому явлению должно быть логическое объяснение, потому он хочет наказать Диззома, который где-то чего-то недосмотрел, да еще в такой день.

Он смотрит на помощника, который суетливо промакивает кровь собственным платком, вопросительно оглядывая лицо Тома, словно покойник может открыть зашитые губы и пояснить причину сего происшествия. Плечи Диззома трясутся. Его слезы капают на окровавленную сорочку Тома.

Валентин глядит на перекошенные лица собравшихся людей, пытаясь заметить хоть на одном следы вины. Да, он видит трех рыдающих венецианцев, своих деловых партнеров, но это их старые друзья, с которыми он знаком много лет. Он знает даже их детей. Они любили Тома, как брата, и не могли разыграть горе. Валентин хорошо знает, что венецианцы — самый суеверный народец на земле. Они бы ни за что не пришли сюда, если бы на их руках была кровь Тома. Нет, никто из этих людей не мог убить Тома, ни у кого из них не было мотива. Взгляд Валентина блуждает по комнате, выискивая незнакомцев.

Он забыл о Мимосине Дольчецце, но замечает ее, приютившуюся в уголке, и ему тут же становится ее жалко. Она одна, в чужом городе, женщина, тонко чувствующая мир, и тут ее заставили смотреть, как труп незнакомца явил миру кровавое чудо. Теперь она заперта в комнате с сотней мстительных незнакомцев, которые недобро поглядывают на ее одежду и черты, которые выдают в ней иностранку. Тома убил иностранец. Они в этом не сомневаются. Что она здесь делает, если не злорадствует? Валентин чувствует, как его сердце сжимается от страха. Что, если они накинутся на эту бедную невинную женщину? Люди, пришедшие почтить память Тома, все одного круга. Насилие, как-никак, является необходимым инструментом в их руках. Если они решат, что она как-то связана с убийством Тома, он не сможет ничего сделать, чтобы спасти ее. Валентин видит в их глазах жажду убийства. Несколько человек начинают осторожно пододвигаться к ней. Один вырвал шест из карниза.

Потом он замечает что-то еще. У нее за спиной стоит мужчина, которого он никогда в жизни не видел. Взгляды всех людей направлены не на Мимосину, а на него. Он итальянец с весьма темной кожей, похожий на мавра, но утонченной наружности. Его губы и нос почти не выделяются на лице, словно бы стесанные долотом.

С таким лицом совесть ему не нужна. Он готов на любое преступление, завершенное творение Создателя, кем бы он ни был. У такого человека нет своей воли, это делает его чрезвычайно эффективным в самом темном деле.

Этот человек стоит очень близко к актрисе, он почти дышит ей в затылок. Он почти не смотрит на покойника. Когда его взгляд останавливается на гробе, на его лице читается удивление. Он глядит только на женщину.

Только убийца мог бы пялиться на женщину в присутствии результата своей работы. У него такой грязный взгляд, что, если его бросить об стену, он к ней прилипнет.

Возможно, этот человек прибыл в Лондон с миссией мучить самого Валентина! Он убил Тома и теперь хочет погубить женщину, которая похитила его сердце? Возможно, он так пристально смотрит на Мимосину, чтобы запомнить ее. Тогда в каком-нибудь темном переулке ему будет легче ее настичь.

Валентин скатывается по лестнице в зал и видит, что люди покидают помещение. Они оттеснили его людей и выбили двери на улицу. Итальянец исчез в толпе. Остался только Диззом, склонившийся над трупом, и Мимосина, замершая на месте, уставившаяся в одну точку где-то над крышкой гроба.

Валентин весь горит. Из-за большого количества людей температура в помещении сильно поднялась. Приготовленные закуски уже начали издавать подозрительный запах. Устрицы и вино, казалось, хотели присоединиться к Тому в акте отвратительного разложения.

Когда он заходит в зал, актриса уже лихорадочно мямлит извинения. Она не хотела вмешиваться, она ничего не знала, как только она могла так поступить с ним? Он перебивает каждую ее фразу восклицаниями.

— Конечно, тебе не стоит извиняться! Конечно, пожалуйста, — глупо говорит он. Они продолжают вести этот нелепый разговор еще несколько минут, а потом резко замолкают.

Он заключает ее в объятия, целует глаза, волосы, уши. Ему все равно, если кто-нибудь видит их вместе. Он подзывает экипаж, не отрывая взгляда от актрисы. Его древний ирландский тезка Валентин Грейтрейкс, говорят, умел лечить золотуху наложением рук. Теперь же Валентин Грейтрейкс использует пальцы, чтобы отогнать страх от души Мимосины Дольчеццы.

Он везет ее домой, крепко прижимая к груди. Он думает, что может утопить память о ее измене в океане чувств к ней. Но на лестнице его ждет жестокое напоминание. Они проходят мимо кучи газет, пестреющих заголовками о гибели лорда Стинтлея. В этой куче лежат газеты всех издательских домов Лондона, словно все они были одержимы этим преступлением. Он спешит убраться подальше от мерзких бумажек, морщась от шелеста листков, потревоженных пышными юбками Мимосины.

Вернувшись в свои оскверненные комнаты, она извиняется и выходит, чтобы привести себя в порядок. Валентин же не может оторвать взгляда от ее позолоченного венецианского зеркала. Как жаль, что зеркала не ведут дневников, которые можно было бы взять в руки и полистать ради интереса. Он сдерживает дыхание, боясь ощутить в воздухе аромат чужого мужчины. И вот она появляется в дверях позади него. Она должна прикоснуться к нему, уничтожить все сомнения. Но нет, она стоит неподвижно, причиняя ему невыносимые страдания.

Он не поворачивает к ней гудящую голову, встречая ее взгляд в зеркале. Зеркало затуманено, пьяно от ферментированной плесени. Она привезла его сюда из Венеции, чтобы искажать все с помощью тайн и загадок. Он ненавидит это зеркало.

Оно просто истекает образами, запечатленными в его глубинах.

Он не может держать этот вопрос в себе, потому отправляется окольным путем, словно ему все равно:

— Ты знакома с этим парнем, которого убили?

Слова перекатываются во рту, словно пригоршня мелких монет, вызывая горечь. Валентин едва удерживается, чтобы не добавить: этим заносчивым благородным хлыщом.

В зеркале ее лицо не выражает ровным счетом ничего.

— Ты читала об этом? Разве не твои газеты лежали там, на полу возле лестницы?

— Какой лестницы?

— Твоей лестницы, — отвечает он, — лестницы, ведущей в твои комнаты.

Она ничего не говорит. С чего бы ей отвечать? Она трясет головой, соглашаясь со всем, что говорит. Она перечисляет, утверждая очевидные вещи.

Валентин чувствует, как волосы шевелятся у него на голове, а внутри все холодеет, когда образ Стинтлея следует за ними в спальню. Они ложатся, и зеркало становится свидетелем разнузданной сцены любви.

Несмотря на удовольствие, Валентин понимает, что чего-то утраченного уже не вернуть никогда.

Несмотря на это, он не выпускает ее из объятий весь день и всю ночь, ни на секунду не сомкнув глаз. Он боится, что ему привидится истекающее кровью тело мертвого Тома или бледное, перекошенное лицо Стинтлея, голова которого красуется на трости.

Валентин больше не упоминает ни политика, ни его убийство. Он больше не хочет заставлять ее врать, что она никогда не видела этого человека и не спала с ним. Конечно, существует миллион причин, почему она может произнести маленькую, безобидную ложь — убоявшись его ревности, не желая обидеть его или смутить.

Она тоже ничего не говорит об этом, просто смотрит на него лучистыми сухими глазами. Она льнет к нему. Она покорно делает все, чтобы ублажить его. Ей нужно проявить терпение, потому что все то время, пока они не общались, у него никого не было.

Она, должно быть, считает себя виноватой в нашей размолвке.

Так думает Валентин, целуя ее покрасневшие веки, пытаясь не видеть голову Стинтлея и кровавые пятна на груди Тома, гладя ее по спине.

Он ненавидел ее, а теперь снова любит, и радость обладания затмевает все пережитое.

А как она его вдохновляет!

Рядом с ней ему в голову приходит прекрасная мысль. Возможно, радость обладания ею либо облегчение от воссоединения заставляют его проснуться с блестящей идеей. Мимосина Дольчецца внесла в его жизнь такую ясность, что это положительно влияет на его дела. Он будет торговать не только венецианскими винами, венецианскими докторами и их зельями, но и самой Венецией.

Он запатентует венецианское лекарство и будет импортировать его целыми бутылками из маленькой республики. Естественно, эти бутылки первым делом попадут на склад, где пройдут проверку качества после долгого путешествия. Их перельют в другие бутылки, на которые будут наклеены более честные этикетки с надписями «Ром» и «Бренди». Между тем сами венецианские бутылки будут наполнены нежным эликсиром, имеющим с Венецией столько же общего, сколько и Валентин.

Он должен мгновенно стать чрезвычайно популярным в Лондоне. Ибо Валентин будет продавать саму суть Венеции, мистерию востока, ароматный мрак ее аптекарских лавок, репутацию ее знаменитых докторов, расположение ее аристократов, имена которых будут отмечены на этикетках, загадочные глубины ее нефритовых вод. Вся тысяча лет ее славной истории будет закупорена в этих небольших бутылках. А Мимосина лежит рядом с ним, мягкая и сладкая, как молоко.

Вероятно, спит.

Облатки из тамариндов

Берем тамаринды, одну унцию; перетираем их в ступке с трагакантом, пропускаем через сито, растворяем сок испанского лакричника, две драхмы; смешиваем и делаем пастилки, такие же тонкие, как облатки; высушиваем в печи.

Очень милые, вкусные и полезные пастилки. Утоляют жажду, удаляют неприятный привкус при лихорадке.

— Ты возьмешь меня в жены, — говорит она, проснувшись на следующее утро. — Это станет для тебя величайшей радостью.

— Эй, подожди немного, — лепечет Валентин.

— Да, я брошу труппу, ты заключишь меня в объятия, и мы будем жить в твоем большом доме, где нас никто не найдет.

Она широко улыбается, словно мать, давшая ребенку шоколадку, которую тот не заслужил. Она звенит колокольчиком, призывая служанку Тэбби Рант. За дверью мгновенно слышится чихание. Как Валентин и предполагал, девушка постоянно подслушивает, не считая его достойной партией для госпожи.

Валентин, заикаясь, говорит:

— Все не так просто.

Он задумчиво гладит ее по щеке.

Она не намерена это терпеть. Повернувшись, она сверкает глазами. Тэбби Рант входит в комнату, держа в руках большой серебряный поднос. Бросив взгляд на хозяйку, она пятится к двери, смерив Валентина холодным, как северный ветер, взглядом.

— Значит, ты все-таки меня не любишь? — шепчет актриса.

— Конечно, я…

— Для тебя это проходная интрижка, не настоящая любовь, которая бывает лишь раз в жизни, как для меня? Я все время считала, что наши сердца вступили в союз любви.

Черт. Это правда. Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю.

Но он не говорит этого вслух. Она выбирается из постели и начинает быстро одеваться. Валентин хмурится.

На этот раз он позволяет ей уйти. Сейчас у него нет ресурсов для того, чтобы восстановить мир в их отношениях. Когда она удаляется в будуар, он тихо одевается и покидает ее комнаты, медленно спускаясь по лестнице, на которой до сих пор лежат газеты.

Валентин заставляет себя взять руку Певенш, уже переставшей носить траурное платье, в котором она выглядела чрезвычайно бледной. За это время она немного пополнела, и это ей совсем не к лицу. Они вместе бросили первый ком земли в яму, которая должна была поглотить их отца. Он озабоченно смотрел ей в лицо, в глаза, которые не проронили ни слезинки. Ей лучше было бы поплакать, взяв пример с женщин, стоявших вокруг. Неузнаваемые под черными вуалями, они хнычут и шмыгают носом, эти мимолетные увлечения Тома. Он видит, как Певенш раскрывает рот, увидев этих женщин, и быстро отвлекает ее внимание, пока она не закатила еще больший скандал, чем в чайхане.

— Бросай букет, дорогая.

Она открепляет его от своего пояса и швыряет в могилу, добавляя:

— Пока, папа. Надеюсь, что ты отправишься на небеса.

Люди, услышавшие ее слова, начинают перешептываться, передавая их дальше. Валентин привлекает девочку к себе и шепчет на ухо:

— Конечно, малышка. Куда же ему еще попасть?

Он видит, что она готова ответить на этот вопрос, и тут же, в отчаянной попытке помешать ей, затягивает какую-то поминальную песнь, которую с радостью подхватывают набожные товарищи Валентина. Между тем Певенш наблюдает, как люди передают друг другу небольшие бутылочки.

— Они скоро перепьются все! — громко восклицает она, перебивая пение. — Они не смогут нормально есть на поминках. Стоило готовиться!

Когда песня замирает, присутствующие кивают, словно бы удовлетворившись пением, и постепенно начинают расходиться, оставляя Валентина и Певенш на краю могилы. Они стоят и молча смотрят на влажную землю. Свежий ветер шевелит ветви нескольких деревьев, которые еще не успели стать жертвами прогресса на Бенксайде. Запах глины бьет в нос, но в маленьких глазах девочки не видно слез.

Певенш говорит:

— Ну, с ним покончено.

Валентин морщится от боли, чувствуя себя ужасно одиноким. Теперь, со смертью Тома и в неясной ситуации с Мимосиной Дольчеццой, мир кажется не таким уж приветливым местом. Вся его семья теперь — это Диззом и Певенш. Что же это за жизнь такая?

Во время поминок он стоит в стороне от гостей, наблюдая за тем, как они с подозрением поглядывают на телячьи уши и утиные языки, омаров и копченые потроха, раковый суп, который Певенш специально заказала к столу и за приготовлением которого проследила лично. После всех тех унижений, которым отец подверг ее в отношении пищи, она все равно пыталась закатить на поминках пир, достойный королевского стола.

Но друзьям Тома не нужны эти изысканные яства. Через какое-то время один из местных пекарей выбегает за дверь и возвращается с большим подносом, заваленным пирогами. Толпа расхватывает их с нескрываемой радостью. Валентин в конце концов тоже поддается искушению и берет один пирог, запивая его элем.

К счастью, Певенш нигде не видно. Позже он находит ее на кухне, где она с довольным видом уписывает огромный пирог, напевая себе под нос дурным голосом.

Он не удерживается и спрашивает ее:

— Разве тебя плохо кормят в школе, Певенш?

О, она с удовольствием поделится мыслями по этому поводу. В школе их кормят всего лишь ростбифом по понедельникам, жареной бараниной по вторникам и пятницам, грудинкой по средам и отварной ляжкой по четвергам, а по субботам тушеной говядиной с маринованными каштанами. Но жирные котлеты иногда не дают. Это случается, когда родственники просрочивают платеж за обучение. Тогда несчастного ученика сажают во главе стола и заставляют смотреть, как другие уплетают за обе щеки вкусную еду.

Валентин впадает в задумчивость, а Певенш принимается пересказывать все меню, не упуская ни единой детали, особенно подробно останавливаясь на процессе приготовления.

Певенш многозначительно глядит на него и добавляет, что знатным девочкам дозволено задерживаться в столовой, чтобы пропустить стаканчик портвейна после ужина. Валентин делает мысленную пометку организовать для нее там то же самое.

Когда он отвозит ее в школу, она устраивает ему очередную сцену. Она приветствует директоршу, громко выкрикнув:

— Вот я и вернулась! Я ему наскучила. Он решил заняться чем-то более интересным, мне больше не рады!

Певенш пробегает по залу, шумно шмыгая носом, и взбегает по лестнице на второй этаж. Директорша и опекун одновременно вздрагивают, услышав, как она громко хлопает дверью наверху. Наступает тишина.

Почему она не скажет чего-нибудь хорошего? Атмосфера так напряжена, что ее можно ковырять вилкой.

Наконец директорша осторожно шепчет:

— Она хочет, чтобы вы подумали…

Но осекается, когда Валентин достает из кармана деньги.

— Да, — устало говорит она. — Я куплю ей что-нибудь хорошее.

— А портвейн после ужина?

Она грустно кивает.

Брак! Это слово заставляет его вздрагивать по дороге в театр. Зачем?

Тома похоронили. Настало время внести ясность в отношения с Мимосиной. Если это невозможно, то нужно хотя бы обнять ее, пока она будет бушевать. Он должен снова заключить ее в объятия, пусть и в последний раз. Он так устал. Ему надо покувыркаться с Мимосиной, прежде чем он сообщит ей плохие новости, если уж такова судьба.

Сперва он должен снова сделать ее своей возлюбленной. Последствия утренней ссоры можно устранить лишь лаской, а она ему определенно не сможет в этом отказать, увидев его грустные глаза и похоронный костюм. Он подходит к театру, чтобы встретить ее там.

Они не виделись после размолвки двенадцать часов, и это невыносимо. Когда он видит Мимосину, то понимает, что ее одолевают те же чувства. Они с радостью обнимаются в зале недалеко от грим-уборных, где встретились впервые.

Одно воспоминание об этом распаляет желание.

Они не вспоминают о женитьбе, которая стала причиной утренней ссоры.

Противоядие

Берем молоко, три унции; воду; сироп левкоя, сироп шафрана, всего по две драхмы; диаскордиум, два скрупула; камень гоа, один скрупул; смешать.

При подозрении на лихорадку эта настойка веселит дух, предотвращает ухудшение состояния.

Закованный в лед Лондон обладает магической притягательностью. Темза замерзает, будто бы желая показать прочность их любви. Традиционная зимняя ярмарка проводится на льду реки под Лондонским мостом. Они отправляются туда вместе — он и актриса в пылающе-красном рединготе и черной шляпе с милой оторочкой. Они пьют горячее вино в палатках, наблюдают за конькобежцами и подходят к печатнику, чей прилавок расположился прямо на льду. Для них отпечатываются одинаковые листки, которые они складывают и прячут возле сердца, где те шуршат каждый раз, когда Валентин и Мимосина обнимаются.

Валентин Грейтрейкс и Мимосина Дольчецца,

Лондон, 15 декабря 1785 года.

Отпечатано на льду.

Большую часть ночей они проводят в ее комнатах. После ее выступлений они редко выходят в свет, не желая покидать уютное гнездышко. Тэбби Рант снабжает их всем необходимым, стараясь вести себя как можно более незаметно. Каждый вечер Валентин ходит на представления с участием Мимосины. Ощущение сексуального напряжения, витающего в зале во время спектакля, распаляет его желание. Он замечает некоторые особые знаки, с помощью которых она общается с ним на людях: слабые вздохи, многозначительные взгляды, тон некоторых фраз. Он в этом уверен. Ему нравится подобная игра.

У них бывают романтические ужины, во время которых Валентин одной рукой ест, а другой ласкает ее тело. Конечно, даже такое времяпрепровождение имеет некоторые отрицательные стороны, в основном кулинарного характера. Он так и не научился, не хмурясь, отказываться от блюд, сочетающих в себе фрукты и мясо. Несколько раз он еле успевал добраться до Бенксайда, чтобы тут же опорожнить желудок в ближайшую канаву. После таких треволнений он обычно отправлялся в «Якорь», где пил крепкий чай.

Валентину нравятся комнаты Мимосины, однако их пышное женственное убранство иногда кажется ему чрезмерным. Когда становится невмоготу, он снимает несколько комнат на Бонд-стрит в одном дорогом, комфортабельном здании. Сперва он посылает туда Диззома, чтобы тот разбросал по апартаментам их личные вещи и создал какое-то подобие уюта.

Мимосине Дольчецце нравится обстановка в этом жилище, и, завернувшись в шелк, она подначивает его, выпытывая, сколько он тратит на эти роскошные комнаты.

— Денег не жалко.

Завернув ее в шелк по самую шею, он говорит:

— Ради тебя я готов на все.

Он подхватывает ее на руки и носит из комнаты в комнату, пока она уже не может терпеть прикосновение шелка к коже и просит ее отпустить. Она входит к нему полностью обнаженная и такая красивая, что ему приходится приглушать пламя свечей, чтобы не умереть на месте от блаженства.

Приходит Рождество, но Валентин все еще уделяет все свое внимание Мимосине. Его подопечная Певенш шалит в школе все сильнее. Несмотря на это, он увеличивает ее содержание, не забывая оплачивать все то, что она ломает.

Валентин мало занимается делами, переложив эту ношу на плечи Диззома. Это не может продолжаться бесконечно, не нанося вреда и не порождая опасных разговоров. В Бенксайде есть выскочки, готовые заполнить любое освободившееся место. Валентин смутно осознает риск, но считает, что долго это не продлится. Он уверен, что очень скоро пресытится ею и сможет отпустить. Этот роман напоминает ему лед, который сковал Темзу. Он не может существовать вечно, и в то же время представляет собой образчик редкой красоты. Его затея скоро раскроется, и это блаженство растает, словно снег в руках. Он примет это как должное, хотя ему будет горько.

Он не может избавиться от мыслей о совсем другой жизни. Если он женится на ней, то это сулит ему новые ощущения домашнего очага. Как приятно будет прийти к ней с порезанным пальцем, который она нежно перевяжет мягкими бинтами! Вот так вот придешь домой, а эта леди расскажет о всяких мелких трудностях, с которыми она сталкивалась целый день. Когда она опускает взгляд, в ее образе появляется что-то от Богоматери. Увы, дамам ее профессии непозволительно заводить детей.

«Еще нет, — говорит он себе и краснеет при этой мысли. — Это еще одна вещь, которая меня беспокоит. Мы творим разные бесчинства, но не принимаем никаких мер предосторожности».

Она никогда ничего не говорит по этому поводу, не предлагает взнуздать его скакуна и не пытается сделать это сама. Она кажется такой нежной, что едва ли кто-нибудь может обрюхатить ее.

Возможно, она не может иметь детей?

Как ему понять, действительно ли ей приятно с ним или она разыгрывает удовольствие? Может ли она любить без сценария? Мимосина несколько раз заставляла его злиться. Вспомнить хотя бы ее отношение к Певенш, не говоря уже о ситуации со Стинтлеем. Она разговаривает на языках, которыми он не владеет, она прожила жизни, о которых он не имеет ни малейшего понятия. Что он может получить? Одну женщину или целый калейдоскоп разных личностей?

И еще одно. В последнее время она кажется немного рассеянной. Он говорит с ней мягко, тихо, потому ей приходится сосредотачиваться на его голосе. Даже тогда ему кажется, что она воспринимает лишь общий ход его мыслей, совершенно не слушая, что он говорит.

Его сознание пронизывает болезненное подозрение, что для такой изысканной и популярной женщины, как Мимосина, его комплименты не являются чем-то новым. Она не догадывается, что Валентину подобные вещи кажутся наивными, ведь он никогда раньше к ним не прибегал. Он представляет, как его слова любви достигают ее ушей, покрытые мохом и плесенью. Его сводит с ума мысль о голосах других мужчин, говорящих ей более изысканные и убедительные слова, возможно, даже на ее родном языке.

Но она все равно будет моей. Я хочу быть с ней.

В конце концов он отмахивается от этой мысли. Дело в том, что ему нравятся музыка и пляски с женщинами, но он не из тех мужчин, которые любят обманывать себя.

Правда состоит в том, что Валентин Грейтрейкс никогда не думал о семейной жизни. Слишком много женщин было у него, чтобы он задумывался о том, как остепениться и остановить свой выбор на одной из них.

Но он никогда не предполагал, что судьба сведет его с Мимосиной Дольчеццой. У него есть деньги, чтобы осыпать ее бриллиантами, надеть перстни на все ее пальцы, кроме безымянного, конечно. Ему не обязательно жениться на ней. Он просто любит ее руки. Было бы очень некрасиво с его стороны не любить эти красивые руки.

Что в этом дурного?

Он проводит ночь один, чтобы проверить, каково это, чтобы измерить степень одиночества и чувства утраты.

Валентин лежит без сна в комнате у себя на складе. Это не спальня, а просто комната с кроватью. Мимосина Дольчецца показала ему, в чем разница. Встав с утра пораньше, он подносит свечу к зеркалу и глядит на себя, на то, что, должно быть, видит она, когда он стоит перед ней обнаженный и возбужденный. Он замечает, что волосы на правой стороне тела совсем исчезли, ведь он всегда лежит на правом боку, когда обнимает ее по ночам.

Гниющие лилии и все такое прочее.

Валентин Грейтрейкс очень мало знает об этом. Он морщится при одной мысли о браке. Он сомневается, что его мать была замужем. Он пытается вспомнить знакомых женатых мужчин, стараясь тем самым ободриться. Ничего не получается. Он вспоминает цветочницу с Севен Дайлс, которая может стать невестой кого угодно, только заплати.

Он думает, что надо будет поинтересоваться, заметьте, только поинтересоваться ценой постоянной аренды комнат на Бонд-стрит.

Должно быть, всего несколько сотен фунтов.

Дело не в том, что он жаждет роскоши, просто впервые в жизни ему нужен дом, через порог которого он мог бы перенести ее.

Если дойдет до этого.

Он мало занимается делами, забросил старые развлечения. Прошло уже несколько недель с тех пор, как он в последний раз был в «Якоре». Его серебряный пропуск в кубрик святого Якова лежит забытый на столике.

Вместо этого они с Мимосиной бродят по все еще замерзшей Темзе, учатся кататься на коньках, словно новорожденные, постигающие правила ходьбы. Это не проходит для них даром. Как и ток воды подо льдом, который усиливается с каждым новым днем.

Валентин Грейтрейкс между тем ради любимой обновляет гардероб. Он выписывает себе кремовый жилет, расшитый зелеными и желтыми цветами, туфли с желтыми шнурками, похожими на мимозы. В самую суровую пору года он носит цвета весны. Она отвечает ему тем же, появляясь в платье из желтого шелка и тюли, расшитого двумя сотнями настоящих бабочек.

Они заходят в палатку города Москвы, когда до их слуха доносится шум ломающегося льда. Они выглядывают наружу и обнаруживают, что очутились на блестящем ледяном острове, который медленно дрейфует вниз по реке. Инстинкты Валентина заставляют его действовать, прежде чем он успевает подумать. Он хватает Мимосину на руки и сажает в один из яликов, которые прежде были вморожены в лед. Он прыгает за ней, потом вылезает назад, берет на руки трех детей, которые до сих пор стоят возле палатки с открытыми от удивления ртами, слишком напуганные, чтобы кричать. Он передает их Мимосине одного за другим, потом спешит в палатку, чтобы забрать остальных посетителей. Окружающие начинают следовать его примеру, забираясь в лодки. Когда он возвращается к ялику, актриса, дети и другие участники этого небольшого происшествия уже вполне оправились от потрясения, чтобы поднять крик. Валентин одаривает их широкой улыбкой.

— Великолепная шутка, верно? — Он смеется и щекочет одного из детей до тех пор, пока тот сам не начинает ухмыляться. — Просто замечательная.

Он смотрит на товарищей по несчастью и начинает корчить рожи, пока на лицах не появляются улыбки.

Потом он хватает весло и начинает грести к берегу, где детей забирают радостные родители, а взрослым предлагают горячий бренди.

Вернувшись на Бонд-стрит, актриса принимается гладить его волосы снова и снова. Каждый раз она ведет рукой с самой его макушки. Она показывает ему свою руку, словно бы намекая, что на пальце нет обручального кольца. Валентин с болью в сердце вспоминает, что эти пальцы доставили ему столько незабываемых наслаждений и если не свели с ума, то довели до состояния, близкого к безумию.

Она может делать это часами, а он представляет, что эти руки прикасались только к нему и больше ни к кому.

Именно тогда, в первую ночь оттепели, она говорит ему:

— Наши представления окончены, и я возвращаюсь в Венецию, конечно.

Мочегонный эль

Берем целые зерна горчицы, четыре унции; помещаем в кварту эля. Через три-четыре дня принимаем; объем эля должен быть неизменным, потому постоянно подливаем свежего эля, и так до тех пор, пока зерна горчицы не выдохнутся.

Разжижает дурную кровь; разрушает ее структуру. Также очищает мочеточник, раздражает папиллы и почечную лоханку, заставляя их сжиматься и самоочищаться. Таким образом улучшается мочеиспускание, что необходимо при водянке, цинге, параличе и избытке мочевого песка.

— Все пересохло и потрескалось, — говорит Валентин Грейтрейкс, попивая пиво в дорогом сердцу «Якоре». Он просто позволит ей вернуться туда, откуда она приехала. Их роман обладает неповторимой пикантностью из-за его мимолетности, каждый момент пронизан задумчивостью и грустью и ежедневным напряжением нервов.

Сомнений быть не может — чем ближе день ее отъезда, тем красивее она становится.

Но, конечно, этому не суждено случиться. Валентин ни сейчас, ни потом не намерен остепеняться и жить с одной женщиной. Действительно, он все еще думает лишь о Мимосине, но сколько времени пройдет, прежде чем он начнет ухлестывать за какой-нибудь симпатичной портовой шлюхой или скучающей великосветской дамой с хорошим достатком?

Он мог бы напиться сегодня в стельку.

Было приятно осознавать, что он влюблен. Действительно, ощущаешь какую-то теплоту внутри, представляя, как будешь вспоминать эту историю в старости. Валентин воображает это отдаленное время и то, как этот роман займет достойное место в его запасе житейских историй.

О, эта история за долгие годы обрастет новыми подробностями.

Я всегда буду вспоминать, как она была смыслом моей жизни, как заставила вздрогнуть мое сердце.

Действительно, расставание должно стать самой приятной частью этой истории.

Для нее и для него.

Конечно, он даст ей почувствовать, что она бросает его. Ей будет приятно сознавать, что в данном случае инициатива исходит от нее и что она оставляет мужчину с зияющей раной в сердце. Он ей, конечно, подыграет в этом.

Лучше оставить ее, пока она еще так свежа.

Ибо вряд ли найдется мужчина, который сможет по достоинству оценить всю ее красоту.

Потому в день расставания они едут не на Бонд-стрит, не в ее апартаменты, а отправляются в скованный морозом Гайд-парк, где фонтаны покрыты льдом, а голуби жмутся друг к другу, словно капли черной росы на снегу.

Валентин и Мимосина одеты в элегантное платье, как и подобает в таком случае. Рукава его рубашки так сильно накрахмалены, что торчат во все стороны, словно перья. Высохшие бабочки тихо шелестят на ее платье. Они картинно прощаются друг с другом со всеми атрибутами, необходимыми в таком случае. Мимосина роняет скупую слезу, Валентин говорит несколько смелых слов и целует актрису. Как бы отдавая дань серьезности случая, половой орган Валентина галантно остается пассивным.

Валентин удивленно замечает, что немного шатается, когда они покидают парк. Он думал, что лишь пригубил пива, а оказывается, что еле стоит на ногах. Вероятно, из-за этого у него так стучит сердце. Он пьян как свинья, как боров, но знает, как сделать так, чтобы Мимосина ничего не заметила. Он это умеет.

Он сажает ее в дилижанс, который должен отвезти ее в Дувр. Глядя вслед экипажу, он удерживается от того, чтобы ринуться за ним вдогонку. Вернувшись в парк и пропустив еще один стаканчик пива в торговой палатке, он понимает, что не засунул ей в перчатку любовное письмо, не говорил о возможных встречах в будущем и даже не дал на дорогу сладостей, словно, уехав, она переставала существовать и потому не нуждалась в еде.

Когда ее экипаж скрывается за углом, Валентин говорит себе, что не поедет за ней, в Венецию, со слезами на глазах. Нет, Валентин Грейтрейкс так не поступит. Расстегнув брюки, он облегчается в темном углу парка, приговаривая, что память о Мимосине растает, как этот снег по весне.

На следующий день, забираясь в экипаж, отправляющийся в Дувр, Валентин спотыкается на подножке.

Часть третья

Горький жаропонижающий декокт

Берем сушеные цветы ромашки, две унции; кошениль, шестнадцать гран; кипятим в трех пинтах воды, пока не остается одна кварта; процеживаем и растворяем соль полыни, две драхмы; смешиваем.

По праву считается отличным средством при перемежающихся лихорадках. Это лучшее средство, не считая перуанской коры, однако иногда помогает лучше, чем кора, а иногда бывает наоборот. Обычно принимают четыре унции снадобья каждые три часа между приступами.

На Рождество он оставил меня одну, представляете?

На Рождество, когда другие девочки надевают муфты и лакомятся гусем со сливами и яблоками в лучших заведениях города. Мне пришлось кушать в школе в одиночестве, если не считать хозяйку заведения. Она проявила слабость и отпустила слуг по домам праздновать Рождество, потому нам пришлось есть холодную нарезку. Когда оказалось, что горячего пудинга не будет, потому что на кухне нет огня, у меня случился небольшой припадок.

Дядя Валентин приехал повидаться со мной на следующий день. Ему пришлось идти рядом с каретой, потому что ему не нашлось места в ней из-за горы подарков. Я благосклонно приняла его у себя в спальне. Я не покидала постель с предыдущего вечера и собиралась пробыть в ней еще какое-то время, пытаясь успокоить начавшееся расстройство желудка, которое можно было смягчить лишь всякими лакомствами с трюфелями и кремом.

Я сказала ему сладким голосом:

— Надеюсь, ты хорошо провел Рождество, дядя Валентин.

Я попросила его распаковать подарки, потому что ощущала большую слабость. Когда он отправился на поиски ножа для лент, я бросилась обшаривать его карманы, в которых всегда можно было найти что-нибудь ценное.

Я спрятала несколько мелких монет, которые ему навряд ли пригодились бы, в рукаве ночной сорочки. И тут я обнаружила нечто очень интересное — большой лист бумаги, на котором было отпечатано:

Валентин Грейтрейкс и Мимосина Дольчецца,

Лондон, 15 декабря 1785 года.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»