Венецианский эликсир Ловрик Мишель

Берем черешневый отвар, четыре унции; отвар руты душистой, три унции; настой пиона, две унции; настой переступня, одну унцию; касторку, настой лаванды, всего по две драхмы; масло мускатного ореха, четыре капли; сироп пионового настоя, полторы унции; порошок под названием de Gutteta, четыре скрупула, смешать.

Помогает при эпилепсии, всех видах конвульсий и коматозных состояниях, головной боли, тошноте и параличе.

Принимать по пять ложек до, во время или сразу после приступа; для профилактики принимать перед началом очередного лунного периода, ибо в это время мозг претерпевает чудесные изменения такой степени, что при полной луне опухает (обнаружено при ранениях головы) и заполняет собой всю полость черепа. Да, его легко можно увидеть сквозь рану в черепе.

С одного берега реки в мир на другом ее берегу.

От образа отрезанной головы Стинтлея, о котором я вспоминала с содроганием, к реальному виду забальзамированного трупа, который кровоточит прямо в гробу. Это была первая вещь, которую я увидела на складе Валентина.

Вы не можете даже представить мои чувства, когда я увидела труп, и понять, сколько информации хлынуло сквозь пробоину, образовавшуюся в коконе, который я создала вокруг себя из любви Валентина Грейтрейкса. Мои страдания были настоящими.

Тошнота принесла лишь временное облегчение.

В голове проносились сотни мыслей, но лишь одна задержалась. Я должна быть с этим мужчиной, Валентином Грейтрейксом, потому что мне нужна его защита от жестокого мира, и еще потому, что я хотела его любви, ибо, попробовав ее, я не смогла бы без нее жить.

Но ничего не получилось. Все пошло насмарку. Я не смогла заставить его жениться на мне. Меня затопила депрессия. Казалось, ни один из моих возлюбленных никогда не любил меня настолько, чтобы решиться на подобный шаг. Я подумала о своем первом возлюбленном, прокляла его, потом вспомнила Валентина, такого нежного, но готового потерять меня теперь, когда он полностью владеет мной.

И все равно я продолжала предпринимать попытки, продолжала надеяться, что он решится. Я тянула время, уверяя хозяев, что в Лондоне есть еще секреты, которые будут им интересны, намекая на определенные вещи, хранящиеся на складах к югу от Темзы. Они мне не поверили. Поступил второй приказ, более настойчивый, чем первый. Мои предложения были признаны ненужными, более того, мне сообщили, что я не вольна принимать решения касательно подобных планов.

Была еще одна плохая новость. Каким бы приятным ни было наше воссоединение, меня преследовал отвратительный запах дешевых фиалковых духов, который шел от одежды любимого. Меня мучила мысль, что в мое отсутствие он развлекался с другой женщиной. Я пыталась не думать о том, что делала со Стинтлеем, или, по крайней мере, что собиралась.

«Мы квиты, — угрюмо сказала я себе. — Я не буду делать из этого трагедию, хотя он мог бы проявить большую деликатность». Я пыталась успокоить себя, вдыхая этот вульгарный аромат. По крайней мере, он пошел к шлюхе, а не к какой-нибудь аристократке, которая могла бы пробудить в нем восхищение. Так я говорила себе, но подсознание постоянно напоминало мне о сопернице. В ту ночь мне приснился кошмар, в котором Валентин танцевал медленный менуэт с Анжелиной, монахиней, которую я ослепила. Они кружились в танце, не сводя глаз друг с друга. Ее лицо не только не было повреждено, но и наполнилось странной внутренней красотой. Лицо Валентина пылало страстью, которая, как мне казалось, предназначалась лишь мне одной. Во сне он заметил мой взгляд, зарывшись лицом в кудри Анжелины. Вина мелькнула у него в глазах, но он не последовал за мной, когда я выбежала из зала. Я побежала по темным коридорам сна, где листки бумаги летели за мной, словно жестокие хлопья снега. Я схватила несколько листков. На каждом из них была написана одна и та же фраза: «Красивая милая Анжелина. Поехали со мной».

Этот сон испортил мне ночь. Весь ее остаток я пролежала с открытыми глазами рядом с ним, грустная и неподвижная, как листок, замерзший на поверхности пруда. Я не решалась обратиться к нему за утешением, поскольку в таком случае многое пришлось бы объяснять.

В любом случае, к этому времени мой разум принял то, что тело знало с нашей первой ночи — я чувствовала к нему нежность, которой все было нипочем. Мне нравилось в нем то, что обычно нравится матери: непослушные волосы, углубление на затылке, где его косичка была перехвачена лентой, глаза, которые открывались с утра, чтобы встретить новый день. Его несчастная, покрытая волдырями спина возбуждала не отвращение, а нежность, желание помочь. Во всем остальном я любила его, конечно, как его возлюбленная.

Мне было приятно незамысловатое величие его подарков. Даже отвратительные фигурки из фарфора «челси», которые я всегда прятала в шкаф и доставала только тогда, когда Валентин приходил ко мне. Стоимость этих фигурок была весьма велика. Я знала это, потому что, когда Маззиолини брал в аренду апартаменты для меня, наличие в них подобных фарфоровых фигурок почти удвоило цену.

— Торговец должен раскладывать товар, используя красивое оформление, — насмехался Маззиолини. Без сомнения, он представлял все те обеды, которые я подавала бы лорду Стинтлею, используя эту отвратительную посуду, покрытую гадкими розочками и безвкусной позолотой по углам, а если где и попадался участок белого фарфора, неутомимый мастер покрыл его изображением какой-нибудь сценки, резко контрастирующей с общей задумкой.

Мой возлюбленный, должно быть, почувствовал мою нелюбовь к этому фарфору, потому что вскоре на меня обрушился поток бюстов древнеримских матрон. Они все были немного повреждены, но тщательно отреставрированы и представляли собой настоящие образчики антиквариата. Потом я получала целые подносы с бабочками, наколотыми на иглы. Я расшила ими одно свое платье, чтобы сделать приятное возлюбленному, но он, кажется, ничего не заметил.

Я всеми силами пыталась восстановить наши отношения. Даже о Певенш я говорила теперь только хорошее. Я несколько раз предлагала вместе сходить на прогулку, но Валентина, кажется, не слишком обрадовала подобная перспектива, потому я не настаивала. Однако, когда он похвалил мою шляпку, я тут же направилась в специализированное заведение и заказала уменьшенную копию для Певенш, сказав, что девочке около восьми лет. Получившаяся в результате небольшая, почти кукольная, шляпка была презентована мною несколько дней спустя. Но мой возлюбленный лишь буркнул «спасибо» и смял маленький шедевр в своей большой ладони. Он никогда не говорил, как девочка приняла шляпку, а я не решалась спросить. По всей видимости, ситуация была безнадежна. Я никак не могла убедить его в том, что уже отношусь к ней спокойно.

Словно закованная в лед Темза, я позволила себе онеметь. Я надеялась, что в этом более спокойном состоянии меня посетят более ясные мысли. Но все время меня неотступно преследовала мысль, что наши маленькие встречи и прощания были лишь репетицией расставания. Я могла вытерпеть без него несколько часов лишь потому, что знала, что вскоре мы снова должны увидеться. Как же я переживу более продолжительную разлуку?

Когда конец был уже близок, я позволила Валентину свалять дурака. Он страдал из-за того, что я должна была уехать, и напивался до положения риз. Я никогда не видела его таким, однако он так и не удосужился попросить меня остаться. А ведь я бросила бы все, стоило ему сказать лишь слово.

В наш последний день я предложила погулять по Гайд-парку. Я осторожно довела его до того места, где, если верить газетам, прирезали Стинтлея. Мой возлюбленный с подозрением относился к моей заинтересованности этой историей после того, как обнаружил кипу газетных вырезок, посвященных убийству лорда. Теперь он спокойно шел по той земле, которая не так давно впитала жизненные соки Стинтлея. Я решила, что газеты, вероятно, ошибались. Не исключено, что его убили на Лондонском мосту, а потом оттащили обезглавленное тело в парк. Эти мысли возродили в памяти одну фразу, которую я слышала в Венеции. Суть ее заключалась в том, что англичан в три раза сильнее пугает перспектива брака, чем вид крови.

Так что я не смогла разжечь в нем всепожирающую ревность, ибо он не испытывал ко мне настоящей страсти. Он смирился бы с моей потерей, хоть и с трудом. Я не была ему жизненно необходима. Поражение так сильно меня обескуражило, что я стала молчаливой и грустной. Я потеряла всякую надежду. Свои чары я больше не подвергала сомнению, потому что потеряла в них веру. Я просто утонула в пучине собственного горя. В тот последний день я позволила ему посадить меня в карету, ни разу не воззвав к его милости.

Но я льстила ему до последнего, заставив считать, что любовь к нему, а не разочарование в его силах заставило меня побледнеть и стушеваться.

— Хочешь, я тебе спою? — спросила я глухим голосом, когда мы гуляли в парке в надвигающихся сумерках.

Он встретил наказание, как мужчина. Он прошептал:

— Да, дорогая, пой.

Я запела по-английски голосом холодным, словно замерзшие ветви деревьев в этом парке.

  • Я купила розу в Риальто,
  • Поставила ее в высокую вазу,
  • Которая оставила след
  • На любовном письме, которое ты мне не прислал,
  • Напротив зеркала, в котором отразилось
  • Лицо, которое ты больше не любил.

Он покраснел и отвернулся, пряча лицо.

Я спросила:

— Разве тебе не понравилось? Хочешь, я спою еще куплет?

Он молча покачал головой и взял меня за руку.

Я крепко сжала его ладонь.

— У тебя есть пульс, значит, должно быть и сердце.

Но я отпустила его, ведь он этого хотел.

7

Литус для лица

Берем желчные пузыри быка, три штуки; ректифицированный винный спирт, три пинты; настойку, извлеченную и доведенную до консистенции меда; растворяем это в лимонном соке, две унции; добавляем порошковую каломель, три драхмы; соль купороса, две драхмы; венецианскую буру, одну драхму; крахмал, полторы драхмы; выставляем на солнце на четыре дня, процеживаем и выпариваем до медообразного состояния.

Помогает при солнечных ожогах, веснушках, пятнышках, прыщах, покраснении, угревой сыпи и любых других недугах кожи лица. Покрывать пораженную область трижды в день.

После этого холодного расставания я всю дорогу до Венеции просидела в карете в таком состоянии, словно меня обухом по голове огрели. Маззиолини, который, как обычно, каким-то волшебным образом материализовался в экипаже на первом же постоялом дворе, смотрел на мою пассивность с явным удовлетворением. Только когда гондола покинула Местре[13] и передо мной замаячили башни Венеции, я смогла очнуться от этого забытья.

Я почувствовала, что впереди меня поджидает опасность. Разве могли мои хозяева проявить милосердие? Я никогда их не подводила, и потому мне не приходилось задаваться этим вопросом. Но Стинтлей оказался серьезной ошибкой. Более того, поглядев на собственное отражение в грязном стекле последнего постоялого двора, где мы ночевали, я смахнула со лба непослушные кудри и посмотрела правде в глаза. Моя кожа устала. Вокруг глаз залегли маленькие морщинки. На носу и подбородке появились красные пятна. Рот потерял былую полноту. Мне пришло в голову, что в последние месяцы моя красота успела немного увянуть. Конечно, были дни, когда я напоминала экзотический цветок, но бывали также моменты, когда мне лучше было бы спрятаться и не показываться никому на глаза. Я теряла привлекательность. Угроза возвращения в монастырь стала ощутимой.

Когда меня позовут в покои хозяев, они осмотрят мое лицо холодными глазами, и тогда мое будущее будет определено.

Пока гондола медленно плыла к Венеции, холодный соленый ветер развевал мои волосы и заставлял глаза слезиться. Я видела башни и церкви родного города искаженными и перекошенными сквозь слезинки, повисавшие на моих ресницах. Я схватила бархатную подушку и прижала ее к груди, вдыхая ее легкий мускусный запах, сочетавший в себе ароматы десятков видов духов женщин, пользовавшихся услугами этой гондолы, — дочерей, невест, матерей и вдов. Запах и образы, которые он вызвал, породили во мне отвращение. Я швырнула подушку в занавески, разделявшие гондолу, и она полетела куда-то за борт. Отдернув занавеску, я с удивлением обнаружила, что она не утонула. Ее отнесло волнами в сторону, где она весело поблескивала на солнце золотым шитьем. К счастью, гондольер смотрел в другую сторону и не заметил утраты столь важного элемента декора лодки.

Мне в голову пришло несколько здравых мыслей. Мне не следовало никому позволять играть собой, словно безвольной куклой. Не следовало позволять Валентину отказываться от меня только потому, что у него не хватало силы воли показать свою любовь ко мне.

Ничто из этого не отразилось у меня на лице, поскольку в противном случае Маззиолини не вел бы себя так беспечно.

Думая, что работа выполнена, и убаюканный моим полубессознательным состоянием, Маззиолини отпихнул гондолу со мной от берега, но сам в нее не прыгнул. Из соображений благоразумия в Венеции он редко сопровождал меня в моем же экипаже или гондоле, но всегда следовал по пятам. Теперь я увидела, что он отвлекся, встретив на берегу знакомого. Маззиолини сам не был уроженцем Венеции. Я заметила, как он сделал своему гондольеру знак подождать, пока он обменивался любезностями с каким-то незнакомцем. Я подумала: ведь у него тоже есть какая-то жизнь… Время от времени он поворачивал голову, поглядывая на мою гондолу. Я заметила, как он перевел взгляд на бархатную подушку, дрейфующую недалеко от берега, потом отвернулся.

В поле зрения появилось большое рыболовецкое судно, спешащее к берегу. Я подсчитала, что примерно через пять минут наши пути должны были пересечься. Заметив опасность, гондольер увеличил скорость, и через пару минут судно было между нами и Маззиолини.

Я быстро вылезла из каютки и выпрямилась, опасно раскачивая лодку. Я схватилась за живот и крикнула рыбакам:

— Помогите! Мне очень плохо! — И повернулась к опешившему гондольеру: — Можешь плыть дальше без меня.

Я швырнула ему крупную монету, которую он ловко поймал. Он не понял, что это плата за неудобства, которые доставят ему инквизиторы. Я взяла только один чемодан и сказала, что все остальные он может подарить жене. Что бы он там ни думал, вид роскошного багажа успокоил его. Он махнул мне рукой на прощание и помог перебраться на рыболовецкое судно.

Несколько минут спустя я лежала в сырой каюте. Все время извиняясь, один из рыбаков ощупал мой живот, подозревая беременность. Не обнаружив ничего, он потрогал мое горло и запястья. Я сказала, что мне уже лучше, что тошнота прошла.

— Возможно, вам лучше выйти на палубу, госпожа. Здесь спертый воздух.

Он был прав. Содержимое трюма издавало отвратительный смрад.

— Свежий воздух должен мне помочь, — согласилась я, — но я боюсь сидеть там среди мужчин. Позвольте мне просто взобраться по лестнице так, чтобы только моя голова возвышалась над палубой. Так я смогу подышать.

Таким образом мне удалось спрятаться. Мне открылся чудесный вид — Маззиолини, быстро работая шестом, плыл к Венеции в гондоле, а рыболовецкое судно неспешно приближалось к Местре.

Высадившись на берег, я сказала своим спасителям, что полностью поправилась и хотела бы, чтобы они помогли мне найти экипаж, отправляющийся в Неаполь.

— Неаполь, как долго я там не была! — вздохнула я и добавила: — Это единственное место на земле, где я чувствую себя в безопасности. — Если вдруг кто-то из них забудет, что я им говорила, во время допроса, который им устроят мои хозяева. Мне была неприятна мысль, что рыбаков, возможно, будут пытать. Ведь они помогли мне по незнанию и из самых хороших побуждений.

Я позволила им донести мой чемодан до кареты, которая через полчаса должна была отправляться в дорогу.

На первом же постоялом дворе, где меняли лошадей, я выбралась из кареты и пересела в другую, ехавшую в обратном направлении. В течение двух дней я петляла по стране, стараясь запутать возможных преследователей.

Наконец, когда мне самой стало плохо от всех этих маневров, я села в карету, которая направлялась на северо-запад. В Турине я нашла одного человека, и за смехотворную плату он справил мне отличные новые документы.

Спустя две недели я совсем измучилась от переездов, выбилась из сил, однако наконец снова оказалась в Лондоне.

Часть четвертая

Сердечная настойка

Берем консервированные красные розы, одну унцию; консервированный огуречник аптечный, две унции; засахаренную толченую корку цитрона, шесть драхм; вылить на все это настой огуречника, девять унций; настой вязолистной таволги, три унции; настой дамасской розы, две унции; все тщательно смешать в мраморной ступке и дать настояться час, процедить жидкость и добавить сок кермесоносного дуба, пол-унции; лимонный сок, одну унцию; малиновый сироп, пол-унции; пропустить все это сквозь гиппократов рукав, пока не будет получена чистая и прозрачная консистенция.

Убирает жар и успокаивает горячую кровь. Также укрепляет дух. Хорошо помогает при горячке, особенно если пациент склонен к меланхолии и ипохондрии. Можно давать полный бокал вина трижды в день.

Он уехал в Венецию, не попрощавшись.

Словно я заслуживала этого. Словно я не сделала все, чтобы очаровать его в эти недели после смерти папы.

Я была довольно сильно рассержена.

Все, что я получила, — это написанное на скорую руку письмо, переполненное глупыми извинениями. Он написал, что отправляется разузнать кое-какие подробности «трагедии», одновременно разведывая возможности для некоего удачного коммерческого предприятия. Также он, возможно, привезет мне что-то, что сделает меня более счастливой и улучшит мою жизнь во многих отношениях.

«Не буду делать намеков, дорогая Певенш, в противном случае ты можешь угадать, ведь ты такая проницательная», — добавил он. Он так любит длинные слова, мой дядя Валентин. Когда он находит новое подобное слово, он обязательно его использует снова и снова, будто бы это уникальная находка. Конечно, он не может не нравиться. Даже папа его любил. Мой папа, у которого ни для кого никогда не было любви, который был готов драться голыми руками и дать затрещину любому, даже маленькой девочке, которая просит его об услуге.

Пока дядя Валентин шлялся по Европе, мне приходилось довольствоваться компанией Диззома, исполнявшего мои прихоти. Смешной маленький Диззом с панталонами, обвисшими так сильно, что казалось, у него четыре ноги. Мне было неприятно, когда он приходил ко мне в школу. Я спустила на него собак, но не для того, чтобы причинить ему вред, а просто чтобы отвадить.

Если он был мне нужен, я могла внезапно нагрянуть на склад. Это я любила. Я всегда надеялась застать его за извлечением венецианских стеклянных кинжалов из сальных свечей, в которых они к нему доставлялись, и попросить подарить мне один такой. Эти маленькие вещицы никогда не попадают к конечному покупателю в свечах, поскольку способ их перевозки хранится в секрете, таким образом стоимость подобного оружия возрастает. Как любой трюк, он кажется очевидным, если его объясняют, и чертовски загадочным, если остается неизвестным. Папа никогда не позволял мне держать у себя стеклянный кинжал и очень злился, когда я просила об этом.

Без подарков и прогулок под ручку с дядей Валентином дни проходили медленно и скучно. Мне это не нравилось, и я собиралась показать свое недовольство всеми доступными мне средствами. Небрежение способно ухудшить самочувствие девушки, иногда даже очень сильно. Поведение дяди доставляло мне страдания неимоверной силы.

Дядя Валентин услышит о моих треволнениях, скорби, горячке, слабости и депрессии. Это разобьет его сердце, и он быстро вернется в Лондон.

Мне казалось, я догадываюсь, что он намеревается привезти.

Венеция, январь 1786 года

1

Электуарий для мозга

Берем корень пиона в порошке, пол-унции; человеческий череп, киноварь и сурьму, всего по две драхмы, засахаренный мускатный орех, одну унцию; пионовый сироп, две унции или сколько потребуется; масло розмарина и шалфея, всего по четыре капли; смешиваем.

Улучшает работу мозга, очищает душу и укрепляет мятущийся дух.

Все время по дороге в Венецию Валентин твердит себе, что женщина — далеко не главное в его жизни.

Нет, он не будет страдать из-за нее. Он просто узнает, что случилось с Томом, и отомстит за его смерть. Незамедлительно. Следует признать, он удивлен, что эта мысль не пришла ему в голову раньше. Как он мог надеяться уладить это издалека, из Лондона? Смерть Тома слишком долго оставалась неотомщенной. Следует всегда мстить, быстро и точно.

В противном случае оскорбленное сердце продолжит болеть.

Чтобы облегчить страдания от этой экспедиции, Валентин собирается обдумать один вариант, мысль о котором неожиданно пришла к нему, когда он лежал в объятиях актрисы. После того как он закончит с Томом, он продолжит их дела, как того желал бы сам Том. Он создаст великолепный венецианский эликсир, за которым жители Бенксайда будут выстраиваться в очереди.

Его снедают противоречия. Он видит себя в Венеции занимающимся обоими делами с одинаковым вниманием и рвением. Если он вдруг встретит Мимосину Дольчеццу, гуляя по набережной возле театра Сан-Лука, пожалуй, это будет приятной неожиданностью. Возможно, он сможет попасть на ее спектакль. Естественно, если у него будет на это время. Что сомнительно.

Главное для него — найти подходящие бутылки роскошного вида, ибо именно они и будут привлекать покупателей, а не посредственное содержимое, которое он в них закупорит. Также ему нужно найти винный заводик, где возьмутся разливать эликсир в подобные необычные сосуды. Он уже успел придумать аферу, с помощью которой сможет оплатить этот дорогой проект.

Английская шерсть, экспорт которой запрещен под страхом смертной казни, является самым желанным материалом для венецианских ремесленников. Конечно, найдутся желающие купить контрабандные овчины. Платить они, разумеется, будут наличными, и не Валентину, поскольку он не хочет светиться в этом деле, а одному местному винному заводу. И сделка будет держаться в строгом секрете.

Пока карета трясется по покрытой льдом дороге в Дувр, Валентин обдумывает подробности плана и текст рекламного листка для нового эликсира. В Дувре он проводит несколько одиноких часов в местном трактире, ожидая следующего пакетбота на Кале и между делом обсуждая свое путешествие с разными людьми. К утру в другой карете прибывает Диззом с сундуками, образцами шерсти, накладными, монетами, не говоря уже о куче свежего белья для Валентина.

Он привозит еще кое-что — предложение сопровождать хозяина, хотя Диззом очень не любит покидать Лондон и с трудом переносит пребывание среди иностранцев. Убийство Тома в Венеции подтвердило опасение Диззома, что все итальянцы являются гнусными душегубами. Он любил Тома, хотя и с опаской. Он не может позволить, чтобы его дорогой хозяин пропал таким же образом. Если бы Валентин ехал в любое другое место, только не в Венецию… Более того, Диззом знает, что Валентин поражен любовью к женщине, сложным чувством, которое никогда не посещало сердце слуги. Видя Мимосину, Диззом понимает, что эта женщина может сыграть роковую роль в судьбе Валентина. Он опасается, что в нынешнем своем состоянии его хозяин слишком уязвим, чтобы отправляться в этот страшный город на поиски убийц Тома, подвергая себя опасности, последовать за другом на небеса. Хотя Диззом никогда не встречал коллегу из Венеции Смергетто, он всегда был об этом человеке дурного мнения, приправленного доброй порцией ревности.

Диззому нет нужды говорить об этом. Его собственный потрепанный чемоданчик и выражение непреклонной отваги говорят сами за себя. Валентин тронут почти до слез — или слезам просто нужен повод, чтобы скатиться по его щекам. Но он не хочет и слышать о том, чтобы Диззом его сопровождал. Он нужен Валентину в Лондоне для ведения дел. Если они оба уедут, конкуренты могут обнаглеть и попытаться разрушить их предприятие. К тому же ему следовало готовить почву для нового венецианского эликсира. Диззом должен заняться своими травками, порошками, семенами и прочими ингредиентами. Он также обязан поговорить с мастерами-металлистами и химиками Бенксайда, поскольку эликсир должен будет содержать, как они скажут общественности, большое количество частиц золота, как известно, не только продлевающего жизнь, но и замедляющего развитие неприятных признаков старения.

Да, пока Валентин в отъезде, Диззом приготовит некие алхимические соединения, чтобы к возвращению хозяина препарат был готов. Это вещество должно убивать пациента достаточно долго, чтобы причину его смерти можно было приписать каким-то другим факторам. Эликсир, который убивает на месте, какой бы хорошей ни была реклама, как бы притягательно он ни выглядел, абсолютно не полезен для зверя, человека или коммерческого предприятия. Большие издержки не так уж важны. Сама заоблачная цена снадобья подстегнет его популярность.

Диззом и Валентин качают головами, обсуждая подробности над большим английским стейком с устрицами. Валентину на много недель придется забыть о подобной пище. Он съедает приличный кусок стейка, запивая его пивом. Валентин уже давно привык относиться к любой изысканной иностранной кухне с подозрением. Он подбадривает Диззома, который почти не ест и совсем не пьет.

— Ну же, поешь немного, у тебя такой кислый вид, как будто ты лимон проглотил.

Они не говорят о Мимосине Дольчецце, ведя мужские разговоры, пока не звучит объявление о начале посадки на пакетбот.

Валентин, махая Диззому на прощание с палубы судна, кричит:

— Позаботься о Певенш. Давай ей все, что она захочет.

Но его слова уносит шум волн.

А Диззом, бегая по пристани, кричит хозяину:

— Я буду навещать Певенш каждую неделю и брать ее на прогулку! И делать все, что ей понадобится.

Но Валентин, увы, его уже не слышит.

Когда берег скрывается из виду, Валентин начинает расхаживать по палубе, пока его волосы не пропитываются водяной пылью. Это путешествие ему по душе. Он уже не чувствует себя таким беспомощным, он нашел цель.

Однако его щеки горят от унижения, которому он себя подвергает. Ему следовало подождать ее письма с мольбами о прощении, а не бросаться очертя голову на юг.

2

Декокт от желтухи

Берем коренья куркумы, марену, всего по одной унции; коренья и листья чистотела, две пригоршни; земляных червей (разрезанных и промытых), двадцать штук; кипятить в воде и рейнском вине (добавить под конец), с полутора пинт до двадцати восьми унций; к процеженной жидкости добавить настой шафрана (с патокой), одну унцию; сироп пяти корней, три унции, смешать.

Укрепляет кровь свежим ферментом, очищает печеночные гланды и желчные протоки.

Венеция дрожит от легкого ветерка, который пускает по воде рябь и ерошит волосы Валентина, когда тот проходит под мостом Риальто.

Веерообразные окна, пестрые занавески и тонкий аромат кофе. Все это привлекает его внимание одновременно. Здесь все создано для того, чтобы завлекать: витрины лавок, клетки с экзотическими птицами и шелковые портьеры. Валентин слегка раздражен и одновременно ощущает очарование этого города. Что больше всего поражает утомленного дорогой Валентина Грейтрейкса, так это хитрые лица венецианцев и заинтересованные взгляды, которые мужчины бросают даже на дам не слишком выразительной наружности. Даже теперь, в рабочий полдень здесь есть на что поглазеть.

Прошло уже два года с тех пор, как Валентин был в Венеции последний раз. Какое-то время Том занимался их венецианскими делами с таким успехом, что Валентину не было нужды сюда наведываться. Потому он забыл, как местные женщины любят пускать пыль в глаза и притягивать к себе восхищенные взгляды. В Лондоне женщины держат голову прямо, словно у них на голове лежит книга, а руки по швам. В отличие от них венецианки очень гибки и находятся в постоянном движении, будь то изящный наклон головы или незамысловатый взмах ладонью. Их невозможно уличить в недостойном дамы желании привлекать к себе чрезмерное внимание мужчин. Однако невозможно отвести взгляд от этих грациозных женщин, даже тех, что так похожи на Мимосину.

Когда Валентин не рассматривает женщин, он не может отвести глаз от чистой глади лагуны. Несмотря на усталость, он чувствует себя освеженным. Из гондолы каждый дворец, окруженный флагами и высокими заборами, казался больше и величественнее. Конечно, из гондол всегда есть на что посмотреть: красивая обшивка кораблей, каменные львы и горгульи, роскошные сады за витыми воротами, нарядно одетые часовые, которые едва ли будут вынуждены применять оружие, ведь никому не придет в голову нападать на столь прекрасный город.

Венецианцы считают, что их город непотопляем.

Собственно, в этом есть доля правды. Подобные мысли заразительны. Он спрыгивает на причал, думая, что все его начинания в этом городе должны увенчаться успехом.

Его приветствуют грубыми голосами.

— Bentornato! Ti vedo in forma splendida, — слышит он со всех сторон. — Signore Greet Raikes! Che piacere! — Он не понимает слов, но чувствует их теплоту, и ему это приятно. Он забыл, какой умиротворяющий эффект производит Венеция, вмиг смывая все заботы.

Он кивает и склоняет голову, бормоча: «Да, пожалуйста», — а лодочники воспринимают непонятные слова с явным удовольствием, показывая на него пальцем, словно для полного счастья им не хватало присутствия Валентина.

Его хорошо знают в Венеции, поскольку он вел дела со многими местными жителями. У него есть свой венецианский Диззом и венецианский склад. Смергетто — частично переводчик, частично стряпчий, частично химик, частично сутенер, живет в каком-то неизвестном районе Каннареджио и материализуется рядом с Валентином каждый раз, когда тот отправляется днем по делам. Каким-то образом Смергетто знает точное время и место, куда гондола доставит Валентина. Они вместе идут по улице Кампиелла де ла Пасина к апартаментам, которые Валентин постоянно арендует.

Штаб-квартира Валентина может похвастаться садом, который сложно было бы разбить на людном, покрытом сажей Бенксайде. Каждый раз, возвращаясь в этот город, ему приходится привыкать не только к его водным магистралям, но и к неспешному ритму жизни. Когда Валентин распахивает секретный вход в свой венецианский склад, ему всегда кажется, что он вступает в другой мир, находящийся не в Венеции, а, возможно, в Тоскане.

С другой стороны сада находится сам склад с удобным выходом в Большой канал. Фасад здания, выходящего к каналу, занят различными лавчонками местных ремесленников. У Валентина Грейтрейкса есть помещение для хранения товаров, сад и апартаменты на третьем этаже, окна которых выходят во двор здания. Таверна с отдельным выходом на улицу занимает первый этаж, а на втором этаже можно снять комнату на ночь. В западной части здания находится небольшая сапожная мастерская, а в восточной — харчевня для портовых рабочих.

Еще одна мастерская, на этот раз связанная с Валентином, занимает укромный уголок возле сада. Здесь опытные ремесленники аккуратно портят антикварные римские статуи и статуэтки. Они наносят лишь легкий ущерб, который легко исправить, однако недостающие носы и отломанные уши фигурок облегчают импорт этих антикварных вещиц в Англию. Это заведение известно как Никнекаториум. Оно продает богатым гостям города свежеизготовленные исторические ценности, поддельные шедевры живописи и фигурки недавно усопших друзей на заказ. Для итальянских пилигримов, падких на всякие вещицы, связанные со смертью, мастерская продает амулеты и талисманы различных видов, в частности, миниатюрные эбонитовые гробики со скелетами из слоновой кости внутри, чем меньше, тем лучше, а также бутылочки со святой водой, на которых нарисованы святые. Мастерская удачно расположена возле канала, откуда берется небольшая часть этой святой воды, которая на вид ничем не отличается от чистой вешней воды из священных источников, описанных на этикетках.

На четвертом этаже, в залитой светом комнате несколько дам с маленькими пальчиками сидят склонившись над раковинами каури, со скрытыми петлями. На перламутрово-белой внутренней поверхности они рисуют маленькие картины, на которых изображены епископы, расстегивающие пояса верности обнаженным монахиням, и прочие занимательные сценки. Ни одна из этих дам, естественно, не работает на Валентина напрямую. В Венеции, как и в Лондоне, ему приходится делать определенные реверансы в сторону закона.

Бесчисленные секретные лестницы скрывают проходы от одного предприятия Валентина к другому. Так и должно быть, чтобы Смергетто или любой другой его служащий мог отрицать, что знает что-либо о сети контор Валентина.

Между тем большие комнаты с окнами, выходящими на канал, все еще заняты пожилым дворянином, который унаследовал их и пытается вести себя за карточным столом словно беззаботный богач, хотя живет с жалкой ренты. Его гордость настолько хрупка, что он даже не может поздороваться со своими жильцами на улице, если вдруг повстречает их. Ему приходится напускать важный вид на покрытое пудрой лицо и следовать дальше. Подобное выражение, как ему кажется, выражает особую чувствительность его класса.

Но стоит какому-нибудь жильцу хотя бы на час просрочить оплату жилья, как визг, издаваемый его напомаженным ртом, раздается далеко за пределами дома. Вскоре он начинает колотить в дверь неплательщика и натянутым голосом, срывающимся с тенора на фальцет, требовать погашения долга, смешно размахивая руками.

Неизменно осторожный Смергетто делает все возможное, чтобы ничего подобного не произошло с любым из жильцов, связанных с Валентином.

Том, конечно, чаще пользовался этими апартаментами. Стоя на пороге, Валентин с болью оглядывает комнаты, в которых засыпал и просыпался его друг. Войдя, он замечает, что Смергетто тактично убрал все личные вещи с глаз. Единственная вещь, принадлежавшая покойному и оставшаяся в апартаментах, это сафьяновая сумка для документов. Она лежит закрытая на столе. Валентин уже в курсе, что ее сняли с бездыханного тела Тома. Он хочет посмотреть, какие документы были при нем во время убийства, ведь это может помочь найти его убийц. Смергетто не заметил ничего необычного. Возможно, Валентин будет более удачлив. В конце концов, ему известно о Томе все.

Как знать.

Валентин замечает, что один уголок сумки измазан чем-то темным. Это наверняка кровь Тома. Хотя он уже видел тело Тома в Лондоне, каким-то образом это засохшее темно-коричневое пятно причиняет ему больше боли и вселяет в душу больший страх.

Тяжело опустившись на лавку и повернувшись к сумке спиной, он спрашивает Смергетто:

— Ты что-нибудь здесь обнаружил? Что-нибудь, что могло бы объяснить это?

Он уже знает, что орудие убийства не было найдено, а стилет Тома лежал здесь, в сундуке. Это также является загадкой. Если он отправился на улицу ночью, ему следовало прихватить оружие. Уж кому-кому, а ему были прекрасно известны опасности ночной Венеции. Однако когда пришло время защищаться, в его распоряжении были лишь голые кулаки.

Смергетто хмыкает и засовывает руку в посудный шкаф. Он извлекает что-то завернутое в кружевной платок и раскрывает его. У него на ладони лежит сложенная женская ночная сорочка.

— Она была на полу, — просто поясняет он.

Значит, перед смертью Том был с женщиной. Ну, это не назовешь неожиданностью. Его ночи были так же насыщены событиями, как и дни. У него была известная слабость к местным девушкам. Валентин Грейтрейкс расстилает сорочку на столе.

Он на мгновение подносит ее край к носу, предполагая, что запах духов сможет поведать ему что-нибудь о хозяйке. Но увы, единственное чувство, которое из-за жизни на Бенксайде Валентин держит недоразвитым, это нюх. Смергетто говорит ему:

— Мы дали понюхать сорочку собаке, однако, по всей видимости, запах уже успел выветриться.

Сорочка сшита из дорогого шелка, но это едва ли суживает круг подозреваемых. Великие шлюхи и великие дамы Венеции носят одинаково роскошную одежду. Сомнительно, чтобы кто-то из них мог убить Тома с подобной жестокостью.

Тома уложил кто-то другой, не женщина.

Ответ должен содержаться в сумке.

Валентин заставляет себя придвинуть сумку, вздрагивая от прикосновения к мягкой, похожей на человеческую, коже. У него нет выбора, он должен открыть эту сумку. Откинув клапан, Валентин испытывает облегчение, ведь он больше не видит злополучного пятна. Он просматривает бумаги. Ничего интересного в них нет.

Он видит списки цен с перегонного завода, которым они обычно пользуются. Именно этот заводик должен помочь ему в его планах по созданию венецианского эликсира. Также в сумке он находит эскизы полых свечей. Том пошел по одному адресу, который ему дали. Однако Валентин уже знает, что возле рыбного рынка нет такого дома. Наверняка Тома хотели заманить в ловушку. Возможно, Том записал неправильный адрес. Иногда он бывал небрежен к деталям и из-за этого часто попадал в неприятности.

В сумке нет ничего, что могло бы пролить свет на смерть Тома.

Валентин вспоминает утонченное, злое лицо человека, который стоял за спиной Мимосины, пораженной видом трупа Тома на складе. Ему снова начинает казаться, что это и был убийца, который проделал весь путь до Лондона, чтобы взглянуть на дело своих рук. «И его лицо было осквернено рыбой». Эта фраза снова возникает в памяти Валентина. Человек, убивший с такой жестокостью, был способен на подобное извращение, ему бы понравилось видеть скорбь, причиной которой он стал, и он с радостью преодолел бы столько миль, чтобы увидеть ее.

Без сомнения, он мог это сделать. Он мог убить человека за секунду, этот пес.

Валентин пытается вспомнить черты лица того итальянца, но они меркнут и изглаживаются из памяти, уступая место милым сердцу чертам Мимосины Дольчеццы, падающей в обморок с полуоткрытым ртом — из него вырывается немая мольба, на которую он не обратил внимания.

Когда Валентин наконец отрывает взгляд от бумаг, Смергетто принимается зажигать свечи, внимательный и тактичный даже в таких мелочах.

Остатки дневного света медленно умирают в комнате. В конце концов, сейчас зима, даже в Венеции. К трем часам дня солнце начинает клониться к закату, к четырем оно уже у горизонта, а час спустя исчезает совсем.

В коридоре слышатся тяжелые шаги. Валентин вздрагивает, не сводя глаз с сумки Тома. Он так близок к месту гибели Тома, что ему следовало бы опасаться за собственную жизнь. Он тянется к карману за кинжалом.

Но, услышав смесь проклятий и смеха, которые сопровождают шаги в коридоре, он улыбается и поднимается со стула.

К вечеру Смергетто приглашает к ним двух парней-полуидиотов Тофоло и Момоло. Они тяжело вваливаются в комнату, радостно кланяясь хозяину, готовые снова служить ему. С тех пор как он видел их в последний раз, близнецы набрали лишний фунт в районе живота. Когда Валентин, расспрашивая об их житье, игриво тыкает пальцем в их животы, они рассказывают, что женились на прекрасных кухарках. А какие у них теперь тещи! Радостно размахивая руками, молодые люди добавляют, что старухи могут разрубить свинью так же легко, как это делает ночью разбойник с зазевавшимся иностранцем.

Внезапно их лица омрачаются, ведь они слишком поздно поняли, какую бестактность только что произнесли. Они тут же добавляют:

— Бедный синьор Томмасо! Это такая утрата для всех нас! Бедный синьор!

Лицо Валентина темнеет, ведь предполагалось, что эти двое должны охранять Тома, как охраняют сейчас его. Улицы Венеции, такие приветливые днем, чрезвычайно опасны ночью.

Когда парни начинают хныкать и шмыгать носом, он взмахом руки заставляет их успокоиться. Как им объяснить, что он терпеть не может подобного опереточного проявления чувств? Только не в этой комнате, где Том провел последнюю ночь в своей жизни. Только не сейчас, много недель спустя, когда его чувства притупились, а глаза готовы наполниться слезами при каждом взгляде на сумку Тома.

— Мир, — знаками говорит он им. — Мне нужно только объяснение. Не ваша кровь. — Он вытягивает воображаемый стилет, проводит им себе по горлу и отрицательно качает головой.

— Том сказал, что мы ему не нужны две ночи, — поясняют они, частично через Смергетто, частично жестами. — Мы, конечно, решили, что у него роман. Он сообщил, что для того, чем он занимается, мы не нужны.

Каждый из братьев обнимает воображаемую женщину и принимается страстно целовать ее. Потом они скорбно глядят на Валентина, который сам несколько раз давал им подобные инструкции, когда заводил очередную интрижку.

— Вы молодцы, — говорит он, заставляя себя улыбнуться. — Я не виню вас за то, что случилось. Теперь мы должны выяснить, кто это сделал, и угостить их собственным десертом.

В значении его жестов нельзя ошибиться.

Момоло и Тофоло всем своим видом показывают, что готовы на любую работу, какой бы страшной она ни была. Пока Валентин с ними, чтобы разгадать преступление, они готовы помочь ему привести наказание в исполнение.

3

Горчичный электуарий

Берем семена горчицы в порошке, пол-унции; консервированную руту, две унции; сироп стехас, полторы унции; масло розмарина и лаванды, каждого по четыре капли; смешать.

Проникает в нервы, расслабляет их и улучшает настроение.

Днем он работает, а ночью охотится.

С беззаботным видом он ищет ее в театрах. Не показывая, что кого-то разыскивает, он выдерживает «Брошенную Армиду» в театре Сан-Бенедетто, «Онемевшую от любви» в Сан-Самуэле, «Ложную свадьбу» в Сан-Кассиано и почти то же самое в Сан-Сальвадоре, Сан-Анджело, Сан-Джиованни Кризостомо, Сан-Лука, Сан-Анджело, Сан-Моисе и Сан-Фантине.

Вечер за вечером он слушает и смотрит на то, что готовы предложить гиганты и пигмеи венецианского Парнаса. Не желая задавать вопросы, которые ему так хочется задать, он проводит каждый вечер в одном из театров, внимательно оглядывая сцену в поисках Мимосины Дольчеццы. Каждый раз, когда она так и не показывается, он расстраивается и сидит в ложе, сгорбившись от досады и одиночества, не решаясь позвать к себе актрису, чтобы позабавиться за закрытыми ставнями.

Как, должно быть, неприятно актерам видеть, что большая часть лож закрыта ставнями, а в остальных престарелые аристократы заняты беседой или игрой в карты. Еще хуже, наверное, когда такие ставни распахиваются, обнаруживая полураздетых лордов и раскрасневшихся девиц.

Валентин переводит взгляд с одной закрытой ложи на другую, ожидая, пока хоть одна из них раскроется. Кроме того, он поглядывает в партер, где зрители требуют от актеров оживления популярных лицедеев, убитых по ходу пьесы слишком рано. Печеные яблоки и груши, продающиеся возле каждого театра, летят в актеров, которые не могут угодить публике. Раздавливаемые фрукты издают такой приятный чавкающий звук. Прочая снедь, продаваемая отважными девушками, входящими в партер во время антракта, слишком вкусна, чтобы тратить ее на посредственный талант. Вместо этого зрители кричат и свистят с полными ртами, набитыми жареными каштанами и пончиками, неизменно рассыпая на соседей часть еды в самые интересные моменты спектакля. Некоторые сидят на деревянных скамьях, но большинство толпится возле сцены, оживленно махая руками или посылая любимым актерам воздушные поцелуи. Единственная преграда, которая не позволяет разгоряченным зрителям взбежать на сцену и схватить любимых актрис, это пространство между залом и сценой. Этот участок обнесен ограждением и снабжен предупреждающими знаками с обеих сторон, которые гласят, что это место предназначено для облегчения женщин, страдающих недержанием мочи. Утверждение подкрепляется ароматом определенной природы, доносящимся оттуда.

Даже здесь глаза Валентина ищут Мимосину. Он обводит взглядом волнующуюся толпу, на головы которой сыплется разноцветный дождь отходов, выбрасываемых из лож: апельсиновые корки, сломанные цветы, иногда даже отвергнутые браслеты и интимные предметы туалета.

В последнюю ночь в последнем театре Мимосина так и не появилась ни на сцене, ни в ложах, ни, по всей видимости, в партере. Его глаза видели ее в каждой девушке, в каждой молодой актрисе, однако она так и не пришла. Валентин теряет надежду и, по всей видимости, публика, не дождавшись воскрешения Гольдони, тоже. Театр наполовину пуст, потому гондольерам позволено входить в зал. Но в партере появляется всего несколько лодочников, потому что у этой пьесы дурная репутация, и теперь Валентин понимает почему.

Валентин сидит в ложе, слишком расстроенный, чтобы работать над рецептом венецианского эликсира, слишком уставший, чтобы вызвать близнецов с галерки, где они дремлют на стульях. Он слышит их храп даже в ложе, в десяти метрах от того места, где они расположились. Публика в партере ест даже больше, чем обычно, желая компенсировать недостаток действия на сцене. У некоторых театралов лицо становится зеленоватым от большого количества разной еды, которую они успели умять за короткий промежуток времени. Не в силах оторвать взгляд от сотен глоток, постоянно поглощающих еду, Валентин начинает подозревать, что он оказался в каком-то кошмаре. Тысячи зубов перемалывают твердую пищу под аккомпанемент оркестра. Сотни вымазанных в жире пальцев тянутся за новыми котлетами, завернутыми в промасленную бумагу, исходящими мясным соком. Валентин наблюдает за отвратительными сценами, когда эти люди начинают заливать вина в свои жадные глотки. Он решает быстро уйти без всякого сопровождения.

Бесшумно блуждая по тихим улицам, он ощущает одиночество, которого не знал до знакомства с Мимосиной, ибо оно приходит лишь тогда, когда ее нет рядом. Никто другой не сможет его утешить. Даже Том, хотя он и скучает по нему. Разве он не опрометчиво решил позабавиться с этой актрисой, чтобы развеяться после гибели Тома? Если бы Том не погиб, он бы не был так убит горем и не позволил бы обычной актрисе украсть свое сердце.

Шагая, он пытается анализировать разные события из прошлого. Его сердце сжимается и разрывается от боли, когда он касается некоторых виньеток, впаянных в плоть блеском свечей.

На каждом перекрестке он на секунду замирает, представляя, что слышит ее легкие шаги.

Он несет любовь к ней перед собой. В Венеции, в ее отсутствие, ему нет нужды защищаться от правды. Он любит ее. Он в нее влюблен. Он отпустил ее. Ее нет.

Это полностью моя вина.

Теперь, когда ее возвращение кажется невозможным, становится мучительно очевидным, что единственный человек, способный привнести порядок в его жизнь, это Мимосина Дольчецца.

Он думает, что ее присутствие смогло бы помочь решить проблему с Певенш. Девочке больше всего нужен пример для подражания, пример настоящей леди. Изящество — это то, чего не хватает девочке и чего в избытке у актрисы.

Он понимает, что поход в чайхану с вдовой Гримпен был чем-то вроде репетиции. Он восхищался ее немногословностью и спокойствием. Он считал, что она смогла бы справиться с Певенш, воспитать ее немного, возможно, научить некоторым женским штучкам. Если бы та встреча прошла по плану, возможно, он предложил бы Сильвии стать компаньонкой Певенш, повлиять на нее немного.

Господь знает, что своевременная подсказка дороже золота.

Конечно, что-то в Сильвии не понравилось Певенш. Но что? Возможно, девочка была права, думая, что заслуживает большего. Ибо кто скромная швея вдова Гримпен по сравнению с Мимосиной Дольчеццой? И что такое платная компаньонка по сравнению с… Валентин озадачен этой мыслью.

Мимосина Дольчецца. Как же ему нравится произносить это имя.

Он считает ее имя поэмой, повторяя его на разные лады.

Иногда он спрашивает себя: а что, если эта любовь была немного подпорчена определенной долей корысти? И что? Валентин знает сердцем, что все равно хотел бы ее. Действительно, он не заметил в ней ничего от охотницы за богатством, вспомнил, как она отвергла бриллианты. На самом деле сила и чистота ее любви пугают. Он почти желает, чтобы ее любовь была слегка разбавлена неким недостатком, что сделало бы ее безупречность менее пугающей. По правде говоря, ему всегда нравилась некоторая мишурность ее профессии. Она делала Мимосину более доступной.

Валентин Грейтрейкс — обычный человек, привыкший к приносящей удовольствие, но более приземленной любви.

Когда в его дверь постучала большая любовь, он даже не смог ее узнать. Он позволил ей ускользнуть, словно неуклюжий ребенок. Возможно, он даже не заслуживает такой прекрасной женщины, как Мимосина Дольчецца.

Однако его сердце жаждет ее.

Для сна Валентин выбрал не комнату Тома, выходящую окнами в сад, а другое помещение, из которого открывается хороший вид на улицу Кампьелло де ла Пасина. Утром он лежит на кровати, прислушиваясь к шуму нагруженных телег и тачек на мостовой и голосам венецианцев, грубым, громким и ироничным.

Ночью, после просмотра оперы Гольдони, он просыпается от другого звука, менее городского и более приземленного. Встав с кровати, он голышом подходит к окну. В нескольких метрах от него, в квартире на втором этаже, какая-то пара занимается любовью при свечах. Он их прекрасно видит через распахнутое окно, забранное решеткой. Они двигаются нежно, осторожно, но основательно. Валентин стоит и глядит на них до тех пор, пока их движения не начинают замедляться. Наконец они практически замирают, держа друг друга в объятиях, все еще продолжая двигаться в полудреме.

Когда-то нечто подобное происходило у Валентина с Мимосиной.

Валентин пятится от окна и садится на холодную постель. Оттуда он смотрит на ветви садовых деревьев, колыхающиеся на ветру. Сад большой. В нем много кустарников, источающих прелестные ароматы, и несколько кипарисов.

Днем мускусный запах мертвых розовых бутонов щекочет его обоняние. Здесь все пахнет летом. Даже теперь, среди зимы, предрассветные трели птиц ласкают слух. Привычный шум доносится из обветшалого павильона, расположенного в дальнем углу. Смергетто, криво ухмыльнувшись, обозвал его Храмом кошачьей любви.

Бабочки наполняют этот сад даже в холодные месяцы. Они сотнями порхают среди верхушек деревьев. Валентин подумывает наловить их целую комнату. Когда он отыщет Мимосину, он приведет ее туда, чтобы миллион крылышек гладили ее, прежде чем он прикоснется к ней. Он тут же отбрасывает эту мысль. Он здесь, чтобы отомстить за Тома и уладить дела по поводу эликсира. Валентин засыпает с мыслью об эликсире.

Несколько секунд спустя он просыпается от громкого стука. Он мгновенно оказывается на ногах, держа в руке кинжал и готовый броситься в атаку. Стук продолжается, он распахивает дверь и не находит там никого. Все еще плохо соображающий после сна и совершенно голый, он сбегает по лестнице в сад. Стук, кажется, доносится снаружи.

Когда он выбегает в сад, то видит, что земля покрыта блестящими камнями, похожими на бриллианты, которыми он осыпал Мимосину.

Валентин машет кинжалом, но не поражает никого, кроме маленьких камешков, сыплющихся сверху.

Кто-то атакует его с помощью этих маленьких снарядов. Они приземляются на его покрытые гусиной кожей руки и шею, где тут же начинают таять.

Его глаза привыкают к темноте. И тут к нему приходит понимание. Здесь нет врага. Это еще один венецианский феномен. Город засыпает градом, которого Валентин никогда прежде не видел.

На этот раз с неба падают не обычные кусочки льда, а большие остроконечные ледышки. Они похожи на наконечники стрел или на маленькие кинжалы.

Валентин поднимает взгляд, чтобы увидеть, не следят ли за ним. По всей видимости, в здании проснулся лишь он один. Он поворачивается, чтобы взглянуть на окно любовников. В нем тоже темно.

Теперь, когда шок прошел, холод льда начинает жечь кожу. Он заходит в дом и поднимается по ступенькам, надеясь, что никто его не заметил.

Войдя в комнату, он замечает две темных струйки крови на груди. Пара градин распорола ему кожу.

С приходом утра он оплакивает последствия града. Весь сад усыпан трупами несчастных бабочек.

Пара любовников из дома напротив занимает его мысли.

Днем он развлекается тем, что поносит их союз. Он говорит себе, что перед ним еще одна коммерческая сделка, такая характерная для этого города, в котором все покупается и продается. Ее томные вздохи и его героические позы, определенно, оплачены.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Данная книга отличается от обычных руководств по практике йоги тем, что не просто выражает позицию о...
Никогда не открывайте дверь незнакомцам! Алиса пренебрегла этим правилом и поплатилась: на нее напал...
Минна Холлидей зарабатывает на жизнь в самом дорогом борделе Лондона, но продает не себя, а свой лит...
Сколько раз, сидя перед экраном телевизора, вы вздрагивали, услышав визг тормозов? К сожалению, со с...
Даже после трагической истории первой любви жизнь Елены Игнатьевой могла сложиться вполне счастливо,...
Природа одарила Меланью Соколову не только потрясающими формами, глубоким умом, но и несносным харак...