Самсон. О жизни, о себе, о воле. Самсонова Елена

Первый свой срок Граф отбывал в пятнадцатилетнем возрасте, когда в ссоре с приятелем сгоряча ткнул того отверткой в живот. Второй получил уже на зоне. Там же к нему плотно прилипло погоняло Граф, которое, кстати, очень подходило к его на редкость породистому аскетическому лицу и высокомерной манере вести разговор. Даже походка у него была по-барски неторопливой и очень уверенной. Было видно, что он знал себе цену. Даже голову держал по-особенному, высокомерно посматривая на окружающих. Взгляд жестких глаз всегда был направлен в упор, будто ствол охотничьего ружья. Графа боялись неспроста. Ходили даже слухи, что в свое время он порешил двух авторитетов, посмевших не признать его. Граф никогда не кричал, даже не повышал голоса, но слова, сказанные им, всегда были весомы. Они доходили до собеседника даже в том случае, если он разговаривал шепотом. Ровным, почти равнодушным голосом он казнил и миловал, отпускал грехи и тем же тусклым тоном взыскивал долги.

Его барак был поделен надвое. В одной половине жили сидельцы из его отряда, а во второй, которая находилась за звуконепроницаемой стеной из толстой фанеры, жил он и его окружение. Шесть одноярусных шконок были расположены вдоль стены. Посередине стоял круглый дубовый стол. А в углу находилась своеобразная столовая зона, где размещался холодильник, телевизор и прочая бытовая техника.

Мы с Матросом разместились за столом, оставив остальных дожидаться нас за стенкой. Граф тоже отправил лишних «погулять», тормознув только двоих «качков», по всей видимости, бывших спортсменов-тяжелоатлетов.

– Как дела в общаке? Всего хватает? – в первую очередь спросил я, так как Граф был смотрящим за зоновским общаком.

– Все в поряде. Гревы на кичи отправляем регулярно. Последний груз с воли получили только вчера. Вот только с деньгами не очень. Менты сейчас, сам понимаешь, кроме денег, ничего брать не хотят, а договариваться с ними как-то надо. В былые времена, помнится, дашь им нож хороший или резные нарды – и делай что хочешь. А сейчас им только лавэ подавай. Ни на какие цацки никто из них и смотреть не желает.

– Сейчас деньги всем нужны. На них весь мир держится. Куда ни сунься, везде валюта. – Я сделал характерный жест, потерев большим пальцем по указательному и среднему. – А меценатов, на воровские нужды желающих скидываться, с каждым годом становится все меньше и меньше…

– Вот я хотел с тобой поговорить на эту тему, Самсон, – перевел вдруг разговор Граф.

– Что за тема?

– Кое-что хочу организовать, но мне будет нужна твоя помощь, – уйдя от прямого ответа, ответил положенец.

Я понял, что он желает поговорить со мной с глазу на глаз, но сказать об этом при других означало бы высказать им свое недоверие.

– Приходи вечером, потолкуем, – предложил я. – У меня к тебе, кстати, тоже есть один базар. Давай поступим так. Приходи ближе к полуночи, когда менты успокоятся. Договорились?

Граф посмотрел на меня внимательным взглядом, но я, как ни в чем не бывало, протянул ему руку.

– Договорились, – согласился положенец, и мы отправились к себе.

До вечера, а уже тем более до полуночи еще была уйма времени, и я решил снова обратиться к своему письму к сыну. Предупредив Шамана, чтобы меня без особых причин не тревожили, я принялся продолжать писать свое послание.

«…После того как я порезал активистов на малолетке, администрация решила замять это дело, и поэтому мне не добавили новый срок, а дали спокойно дожить положенные месяцы до совершеннолетия и отправили на взросляк, то есть во взрослую колонию. Уже попав в камеру, где находились взрослые арестанты, я почувствовал, как у меня с плеч свалился тяжелый груз, который лежал на мне все то время, пока я находился на малолетке. Я почувствовал неописуемую свободу. Здесь не было активистов, никакой строгой иерархии и всего того, что было там.

– Здорово, пацан! С малолетки, что ли, поднялся? – шагнул мне навстречу мужик лет сорока со шрамом на щеке.

Его уверенность, цепкий взгляд и неторопливые, основательные движения говорили о том, что он был не из того многочисленного племени сидельцев, которые молча просиживают свои штаны на нарах, не желая принимать участия в тюремной жизни.

– Так и есть. С малолетки, – ответил я, ставя баул на пол.

– Кто по жизни? – серьезно спросил мужик со шрамом, вперив в меня проницательный взгляд.

– Босяк, – немного пафосно ответил я, не отводя глаз.

– Это из тех, кто босиком, что ли, ходят? – послышался голос с нар, и следом раздались приглушенные смешки.

Такое отношение меня несколько задело.

– Порядочный арестант, – сквозь зубы процедил я.

– Ну, ну, не кипятись, пацан, – хлопнул меня по плечу мужик со шрамом. – Проходи, таким людям всегда рады. Пойдем, пообщаемся поближе. А на мужиков не сердись. Не со зла они. Так, прикалываются от скуки, – махнул он рукой в сторону нар, на которых расположилась основная масса арестантов. – Меня, кстати, Шрамом зовут.

– А меня Самсоном, – ответил я, пока мы шли в конец камеры, где на двух угловых шконарях сидело трое арестантов.

Я был не новичок, прекрасно понимал, кто должен находиться в углу, и приготовился к предстоящему разговору.

На свободе, если в компанию взрослых мужиков попадает какой-нибудь мальчишка, то к нему, естественно, и начинают относиться как к мальчишке, считая, что тот даже по возрасту не может быть им ровней. Вроде еще жизни не видал. В тюрьме же все совсем по-другому. Здесь не играет роли, сколько тебе лет и кто перед тобой сидит. Здесь стираются все возрастные грани. К примеру, двадцатилетний парень может быть смотрящим за хатой – и все, независимо от возраста, будут ему подчиняться, считаться с его мнением. Здесь прожитые года ничего не решают, поскольку всем понятно, что сколько бы человек ни промаялся на белом свете, он мог так ничего и не понять в своей жизни. Сплошь и рядом бывало, что тот же пацан соображал намного быстрее и лучше, чем его престарелый сокамерник.

– Здорово, братва, – поздоровался я, остановившись.

– Здорово, коль не шутишь, – не очень приветливо ответил один из сидельцев.

– С малолетки поднялся. Говорит, что из наших, – вступил в разговор Шрам.

Все трое были разных возрастов, от тридцати до пятидесяти. На их оголенных торсах красовались наколки, по некоторым из которых я мог узнать, кто передо мной сидит. У одного, к примеру, на груди с правой стороны был наколот тигр с оскаленной пастью, что означало – оскалил пасть на советскую власть. У другого на плече красовалась оплетенная колючей проволокой роза, пробитая кинжалом, с лезвия которого стекали капли крови. Эта наколка означала, что носивший ее человек большую часть своей жизни провел за решеткой. Третий сидел полубоком, и поэтому была видна часть его спины, на которой рука мастера выписала купола церковного храма, означавшие, что человек следует воровским законам, хотя, может, и не является вором в законе. И, что самое главное, у всех троих на плечах красовались воровские звезды. Это был самый главный символ воровской принадлежности – никогда не надену погоны.

– Как зовут? – спросил тот, у кого на спине был наколот храм с куполами.

– Мать Сергеем назвала, а так все Самсоном зовут.

– Почему Самсон? – серьезно прозвучал вопрос.

Я вкратце рассказал историю своего детства, когда впервые услышал рассказ о монахе Самсоне.

– Ну что ж, Самсон, погоняло у тебя знатное, ничего не скажешь. А вот как жить собираешься? Мужиком быть или с братвой дела крутить?

– С братвой, – коротко ответил я.

– А не ошибся в выборе? А то знаешь, как бывает… Приходят тут молодые да зеленые, понаслушаются на воле красивых сказок о тюремной жизни и начинают мнить себя чуть ли не козырными фраерами. А как дойдет до серьезных дел, соображают, что вовсе к ним не готовы. Воровская жизнь, она же знаешь какая? В большей степени состоит из карцеров и одиночек. Из голодовок и ментовских прессов. Готов пройти этот путь до конца? Только знай, Самсон, что, однажды выбрав свой путь, ты должен будешь идти по нему всю жизнь. Здесь так не бывает, чтобы сегодня ты был блатным, а завтра стал мужиком – я имею в виду, по собственной воле.

– Мне не надо выбирать свой путь. Я его уже выбрал, – спокойно и уверенно ответил я.

Наступило молчание, и только три пары глаз буквально сверлили меня, пытаясь заглянуть в самую душу.

– Меня зовут Авдей, – представился тот, что был постарше остальных. – Это Клим, это Штырь, а это Шрам. Я – смотрящий за хатой, остальные тоже на положении. Кто-то смотрит за общаком, кто-то – за дорогой, кто-то решает незначительные вопросы среди мужиков.

– Расскажи о своей жизни на малолетке, – предложил Клим.

– Только не пытайся что-то приукрасить или скрыть. По понятиям, если ты жил там обычным пацаном, это еще ни о чем не говорит. Все прекрасно понимают и знают, что такое малолетка, и поэтому ничего тут зазорного нет. Можно сказать, что ты только сейчас вступил в настоящую арестантскую жизнь, – прищурив глаза, посоветовал Авдей.

Прежде чем начать, я еле заметно усмехнулся, понимая, что это настоящий развод. Воровская жизнь не может быть до или после. Она либо есть, либо ее нет. Каждый сиделец, перешагнув впервые порог тюрьмы, должен ясно понимать, кем он хочет быть в этом непростом мире. И тут уж нет никакой разницы, с чего ты начинаешь – с малолетки или сразу попадаешь на взросляк. Многие думают, что на малолетней зоне можно прожить рядовым, а потом, придя во взрослую колонию, стать блатным, но так не бывает. На то оно и отрицалово, в котором ты при любых условиях должен жить по понятиям.

Я вкратце рассказал свою историю жизни на малолетке. По удивленным выражениям лиц понял, что братва никак не ожидала услышать ничего подобного. Но в их глазах просматривалось и сомнение. Все-таки не каждый день услышишь, что семнадцатилетний пацан смог с помощью «мойки» разобраться с кучей активистов на красной зоне. Братва понимала, что для этого нужно обладать сильным духом и уверенностью в своей правоте. А такое присуще очень немногим людям – не только здесь, в тюрьме, но и на воле.

– Ну, что сказать, Самсон? Признаюсь, удивил ты нас. Таких людей редко приходится встречать. А уж среди молодежи и подавно. Думаю, если так пойдет, то будет из тебя толк. Занимай шконку возле нас.

Все время, пока я находился в ожидании отправки во взрослую зону, общался с Авдеем и его окружением, выполняя разные мелкие поручения. Когда пришла пора покидать камеру, Авдей позвал меня к себе, и мы долго разговаривали с ним на тему, как жить дальше и что меня ожидает в дальнейшем.

– Понимаешь, Самсон, там, куда ты сейчас отправишься, то есть в зону, все будет по-другому. Тюрьма и зона – это два разных мира. Здесь мы живем в закрытом пространстве и как-то стараемся притереться друг к другу, чтобы не превратиться в пауков в банке. А на зоне начинается свободная жизнь. Во-первых, там у тебя будет свободное перемещение по территории колонии. А это само по себе начинает расслаблять человека. Это здесь ты можешь контролировать движение каждого арестанта, потому как он находится у тебя на глазах. А на зоне у каждого своя житуха, и уследить за всеми даже чисто физически невозможно. Поэтому старайся всегда быть начеку. В зоне люди начинают вести себя совершенно иначе. Тот, кто сегодня кажется тихоней и где-то даже лопухом, на зоне может измениться совершенно в другую сторону. Многие здесь предпочитают находиться в тени и, лишь придя на зону, проявляют себя. И еще, Самсон… – Авдей задумался, и я увидел, что слова даются ему с трудом. Позже я понял, почему так получилось. – Я вижу в тебе сильного, волевого человека, который со временем многого добьется в этой жизни; только у тебя еще пока мало опыта. А его, кроме как пожив этой жизнью, никак не получишь. Есть такие вещи, о которых тебе, возможно, никто никогда не скажет, но они всегда присутствуют в воровской жизни, как ни крути. Среди братвы и даже среди воров попадаются люди, которые в погоне за достижением своих целей могут шагать по головам.

Услышав последние слова про воров, я вскинул удивленный взгляд на смотрящего.

– Да, Самсон, поверь мне на слово, это так. Не стоит верить всему тому, что ты слышишь или видишь. Многое в этой жизни построено на обмане и коварстве. Лишь немногие из воровского мира могут открыто сказать, что за всю жизнь не пошли на сделку со своей совестью. Особенно опасайся тех, кто уже будет стоять почти на одной ступени с ворами. Ты должен понять, что жизнь авторитета – это еще и власть над людьми, а человеческие пороки всегда брали верх над человеческими достоинствами.

– Что же, по-твоему, получается, что никому нельзя верить? – не согласился я.

– Я этого не говорил. Просто нужно всегда уметь видеть истинные намерения человека. Тогда тебе станет понятно, кому можно доверять, а кому – нет. В принципе, воровская жизнь – это практически жизнь одинокого человека. С одной стороны, тебя будут прессовать менты, определяя на долгое время в одиночки, с другой – ты будешь понимать, что только тебе самому придется всю жизнь доказывать свою значимость в этом непростом мире. Будь готов, что в какой-то момент от тебя могут отказаться все те, кто шел с тобою по этой жизни, и что ты можешь остаться совсем один. Но даже тогда ты не должен отчаиваться и отказываться от намеченного пути, ведь только так сможешь добиться того, к чему стремишься. Подумай, почему в нашей арестантской жизни среди такого огромного количества авторитетов лишь немногие добиваются того, чтобы их приняли в сообщество воров в законе? Да потому, что не каждый авторитет сможет выдержать все то, что уготовано ему на пути к такому высокому званию. И даже потом, когда ты, возможно, станешь вором, тебе все равно придется вести борьбу, но только уже более тонкую и на другом уровне…

С годами слова Авдея все чаще приходили мне на ум и все чаще находили свое подтверждение. А уже потом, сын, я сделал вывод, что, в принципе, наша жизнь – это постоянная борьба. В юности ты пытаешься добиться уважения среди своих сверстников; позже, уже став мужчиной, опять начинаешь что-то кому-то доказывать. И так происходит на протяжении всей жизни. Кому-то что-то доказывая, ты в первую очередь доказываешь это самому себе. Борьба ведь происходит не только вокруг, но и внутри тебя, когда ты борешься со своими слабостями или пытаешься воспитать в себе новые качества…

Слова Авдея внесли в мое понимание о воровской жизни некий разлад и смятение. Авдей был не из тех людей, которые мелют что попало, да к тому же он сам принадлежал к блатному миру, поэтому я решил прислушаться к его словам и взять их на вооружение, о чем, кстати, впоследствии ни разу не пожалел.

Итак, мне предстояло попасть во взрослую колонию, где меня, по словам Авдея, ждала совершенно новая жизнь. Нас привезли в ростовскую тюрьму. Да, да, в мой родной город. Только вот теперь я мог смотреть на него через небольшую щель в окне столыпинского вагона, которую нам оставил конвоир. Вокзал жил своей жизнью. На перроне прогуливались пассажиры, кто-то спешил на свой поезд, и никто из них даже не догадывался, что в одном из последних вагонов течет совсем другая жизнь – жизнь заключенных. Я всматривался в лица прохожих, пытаясь узнать кого-то из знакомых, но все было напрасно. Во-первых, сами пассажиры находились слишком далеко, а во-вторых, кого я мог узнать среди взрослых людей, если мне самому только недавно исполнилось восемнадцать лет. Но все равно радостное чувство, что ты приехал в родной город, переполняло меня изнутри. Наш вагон отцепили и перегнали на запасные пути, куда за нами должны были приехать автозаки и отвезти в новочеркасскую пересылку. И уже оттуда каждого из нас отправят к месту конечного следования: меня – на взросляк, кого-то – на строгач, а кого-то – на крытый режим. Еще находясь под следствием, я слышал, что в новочеркасской тюрьме творится беспредел со стороны кумовья. Они сразу дают понять, что в их пересылке осужденные – это никто, что всем там заправляет администрация. А чтобы это было понятно каждому без исключения, очередной этап встречает буц-команда, которую вызывают автоматически.

Буц-команда – это сегодняшние маски-шоу, которые врываются в офисы или банки и кладут всех на пол, не разбираясь, кто перед ними – простой менеджер или финансовый директор. Только в отличие от сегодняшних бойцов буц-команда вообще не имеет никаких запретов. Они врываются в большую камеру, куда помещают вновь прибывших, и начинают лупить всех дубинками. Подобная экзекуция может продолжаться до тех пор, пока все сидельцы не останутся лежать на бетонном полу. После этого приходит начальник и зачитывает правила поведения в следственном изоляторе. После подобной расправы ни у кого не возникает желания выказывать недовольство или пытаться искать правды.

Я видел, как напряглись арестанты, когда за нами подъехали автозаки. Смех и разговоры сразу прекратились, а на лицах сидельцев отразились злость и страх.

Послышался лязг затворов, лай собак и отрывистые команды:

– Открыть первый бокс! Всем приготовиться! Сейчас я буду называть фамилию, осужденный подбегает ко мне, называет статью и срок, и только после этого отправляется в автозак! – прозвучал громкий голос тюремного прапорщика, который принимал этап.

– Не вздумай замешкаться, пацан, убьют, – шепнул мне на ухо стоявший рядом мужик. – Настоящие изверги, – добавил он, и от его слов у меня по спине пробежал неприятный холодок.

Одно дело, когда перед тобою оказывается такой же, как и ты, арестант, с которым тебе придется вступить в схватку, – и совсем другое, когда перед тобою лютые, как звери, конвоиры, которым ты не можешь даже слово сказать поперек.

Послышались выкрики фамилий и топот ног. Все это смешивалось с собачьим лаем и вскриками арестантов, которых подгоняли дубинками. Наконец настала моя очередь. Все происходило как в тумане. Вначале я услышал свою фамилию и, подхватив баул, бросился по узкому коридору к стоящему в дверях конвоиру, который держал мое дело, запечатанное в конверт. Все дела осужденных всегда следовали за ними, куда бы их ни отправили. Спецчасть запечатывала дело в специальный конверт, на который приклеивалась фотография и основные данные: фамилия, год рождения, место жительства и, конечно же, срок и статья. Иногда на конверты ставились специальные пометки в виде значков. Например, две буквы БС в углу конверта означали, что осужденный – бывший сотрудник, а значит, сажать его с остальными строго воспрещено, так как его сразу могут замочить. Синяя полоса поперек конверта означала, что осужденный склонен к самоубийству, и его подвергали самому тщательному обыску, заглядывая во все отверстия организма. Но самым зловещим знаком была красная полоса. Она означала, что осужденный склонен к побегу. На таких арестантов было страшно смотреть, когда их везли по этапу. Любой конвой без лишних разбирательств «метелил» их так, что мама не горюй. Чтобы, как говорится, даже мысли не возникло о побеге. Иногда подобные полосы ставили отрицалам, отправляя их на этап на другую зону. Обозлившаяся администрация колонии, где находился авторитет, без всяких причин лепила ему на дело красную полосу, а там уже на этапе его ждала неминуемая расправа со стороны конвоя. Таким образом администрация мстила авторитетам за причиненную на зоне головную боль. И хотя на моем деле не стояло никаких обозначений, эксцессов избежать не удалось. Подскочив к конвойному, я почему-то напрочь забыл свою статью.

– Статья! Срок! – заорал конвойный.

Но все было бесполезно, я ничего не помнил. Не то чтобы я испугался или растерялся, просто поймал какой-то ступор, и все. Недолго думая, ко мне подскочил второй конвойный и саданул дубинкой по почкам, от чего у меня в глазах потемнело.

– Пошел вперед! – заорал старший и придал мне ускорения тычком в спину.

Видимо, они поняли мое состояние, какое бывает у тех, кто первый раз оказался на их этапе. Автозаки подгоняли вплотную к дверям вагона во избежание попыток побега на рывок, но все равно между ними оставалась небольшая щель, куда, собственно, и попала моя нога, когда я пытался запрыгнуть в «воронок». Я споткнулся и потерял башмак, который провалился в узкую щель. Оставаться в одном башмаке я был не намерен, и поэтому на секунду остановился, пытаясь достать упавшую обувь. Такой наглеж вывел конвойного из себя и он, мгновенно оказавшись рядом, стал лупасить меня дубиной. На мое счастье, кто-то из арестантов успел-таки схватить меня за шиворот и заволочь в отстойник, где уже сидело несколько сидельцев.

– Ладно, на тюрьме договорим! – зло бросил конвоир и пошел выполнять свою работу.

Его слова, естественно, ничего хорошего мне не сулили, да еще и арестанты, похлопывая меня по плечу, с сожалением советовали:

– Попал ты, пацан. Но ты держись. Не ты первый, не ты последний.

Скрежет открываемых железных ворот сообщил нам о прибытии на место. Новочеркасская тюрьма была не просто тюрьмой, где содержались подследственные и осужденные. Здесь находились и те, кому по приговору был вынесен расстрел. Кстати, сам расстрел происходил здесь же. Такие тюрьмы назывались исполнительными, потому как в них приводились в исполнение смертные приговоры. Территория тюрьмы была огромной, состояла из множества корпусов, в каждом из которых содержался определенный контингент арестантов. Например, в первом корпусе держали подследственных, во втором – осужденных, в третьем находилась больничка, в четвертом – транзитка, в пятом сидели крытники – те, кто был осужден на крытый режим и какую-то часть своего срока должен был отбывать в тюрьме. И, наконец, в подвале находились смертники – те, кого в конце ждала вышка.

– Вышли по одному! Сели на землю! Руки за голову и слушать мою команду! – заорал все тот же конвойный, принимавший нас со «столыпина».

Один за другим мы спрыгивали с автозаков и, садясь на корточки, закладывали руки за голову. Каждый понимал, что бывает даже за малейшее неповиновение. Дальше шла перекличка и тщательный шмон. На широких столах тюремные пупкари вытряхивали наши баулы и просматривали их нехитрое содержимое: нижнее белье, кружка-ложка, сменная одежда, тетради, ручки, фотографии близких. Все то, что сопровождает любого арестанта до конца срока. Тюремный скарб тщательно прощупывался на предмет запрещенных вещей: колюще-режущих предметов, денег, наркотиков, чая. В те времена чай приравнивался к бодрящим напиткам и был запрещен вплоть до девяностых годов. Бред, конечно, но это было именно так. Если у кого-то находили что-нибудь запрещенное, то он немедленно отправлялся прямиком в карцер, где мог просидеть вплоть до своего следующего этапа. Дальше начиналась одна из самых унизительных процедур: тебя заставляли полностью раздеться, а потом принимались осматривать тело в надежде найти запрещенные предметы. Не могу сказать, что это была напрасная экзекуция со стороны администрации. Большинство из сидельцев, несмотря на всевозможные запреты, все же решалось провозить и те же деньги, и чай, и наркотики. Кроме того, из пересылки в пересылку следовали воровские малявы, которые никаким другим способом доставить было нельзя. Кому-то это удавалось, а кто-то оказывался на киче.

После того как прошел шмон, нас отправили в этапку, где мы должны были ожидать буц-команду – неотъемлемое действие новочеркасской тюрьмы. Кто-то надевал на себя побольше теплых вещей в надежде смягчить удары дубинок, кто-то просто лихорадочно курил одну папиросу за другой в ожидании экзекуции. Минуты тянулись как кисель, и это уже начинало бить по нервам, когда вдруг за дверью мы услышали радостный возглас дежурного помощника начальника следственного изолятора:

– Какая встреча, Тихон!

Я сидел вдали от двери, но все равно услышал, как среди арестантов пробежал шепот:

– Ростовский вор в законе Тихон заехал.

Несмотря на ожидаемую расправу со стороны администрации в лице буц-команды, меня охватило чувство радости. Еще бы! Сейчас я увижу настоящего вора в законе. «Может быть, даже доведется пообщаться с ним!» – подумал я, поднимаясь с места.

Через пять минут приглушенного разговора за дверью к нам в транзитку вошел пожилой мужчина лет пятидесяти. На нем была черная рубашка и такие же темные штаны. В те времена те, кто относил себя к воровской масти, предпочитали одеваться во все черное. Черный цвет символизировал воровскую масть. У всего были свои цвета: у активистов – красный, у пидоров – синий или голубой, у блатных – черный. В руках Тихон, а это оказался именно он, крутил красивые костяные четки. Его волосы были аккуратно подстрижены и расчесаны, туфли начищены и блестели, как налакированные.

– Здорово честному люду, – спокойным голосом сказал Тихон, когда за ним закрылась дверь.

Несколько молодых человек из нашего этапа растолкали остальных, чтобы быть поближе к вору.

– Здорово, Тихон, здорово, – послышались приветствия, и толпа расступилась перед вором, пропуская его вперед.

Появление Тихона произвело на большинство арестантов такое же впечатление, как и на меня. На него были устремлены практически все взгляды сидельцев. Наверное, такое зрелище можно было увидеть, когда в Риме появлялся цезарь. Единственное, чего здесь не было, так это поклонов.

– Откуда едете, братва? – сразу поинтересовался Тихон.

Несколько человек, относивших себя к братве, так называемых стремящихся, стали наперебой объяснять вору, откуда следует этап.

– Ну, что, братва, может, чифирю замутим? – предложил Тихон. – Давно я тюремного чифирю на дровах не пробовал.

В этапке моментально стало тихо. Все понимали, чем может обернуться такая дерзость.

– Что притихли? – Тихон, прищурившись, посмотрел на «стремящихся».

Каждый из них что-то забубнил про то, что это беспредельная тюрьма и что всех сейчас поломают за кружку чифиря.

И тут меня как кто-то в спину толкнул. Я поднялся во весь рост и громко сказал:

– А почему бы не чифирнуть с уважаемым человеком? У меня дрова есть, осталось только чайком разжиться. Кто смог через шмон пронести, братва?

В этапке наступила такая тишина, что было слышно, как тикали часы на руке у вора. Тихон повернул голову в мою сторону, и в его глазах мелькнуло удивление. Перед ним стоял мальчишка, который в отличие от остальных бывалых сидельцев не стал жевать сопли, а смело согласился на предложение вора. Но, кроме удивления, я успел заметить и восхищение. Оно было мимолетным, но я все же сумел его уловить в глазах Тихона.

– Ну что, братва? Неужели ни у кого чая нет? – Тихон обвел взглядом арестантов, после чего многие стали доставать из баулов завернутые в фольгу небольшие свертки.

Не знаю, что именно меня толкнуло на этот шаг, но мне почему-то стало не по себе перед вором за братву, которая проявила себя не лучшим образом в глазах такого человека, как Тихон. При появлении вора в законе на меня вдруг нахлынула такая уверенность, какая, наверное, возникала у солдат, которые смело шли в бой на верную смерть, видя, что впереди них бесстрашно бросался на врага их командир. Многие, поняв свою ошибку, кинулись мне помогать «мутить» чифирь, и уже через минуту по этапке стал разноситься запах горелой бумаги и свежезаваренного чая. Этот запах распространился не только по камере, но и проник за дверь, так как в следующую секунду она распахнулась и на пороге вырос уже знакомый мне конвоир. Когда он увидел меня с дымящейся кружкой в руках, эмоции стали переполнять его со страшной силой. Поначалу он просто открывал рот, не произнося ни звука, но потом тишину в камере разорвал громкий голос:

– Да вы что тут, совсем страх потеряли? И это опять ты?! Ну, все, ты сам напросился, пацан! – И конвоир, выхватив дубинку, двинулся на меня.

«Ну, Серый, приехали», – подумал я, наблюдая, как на меня надвигается злобный конвоир. Но я решил не показывать никому свой страх и, встав перед ним во весь рост, зло посмотрел в глаза, что, наверное, еще больше его разозлило. В следующую минуту он замахнулся своим резиновым орудием, намереваясь огреть меня им по голове. И огрел бы, если бы не произошло следующее. Когда его рука стала опускаться, возле него вдруг вырос Тихон, который железной хваткой успел остановить удар еще в полете.

– Оставь пацана, – процедил он в лицо конвоира, продолжая удерживать руку.

Первой реакцией конвоира была попытка вырвать руку, но ему это не удалось. Тогда Тихон спокойно, но с железными нотками в голосе повторил:

– Оставь пацана, я сказал. По моей просьбе он это делает. – Тихон слегка кивнул в мою сторону.

Все с напряжением наблюдали за происходящим.

Наконец конвоир сделал глубокий вздох и уже как можно спокойнее ответил:

– Хорошо, Тихон, как скажешь. Для тебя все, что угодно.

Вор отпустил руку конвоира и как ни в чем не бывало повернулся к нему спиной. Через мгновение хлопнула дверь, и все расслабились.

– Как зовут тебя, пацан? – спросил Тихон, повернувшись ко мне.

– Самсон.

– Ну что ж, Самсон так Самсон. Подсаживайся ближе, чифирить будем.

Приглашение самого вора в законе многого стоило. Ради такого можно было пойти на что угодно. Не каждый удостаивался чести почифирить с вором.

Так я первый раз воочию встретился с настоящим законником. То немногое время, которое нам было отмерено, пока нас не раскидали по хатам, Тихон в основном разговаривал со мной. Он расспрашивал меня о прошлой жизни, о ближайших планах, да и вообще о моих взглядах на жизнь. В конце концов он сказал:

– Хороший ты парень, Самсон. Есть в тебе и дух, и характер. Если так себя и дальше будешь держать, то все у тебя получится. – А на прощание протянул мне свои четки со словами: – Возьми, Самсон. Это тебе мой подарок. Знающим людям он многое даст понять безо всяких слов.

Я немного замешкался, не зная, принять ли такой подарок или нет. Четки были сделаны из слоновой кости в виде змеи, у которой вместо глаз были вклеены красные камешки. Позже я узнал, что это были гранаты.

– Бери, бери. От таких подарков не принято отказываться, – пояснил Тихон, отдавая мне четки.

Я взял подарок и тут же увидел, какими глазами на меня смотрели все остальные. В них были и зависть, и восхищение, и недоумение относительно того, почему вдруг Тихон совершил такой поступок. И только спустя годы, когда я сам стал вором в законе, я понял, что тогда, в этапке, Тихон уже знал, кто из меня получится в будущем. Позже я и сам умел среди множества претендентов выбирать именно того, кто был достоин.

Для остальных появление среди нас Тихона тоже не прошло даром. Кроме того, что многие смогли первый раз в жизни воочию увидеть настоящего вора в законе, так еще благодаря ему избежали резиновых дубинок буц-команды. Нас спокойно развели по камерам.

А потом была зона общего режима. Моя первая взрослая настоящая школа. Почему настоящая? Да потому, что общий режим – это то место, куда человек попадает первый раз и где, собственно, происходит становление его личности. В свои двадцать лет каждый мнит себя блатным. Здесь нет людей, которые имели бы опыт в тех или иных делах, и поэтому все делается, исходя из собственных представлений о жизни. И, кстати, не всегда они бывают правильными. Как я тебе уже рассказывал, сын, тюремная почта работает получше любой сотовой связи, и поэтому, когда я пришел в зону, обо мне уже многое было известно.

После всех ментовских мероприятий и распределения в отряд меня и еще нескольких человек выпустили в зону. На пороге меня уже встречала местная братва. Четверо молодых людей немногим старше меня самого стояли в вальяжных позах и демонстративно крутили четки.

Кстати, сын, хочу тебе рассказать кое-что о такой криминальной атрибутике, как четки. Многие считают, что эта вещь должна принадлежать только высшей касте криминального мира, хотя на самом деле это не так. Сами по себе четки перекочевали к нам с мусульманского Востока и закрепились именно в криминальном мире. Поначалу действительно ими пользовались только авторитеты, но со временем это стало доступным всем остальным. Дело в том, что многие, первый раз попадая за решетку, хотят поскорее приблизиться к воровскому миру. Некоторые начинают постепенно узнавать эту жизнь, делая для себя какие-то выводы, но большинство ограничивается тем, что набивает себе наколки и учится крутить четки, не вникая в понятия.

– Здорово, Самсон! – поприветствовал меня один из братвы.

– Здорово, – спокойно ответил я и оглядел встречающих.

Все четверо были одеты в черные блестящие робы, причем создавалось такое впечатление, что их пошили на заказ. Одежда была подогнана, как у лучших портных. На головах красовались такие же черные фески. Вообще-то головные уборы заключенных похожи на фуражки французских жандармов. И в правилах исправительно-трудовых учреждений прописано, что каждый арестант должен носить головной убор. При этом не какой-нибудь, а установленный администрацией. В этой зоне носили такие вот фески. Это позже я узнал, что в зоне всегда находились мастера портного дела, которые за определенную плату могли из обычной робы сделать произведение искусства.

– С приездом тебя, Самсон, – сказал все тот же парень из братвы. – Я – Жиган! – Он протянул мне свою руку, и я увидел на ней перстень, по которому сразу определил, что Жиган тоже был на малолетке. – С остальными познакомишься по ходу дела, – добавил он.

Я обратил внимание на то, что каждый из них с интересом рассматривал меня, видимо, мысленно пытаясь сравнить увиденное с тем, что им уже рассказали про меня.

– Пойдем, чифирнем, пообщаемся. Заодно и со смотрящим познакомишься.

Я покосился на баул, с которым неудобно было идти, так как после шмона он напоминал мешок, из которого торчали разные вещи.

– За вещи не беспокойся. Их отнесут в отряд. Кстати, куда тебя распределили?

– Во второй.

– Тогда вообще никаких проблем – это наш отряд. Пойдем! Серый, возьми у пацана баул и неси в отряд! – последовал приказ, и не успел я опомниться, как мои вещи подхватил какой-то мальчишка сомнительного вида и быстрым шагом направился в сторону бараков. На мой немой вопрос Жиган поспешил объяснить:

– Это Керя, наш шнырь. Еще на тюрьме проиграл в карты, теперь вот помогает нам по хозяйству – принеси, подай, иди, не мешай… Ну ладно, пошли в отряд, – он хлопнул меня по плечу, как своего старого кореша.

Отрядом оказался одноэтажный барак, рассчитанный на сто человек. Первое, что бросилось мне в глаза, – чистота. Не такая показательная, конечно, как на малолетке, но везде был порядок. Шконки заправлены, полы вымыты, стены покрашены. Жиган поймал мой удивленный взгляд и не без бахвальства сказал:

– На свои бабки ремонт сделали. Все-таки нам здесь жить.

Позже, когда я побывал в других бараках, то понял, почему в его словах звучала гордость. Во всех остальных помещениях, включая столовую, царила полная разруха. Стены не видели свежей краски, наверное, со времен Сталина, когда была построена эта зона. Деньги на ремонт, скорее всего, выделялись, но оседали в карманах администрации, которая считала, что чем в худших условиях будут находиться осужденные, тем поучительнее для них станет первый срок.

В конце барака, куда мы пришли, находился угол, отгороженный занавесками, сделанными из казенных серых простыней. Издали он напоминал шатер, так как верх тоже был закрыт.

– Вот, Семен, встретили Самсона, все как положено, – сказал Жиган, откинув простынь, служившую входом.

На шконке сидел мужчина лет сорока. В отличие от остальных на нем были спортивные штаны, белая майка, а на ногах красовались кожаные тапочки без задников. Но не только внешность отличала его от других сидельцев. Я сразу почувствовал, что этот человек старше нас не только по возрасту, но и по опыту. В его движениях чувствовалась уверенность, а во взгляде угадывалась какая-то глубина и даже мудрость. Со временем, общаясь с ним, я узнал, что Семен попал на зону за убийство и получил вышку. Просидев в одиночной камере два года в ожидании исполнения приговора, он попал под амнистию, и вышку заменили на пятнадцать лет с отбыванием первого пятерика на крытом режиме. И только после этого он попал на зону, где мы и встретились. Вот так с первого захода Семен успел пройти больше половины воровского пути: побывать в одиночке, посидеть в крытке… Естественно, придя сюда, он сразу стал смотрящим.

– Присаживайся, – кивнул Семен на шконку напротив. – Как добрался?

– Нормально, – ответил я, присаживаясь напротив смотрящего.

– Наслышаны мы о тебе, Самсон. Успел ты себя зарекомендовать с положительной стороны. За активистов срок не добавили?

– Оставили прежний.

– Повезло… Ну что ж, введу тебя в курс дела, а там ты сам решай, как будешь дальше жить, – резко сменив тему, начал смотрящий. – Зона, куда ты попал, хоть и считается черной, но все же здесь не все так, как хотелось бы. Менты всеми правдами и неправдами стараются взять верх, поэтому при каждом удобном случае бросают братву в карцер. Кроме того, общий режим есть общий режим, и многие мужики еще не до конца понимают, к какому берегу им прибиться. Менты обещают условно-досрочное освобождение, и многие на это подписываются, забывая об элементарных понятиях, отказываясь пополнять зоновский общак. Так что сразу предупреждаю, Самсон, придется непросто.

– А я и не надеялся, что попаду на курорт, – был мой ответ.

– Ответ твой я понял, поэтому пока отдохни с дороги. Пацаны тебя сейчас в баню сопроводят, потом поедим, а потом уже и поговорим более основательно. Идет? – Семен протянул мне руку.

– Нормально, – ответил я на рукопожатие.

С этого дня началась моя жизнь на взросляке. Действительно, поначалу было непросто. Менты при каждом удобном случае старались определить меня на кичу, так что, считай, весь первый год я оттуда практически не вылезал. Это сейчас, когда наше правительство стало равняться на Запад, более-менее соблюдать права человека, на зонах постепенно улучшаются условия содержания. А вот раньше там был только один закон – закон хозяина и оперативной части, которые всячески боролись с блатными. К примеру, в карцерах создавались такие условия, что обычному сидельцу достаточно было одного раза, чтобы понять: лучше туда больше не попадать. В маленьком помещении полтора на полтора метра, стены которого были покрыты грубой штукатуркой, не было практически никаких условий для сна. То есть это была настоящая бетонная коробка. Перед тем как посадить в нее очередного нарушителя, на пол выливали ведро воды. Это делалось для того, чтобы полностью исключить любую возможность отдыха днем. Ты мог только либо стоять, либо делать два шага от стены до стены. На ночь, естественно, отстегивались нары, и ты мог немного поспать, но весь день был вынужден проводить на ногах. И так продолжалось пятнадцать суток. Также нарушителям устраивали «день летный, день пролетный», то есть кормили через сутки – отсюда и пошло название. И если многим хватало одного раза побывать на киче, чтобы уяснить для себя, что лучше – жить по правилам, установленным администрацией, или вот так вот мучиться, то братва, а в том числе и я, так или иначе всегда шла вразрез с любыми зоновскими порядками. Поэтому мы и были постоянными клиентами этого, с позволения сказать, заведения.

Но, как говорится, все рано или поздно заканчивается. Закончился и мой срок. Мне предстояло выйти на свободу, где я не был целых четыре года. Я прекрасно понимал, что многое в том мире за прошедшее время изменилось, но и сам уже не был тем мальчишкой, которого все знали как Сергея Кузнецова. Теперь это был молодой человек с жизненным опытом, которого с лихвой могло хватить на пару обычных жизней. Я уже не походил на того бесшабашного доверчивого пацана, готового в любую минуту прийти человеку на помощь. В моем взгляде появилась та жесткость, которая неизбежно вырабатывается у тех, кто прошел тюрьму и зону. Этот взгляд сохраняется у человека на всю оставшуюся жизнь. Я бы назвал его своеобразным отпечатком зоновской жизни. Те, кто наталкивается на такой взгляд, либо теряются, не зная, как им себя вести, либо стараются быстрее избавиться от общества бывшего сидельца. Из-за этого у вчерашнего заключенного, только что вышедшего на свободу, исподволь формируется психология изгоя. Не случайно его окружение, как правило, складывается из таких же «бывших», как он сам. По большей части отсюда и рецидив преступлений со стороны освободившихся из зоны. Им начинает казаться, что только там они могут чувствовать себя свободно. Там, где их уважают, где с ними считаются…

Не обошло стороной это состояние и меня.

Освобождение обрушилось на меня внезапно. В ночь перед выходом на свободу я совершенно не спал, все время думая о том, что меня ждет на воле. Но сколько ни думал я, ни гадал, все равно не мог себе представить той настоящей жизни, поскольку все изменилось – и в первую очередь изменился я сам. Прежние приятели казались мне теперь желторотыми птенцами, а авторитетные урки нашего города пока не могли принять меня как равного. Срок на общем режиме был всего лишь первой, весьма незначительной ступенькой в воровском мире. Только после двух-трех ходок настоящие авторитеты могли обратить на тебя внимание. Безусловно, они знали все о твоей жизни за решеткой и наблюдали за твоими «подвигами», но вот только никто не спешил с выводами. Они могли несколько лет присматриваться к тебе, стараясь понять, что на самом деле тобою движет и готов ли ты пройти до конца однажды избранный путь. Многие из тех, кто изначально становился на воровскую, блатную стезю, даже через десять лет могли отказаться от нее. И многие открещивались, не в силах больше терять здоровье на кичах, жить какой-то непонятной, волчьей жизнью, одной ногой постоянно находясь в тюрьме. Кто просто ломался, кто ссучивался. Вот поэтому воровское сообщество с некоторых пор не спешило приближать к себе новичков, особенно тех, кто, как говорится, еще вдоволь «не нюхал пороху». За воротами меня никто не встречал. По письмам я знал, что мать болела, а друзья, с которыми я расстался четыре года назад, просто не знали, где я нахожусь. В определенный момент я перестал поддерживать с ними всякую связь, считая, что теперь у каждого из нас своя жизнь – у них своя, а у меня своя.

Поначалу я наслаждался свободой, как простой баклан, вырвавшийся из-под пристального внимания караульных вышек: кутил с бабами, сорил деньгами, которые валились на меня невесть откуда. Навещал старых приятелей, быстро обзаводился новыми. Но очень скоро от всего этого устал и все чаще ловил себя на мысли о том, что начинаю если не тосковать, то уж скучать по зоне. Это точно. Скажешь кому-нибудь – не поверят. Но все было именно так. Здесь, на воле, я был одним из многих. Я терялся в толпе. На меня не обращали внимания. А там, на зоне, я был личностью, с мнением которого считались. И от этой ностальгии по жесткому лагерному порядку становилось тошно. Мне все чаще начали сниться наш барак, Жиган, зоновские «движухи». И вообще, чем та жизнь хуже этой, задавал я себе вопрос? Свежий воздух, в конце концов. Работа? Так на то мужики есть, пусть они и вкалывают. А мне скорее пальцы отрубят, чем я возьму молоток в руки или встану к станку.

…В тот день от перепоя трещала голова. Мне подумалось, что мои кореша явно бы не одобрили такого загула – уж слишком лихо я отмечал свое освобождение. Дело в том, что никто из порядочных авторитетов не одобряет затяжные пьяные загулы. Я и сам недолюбливал пьяниц. Но сейчас мне было все равно. В моей голове творилось что-то невообразимое. С одной стороны, я понимал и был даже убежден в том, что выбрал для себя правильный путь. Но, с другой, выйдя на свободу, я увидел, как живет большинство людей, и мне почему-то становилось больно на душе от того, что я уже не смогу стать такими, как они. Клеймо зэка будет преследовать меня до конца жизни. А в те времена это многое решало для обычного человека. И вот, находясь в этих душевных терзаниях, я старался залить свои невеселые мысли алкоголем. В такие утренние часы мне старались не перечить, не злить, понимая, что могут нарваться на жесткий кулак. Я и сам не понимал, где проводил основную часть времени. Меня водили с одной хаты на другую, подкладывали девок, и я удивлялся каждый раз, вспоминая, как они оказались рядом со мной. Все мое окружение состояло из таких же, как я сам, отбывших свой срок арестантов, которые, узнав, какой образ жизни я вел в зоне, старались внести свою лепту в разгул. Так было всегда. Бывшие сидельцы, обычно первоходки, сбиваются в компании, где вспоминают свою зоновскую жизнь, рассуждают о понятиях, иногда ходят на дело – жить-то на что-то надо. Взрослые авторитеты поручают им некоторые дела, типа отвезти грев на зону или проучить кого-нибудь. В таких компаниях я и отдыхал первое время после отсидки.

…Очнувшись, открыл глаза, но не увидел ничего, кроме множества пустых бутылок. Опять незнакомая хата. Из мебели – пара стульев и скрипучий стол, да еще на кухне радио орет.

– Очухался? – раздался голос откуда-то сверху.

Я повернул голову, и в затылке заныло.

– Кто ты? – спросил я незнакомца. – И где все остальные?

– Долго еще собираешься пить да по притонам шататься? – Незнакомец пнул лежащую на полу бутылку, и та, отлетев в угол, завертелась.

– Кто ты такой, чтобы меня учить жизни? – недовольно спросил я, и тупая боль снова запульсировала в черепе.

Незнакомец опустился рядом. Ему на вид было не более сорока: поджарый, с сухим, слегка обветренным лицом, он казался еще моложе. И только всмотревшись, можно было увидеть, как глубоки были морщины. Ворот рубашки слегка оттопырился, и я увидел на его груди наколку – крест с двумя ангелами по бокам. Такая наколка могла принадлежать только человеку из воровского окружения.

– Умойся и приведи себя в порядок! – Это была даже не просьба, а скорее приказ. – С тобой хотят поговорить, Самсон.

Через час я уже находился в одной из ростовских квартир в окружении серьезных местных авторитетов. С этого момента моя жизнь мне уже не принадлежала.

В тот момент я еще не знал, что по Союзу прокатилась волна арестов среди воров в законе, и они приняли решение подтянуть к себе молодых, наиболее перспективных в воровских делах парней, уже понюхавших зону, чтобы со временем восполнить потери в воровском сообществе. Моим наставником стал вор по кличке Ермак. До того как стать вором в законе, он звался Фокусником. Это погоняло Ермак получил за то, что умел виртуозно совершать карманные кражи. Он был главным среди ростовских воров и пользовался большим уважением, поскольку скрупулезно соблюдал все воровские каноны. Даже выход на свободу он воспринимал как наказание. Если ему и доводилось покидать зону, то, как правило, ненадолго и по уважительной причине.

Вся жизнь Фокусника была примером для остальных воров. В общей сложности он провел за решеткой больше тридцати лет. Всегда подтянутый, Ермак имел строгую осанку командира и выглядел значительно моложе своих шестидесяти с хвостиком. Первый раз он сел подростком, когда ему едва стукнуло четырнадцать. Начинал простым карманником на вокзале. К двадцати годам он достиг такого мастерства, что с ним трудно было тягаться самым опытным ворам. Шутки ради он вытаскивал у зазевавшегося прохожего из кармана часы и так же незаметно клал их обратно. Тогда-то и прозвали его Фокусником. Однако к ремеслу карманника парень вскоре охладел и стал специализироваться на квартирных кражах. Но и здесь в короткий срок он достиг такого уровня, которого обычный вор не успевает приобрести и при пятилетнем стаже. Фокусник без труда открывал любые замки, и чем сложнее они былы, тем интереснее казалась ему работа. Именно работа, поскольку содержимое квартир его как бы не интересовало вовсе.

Когда в первый раз в свои четырнадцать лет он попал за решетку, то был просто Костиком-фокусником. Но уже тогда воры подметили в нем характер. В обиде на необъективное следствие Фокусник отказывался работать и очень скоро попал в отрицалово. На свободу он вышел другим. Это был не тот подросток-шалопай, слонявшийся без дела по паркам и вокзалам, а человек, слову которого внимали даже урки со стажем. В свои двадцать лет он уже сделался признанным авторитетом. Принципиальный и правильный, он во всем любил порядок. Именно тогда ему за его крутой нрав и некоторую схожесть дали погоняло Ермак. Мужики с восхищением вспоминали, как вел себя смотрящий Ермак, когда попадал на зону. Ему до всего было дело. Повара его, к примеру, боялись как огня. Никто не смел ослушаться Ермака. Как-то в зоне ему не понравилась баня, и он добился, чтобы выстроили новую.

Социальная среда потеряла в лице этого человека личность – он мог бы с успехом возглавить завод или даже министерство. Но судьба распорядилась иначе… Зато преступный мир приобрел в его лице заступника.

Ермак, как настоящий вор, одинаково отстаивал интересы не только воровской элиты, но и последнего обиженного.

– Все мы мотаем срок, – справедливо рассуждал он. – Всем здесь не сахар – что ворам, что мужикам, что петухам.

Однажды на зоне ему пришлось наказать приблатненного арестанта, который, ошалев от скуки, стал лупить петухов, просто так, беспричинно. Тогда пахан петухов обратился к Ермаку за справедливостью. Смотрящий – это как высший третейский суд в зоне, за которым остается последнее слово. Ермак внимательно выслушал делегацию, потом велел привести к нему беспредельщика.

– Сколько ты сидишь?

– Три года.

– Три года?! – удивился Ермак. – На зоне три года – это не срок. Ты еще на толчок ходишь домашними пирожками. А те петухи, которых ты избивал, сидят по десять лет, и многие из них, в отличие от тебя, приносят пользу зоновской жизни. К примеру, тот, которому ты дал пинка, перед тем как стать обиженным, семь лет в отрицалах ходил, а такое не каждый может выдержать. Я просто удивляюсь, почему они тебя вообще не пришили, как бешеную собаку. Что же у нас на зоне будет твориться, если каждый начнет просто так от скуки душить петухов? Совсем порядка не будет. Сначала петухов будут лупить, а потом и друг на друга попрут? Меня сюда законники прислали, чтобы беспредела не было, и я жизнь свою положу, если надо будет, а всю заразу отсюда повыведу!

Провинившийся арестант стоял навытяжку перед Ермаком, будто смотрящий был генералом. Впрочем, на зоне порядки были сродни армейским. А у Ермака вид – вполне боевой. На щеке шрам, губа рваная, а голос такой хрипоты, что можно было подумать, будто он командовал в боях, перекрывая криком канонаду. Властью он обладал куда большей, чем иной из генералов. Одного движения бровей было больше чем достаточно, чтобы провинившегося изметелили до крови.

Ермак удобно разместился на нарах. Под спиной подушка, по обе стороны адъютантами застыли «стремящиеся», готовые выполнить любое его приказание. Однако Ермак никогда не торопился принимать решения. Бескорыстно преданный только одному богу – воровскому лагерю, он больше всего боялся оказаться несправедливым и сейчас тщательно оценивал молодого арестанта, чтобы в горячке не подвести под его жизнью роковую черту. Он как бы прикидывал, что из парня может выйти лет через десять и будет ли он полезен воровскому делу? И понял: дальше он не пойдет. Очень скоро поймет, что для того, чтобы стать порядочным авторитетным арестантом, железных кулаков недостаточно, должны быть еще и мозги.

– Мне сказали о том, что в бане ты зацепил одного из петухов и трахал его, как хотел. Конец задымило? Согласно понятиям, ты вначале должен был подойти к пахану петухов и переговорить с ним о том, что конец загасить хочешь. Ты должен был заплатить за удовольствие – таков порядок.

– Виноват я, Ермак, прости, – пробубнил «обвиняемый».

– А ты у петухов спросил? Захотят ли они тебя простить?

Петухи молчали.

– Значит, сделаем так. Оставшийся срок ты будешь жить так, чтобы о тебе не было слышно. Если еще раз я узнаю, что ты поднял свою гриву и стал качать перед кем-то права – окажешься в петушатнике. Так что поддержки от авторитетов не жди. Никто за тебя мазу тянуть не будет. Теперь ты сам по себе.

Арестант молча выслушал смотрящего и, опустив голову, побрел прочь из барака. На лицах петухов проскользнула ухмылка. Своим решением Ермак лишил беспредельщика самого главного – поддержки. А это означало, что теперь каждый мог в рамках понятий наехать на него. Даже те же самые петухи могли сделать ему темную.

Ермак был не только справедливым, но и правильным вором. В колониях, где он появлялся, непременно организовывались группы неповиновения, начинали собираться деньги на благое дело. Он не забывал одного из самых главных законов вора – никаких разговоров с администрацией. И даже к хозяину его нельзя было привести силой. Преодолеть сопротивление дюжины личных телохранителей, готовых в любую минуту вступиться за своего лидера, было непросто. И даже если бы их удалось раскидать, трудно было предугадать, как бы стала проходить беседа. Зона могла просто выйти из повиновения.

Ермак никогда не расставался со своей охраной. Шесть человек постоянно следовали впереди и столько же шли сзади. Всюду, где бы он ни находился, они неизменно составляли его окружение.

И все-таки однажды администрации удалось перехитрить опытного вора и изолировать его от остальных. Это случилось после работы. Его задержали на выходе из проходной, когда вперед прошли первые шесть человек. Остальных под предлогом досмотра задержали на несколько секунд. И этого было достаточно, чтобы группа захвата сокрушила законного вора. Ермак от досады скрежетал зубами, глухо матерился и грозил, грозил… Ни одна из его угроз не оставалась пустой. Об этом знали не только приближенные, но и администрация. И если он говорил, что лагеря поднимут бузу, то так оно и должно было случиться.

О беспределе, который сотворили с Ермаком, узнали не только ближайшие лагеря. Буза ураганом пронеслась по всем зонам бывшего Союза. Зэки ломали станки, жгли бараки. Все это напоминало гражданскую войну. И только пулеметы сторожевых вышек сдерживали многотысячную армию заключенных. Бузу усмиряли силой, в зоны вводили войска, следственные изоляторы были набиты до предела, но это лишь подстегивало бунтовщиков. Зэки пускали в ход заточки и все, что попадалось под руки. Однако лагерная администрация, ломая сопротивление, твердо стояла на своем, намереваясь перевести Ермака в «Белый лебедь», известную пермскую тюрьму.

Каждый вор, едва только входил в ворота этой тюрьмы, как бы мгновенно лишался былого авторитета. Эта тюрьма среди прочих числилась особой – она была создана для таких непокорных, каким был Ермак. Там творила беспредел группа обиженных, которые, пройдя через мытарства лагерей, претерпели унижение и презрение и обозлились на весь преступный мир. Именно к ним подбрасывали воров в законе. Они били законников, требовали отказаться от титула, опускали до своего уровня.

«Белый лебедь»… Во всей России не было арестанта, который не содрогнулся бы от этих двух слов. Все знали про то, что творилось на этой тюрьме. О ней ходило множество историй, одна страшнее другой.

На очереди был Ермак. Связанного, но не сломленного, его внесли во двор тюрьмы. С этого момента вора в законе не стало. Был просто осужденный по такой-то статье.

Ермак отказывался есть – его кормили насильно. Он отказывался работать – его сажали в карцер. Оставалось единственное средство, способное усмирить его гордыню. Это была камера, где сидело пятеро таких же воров в законе, как он сам.

Начальником пермской тюрьмы был Царев Иннокентий Петрович. Подчиненные между собой называли его Царем, заключенные – Иудой. Пройдя путь от прапорщика до полковника, он решил создать своеобразную фабрику по ликвидации воров в законе. И добивался этого всеми возможными и невозможными способами. За это он получал премии и поощрения от вышестоящего начальства, и это еще больше подстегивало его на самые изощренные действия. Воров в законе сажали в одну камеру. Все они были равны и в одинаковой степени признаны воровским сообществом, но каждый из них помнил о том, что ни один из законников не может даже замахнуться на другого, такого же, как он. Однако, оказавшись в замкнутом пространстве, они с трудом выносили друг друга. Раздражение очень быстро перерастало в откровенную ненависть, и частенько кого-нибудь выносили из камеры с раздробленным черепом. Секрет был прост: каждый день требовалось убирать в камере и выносить парашу. Но достаточно было притронуться к ней, чтобы потерять величие законного вора. Слух о бесчестии молнией разносился по всем пересылкам и лагерям. Пребывание воров в одной камере напоминало опыт с крысами, когда в клетке остается одна, самая сильная. А потом сильнейших опять сажают вместе, и снова остается только одна.

Вот в такую тюрьму и попал Ермак. Он прошел перековку по полной программе. Целый год сидел в одиночной камере. Был не раз бит. А когда его поместили в одну камеру с законниками, оставался верен своим воровским принципам. Он видел, как на его глазах один за другим падают идолы, те, на кого он всегда старался равняться. Один хотел покоя, другой желал свежего воздуха, третий помышлял о свободе. Он видел, как плакали опущенные воры, как они выносили парашу. Ермак дал себе слово, что лучше умрет, чем притронется к пропахшему мочой ведру.

Слухи о бесчестии воров распространяла сама администрация, которая была заинтересована в ниспровержении авторитетов, однако наружу не просочилось ни одного слова, которое могло бы опорочить Ермака. Именно после «Белого лебедя» в нем появилась непримиримость, которая сделала его столь авторитетным в уголовном мире. Он сумел сделать то, что до него не удавалось никому. Из «Белого лебедя» он вышел тем, кем и вошел, – вором в законе. Только характер у него стал более жестким. Он не прощал ни малейшего отступления от воровских традиций и принципов. Любое вольное толкование воровской идеи воспринималось им как предательство; многие из прежних воров, сломленных когда-то «Белым лебедем», были объявлены им ссученными, и ничто не могло спасти их от праведного гнева. Бывших законников находили с распоротыми животами в подворотнях, с простреленными головами в притонах.

Вот таким человеком, сын, был мой первый наставник. Вот почему долгое время я был предан воровской идее старой формации. Смотря на таких людей, как Ермак, ты волей-неволей сам стараешься быть похожим на них. Живешь их идеями, их мыслями, их поступками. И только с годами ты осмеливаешься ставить под сомнение их принципы и начинаешь думать самостоятельно…»