Самсон. О жизни, о себе, о воле. Самсонова Елена

* * *

Написание письма так увлекло меня, что я терял чувство времени. Вот и сейчас, когда я решил передохнуть, то заметил, что за окном уже начинался рассвет. Так как сегодня меня ждали важные дела, я решил немного поспать.

Проснулся я от того, что меня будил шнырь.

– Самсон, вставай. Поверка уже через пять минут начнется.

Нехотя я поднялся со шконки и пошел на пересчет.

После того как мой отряд был посчитан, ко мне подошел Матрос.

– Здорово, Самсон.

– И тебе не хворать, Матрос, – без особой радости ответил я.

Больше всего в тюремной системе меня убивали поверки. Да. Именно они. Не БУРы, не кичи, а поверки. В любую погоду ты должен был выйти на плац и стоять там больше часа, ожидая, пока посчитают всю зону, в которой численность сидельцев иногда достигала двух, а то и трех тысяч человек. Вот и сегодня, выйдя из барака, я увидел, что начал накрапывать мелкий противный дождь. За время поверки он только усилился.

Матрос, видя, что я не в настроении, по-тихому удалился. Я поймал себя на мысли, что что-то меня тревожит, но вот только что – непонятно. По приходе в барак я позвонил домой, но там все было в норме. Списав это на плохое настроение, я попытался отвлечься, подумав о предстоящей встрече с «хозяином». Время подходило к девяти, и сейчас у ментов была планерка, а вот после нее я и собирался заявиться к нему на разговор.

Выпив свою порцию таблеток, я прилег на шконку. В моей голове роились разные мысли, но главной из них был один вопрос: а правильно ли я поступаю, подписавшись договориться с ментами об открытии мебельного цеха? Но, прокрутив еще раз все «за» и «против», не находил тех железных аргументов, которые бы указывали на неправильность моего решения.

Наконец, устав переливать из пустого в порожнее, я посмотрел на часы. Можно было идти. Надев чистую рубашку, я отправился на разговор. Войдя в ДПНК, спросил, на месте ли «хозяин», на что услышал, что тот со вчерашнего дня на больничном. На секунду это сбило меня с толку, но я тут же поинтересовался, на месте ли начальник режимной части. Оказалось, что тот куда-то отошел, но обещал быть через пятнадцать минут. Позже, вспоминая и прокручивая эти события, я удивлялся, как мог не заметить, что в тот момент мне все указывало на то, что не стоит этого делать; но тогда я не обратил на это внимания. В принципе, как обычно это у нас бывает, мы не видим или не хотим видеть очевидного, ссылаясь на обстоятельства. А ведь судьба почти всегда дает нам какие-нибудь подсказки, и нужно просто уметь их подмечать.

Торчать пятнадцать минут в «мусорской» мне не хотелось, и я вышел в зону. Здесь уже начиналась жизнь. Каталы сбивались в кучки и думали, где бы им сегодня «покатать». Наркоманы носились по зоне в поисках дозы. И прочее, и прочее…

Наконец из ДПНК вышел нарядчик и сообщил, что начальник режимной части появился. Я отправился к нему. По сути, это был второй человек в зоне, если не сказать – первый. Ведь именно он отвечал за любые ЧП в зоне, и поэтому все нововведения в первую очередь согласовывались с ним. Что же касается меня, то к нему я собирался зайти после разговора с «хозяином», чтобы не получилось, что я прыгаю через голову. Но раз тот находился на больничном, то вопрос решался сам собою. Войдя в кабинет, я сухо поздоровался.

Удивленный взгляд режимника говорил о том, что он никак не ожидал моего появления у него в кабинете.

– Проходи, Кузнецов, – он указал на стул за длинным столом, за которым, скорее всего, проводились разного рода совещания. – Что привело такого авторитетного человека в мою скромную обитель?

Начальником режимной части был сибиряк по фамилии Кацуба, ростом почти под два метра и недюжинной силы. В отличие от остальных ментов он никогда не боялся ходить по зоне в одиночку. Мужик он был резкий, но справедливый. Мог впаять за нарушение месяц кичи, а мог и с легкой руки амнистировать человека из БУРа. Кацуба давно уже работал в колонии и прекрасно разбирался в мастях. Как все сибиряки, он был честным и открытым человеком, а поэтому чувствовал фальшь за три километра. К примеру, подкатит к нему какой-нибудь фраер и начнет «жевать» про сложную свою жизнь, выпрашивая лишнее свидание. Так вот, Кацуба внимательно выслушает того, а потом просто пошлет куда подальше со всеми его горестями. А подойдет к нему авторитетный человек и без всяких там заездов попросит передать в БУР теплые вещи и чай – так тот без разговоров даст распоряжение своим подчиненным, чтобы пропустили грев. Вот таким был начальник режимной части.

– Я по делу, – коротко ответил я, присаживаясь на стул.

– Интересно послушать, какие могут быть дела у смотрящего с режимником, – в глазах Кацубы сквозил неподдельный интерес.

– Я тут подумал на досуге о нынешней жизни в зоне и пришел к выводу, что жизнь наша лучше не становится, да и у вас проблем не убавилось, хотя правительство обещало.

– От них дождешься. Как же, держи карман шире! – чертыхнулся Кацуба.

– Так вот, есть у меня к вам деловое предложение, гражданин начальник.

– По поводу?

– Предлагаю открыть в промзоне мебельный цех. Мастера есть, сделают не хуже итальянской. Как и куда ее распасовывать, я беру на себя, братва на воле поможет, не проблема. От вас надо только дать разрешение, гражданин начальник, – коротко объяснил я суть.

Какое-то время подумав, Кацуба ответил:

– Предложение, конечно же, заманчивое, но есть некоторые нюансы. К примеру, где и, главное, на какие деньги приобрести оборудование? Опять же, если я правильно понимаю, потребуется материал – ну, там, доски, поролон, ткань… что там еще нужно для производства мебели?

– Это тоже мы берем на себя, – ответил я, подумав, что если уж Граф решил замутить такую тему, то пусть и крутится, за язык его никто не тянул.

– Хорошо. А кто там будет работать и, главное, следить за тем, чтобы ничего не произошло? Если блатные, то разговор окончен, – Кацуба перерезал воздух ладонью.

– Как всегда – половина ваших, половина наших, без этого никуда, вы же сами понимаете. Если будут одни красные, то они начнут прижимать мужиков, а если одни наши, то не будет никакой работы, – схитрил я, показывая, что готов идти на компромисс.

– В общем, дело не простое, надо подумать. Приходи завтра. Если будет положительный результат, то обсудим детали, а если нет, то и не о чем будет разговаривать.

– Договорились, – бросил я, поднимаясь с места.

Стоило только мне выйти из ДПНК и пройти с десяток метров, как ко мне подскочил Граф:

– Ну как, Самсон, договорился?

Этот нездоровый интерес со стороны смотрящего за общаком меня несколько покоробил, но я не подал виду.

– Результат будет завтра.

– Ну а сам как думаешь, прокатит наша задумка?

– Проверь, сколько в общаке денег, и подумай, сколько можно будет оттуда дернуть на развитие твоего бизнеса, если все решится положительно, – вместо ответа сказал я Графу.

– Да деньги найдем, Самсон, не переживай, – обрадовался смотрящий.

– Ты только вчера говорил мне, что с деньгами напряг, а сейчас говоришь, что найдешь, – я остановился на полпути к бараку.

– Ну, ради такого дела можно и напрячься, – стушевался Граф, понимая, что ляпнул не то.

– Ладно, доживем до завтра, а там видно будет.

На следующий день прямо с поверки меня пригласил к себе Кацуба.

– Ну что, Самсон, обдумали мы твою просьбу – и решили пойти тебе навстречу. Но только ты должен понимать, что если там случится что-то из ряда вон выходящее, ты первый, кто будет за все это отвечать. Идет?

– Что вы имеете в виду?

– Поножовщина, к примеру, или, скажем, побег.

– Такого не будет – обещаю.

– Ну, тогда по рукам, партнер, – неожиданно для меня он протянул мне свою сильную руку.

Не задумываясь, я ответил на рукопожатие.

Через неделю цех начал работать. Все это время, пока мы с Графом занимались проблемами цеха, мое письмо сыну лежало в тумбочке. Но вот, наконец, когда дела более-менее утряслись и наладились, я решил продолжить…

«Мордовская зона, где мне первый раз пришлось стать положенцем, была «заморожена наглухо». Администрация из кожи вон лезла, чтобы установить свои порядки и не дать блатным и законникам завладеть положением в зоне. Смотрящего, который был до меня, очень долго держали по карцерам, не давая ему возможности наводить свои порядки. В конце концов, за какую-то незначительную драку его быстренько определили на крытую. Скорее всего, и со мной поступили бы так же, но на мое счастье, или везение, в зоне сменился хозяин. Не скажу, что на место старого начальника пришел приверженец воровских идей. Нет. Просто это был человек, который сумел найти с арестантами общий язык. До сих пор удивляюсь, как он смог дослужиться до начальника колонии. Обычно на эти места попадали настоящие деспоты, которые готовы были сделать все, чтобы попытаться искоренить воровскую масть…»

* * *

В тот день, когда братва оказала мне доверие и я стал смотрящим, хозяин самолично, без всякой свиты, пришел к нам в барак. Сев напротив меня на шконку, он серьезно так спросил:

– Как жить будем, Самсон? По понятиям или по-человечески?

Вопрос был не из простых. Я понимал, что начальник пришел сюда не для того, чтобы показать, кто здесь хозяин, а решить, как мы с ним будем делить зону.

– По человеческим понятиям, – после недолгой паузы ответил я.

– Это как? – На лице хозяина появилось неподдельное удивление.

– Это когда законы одного не мешают жить другому.

– Но тогда в зоне будет полный бардак, если каждый будет жить по своим, только ему известным законам, – попытался возмутиться хозяин.

– Никакого бардака не будет. Бардак означает хаос, анархию, а это не нужно ни вам, ни тем более нам, – я посмотрел на сидящее вокруг свое окружение.

– Тогда ты можешь мне обещать, что в зоне будет порядок? – закинул удочку начальник зоны, заглядывая мне в глаза.

– Тебе, начальник, я ничего обещать не буду. Устанавливать порядки в зоне – это твое дело. А мое – толковать понятия, так что будем делать каждый свое дело.

– Я здесь человек новый и поэтому прошу хотя бы первое время не устраивать в зоне никаких провокаций или бунтов.

– Я же сказал, что ничего обещать не буду; поживем, посмотрим, – отрезал я.

Но, кроме самого хозяина, в зоне были и другие «шишки» – такие, как начальник оперативной части и начальник режимной части, которые были совершенно не согласны с мнением хозяина, что «держать» зону надо вместе с блатными. Поэтому они не упускали момента, чтобы вставить палки в колеса как самому начальнику, так и братве. В очередной раз устраивая повальный шмон, они перегнули палку. Выбросив на пол фотографии одного арестанта, они как ни в чем не бывало стали топтаться по ним, продолжая шмон. Естественно, уважаемый сиделец не выдержал такого явного неуважения к себе и попытался возразить, при этом не особо выбирая выражения. Двое младших оперов захотели забрать его в карцер, но толпа недовольно зашумела. Во избежание бунта менты остановились. Как раз в это время я уже входил в барак, где происходил шмон. Мне сказали, что там назревает буза, и я решил разобраться, что к чему. Быстро оценив ситуацию, подошел вплотную к начальнику оперативной части по фамилии Глыба.

– Тебе лучше забрать своих архаровцев и вместе с ними отправиться восвояси.

– А то что будет? – нагло спросил главный опер.

– Ничего хорошего, – сквозь зубы процедил я, не отводя взгляда.

Понимая, что обстановка накалена до предела и одного моего знака достаточно, чтобы кинуться на них, менты стали пятиться к дверям. Начальник, видя, что положение не в его пользу, прищурил глаза и тихо так, чтобы слышал только я один, произнес:

– Сегодня твоя взяла, но не думай, что так будет всегда.

После этого случая ничего практически не изменилось, но я чувствовал, что менты готовят что-то против меня. Я знал, что такого позора Глыба мне не простит и что он только выжидает нужного момента. И вот когда хозяин по каким-то своим делам уехал в Москву, все и началось. Как-то вечером Глыба со своими подчиненными явился ко мне в барак и попросил освободить место для проведения шмона. Зная, что у меня ничего запрещенного нет, я со спокойным видом отошел в сторону. К моему удивлению, из-под моего матраца менты вдруг стали доставать деньги, карты и даже какие-то таблетки.

– Да вы что, совсем охренели?! Вы же внаглую мне все это подкинули! – пытался было возразить я, но Глыба лишь ехидно ухмыльнулся в ответ:

– Шесть месяцев БУРа тебе уже обеспечено, так что хватит орать, и начинай паковать вещи, господин смотрящий.

БУРом в зоне называется барак усиленного режима, а проще – тюрьма в тюрьме. Провинившихся сидельцев закрывают в маленькой камере на три-четыре человека и содержат там с выходом на прогулку в течение одного часа в день. Кормежка хуже некуда, чая нет, нары на целый день пристегивают. В общем, тот же карцер, только улучшенной планировки. И в таком – полгода. В этот же вечер я был препровожден Глыбой в БУР. В хате, куда меня поместили, уже находилось трое арестантов. Конечно же, все трое были авторитетными сидельцами и чалились здесь уже не один месяц. Я сам, когда был в зоне, постоянно «грел» БУР и знал, кто там находился.

– Здорово, Самсон! Что, менты лютуют, пока хозяина в зоне нет? – первым откликнулся грузин по имени Давид. Он был немногим старше меня.

– Да, брат, такие дела, – ответил я, обнимаясь с ним по-блатному.

– Теперь многое может измениться, – вступил в разговор Семен, которого я знал еще по первой ходке.

– Где наша не пропадала! Живы будем, не помрем, – отмахнулся я. – Всегда так было. Менты думают, что, посадив нас сюда, они возьмут на зоне власть, но мы не допустим этого. Ведь так, братва?

– Конечно, Самсон! Кто, если не мы?! – отозвалась хата.

С этого дня наступил новый этап в моей зоновской жизни. Мне предстояло руководить зоной, находясь в непростых условиях, но не делать этого означало отказаться от регалий смотрящего. Чего никто бы не понял. Всеми правдами и неправдами мне приходилось переправлять в зону малявы, чтобы братва знала, как поступать в тех или иных ситуациях. Так продолжалось более двух месяцев, пока, наконец, до нас не дошел слух, что в зону возвращается хозяин. Где-то в душе я надеялся, что он все-таки отдаст распоряжение, чтобы меня выпустили из БУРа. Но тут случилось непредвиденное. Когда поутру нас стали выводить на прогулку, Давид, который обычно вставал раньше всех остальных, почему-то остался лежать на кровати, не обращая внимания на приказы ментов. В отличие от всех остальных нам позволялось иногда оставаться в хате, и поэтому я как-то не придал сначала этому значения. «А может, он уже устал от всего? Так бывает с каждым из нас. Вот так проснешься рано утром, и вдруг накатит такая тоска, что хоть волком вой. Ничего не хочется. Ни прогулки, ни свежего воздуха. Жить не хочется! Может, и с ним сейчас такое происходит?» – подумал я и сказал постовому:

– Оставь человека. Видишь, не до прогулки ему сейчас.

– Сегодня приказано всех из хат выводить. Глыба приказал, – как бы извиняясь, ответил охранник.

– Слышал, братан? Придется идти! – повернув голову в сторону Давида, крикнул я.

Ответа не последовало.

Когда же наконец один из охранников подошел к нему и, схватив за плечо, повернул к себе, все увидели, что у него в груди торчит заточка. Глаза смотрели в потолок; в них застыло спокойное удивление, как будто бы Давид не ожидал, что его смерть придет именно в этот момент. Было видно, что умер он мгновенно. И явно знал нападавшего. В нашей хате сидели только «свои», и поэтому понять, чьих это рук дело, было невозможно. Менты быстренько раскидали нас по одиночкам, и началось следствие. Набежали опера с дознавателями и стали дергать нас по одному на допрос. Как назло, мы накануне влегкую поцапались с Давидом, но это для ментов была уже зацепка.

– Скор же ты на расправу, Самсон, – не успел я зайти в допросную, сказал Глыба и, прищурившись, усмехнулся. – Быстро порешил своего кента…

– Горбатого лепишь, начальник. Никого я не порешил. А уж тем более своего кореша. Если тебе неизвестно, то могу пояснить. Для того чтобы кого-то лишить жизни, нужны весомые аргументы, а не простая ссора. Это у вас, мусоров, никаких понятий. Можете ни за что человека на тот свет отправить. Не своими руками, так чужими точно, – намекнул я главному оперу, что догадываюсь, чьих это рук дело.

– Не знаю, о чем ты, но вот судмедэкспертиза показывает, что на заточке твои отпечатки пальцев, так что сам понимаешь, долгожданная свобода будет у тебя еще не скоро. К тому же перед братвой придется ответ держать, за что ты уважаемого человека завалил.

– Сука, – процедил я сквозь зубы, окончательно понимая, что таким гнилым образом Глыба решил рассчитаться со мной за свое унижение в бараке.

В тот момент я больше переживал не из-за того, что мой оставшийся срок, скорее всего, увеличат вдвое, а из-за того, что не смогу доказать свою невиновность. Ни ментам, ни братве. И еще я никак не мог взять в толк, кто это вообще мог сделать. И зачем. Что это? Роковая случайность или спланированная акция, чтобы загрузить меня по полной? Ведь если это не случайность, то получалось, что рядом со мной все это время жил гад, который в нужный момент по ментовскому приказу не только лишил жизни Давида, но и меня подставил.

– Уведите! – вывел меня из размышлений голос Глыбы.

Дальше был суд, на котором присутствовали всего два человека – судья и прокурор. Несколько вопросов, несколько ответов – и вот уже меня ведут в камеру с новым сроком. Теперь мне предстояло провести в заключении еще шесть лет, кроме своих трех. Итого девять. Причем следующие три мне предстояло пробыть на крытке, то есть на крытом режиме, где жизнь тоже не сахар. Я ехал по этапу, и все мои мысли были только об одном: смогут ли мне поверить на воровском сходняке, когда встанет вопрос о моей порядочности? Сумеют ли воры понять, что все произошедшее – не более чем ментовская подстава? В такие моменты никакие прежние заслуги уже не играют роли, так как на тюрьме человек может ошибиться только один раз. И никто не станет разбираться, почему это произошло. Так было всегда. Слово оставалось только за теми, кто в данный момент решал твою судьбу. А это могли быть люди, которые видели тебя, например, в первый раз и не могли знать тебя как человека. А тогда все говорило против меня. В свое время Давид претендовал на место смотрящего, но братва выбрала меня после того, как пришла малява от воров. Опять же ссора накануне убийства… Все говорило против меня.

На крытке, где в основном сидят авторитеты, тоже своя жизнь и свои законы. После того как меня определили в одну из камер и я, пройдя все тюремные экзекуции, начиная от досконального шмона и кончая баней, все же смог попасть в свою хату, за мной пришли. После отбоя дверь в камеру открылась, и постовой негромко сказал:

– Кузнецов, на выход.

Я не спал, зная, что за мной должны были прийти.

– Руки за спину и вперед, – так же тихо проговорил постовой, показывая, куда идти.

Пройдя несколько камер, он остановил меня.

– Тебе сюда, – показал он на дверь; посмотрев по сторонам, быстро открыл ее и кивнул головой на проем.

Камера, куда я попал, была небольшой, всего на шесть человек. Я успел заметить, что на шконках не было матрацев, а значит, каждый из присутствующих здесь попал сюда на время сходки. На меня смотрели несколько пар глаз. Все присутствующие авторитеты были далеко не молоды. По их лицам и взглядам не трудно было догадаться, что каждый из них провел как минимум половину своей жизни в заточении. Колючие взгляды работали, словно рентген, изучая меня с ног до головы. Я уже давно был готов к этим разборкам и поэтому контролировал не только каждое свое слово, но и каждый жест. Я знал, что сейчас будет решаться моя судьба, и это решение может зависеть от случайно брошенного взгляда, когда сидящие передо мною люди могут засомневаться в моей правоте.

– Я Горец, а это мои братья, – обвел рукой присутствующих за столом воров один из них. – Вот, Самсон, собрались мы здесь, чтобы разложить все по понятиям и выяснить, кто ты: порядочный арестант или дешевый фраер, способный в любую минуту воткнуть заточку в каждого, кто тебе не нравится?

– Я весь перед вами. Задавайте вопросы – отвечу за любой свой поступок и за каждое свое слово. Я всегда жил по воровским понятиям, которые гласят, что жизни лишать можно только в исключительных случаях. А у нас с Давидом ничего подобного не было.

– Но ведь в свое время он тоже хотел стать положенцем? – раздался голос другого вора.

– В тюремной жизни от нашего желания мало что зависит. Меня выбрала братва, и если бы она предпочла его, то, поверьте, для меня ничего не изменилось бы. Как известно, можно быть достойным смотрящим и уважаемым авторитетом без всяких званий, когда к твоему слову прислушиваются больше, чем к слову недостойного смотрящего, – спокойно ответил я.

– Что верно, то верно… И все-таки, как ты считаешь, кто, если не ты, завалил Давида? – спросил Горец, начавший разговор.

– Это не считалка, чтобы ее считать. Будут основания, тогда можно и назвать имя гада, а так… – Я развел руками, показывая, что вопрос не по адресу.

– Понятно, – протянул Горец. – Только, Самсон, такая вот незадача получается… – он потер лоб рукой, на которой виднелись воровские наколки. Было видно, что следующие произнесенные слова дадутся ему непросто. – Не убедил ты нас, Самсон. Никаких аргументов в твою пользу мы не услышали. Мы тебя, конечно, где-то понимаем, но и ты нас пойми. Если мы безо всяких оснований скажем, что это не ты завалил Давида, у многих возникнут сомнения. Пойдут кривотолки разные…

Я слушал старого вора, а в моей голове крутилась только одна мысль: «Какой приговор мне вынесут? Убьют? Смерть за смерть?»

Как в тумане, я видел, как вор поднялся со своего места, и в его руке сверкнула финка. Я стоял как вкопанный, наблюдая, как он приближается ко мне. Неужели это конец? Но это же несправедливо! Я же действительно не убивал своего кореша Давида! Вот сверкающая сталь остроконечной пики уже совсем близко. Осталось только сделать короткий взмах, и она войдет мне точно в сердце. Потом меня, скорее всего, запихнут в какой-нибудь мешок и закопают за тюремной оградой. Так всегда делалось с теми, кого приговаривали воры в законе. Закричать? Позвать на помощь? Нет! Умри как порядочный арестант, и пусть потом все узнают правду!

Как во сне, я услышал какой-то звук, и в это время Горец повернул голову в сторону двери. Краем глаза я видел, как в проеме появился постовой и что-то отдал вору. Тот вернулся за стол. Моя смерть была отсрочена на какие-то минуты. И вдруг я увидел, как суровые лица воров смягчились, а один из них, подойдя ко мне, положил руку на плечо, подталкивая к столу. На ватных ногах я проследовал вместе с ним.

– Вот, Самсон, читай! – Горец протянул мне маляву.

Я пробежал глазами по строкам и не поверил. Там писалось, что мой кореш по первой ходке Семен оказался сукой и что это он завалил Давида по указке Глыбы. Еще не до конца понимая, что прочитанная малява стала моим спасением от неминуемой смерти, я поднял глаза и посмотрел на воров. Неожиданно мое тело охватила мелкая дрожь, которую я не смог сдержать, как ни пытался. Увидев мое смущение, один из воров вытащил из-под стола бутылку водки и пустой стакан. Налив его до краев, протянул его мне:

– Пей! Не тушуйся. Такое с каждым может быть.

Одним махом я опрокинул водку в себя. Через секунду почувствовал, как стали отпускать нервные оковы, в голове появился туман.

– Сейчас иди отдыхай, а завтра мы снова встретимся, надо кое о чем перетереть, – уже как-то по-отечески сказал Горец и сам, подойдя к двери, костяшками пальцев вызвал постового.

В мгновение ока в проеме появилось испуганное лицо пупкаря. Он, видимо, еще не знал, увидит меня живым или нет. Наши глаза встретились, и он сделал глубокий выдох.

– Отведи его в хату, а завтра переведешь ко мне в камеру, – приказным тоном сказал вор.

– Все сделаем, Горец, – ответил постовой, и я покинул сходняк.

На следующий день меня перевели в камеру к Горцу, и следующие три года я провел бок о бок с этим человеком…

«Каждый из воров, безусловно, заслуживает отдельного рассказа о себе, но я, сын, хочу рассказать тебе именно о Горце. Я уверен, что мой рассказ поможет тебе в будущем по-иному взглянуть на людей кавказской национальности, и именно дагестанцев…»

Магомед Батуев, как звали вора с погонялом Горец, был родом из Дагестана. Он являлся старым вором и имел немалый вес. Редко кто из дагестанцев становился вором в законе. Дело в том, что «даги», как и «чехи», всегда придерживались патриархальных обычаев и не признавали ни уголовных традиций, ни титулов. Они всегда держались обособленно не только на воле, но и на зоне, составляя как бы отдельную касту, с которой приходилось считаться даже блатным. И воровскую политику у них проводили не люди с богатым уголовным прошлым, а исключительно выдвиженцы родов – их назвали старейшинами. Распоряжения вождей клана не подлежали обсуждению. Их выполняли так же беспрекословно, как приказы смотрящего на зоне. Их всех связывали невидимые нити, и как только одному из них угрожала какая-нибудь опасность, удержать остальных не могли ни заборы локалок, ни колючая проволока вокруг заборов.

Возможно, и Магомед Батуев со временем стал бы старейшиной своего рода. Для этого у него имелись все необходимые качества – воля, обаяние и безукоризненная родословная. Его предки не ломались ни при царских генералах, ни тем более при партийных боссах. Но судьба распорядилась по-другому. В четырнадцать лет он пошел по малолетке за убийство. Магомед прирезал сожителя своей бабушки, посмевшего влепить ей оплеуху. Причем он не собирался пускаться в бега, искренне считая, что поступил правильно и совершил благое дело. Поэтому, когда в отделении милиции седой капитан с отеческой укоризной поинтересовался: «Что же ты наделал, сучонок? Зачем человека жизни лишил?», – Магомед, не опуская черных, как смоль, глаз, гордо ответил:

– Я заступился за честь женщины.

В этих словах был весь Батуев, и мало что изменилось в его мировоззрении даже по прошествии времени. Несмотря на благородную седину, посеребрившую ему виски, он остался все тем же горячим юношей, не способным на компромисс. Если он любил – то пламенно. Если ненавидел – то до мышечных судорог.

Волей обстоятельств он невольно стал вникать в сложную систему уголовных понятий. Незаметно для самого себя Батуев не только принял установленные на зоне порядки, но и сумел вжиться в них, и за пятнадцать лет заключения одолел все ступени уголовной карьеры, побывав и быком, и пацаном, и смотрящим, и паханом.

Тюрьма никогда не признавала национальностей, и поэтому в лагерной элите одновременно могли быть и азербайджанцы, и армяне, и татары, и русские. Поэтому, когда в среде блатных оказался дагестанец, многие восприняли эту новость равнодушно. Лишь когда Магомед проявил себя настоящим вором и на деле доказал, что тюрьма ему мать родная, и законники, отмечая его благие поступки перед миром, предложили вступить в воровской орден, весь блатной мир России немного опешил: не бывало еще среди дагестанцев воров в законе. И только когда со всех концов России в пермскую колонию, где Магомед отбывал очередной срок, полетели малявы с одобрением, стало ясно, что он личность в воровском мире весьма уважаемая. Так что ни у кого не возникло сомнений, что вором в законе он стал вполне заслуженно, хотя бы даже потому, что никто не мог вспомнить даже одного случая, когда бы он поступил вразрез с понятиями. О таких говорят: душа у него чиста.

Коронация Магомеда напоминала посвящение в рыцарское братство. Приняв сан коронованного вора из рук самых именитых законников, он был обязан изменить свое прежнее погоняло, и сходняк, где решалась его участь, дал ему новое имя – Горец. Новое погоняло должно было свидетельствовать о том, что с этого дня вор вступает в иную жизнь, которая должна решительно отличаться от прежней. С тех пор его величали не иначе как Горец.

…После крытки я вернулся на зону уже человеком на положении. Даже то, что я просидел с вором в законе в одной камере три года, многое о чем говорило. Провожая меня в лагерь, Горец, похлопав по плечу, сказал:

– Ну что ж, Самсон, езжай на зону, обживайся и жди нашей малявы. Буду разговаривать с остальными, чтобы короновать тебя в самое ближайшее время.

Признаюсь честно, что радости моей не было предела. Все, к чему я стремился столько лет и ради чего прошел столько испытаний, наконец-то воздастся по заслугам.

– Постараюсь оправдать ваше доверие, – ответил я.

Но моим мечтам не суждено было сбыться в ближайшее время, так как сразу после моего отъезда на зону Горец скоропостижно скончался. Что послужило причиной, осталось загадкой, но так или иначе мое коронование отодвинулось еще на пару лет. Дело в том, что на зоне, где мне предстояло провести следующие шесть лет, смотрящим был вор в законе по имени Платон. Родом он был из Ростова и прекрасно знал и Тихона, и Ермака, и многих других воров Ростовской области. Конечно же, он ознакомился со всеми малявами, которые я привез с собою, но его вердикт был таков:

– Безусловно, Самсон, ты заслуживаешь звания вора, в этом сомнений нет, но вот твой возраст…

– А при чем тут мой возраст? – удивился я.

– Молод ты еще, Самсон. Это, знаешь, как у монахов. Приходит человек в монастырь и просит разрешения совершить обет и постриг в монахи, то есть посвятить всю свою будущую жизнь служению Богу. А это значит, ни тебе семьи, ни тебе вольной жизни, ничего. Только узкая келья и молитвы с утра до вечера. Не каждый человек способен отречься от всего мирского и самолично заточить себя за высокие заборы монастыря. Поэтому, прежде чем принять такого человека, собирался совет из сорока священников, которые обстоятельно, в течение нескольких часов разговаривали с этим человеком, пытаясь понять, действительно ли он готов расстаться с мирской жизнью или же это всего лишь сиюминутное решение, пусть даже и вызванное каким-то горем.