Территория войны Пронин Алексей
– Кого теперь подозревают?
– Не знаю. А вы?
– Что я? Ему полгода угрожали... да вы знаете.
– А Портной?
– Что, Портной? Не мое дело пальцем указывать. Пусть полиция ищет. Что, кровь на вашем ноже – не его?
– Его. – Я не сводил с него прямого взгляда, и он отвел глаза.
– Ладно, я позвоню. – Глотов вынул мобильник и набрал номер. Нескольких начальственных слов было достаточно, я мог забирать своего конягу. – Езжайте, охрана вас выпустит.
Я возвратился в церковь и подошел к гробу. Панихида заканчивалась. Мне хотелось еще попрощаться с внучкой, и я, дождавшись, когда мы встретимся взглядами, улыбнулся ей и покивал головой. Она ответила горькой улыбкой. Таня стояла чуть поодаль от матери, и я внимательно рассмотрел женщину. Не очень здоровое, слегка подпухшее, как у алкоголички, лицо, отсутствующие глаза. Ее бывший муж, молодой Софронов, поджав скорбно губы, бессмысленно уставился неподвижным взглядом на кучу цветов под гробом. Алла, опустив вуаль и скрывая от всех свои чувства, по-прежнему не отходила от батюшки.
Я прошел в дальний угол церкви, нашел образ Спаса Нерукотворного, несколько раз перед ним перекрестился и про себя прошептал: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного».
Через час я уже был в проходной завода. Но все оказалось не так просто. В бюро пропусков обо мне ничего не знали, пришлось звонить в дирекцию, те связались с охраной, и, наконец, вышел их старший. Он удивленно и недоверчиво оглядывал меня, потом хмыкнул, покачал головой и скрылся за дверью бюро пропусков. Пока я ждал, еще несколько охранников с любопытством высовывались из-за турникета.
Свой мотоцикл я нашел на складе среди мешков с цементом. Завелся он без проблем, и я выкатил его к заводским воротам. Пришлось посигналить, пока вразвалочку не вышел мой главный партнер по нокаутам.
– Ну, что шумишь? Где пропуск на вывоз груза? Что в сумках?
Я слез с мотоцикла, протянул бумажку и распахнул два задних кофра. Даже не взглянув в них, он махнул напарнику в окно будки, и створки ворот со скрипом разъехались на метр.
– Узко – я же не на велосипеде!
– Протиснешься. И не шали мне больше! – хохотнул он прямо мне в лицо. – Болел животик?
В окошко будки за нами с интересом наблюдал второй охранник. Я непроизвольно подтянул перчатки.
Дальнейшее произошло как-то само собой. Левая моя перчатка приподнялась, и охранник с интересом на нее посмотрел, поворачивая голову и доверчиво подставляя мне левую скулу. Я вложил всю силу и весь свой вес в правую перчатку, она глухо щелкнула о его челюсть и остановилась. Он падал в точности как в первый раз в проходной – как мешок, с грохотом, плечами и головой сначала о дощатую стенку будки, потом на асфальт. И так же, как в прошлый раз, через несколько секунд к нему подскочил второй охранник. Я подождал, пока первый подаст какие-нибудь признаки жизни. Тот наконец задвигался, и только тогда я вежливо попросил второго открыть ворота шире.
11. Больница
Отделение челюстно-лицевой хирургии Первой градской больницы высилось четырнадцатью заполненными болью этажами близ Нескучного сада. Обшарпанный лифт неспешно поднял меня на предпоследний этаж. Больничные запахи, койки с больными в коридорах, не уместившиеся в палатах, серые линялые халаты на шатких плечах – все это живо напомнило мои скитания по военным госпиталям пару десятков лет назад. Дежурная назвала номер палаты, я осторожно постучал в дверь и приоткрыл ее: тишина, шесть коек, и только на двух – неподвижные тела под простынями.
Здоровый человек всегда входит в это царство боли и горя робко, стыдясь своего здоровья, и с ужасом от внутреннего чувства, что и сам мог бы тут лежать, и наверняка когда-нибудь ляжет, это не за горами. Но вскоре оторопь проходит, мрачные обитатели в одинаковых халатах становятся похожими на обыкновенных людей, и черта, разделявшая два мира, стирается. Но только на время, до следующего посещения больного, чтобы потом поражаться вновь.
Моего знакомого Сереги в палате не оказалось. Один из его соседей даже не повернул на мой вопрос забинтованную голову с ржавыми пятнами. Второй не владел речью и только махнул рукой куда-то за стену.
Вспоминая больничные порядки, я взглянул на часы – до ужина рано, до вечерних уколов и процедур тоже. Значит, где-то курит, – тут всегда есть курилка под какой-нибудь лестницей, под пожарным шлангом, всегда найдется укромное местечко, ставшее почти законным, откуда никто всерьез не турнет. Так было и на этом этаже. Мой Серега нашелся на пожарной лестнице, он сидел на подоконнике у окна с роскошным видом на вечернюю Москву.
Только узнать в нем Серегу было мудрено: голова забинтована, а от челюсти выпирает стальной крепеж. Еще у дежурной я справился о его травме, и та мне зачитала из журнала: «двойной перелом нижней челюсти... операция прошла без осложнений... на штифтах и проволоке нагноений нет».
Но и не узнать Серегу тоже было невозможно: по смешливым осоловелым глазам. Рядом на подоконнике сидел и его дружок, из заводских, и оба были уже «кривые». Дружок, увидев меня, как школьник, мигом спрятал в карман пиджачка полупустую поллитровку. На газетке остались пластиковые стаканчики и мелкая закусь: дело понятное, пришел навестить дружок с завода. Серега меня узнал, но выразить радость мог только мычанием и жестом – мол, давай с нами, сейчас втроем еще дернем. Хороший парень, он мне нравился: не унывал нигде, даже тут нашелся: лицо собрано на проволоке и винтах, но если их как-нибудь раздвинуть, он пузырь с дружком обязательно раздавит.
– Пп-о-о-мянем директора, ббо-оксер!
– Сам-то живой?
– Жжи-ивой. На-а-аливай е-ему, Сеня.
– Не пью, я так посижу, вы не стесняйтесь. – Я выложил на подоконник пакет с персиками и грушами, купленными по дороге, и протянул руку дружку. – Как они его все-таки разделали!
– Нали-ивай на дво-оих, Сеня. Цца-арство ему не-ебесное, – подмигнул мне Серега. – О-обезбо-оливающее, мне поло-ожено, все зако-онно.
Я вынул свой мобильник, полистал в его памяти фотоснимки, нашел парочку за воскресенье, на даче, и поднес Сереге к глазам.
– Этот тебя бил?
Он всматривался, я ждал, потом перещелкнул на второй снимок, обратно, еще раз, потом прокрутил видео. Серега закивал головой и замычал:
– О-о-он, о-он, па-адло. И еще с ним двое бы-ыли, здо-оро-овые.
– Может, тебе приятно будет, Серега, – теперь этот, справа, на нарах посидит.
– На на-арах? При-иятно мне. Моло-оток ты, боксер. Ка-ак? Расска-ажи.
Я в двух словах рассказал. Поспрашивал и его, но у того все в голове перепуталось – везде была боль, там, здесь...
– По-омя-янем Ваню. Му-ужжик был, во-ор, а му-ужик! Помя-янем, не чо-окаясь, ца-арство ему...
– Кто его, Серега?
– Свои, кто-о!
– На кого похоже?
– На-а все-ех по-охоже. Де-еньги, де-еньги все. Как это? Ищ-щите же-енщину? Не-е! Лу-учше де-еньги ищ-щите. Из-за денег беда. Вы-ыпей с на-ами, бо-оксер!
– Не пью. Есть здесь буфет? Сейчас куплю чего-нибудь, пять минут. Не налегай так на стакан, Серега, вредно.
Я спустился вниз, нашел буфет и купил пару пакетов сока и бутерброды. Когда вернулся, у окна уже сидело четверо. К двум пьяненьким мужчинам присоединились две знакомые мне дамы, заводские приятельницы Сереги. На подоконнике стояла початая бутылка дешевого портвейна.
– Че-его так до-олго? Ду-умал, уехал ты со-овсем. На-аливай, че-его хо-очешь, бо-оксер. По-омянем!
Обе дамы уже хватили, глаза их блестели, лица разъезжались в смехе. Мое появление лишь ненадолго прервало сумбурный поток их рассказов: они приехали прямо с кладбища.
– ...Она свою вуальку ни разу и не подняла. Уж что там у нее – слезы или смех, я не знаю...
– Слезы от радости, хи-хи-хи! На кой ей этот старый хрыч был нужен? Надоел! А видали бы, как тот сегодня от нее не отходил! Ну, прям банный лист прилип! Постеснялись бы, перед гробом-то!
Дамы вещали без передышки, выхватывая друг у друга эстафету при первой же заминке подруги.
– А чего им стесняться теперь! Ишь, стеснительных нашла! С этаким наследством вся стеснительность быстренько вылиняет. Женила-таки на себе, сумела девка, во, ловкая, секретарша вертлявая, а женила! Ну, вы, мужики, совсем не в уме, вам только покажи кой-чего...
– Теперь им – хошь во дворце живи, хошь за границу – на что им твой завод сдался, пропади он пропадом! Чтоб глаза мои больше его не видели, один кашель от него себе нажила, да хоть бы кто чем отблагодарил! Тьфу!
– А ты видала, как она землицу в могилу бросала, – вот умора! Как будто грязюку какую в руки брала, тронуть брезговала, а ведь в ней муженьку родному лежать! Ну, женушку наш Ваня выбрал себе напоследок...
– По-омя-янем Ва-ню, па-амя-янем, ца-арство-о е-ему...
– Нет, ну как так можно! Что, люди слепые? Только что не миловались при покойнике.
– Ой, Клавка, да что ты со своим Стукаловым! Какой он любовник! Ты бы лучше за нашим юристом последила: красный, глазами зыркает на них, вот с кем она гуляла, еще когда секретаршей была, будто сама не знаешь. При чем тут твой Стукалов!
– Гуляла – погуляла, да только на кой он ей теперь сдался, прошло его времечко. Но, правда, раньше любовью своей прохода ей не давал, уж не знаю, какая такая у него была любовь.
– Любовь не любовь, а то, что сохнул по ней, все видали, кто из заводоуправления. Прям завидно всем нашим девкам было, любовь какая...
– Помяни мое слово, за Стукалова она выскочит, с такими-то деньжищами. Вот он хвост перед ней и распушил. Обождали хотя бы чуток, нехорошо у могилы-то...
– Да ты скажи, кто ее хахаль-то, не пойму вас никак? – подал голос захмелевший вконец Серегин дружок.
– Кто-кто! Юрист Киселев – кто! Он самый!
– Опять – юрист! Говорю, со Стукаловым она теперь путается.
– А сынок-то, Гошенька наш. Девочки рассказывали, что он в церкви вытворял! Схватил одной венок, другой рукой Алку и вон их из церкви выбросил. Во как! Вовремя батюшка заступился.
– А хахаль-то ейный что?
– А что хахаль! Что он против сынули родного? Не посмел, видать... Да кто-то, говорят, за нее заступился, акромя батюшки.
– Он, точно он горло отцу перерезал, Гошка ваш, – пробубнил Серегин дружок.
– Цца-арство ему-у, по-омя-янем...
– Отца родного? Да Бог с тобой!
– Он, я-то знаю...
– Не, это из-за любви, один или другой. Бабенка с деньжатами, ползавода ее. Чего еще ждать, тебя спрашиваю? Чик, и готово. Что теперь будет?
– А ничего не будет! Глотов будет, вот кто. Видала его на кладбище – король королем. Старый коммуняка, досиделся-таки до генеральского кресла, хошь что теперь делай, он хозяин! И поминки, видать, знатные закатил для своих. На автобусах поехали, а работяг небось не пригласили.
– Глотов тоже мог запросто горло перерезать, за милую душу; мужик он крепкий, в армии когда-то десантником был. Мог, мог, хозяином кто не хочет стать!
Мне эти полупьяные разговоры порядком надоели, ничего нового я не услышал. Единственное и последнее, что было мне интересно, – про внучку.
– Внучка-то что? – поддул я в костер пьяной болтовни.
– Ой, убивалась, бедненькая... Единственная любящая душа, жалко было на нее и глядеть. С кем она теперь останется...
– Как с кем! Она разве сирота?
– Поо-омя-янем... цца-арство...
Я вынул визитку с номерами своих телефонов и засунул ее в карман Серегиного больничного халата.
– Позвони, если что. – Пожал мужикам обмякшие липкие руки, поклонился осоловелым дамам и отбыл...
12. Внучка Таня
С удовольствием проехался я по притихшей вечерней Москве, остановился на набережной и поглядел на темные воды реки, вернулся домой только в десять.
Вместо гаража для мотоцикла у меня во дворе стальной ящик. Достался он мне от бригады строителей, они хранили в нем инструменты, когда ремонтировали соседний дом. Сварщик слегка расширил воротца, и получился отличный дворовый сейф. Там я и держу свой мотоцикл.
Но в этот вечер я завел его туда напрасно: в половине двенадцатого, когда я уже дремал, вдруг раздался телефонный звонок. В трубке слышался плачущий девичий голос, всхлипывание и что-то невнятное. Сразу узнал: Таня Софронова.
– Это я... Таня... помогите мне. Мне некуда идти, прошу вас, Николай...
– Ты где, Танюша?
– Около метро, близко. У меня никого больше не осталось... я боюсь... пожалуйста, простите меня, вы, наверное, уже спали?
– Ты из дома ушла?
– Нет у меня больше дома... – Снова плач и вздохи.
Я спросонья соображал, что делать, чем можно помочь этой несчастной девчонке – только она и была мне симпатична во всей этой заводской истории.
– Жди, я подъеду. Подождешь?
– Подожду... я в метро, – она назвала станцию.
Я выводил из стального ящика горячий еще мотоцикл в том приступе жалости, какой бывает при виде бездомного мокрого котенка на улице или уносимого навсегда от своей матери месячного щенка. Но этого котенка в мой холостяцкий дом не поведешь, исключено, надо было что-то придумывать. Или ничего не придумывать, а везти сразу на ночь к друзьям, но сначала как-то успокоить, найти и показать ей что-нибудь светлое в ее страшноватой после похорон жизни.
Она стояла около телефонных аппаратов, в опустевшем переходе метро, отвернувшись от всех к стенке, и знакомый мне школьный рюкзачок подрагивал на ее плечах. Я негромко позвал ее, и она повернула ко мне заплаканное и несчастное личико. И опять комок жалости выкатил у меня из груди, и опять прогнал из головы всякие полезные мысли.
– Что с тобой, Танюша?
– Не знаю... – Она вдруг ткнулась мне лицом в грудь и затряслась в беззвучных рыданиях. Я стоял неподвижно и только легонько гладил ее по плечу. – Мне... идти некуда... Я боюсь...
Бессмысленно было расспрашивать о родной матери, об отце, о парне-барабанщике, о коттедже. Если она чувствовала, что некуда, значит, действительно некуда.
– К друзьям моим поедешь?
Она согласно кивнула.
Я позвонил моим старым друзьям, Саше и Наде, им я мог звонить в любое время, и ничего не надо было объяснять, рассказывать. С Сашей мы вместе гибли в сухих азиатских горах. Потом нас судьба и годы раскидали кого куда, и встретил его я только в начале девяностых. В пешеходном переходе в центре столицы он сидел в кресле-каталке, без обеих ног, в камуфляже, с самодельными маракасами в руках, вытрясая из них ритм для горластой песни двух других калек в камуфляжах, неумело тренькающих на гитарах. Под каталкой, на заплеванном асфальте лежала картонка с редкими монетками и бумажками на дне. Начинались девяностые, постыдные и жалкие для большинства.
Пропущу описание нашей с ним встречи – горько и больно. Но я уже тогда что-то зарабатывал, так что мог ему помочь и даже что-то сумел сделать. У него была хорошая голова, он у всех в нашей роте выигрывал в подкидного, и я купил ему компьютер – по тем временам это стоило, как новая «Лада». И уже через год он зарабатывал программистом больше меня.
К телефону подошел сам Саша – ночные звонки всегда вызывают тревогу.
– Это я. Спите?
– Случилось что?
– Я к вам сейчас приеду, не один.
– Давай. Далеко?
– Полчаса. Надю не буди.
– Ей завтра не надо рано вставать. Чай, водку?
– Молоко, теплое.
Мы приехали, и я наблюдал за Таниной реакцией, когда дверь распахнулась и она увидела, безногого инвалида на каталке. До этого момента она была самой несчастной на свете, казалось, что ни у кого нет большего горя и несчастий, чем у нее. А вышло так, что в этой маленькой квартирке горя намного больше.
Пока Таня умывалась в ванной, я вкратце объяснил все хозяевам и сразу попросил: приютите, успокойте, на ночь – на две, потом что-нибудь придумаем. Из ванной Танюша вышла уже не самой несчастной на свете, но только очень грустной, но и это было уже неплохо.
– Танюша, стаканчик молока тепленького, а? – Надя правильно поняла меня про молоко, и я знаю, что после молока она отогреет и Танину душу.
Таня работала в больнице, медсестрой. Она и выходила в свое время бедного, искалеченного душой и телом афганца. И выходила его, как потом вышло, для себя: счастливее пары я не встречал в жизни.
Моя функция в сегодняшней ночи заканчивалась, осталось только поблагодарить и тихо откланяться. Таня поднялась из-за стола с озабоченной виноватой улыбкой.
– Николай... я вам так благодарна... Можно вас на минуточку? – Ей, видимо, хотелось сказать и о чем-то важном.
Хозяева тактично вышли, я снова присел за столик, изучая Танино личико. Только теперь я заметил, что на нем уже нет проколотых через бровь и губу металлических украшений.
– Я должна объяснить, почему так получилось...
– Не обязательно. Отдохнем – поговорим. Укладывайтесь.
– Только минуточку, выслушайте, это важно!
– Хорошо, слушаю. – Хотя, честно говоря, совсем не хотелось слушать девичьи сантименты, я их все знал, или думал, что знал.
– Мы не поехали с Аллой на поминки после похорон... на завод, приехали с кладбища сразу домой. Я умылась и заперлась... Вдруг часов в девять позвонили в дверь. Наш Смерш залаял внизу... и мне стало страшно. Я слышала, как Алла спросила, кто там, потом какой-то разговор через закрытую дверь – она не хотела кому-то открывать. Собака продолжала лаять, и я спустилась, потому что Смерш только меня слушается. Ну вот, я спустилась вниз, чтобы унять его, и вижу, – на пороге стоит какой-то мужчина, выпивший сильно, качается... Я его видела на похоронах, и в церкви тоже... Стоит и бормочет: «Пусти, Алла, и тебя это касается...»
– Как зовут, не помнишь?
– Не знаю, я его сегодня на похоронах только и увидела в первый раз. Вот... и Алла вдруг сказала ему, чтобы он ушел, потому что девчонка дома, разболтает, и подумают невесть что. И не пускала его в прихожую. А он тогда начал кричать, мол, впусти, только на пять минут, поговорить надо. Но она стала его выталкивать. И тут он как крикнет ей: «Я знаю, кто ему горло перерезал, я его видел, и револьвер у него в руке видел!» Вы меня слушаете?
– Продолжай Танюша, очень интересно.
– Короче, она его тогда впустила в дом, поднялись они в дедушкин кабинет и заперлись там. Я собаку успокоила, ушла к себе, хотела заснуть, только не спалось, и Смершик все волновался... Я вышла в коридор и вижу... словом, они уже в спальню дедушки перешли, и замок за ними щелкнул. Мне так противно стало и так страшно... – Она опять тихо всхлипнула, и я опять погладил ее по плечу. – Уж лучше бы я сразу собаку на него спустила! Это дедушкина кровать, его дом, только сегодня его похоронили! Такая грязь! Я не могла с ними в одном доме оставаться.
– Ты все правильно сделала, Танюша. Что еще слышала про убийство?
– Только это – мол, я убийцу видел, и револьвер у него в руке... и еще, что тебя, Алла, это касается. Как это все страшно...
– Ты бы его узнала?
– Узнала. Вы тоже его видели, он в церкви у гроба стоял.
– Многие у гроба стояли. Я постараюсь достать его фотографию, – надо будет опознать. Отдыхай теперь, ни о чем не думай. Договорились?
Вернулся я домой на рассвете, но заснуть мне долго не удавалось. Вот она, настоящая и единственная зацепка, тонкая ниточка, и потянуть за нее надо очень осторожно, иначе оборвется, и тогда конец, полная темень, и опять кабинет Шарова.
13. Вдова
Выспаться мне так и не удалось. В восемь меня разбудил телефонный звонок.
– С вами говорит супруга покойного Ивана Петровича... его вдова, Алла Софронова. Вы меня помните?
– Разумеется. Алла...э-э...
– Просто Алла. Я вас не разбудила?
– Нет, нет.
– Мне нужна ваша помощь.
– Э-э... опять пропала Таня?
– Другое. Вы могли бы ко мне подъехать?
– Сегодня? – Я взглянул на окно: веселое солнце заливало комнату. Удача, похоже, тоже прорывалась ко мне, кончик нитки из клубка сам просился в руку. – Когда удобнее?
– Приезжайте скорей. Одной так страшно в этом доме.
Через полчаса я уже ехал к ней. Ровный рокот двигателя под коленями возбуждал и настраивал на победу. Подкатил к воротам, и охранник элитного поселка, сверившись сначала со своим журналом, почтительно поднял перед моим мотоциклом шлагбаум.
Не успел я оторвать палец от кнопки звонка, как из-за дверей меня приветствовал злой собачий лай: Смерш ждал свою молодую хозяйку или старого хозяина и не желал видеть в доме никого чужого. Затем из-за двери послышались не очень уверенные команды, возня, дальний стук дверей, и наконец дверь распахнулась, на пороге стояла Алла. На ней было светлое короткое платье с тонким зеленым рисунком, темные длинные волосы оттеняли слегка бледное лицо и серые широко расставленные глаза. Она была сейчас поразительно привлекательна. В одно мгновение ее лицо осветилось милой улыбкой, одновременно грустной и радостной.
– Я так рада... Вы так быстро приехали, Николай... Проходите, я увела собаку. С этим Смершем столько проблем! Проходите, проходите в холл. Гулять с ним некому, слушаться никого не хочет, а Тани вечно нет дома...
Тихо, прохладно и траурно: зеркало занавешено, на серванте – большой портрет покойного, под ним на полу хвойный венок и много букетов белых цветов.
– Нам удобнее разговаривать в кабинете. Пожалуйста, сюда, по лестнице.
Она поднималась первой, я отставал от нее на три ступени, и ее широкие полные бедра мерно раскачивались перед моими глазами.
Кабинет был обставлен с тяжеловесной роскошью: широкий письменный стол, кожаные кресла, диван. На стенах – несколько безвкусных, но дорогих пейзажей. Моим вниманием сразу завладел встроенный в стену сейф, с блестящей рукоятью и циферблатом замка.
– Присаживайтесь. – Алла показала мне рукой на кресло у окна, сама выбрала диван и села, скрестив красивые ноги.
– Я вам сочувствую, Алла, смерть мужа – горькая утрата и такая трагическая... Примите мои искренние соболезнования... – Я говорил очень искренне.
– Да-да, благодарю. Вы так защитили меня вчера... спасибо. Я чувствую себя совершенно беззащитной, столько сразу проблем навалилось, и обратиться не к кому... Вам первому позвонила. Не знаю, с чего начинать... Ну, вот, первое... За что его убили? Полиция молчит.
– Из его заводского сейфа пропали крупные деньги.
– Да, муж упоминал о каких-то деньгах, но только мельком, и я не вникала... Кто-то должен был их передать в счет оплаты завода или что-то в этом роде.
– Вы никому об этом не говорили? – Раз уж я сюда приехал, и она от меня чего-то хотела, спрашивать я собирался о многом, и не стесняясь.
– Я? Конечно, нет, боже упаси! Просто муж упомянул, что завтра трудный день, подписание договора, и должны передать деньги в уплату... назвал даже сумму, двести тысяч долларов. Я не вникала особенно – разве это не нормально, деньги получить, если он завод продает? Полиции я все рассказала.
– В его заводском сейфе денег не оказалось. На нем тоже. Хотя и должны были быть – до подписания договора оставалось... ничего уже не оставалось. Вы с кем-нибудь из заводских коллег мужа общаетесь? Из руководства, я имею в виду?
– В каком смысле? – Легкая улыбка слетела с ее лица, она не ожидала от меня такого напора вопросов.
– Алла, вы меня извините... Чтобы узнать – я всех и обо всем расспрашиваю. Поэтому либо вы со мной делитесь, либо... извините меня.
– После его смерти я разговаривала с Леонидом Кузьмичом... с Глотовым, он давний наш знакомый, старый друг мужа. Об этих деньгах он сам впервые услышал от полиции. А с сыном мужа, вы сами видели, какие у нас отношения, и знаете, наверное, почему.
– Почему?
– Ах, это так скучно! Но мы с мужем сами в этом виноваты. Никому не сказали, что оформили брак, никакой свадьбы не было, просто расписались. Муж так решил, и я, конечно, не возражала. Он не хотел лишних разговоров на заводе, но, скорее всего, чего-то опасался из-за тех гнусных угроз. Я не знаю...
– Вы давно расписались?
– Два месяца назад. И сразу отправились в свадебное путешествие. В круиз по Балтике. Швеция, Норвегия, белые ночи, море – такая сказка была... Говорим, говорим мы с вами, Николай, и все не о том. Я вообще-то не для этого просила вас приехать.
– А для чего?
– Я боюсь, что меня теперь обворуют.
Я непроизвольно повел глазами по картинам на стенах и остановился опять на блестящей ручке сейфа.
– Ах нет, нет, за дом я не боюсь, у нас тут в поселке хорошая охрана. Но ведь после смерти мужа я стала наследницей всех акций завода... а это, как вы понимаете, стоит очень много. Говорят, это легко теперь украсть, эти бумажки. И еще я боюсь, что теперь меня убьют из-за этих акций.
– В права наследования вы вступите не раньше чем через полгода. А пока акции заблокированы: нельзя ни голосовать ими, ни продавать.
– Но украсть же их могут? И через полгода выяснится, что моей доли нет...
– Это могут.
– Что же мне делать?
Я молча потер себе щеку и обнаружил, что не брился уже второй день. Действительно, оставить эту привлекательную вдову без ее законной доли завода, благодаря нашим щуплым законам, липовому надзору и коррупции в судах, те шустрилы-рейдеры на «Мерседесах» могли сотней разных способов – от вполне внешне законных до криминальных любой степени. Жертвой этих мошенников и грабителей мог стать каждый, кто считал или называл себя акционером, пайщиком или партнером. Список, или, по-официальному, реестр, акционеров или пайщиков «чистится» у нас запросто: подделывается, теряется, передается совершенно законно от одного к другому, к своему карманному «держателю». Все это перепродается несколько раз, и концов потом не найти, как и собственности на миллионы долларов. Жертв тысячи, но многие даже не знают, что сами жертвы, никто из них реестров не проверял, верят кому-то на слово, или стесняются, или даже боятся. Эта дамочка вступит в свои права только через полгода, а к тому времени, очень вероятно, уже не будет как самого завода, так и реестра его бывших акционеров. Обокрасть эту дамочку времени оставалось предостаточно, и каждый хищник на это зарился, женская интуиция ее не обманывала.
– Хороший вопрос – что вам делать...
– Вы же специалист в этих делах, мне муж говорил. Пожалуйста, Николай, я вам за это заплачу, защитите меня!
– Вы пока не можете дать мне доверенность на управление, а без этой бумажки я ничего не смогу сделать.
– А так?
– Как так? Без доверенности на собственность со мной никто разговаривать не станет, ни одного документа не покажет, вы же взрослый человек, все понимаете.
– Но вы мне поможете?
– Помогу. Но еще не знаю как. Вы мне просто нравитесь.
– Благодарю. Вы очень мужественный, и я сразу вам поверила...
– Мы должны с вами договориться: если я вам помогаю, секретов от меня быть не должно.
– Каких секретов?
– Никаких. Вы не согласны?
– Конечно, согласна. Никаких секретов у меня нет... у меня скоро нервы не выдержат от всего этого! Вы знаете, что я сегодня в почтовом ящике нашла? Повестку к следователю! Представляете? Я похожа на убийцу? Я своего мужа зарезала?!
– Спокойнее, Алла, пожалуйста, успокойтесь. Никто не думает про вас такого, просто они опрашивают всех свидетелей.
– Какой я свидетель? Что я могла увидеть, сидя дома?
– А кто-нибудь мог что-нибудь увидеть? – я в упор посмотрел ей в глаза.
– Не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете? Совершенно не понимаю! На мою беду, теперь ключ от этого сейфа куда-то запропастился... Вы представляете, в кошельке у меня ни копейки, все деньги мы с мужем в этом сейфе держим, а ключа нет! Проблема... Ну, что мне делать?
Я внимательнее взглянул на домашний сейф. Дорогой импортный ящик с кодовым и обычным замками. И я вспомнил, как покойный хозяин брякнул об стол ключами в холле, когда расплачивался со мной.
– Серьезный сейф...
– Но ключи, где ключи?
– В карманах покойного их не было?
– Не знаю, он никогда не уносил ключи из дома. И я не спросила об этом у следователя – в таком состоянии была. Но он бы, наверное, сам сказал. Еще про какой-то револьвер все расспрашивал, не видала ли, и попросил этот сейф ему открыть, чтобы проверить, не там ли он, а ключей на обычном месте не оказалось, и искать их по всему дому у меня просто не было сил.
– Придется вскрывать сейф. Но дело это непростое.
– Нет, это просто ужас какой-то! Следователь просил не вскрывать сейф без понятых... Он что, имеет право запретить мне собственный сейф открыть?
– Нет, сейф не опечатан.
– Все на этом сейфе помешались... Это мой дом! Мои вещи и мужа моего покойного, какое всем до них дело? Если мне к этому следователю надо идти по повестке, а сейф я вскрою без его разрешения, что он тогда обо мне подумает? Нет, я боюсь. И даже Глотов сегодня мне звонил и спрашивал.
– Что спрашивал?
– Все о том же, о сейфе. Но я знаю, что они ищут. Завещание? Будто мой муж завещание какое-то оставил... Ищут и нигде не могут найти, а им так хочется, чтобы мне ничего не досталось, законной жене. Обокрасть меня всем хочется, а его сыну – больше всех!
– Где ищут?
– Какое мое дело – где! Нотариусы, с которыми завод дела ведет, не слыхали даже об этом, так они все московские нотариальные конторы на уши поставили.
– Кто вам сказал?