Территория войны Пронин Алексей

8. Убийство

Во вторник утром я подкатил к заводскому забору и приковал мотоцикл к знакомой ржавой петле. Из проходной позвонил Софронову и услышал его недовольный голос:

– Ничего пока не делай. Походи по этажу, погуляй. Занят я. – И он повесил трубку.

Я шел по заводской территории и оглядывал унылую панораму. С насыпей песка и щебня ветерок срывал пыль и кружил ее по асфальту. Громоздкая техника, застывшая в последних трудовых усилиях, и безлюдье – все это напоминало какой-то «конец света» или последний день динозавров. Возможно, все было естественно: начало, конец, и снова какое-нибудь начало, не всегда понятное для нас и доброе. Чтобы умерло старое, в природе есть хищники, коршуны, всякие падальщики. В людских делах – то же самое, те же персонажи. Сейчас они собрались на третьем этаже заводоуправления, теснясь вокруг полумертвой жертвы, когтями подтаскивая себе кусок пожирнее.

В просторном конференц-зале был накрыт праздничный стол, и нарядные девушки весело порхали вокруг него, готовили фуршет. Вдоль окон вежливо скучали приглашенные, но то были приглашенные второго круга, не самые важные. Я зашел и постоял немного, наблюдая, как девушки с милыми улыбками наводили последний лоск, изредка юркая в неприметную дверь, где находилась подсобка, откуда и появлялась на свет вся эта съестная роскошь. Постоял я так у окна, поглядел на унылый заводской двор, чувствуя себя без дела полным дураком, и вышел обратно в коридор, проходя мимо наглухо закрытых дверей директорского кабинета и остановившись в торце коридора. Через минуту за моей спиной раздался хлопок двери – от директора выскочил Портной и, не заметив меня, скрылся за дверью кабинета юриста.

Хотя вокруг было очень тихо, во всем чувствовалась неуловимая напряженность. Потом мне пришлось поминутно вспоминать эти события, – где я был, что делал, – и все это записывать в своих показаниях.

Вальяжной походкой я вернулся обратно к охранникам, настороженно наблюдавшим за мной, резко повернулся и медленно пошел обратно. За моей спиной из директорского кабинета вышел еще кто-то и сразу скрылся за другой дверью. Я зашел в туалет, поспешно вымыл лицо – когда едешь по городу на мотоцикле, пыль садится на все, что не скрыто шлемом или стеклом. Выйдя из туалета, взглянул на часы, без трех минут час, и прошел в зал. Здесь было уже людно. Стол блистал яствами, приглашенные молча кучковались вдоль окон. Почти всех я уже видел: здесь собрался весь субботний президиум, все замы, юрист, знакомая мне компания Портного, и сам он стоял тут же. Не было только хозяина – директора. Я прошелся по залу, избегая контакта взглядами, чтобы не здороваться, изображая вымученную улыбку. Для них я был здесь никто, нижний чин, охранник. Один только Портной наблюдал за мной темными холодными глазами.

Минутная стрелка часов над столом рывком шагнула в сторону следующего часа, и тогда я не выдержал. И выскочил в коридор, спиной чувствуя взгляды охранников. Распахнул директорскую дверь – в приемной никого. Прошел в тамбур и стукнул об косяк другой обитой ватой глухой двери. Прислушался – ни звука в ответ. Стукнул сильнее и, не услышав ничего, со всей силы толкнул дверь и вбежал в кабинет.

Софронов сидел за своим письменным столом, склонив голову на грудь, и в первую очередь мне бросилась в глаза широкая красная полоса, спадающая от шеи на белоснежную рубашку.

– Иван Петрович! – Прыжками я пересек длинный кабинет, нагнулся над столом. И я схватил его запястье, чтобы прощупать пульс, понимая уже, что произошло: директор был мертв. Сизая бледность медленно занималась на полных щеках, захватывая розовый, в красных прожилках, нос. Его горло было перерезано, и всего пять-десять минут назад. Края надреза широко расходились под самые уши. Такой удар можно нанести, только откинув голову назад за волосы и полоснув натянутую шею.

Сейф был распахнут. Освещенные солнцем, как и в четверг, белели стопки бумаг, но сверху сегодня ничего не блестело: никелированного револьвера в сейфе не было. Я быстро, но внимательно оглядел кабинет и письменный стол. Никаких следов борьбы, все аккуратно прибрано, идеальный порядок. Только дверь за спиной директора, в комнату отдыха с душем, была сейчас чуть приоткрыта.

Там мог находиться убийца с ножом или даже с никелированным револьвером в руке, и поэтому я выхватил из-под рукава рубашки свой нож. Резко толкнул дверь вовнутрь и осторожно заглянул: небольшая уютная комнатка, диван, столик, сбоку еще дверь. Я распахнул ее ударом сапога и отступил, страхуясь. Никого. Две пустые душевые кабинки, сухой пол и кафель. Неожиданно я разглядел за ними еще одну дверь: значит, этой душевой пользовались из двух кабинетов. Я кинулся туда – в нос сразу ударили запахи праздничного стола: это была подсобка, и следующая дверь вела из нее в праздничный зал. Пол и столик здесь были завалены картонками и упаковками от снеди, выставленной сейчас на столе в зале. Из сумеречного угла мрачно поглядывал гипсовый бюст Владимира Ильича.

Никого. За ней – только зал, где стояли нетерпеливо ожидающие директора приглашенные, и среди них убийца. Он ушел, возможно, этим путем, но сейчас не узнаешь. Все разом обернулись на стук распахнутой двери и молча рассматривали меня. Я же, в свою очередь, всматривался в лицо каждого, в надежде уловить по какому-нибудь признаку убийцу, и видел, как с каждой секундой вытягиваются лица и округлялись глаза: они заметили в моей руке лезвие ножа.

Спохватившись, я снова скрылся за дверью и уже внимательней осмотрел подсобку, ничего интересного так и не увидел и вернулся в директорский кабинет. Хозяин по-прежнему сидел за столом один, кровавый галстук на его груди раздался еще шире и стал похож на жилетку. Я зашел ему за спину и остановился перед сейфом. Бумаги лежали в относительном порядке – никто, похоже, здесь не рылся, хотя кто знает...

Я обернулся на сдавленный крик: в дверях приемной стояла директорская секретарша, обеими ладонями зажимая себе рот. Чтобы вывести ее из ступора, я как можно громче выкрикнул:

– Из замов кого-нибудь сюда, быстро! – И она тут же исчезла за дверьми.

Я пробовал восстановить картину прошедшего. Убийца, скорее всего, свой человек, близко знакомый, только такой мог стоять рядом с директором, за его спиной. Он знал и про душевую, и про выход в зал. Но только не у каждого знакомого достанет нервов рвануть приятеля за волосы, запрокинуть ему назад голову и полоснуть по горлу. Работенка для холодного профессионала. На это уйдет десять секунд. Столько же – на распахнутый самим хозяином сейф, потом надо что-то выхватить оттуда, револьвер в карман, и быстро в дверь. Далее через пустую приемную в коридор или прямо в зал, к столу? Секретарша тогда была в зале, я в туалете, охрана далеко. Может быть, я его и видел. Может быть.

В кабинет уже заходили, скрипели двери, шаркали ноги, но я на них не обращал внимание. Вдруг неожиданно, с обеих сторон, кто-то, словно тисками, зажал мне плечи и локти, и чья-то рука сзади надавила мне на горло, а мою руку заломили за спину, высоко и грубо – боль пронзила ее до плеча.

– Нож, нож у него, все видели! Обыщи! – Чужие грубые руки зашарили по моим карманам, брюкам...

– Нету ничего! Сбросил!

– Куда он мог сбросить! Ищи внимательней!

Обыскивал меня здоровяк, недавно побывавший в нокауте, а выворачивал со спины руку – его тогдашний напарник. Наконец тот наткнулся на мои ножи под рукавом.

– Нашел! Здесь он у него. Ах ты, сволочь. Даже два. Мразь! – И я получил в живот такой удар, что ноги подо мной обмякли, и я повис на чужих руках. В глазах потемнело. Но одним ударом тот не ограничился: кулаки у него чесались вернуть должок с лихвой. Удар в печень, и еще – в солнечное сплетение. Я начал терять сознание от боли.

– Хватит, хватит, убьешь! – скомандовал кто-то сзади, и удары, разрывавшие мне внутренности, прекратились. – Веди на охрану. Не спускать глаз! Не бить!

Им пришлось волочить меня, ноги мои не слушались, голова болталась из стороны в сторону на обмякшей шее. Но глаза все видели: вдоль коридора, потом и лестницы, сбоку на меня в ужасе смотрели десятки глаз тех, кто приехал сюда подмахнуть бумажки, хорошо закусить и потом разъехаться, став сразу на несколько миллионов богаче. Не получилось сегодня – из-за этого самого, кто убил, а потом выскочил к ним в праздничный зал с ножом в руке...

9. За решеткой

Меня проволокли вниз по лестнице, затем через двор к проходной и здесь втолкнули в каптерку, провонявшую окурками в переполненных пепельницах среди разбросанного по столу домино. Я уже хотел плюхнуться на лавку, завис над ней, но мой провожатый потянул меня вверх за рукав.

– Ну-ка, встать!

Я глядел в ухмыляющиеся зеленые глаза и понимал его желание – вернуть последний должок, хук справа.

Руки не слушались, но я, как мог, собрался и начал медленно распрямляться: удовольствие ему я испорчу. Еще согнутый, ватной рукой я со всей оставшейся мочи зарядил ему правым кулаком в брюхо. Он крякнул и согнулся, и мы даже стукнулись с ним лбами. Я осел вниз на лавку, ударившись затылком о стенку, и сразу увидел его кулак – он падал на меня слева, и, быть может, впервые я нарушил закон ринга – закрыл глаза. Зубы скрипнули, в глазах полыхнуло белыми искрами, и я вырубился в темноту.

Не знаю, почему я стал различать звуки, возможно, потому, что они стали меняться, что-то добавилось: новые голоса, разговор. Не хотелось ни шевелиться, ни думать. Голова медленно прояснялась, но избитые внутренности буквально кричали от боли. Я перевернулся на лавке к стене и поджал к подбородку колени. А когда окончательно пришел в себя, услышал над собой негромкое, но властное:

– Встать! – Чужая рука рывком перевернула меня от стены на спину.

Я свесил с лавки ноги и сел. Передо мной стояли два опера, в открытых кобурах чернело по «марголину». Из открытых дверей меня равнодушно рассматривали еще двое в форме. У следователей я и раньше замечал этот взгляд, очень типичный: они иногда смотрят на подозреваемого как на вещь, не таясь, спокойно подмечая нужные им детали и признаки. Перед следователем всегда не человек, а набор вопросов, уйма очередной мороки, рутины и, что еще хуже, писанины. Один из оперов был старше, ближе к пятидесяти, другой – совсем молоденький, стажер. Старший подвинул ко мне стул и сел напротив, не мигая, глядя в глаза.

– Водительское удостоверение при вас нашли – ваше? – Я кивнул. – Вас задержали на месте преступления с оружием в руках. Будете писать признательное заявление? Тогда оформим как явку с повинной. Вы поняли меня, Соколов?

Я снова кивнул. Говорить им, что я сам полицейский, да еще в отпуске, глупо, – сами узнают, а так сразу привлекут еще и органы «собственной безопасности», мороки еще больше будет. Бесполезно и что-нибудь отрицать, протестовать, возмущаться или требовать адвоката, – я попал в хорошо смазанный механизм, мне не выбраться из него, пока все его шестеренки не провернутся положенное число раз и не отцепят меня сами. Если, конечно, отцепят. Несколько суток подряд эти шестеренки могут меня, совершенно законно, перемалывать и мучить, пока окончательно не решат, наконец, есть ли у них на меня что-нибудь доказательное или нет.

– Везите, куда следует, предъявляйте обвинение, тогда начнем допросы и бумажки писать. Но только не раньше, я знаю правила.

– Это ваши ножи? – Он вынул из потрепанного портфеля прозрачный полиэтиленовый мешок и покачал им перед моим лицом. В мешке приветливо звякнули оба мои ножика, отдельно от ножен. Дно и стенки мешка были замазаны чем-то бурым и высохшим.

– Похожи.

– Почему на них свежая кровь?

Ответа на это у меня быть не могло, и я уже иначе присмотрелся к бурым мутным пятнам внутри мешка. Отвечать на дальнейшие вопросы теряло смысл окончательно, дело принимало серьезный оборот. Вот следователь Шаров обрадуется! Разматывал, разматывал полгода директорские дела с угрозами – и такая удача! Взял с поличным.

– Не слышу ответа, Соколов. Чья это кровь? Не знаете? Скоро мы выясним, чья она, но только ты опоздаешь с явкой с повинной. Ну, не будешь делать заявление? Тогда поехали, нечего время терять... – Он встал и направился к двери, за ним стажер, а навстречу ко мне двинулись двое ментов в форме.

– Минуточку, начальник... господин полицейский, – крикнул я вдогонку. – Любезность за любезность!

– Что надо? – Он остановился, не оборачиваясь.

– У меня мотоцикл на улице около ворот, надо бы закатить за ворота, а то угонят ночью.

– Что еще? – Он так и не повернулся ко мне.

– Из сейфа убитого директора пропал револьвер, «смит-вессон» шестизарядный, никелированный.

– Откуда знаешь?

– Видел и в руках держал в четверг.

– Потом это напишешь. У тебя все?

– Еще привет следователю Шарову передайте.

– Знакомы? Ладно. Где ключи от мотоцикла?

– С бумажником в кармане лежали.

Он повернулся к молодому:

– Проследи, чтобы в сарай какой-нибудь закатили. Скажи – вещдок, и чтобы не трогал никто. Закончишь с телом – и ко мне.

Через шесть часов дежурный мент привел меня из «обезьянника» в кабинет следователя, подвел к стулу, снял с себя один наручник и защелкнул его на трубе, зацементированной в стену. Следователь, со скучным серым лицом пятидесятилетнего человека, поднял на меня усталые глаза.

– Имя?

– Я назвался.

– Как оказался в кабинете директора?

– Охранял.

– Хорошо справился... Оружие ваше? – Он брякнул об стол ножами, лежавшими в знакомом мне полиэтиленовом мешочке с пятнами.

– Не знаю.

Он осторожно вытянул один нож из мешка и поднес его прямо мне под нос. Бурая кровь засохла по всему лезвию, до самой ручки.

– Мой.

– Тут кровь убитого, днем делали анализ. Что скажете?

– Ничего не скажу.

– Нечего сказать – пишите. Все по порядку, от самых ворот завода, как туда вошли. – Следователь вынул из ящика стола пачку бланков и положил их под мою свободную правую руку, поверх бросил шариковую ручку.

Я демонстративно откинулся на спинку стула, и мы с ним секунды три молча смотрели друг другу в глаза.

– Предъявите сначала обвинение, если есть, тогда начнем бумагу марать.

– Вы обвиняетесь, Соколов, в убийстве директора завода Софронова, улик и свидетелей, как вы понимаете, предостаточно. Пишите все, как было.

– Это ваше личное обвинение. Теперь покажите письменное решение суда о мере пресечения.

– Завтра получите, время есть. Ишь, грамотный...

– Грамотный.

– Так вы не хотите сотрудничать со следствием?

– Хочу. Но по закону.

– Что вы там толковали о револьвере? Повторите: магнитофон запишет, не вы.

– Это пожалуйста. – И я повторил ему все, что знал про никелированный револьвер.

– Что еще пропало из сейфа?

– Вам лучше знать – я тут с утра торчу, в сейфе не рылся.

– Пропали оба протокола субботнего собрания акционеров. И очень крупная сумма денег.

– В карманах у меня поискали?

– Плохи ваши дела, Соколов. Как же вы так промахнулись с этими ножами?

– Опросите свидетелей – сколько эти ножи валялись рядом с трупом да кто рядом терся.

– Это я понимаю, Соколов, уже опросили... Только я тут не главный. А ведь как дело это закруглят – медэкспертизу окончат, оформят, бантиком завяжут, мы его в суд передадим.

– Деньги искать не будете?

– Неучтенка. Приходника нет – и денег для нас нет.

– А револьвер?

– Это важнее. Но, может, дома у погибшего отыщется. Там у него тоже сейф, не открывали, правда: ключи не смогли найти.

– Протоколы кому-то потребовались, а без них завод – не поймешь чей.

– Что, не спрятал их? – Он в первый раз улыбнулся. – Да и сообщник мог у тебя быть. Зачем в подсобку бегал?

– Убийцу искал.

– Не нашел? Видишь, сколько к тебе вопросов. Так давайте, гражданин подозреваемый, этим и займемся по порядку, расскажите про сообщника, про заказчика, и где спрятали краденое. Не хотите сегодня? Обязательно вам бумажка еще одна нужна? Хорошо, подождем до завтра, нет проблем. Вот только мера пресечения по подозрению в убийстве человека – знаете какая? Вы же у нас такой грамотный. Содержание под стражей. Сегодня ночку у нас отдохнете, еще, пожалуй, и завтра, а потом в Матросскую Тишину, на полгодика до суда.

– Послушайте, следователь... не знаю, как вас...

– Шаров. Фамилия знакома?

– Да. Приятно лично познакомиться. – Тот кисло улыбнулся. – Это же все туфта! Работал я, охранял его, ждал от него распоряжений, он меня лично нанял, свидетели есть – домашние его слышали!

– Повторяю, Соколов, я тут не главный. Ну, хорошо, допустим... Тогда к вам другой вопрос: кто убил?

– Откуда мне знать! Или вы мне еще работенку нашли? Одну я за вас уже сделал в воскресенье, нашел чужую внучку.

– Не скрою, удивил. Метаете эти железяки здорово. Вот только зря ими увлекаетесь: незаконно, запрещено у нас метательное оружие.

– Это хозяйственные ножи, а метать имею право – хоть топор.

– Ладно, не кипятись, и поздно уже. – Он мельком взглянул на часы и нажал на кнопку звонка. Появился сопроводивший меня сюда мент, и я покорно приготовился отстегнуться от трубы.

– Но есть один вариант, Соколов. – Я поднял голову: глаза следователя Шарова были тусклыми и скучными. Он кивнул ментяре: – Отстегни его. И организуй нам с подследственным чайку.

Я внимательно посмотрел на него, но выражение его лица было непроницаемым, он молча ждал, пока не закроется дверь.

– Оказывается, ты, Соколов, свой для нас человек. Чего ж ты не раскололся, что полицейский?

– Я в отпуске.

– Отпуск – это хорошо, но ты еще и «за штатом». Обратно такого не возьмут, мне только слово сказать, что ты в отпуске вытворяешь. Об этом подумал? Или ты обратно не хочешь?

– Хочу.

– Тогда так. Могу дать тебе неделю, Соколов.

– Что надо? Найти убийцу?

– Соображаешь. Или, на худой конец, веские улики. Тогда, если на языке зоны, отмажешься. Время у тебя есть, ты в отпуске... Нравится мое предложение?

– Нет. А вдруг не найду?

– Тогда не в полицию тебе, а под следствие и в Матросскую Тишину. Повторяю, я здесь не главный. Но могу под стражу не брать, а оставить тебя обыкновенным свидетелем. Это я могу.

– Зачем?

– Откровенно скажу, дело шаткое, в суде может развалиться: кое-чего не хватает. Как говорится, фифти-фифти. Говорю это только потому, что ты свой и мне нравишься. А присяжные заседатели у нас всегда очень жалостливые. Поэтому пятьдесят на пятьдесят, что дело развалится. Только зря обрадовался – полгодика до суда все равно просидишь в СИЗО. И про полицию забудь.

– Недели мало.

– Ни дня больше, и так я лишнюю ответственность на себя беру. И только потому, Соколов, что на убийцу ты не похож. Повидал я убийц.

Принесли чай с лимоном. Я отхлебывал горяченького, и мои помятые внутренности благодарили Шарова, в одном лице совмещавшего и «плохого», и «хорошего» полицейского. Теперь, за чайком, он стал «хорошим», угощал и улыбался.

– Во-от, чайку попей, да и накатай мне эти показания. Не упрямься. Как свидетель напиши.

– Тогда расскажите мне, что накопали. Как я искать буду без этого?

– Не могу, тайна следствия, с этим строго. Но ты меня поспрашивай, поспрашивай, что-нибудь да расскажу...

– Про деньги как узнали?

– Я только что из коттеджа, беседовал с его... сожительницей, что ли, Аллой. Она в курсе всех его дел. Получить покойный должен был двести тысяч баксов, черным налом из рук в руки, перед самым подписанием контракта.

– Кто должен был передать?

– Она не знает или не говорит. При тебе убитый о деньгах не упоминал?

– Упоминал. Так и сказал – «мешок». Внучка дома?

– Плачет внучка. Собака ее чуть меня не съела. Злющая.

– А с протоколами что?

– О протоколах Глотов заявил. Он теперь у них главный.

– Генеральным сделали?

– Какое мое дело! Подписывает бумаги, значит, главный. А ты займись, займись ими всеми.

– Всех мне сбагрили, себе никого не оставили?

– Нам работы хватит. Сидеть сложа руки не будем. Только тебе сподручнее – ты и полицейский, и знаком с ними. Ну, а теперь напиши, свидетель, несколько страниц – тогда языки наши хоть маленько отдохнут.

Я исписал десяток бланков, подписал, и тот, не торопясь, все их прочел. При прощании следователь Шаров напутствовал меня:

– Запомнил? Одна неделя – и с тебя убийца. Или улика. На самый худой конец – найди себе железное алиби. А без этого – извини... придется в камеру. Из города – ни шагу! И с ножичками поосторожней. Я тебе позвоню.

На волю я вышел в десятом часу. Ехал домой и все время размышлял, вспоминал: ведь неделя уже побежала.

Только следователь ошибался: знал я немногих, но в СИЗО мне не хотелось, а хотелось в отпуск. Поэтому начал с классического: кому выгодно?

Начал с сына убитого, зама по коммерции. Какие мотивы, какие «за», что он убийца, и какие «против»? Единственный наследник? Одного этого достаточно для «за» при таком отце. Да еще был с ним не в ладах. С продажей завода потерял бы место и навар от аренды площадей – тоже немало. Выгоды от смерти папочки – крепкие все «за». «Против» – только «родная кровь», но нынче она не останавливает, деньги сильнее.

Юрист. Шуры-муры с Аллой, любовный треугольник в заводоуправлении. Если та знала о деньгах, то и этот мог знать. И не только о деньгах. Крепкие «за» и для него, и для сожительницы Аллы. Богатые старики теперь часто пишут завещания, это даже модно. Если такая бумага всплывет и Алла там упомянута, тогда еще одно «за» для нее. Или обоим сразу «за»? Старик ревновал, и все знал про них, не мог не знать, раз на заводе об этом судачили. Сплошные «за», «против» даже не просматриваются. Да и баксы из сейфа немалые пропали. Действительно, «мешок».

Но почему старик свою Аллу не турнул за шуры-муры на стороне, ведь подруга – не жена. Что же в этом завещании, если найдется?

Дальше – дирекция, заводоуправление. Все они хапнули себе по дешевке этих новых акций по закрытой подписке пару месяцев назад и внакладе от продажи не останутся. Казалось бы, «против». А какой председатель совета директоров не желает стать генеральным? Каждый. И Глотов стал им. Ему – крепкое «за». Но не стар ли он для «мокрого» дела? Не, пожалуй, крепкий еще мужик. Зато «против»: тридцать лет работы рука об руку с убитым. Один по хозяйству, другой партийную линию на производстве гнул, пока его «перестройка» не выгнала из парткабинета. В одной душевой мылись, могли бы раньше разобраться с обидами.

Так чей теперь завод? Портного? Глотова? Протоколы собрания украдены, считай, как бы собрания и голосования не было, пакет акций убитого автоматически после этого блокируется – прокуратура за этим проследит! Ничего не понять – ох, уж это наше недозрелое законодательство...

Портному, может оказаться, все это очень выгодно. Со скупленными акциями и с блоком на акции убитого – он хозяин, он теперь все решает, в его руках власть. Поэтому ему целый букет «за».

Далее, Стукалов, начальник охраны. Он все это время в коридоре терся. Мотив – как у каждого из правления, – не потерять местечко. Но у него не только мотив, а лучшие возможности и средства для «мокрого» дела.

Дальше, все они вместе. Продажа родного завода им ни к чему. Поэтому блокировка контрольного пакета акций убитого – сильный ход. Чтобы крупный акционер не проголосовал своими акциями, бывало, похищали, сажали, а теперь убили. Темная кухня, но надо влезать и раскапывать: здесь крутые деньги, а значит, и мотив.

Кто еще просматривается? Обиженные мелкие акционеры? Повидал я этих отечественных «миноритариев» – всегда они крайние, обманутые и крикливые. Почти у каждого есть заветный «мотивчик» – прибить вора-подлеца, того или другого из начальников, а всех их на заводе несколько сотен, кого Софронов надул со вторым выпуском акций или на улицу выставил с продажей родного завода.

Подумал и о следователе Шарове. Зачем я ему на свободе? Еще одна гончая? Или он честный человек? Ладно, через неделю станет ясно. Но в одном этот следователь прав: я первый у них в списке, и, скорее всего, единственный. И светит мне полгода в переполненной камере СИЗО, а потом суд с неизвестным исходом.

Приехал я домой в двенадцатом часу и полчаса отмокал в ванне. Редко у меня хватало терпения возиться с ней, и не любитель я ванн, но теперь захотелось. На пустой желудок завалился спать и весь следующий день болел – валялся в кровати и смотрел телевизор.

10. Панихида

На второе утро проснулся бодрым, но еще ломили помятые позавчера внутренности. Время шло, пора действовать, счетчик тикал. Проверил бумажник – все на месте, только перемешано. Повертел в пальцах картонный квадратик с телефоном кареглазой Гали. И позвонил в заводоуправление – начал с мотоцикла.

Там не могли понять, что мне нужно и кто может дать разрешение на выезд мотоцикла с территории. Наконец сообщили, что никого из руководства сейчас нет и, возможно, до завтра уже не будет, все уехали на похороны, а точнее, в церковь, на панихиду по покойному директору. Я уточнил, в какую церковь, но те не знали, и я долго ждал, пока что-нибудь узнают или хоть улицу мне назовут. Узнали, сказали – церковь эта находилась на юге Москвы, в Ясеневе, от меня около часа городским транспортом. В церкви я не был уже несколько месяцев, пора тоже перекрестить лоб.

Это я сделал сразу, как только туда приехал, перед образом Спасителя над входом в церковь, и поднялся по ступеням. Раньше, замечая отпевание усопшего в крыльях какой-нибудь церкви, печальное сборище около открытого гроба, я отходил подальше, к другим иконам, к алтарю, или вообще выходил и откладывал свой редкий молебен до следующего раза. Меня всегда огорчало слишком близкое соседство высоких идей и чувств и физического тлена. Что-то в этом было от культа мертвых, со всеми этими мощами и гробами... Но в этот раз я пришел в церковь, чтобы тоже встать рядом с гробом: за несколько дней я хорошо узнал человека в дорогом полированном гробу, разделил его горести и даже ел в его доме. Я чувствовал вину перед ним: недоглядел. Какие бы оправдания я ни привел для себя, вина висела и на мне: он просил меня быть рядом, даже заплатил за это вперед. Я стоял, смотрел на его заплаканную внучку и чувствовал свою вину еще острее.

Панихида пока не началась, люди только осваивались с необычным для них окружением, звуками, запахами, а некоторые заводские безбожники и вообще попали в эту церковь впервые. Священник был еще занят, тройка певчих перебирала нотные листы. Букеты цветов и венки плыли из рук заводчан и ложились под гробом.

Я встал в сторонке так, чтобы всех видеть. Внучка Таня стояла рядом с незнакомой молодой женщиной, и я сразу определил, что это – ее мать, они были похожи. Таня меня заметила, глаза наши встретились, и я сдержанно ей улыбнулся. Подошли еще люди, и среди них Алла, в стильном траурном наряде. Встала отдельно от всех, сзади, и я видел, как она впилась глазами в лицо покойного.

Впереди, у самого гроба, стояли Глотов и все, кого я видел в президиуме собрания и вдоль стен коридора, по которому меня позавчера волокли. Они тоже заметили и узнали меня, и на их лицах читалось одинаковое изумление и неприкрытое беспокойство.

Я поискал глазами Портного и его постоянных спутников – никого из них не было. Вскоре, однако, в связи с названием его фирмы произошел неприятный и очень необычный для похоронных ритуалов инцидент. Около гроба, утопающего в цветах и венках, сначала случилась какая-то заминка или сбой в ритуале, сопровождаемый неуместным шумом, затем собравшиеся расступились, и появился сын покойного. На его лице читалась нескрываемая ярость, с губ срывались вполне угадываемые ругательства, в руках он держал дорогой венок, унося его от гроба, как падаль, как изгаженную тряпку. С этим венком он вышел за пределы церкви и с яростью выкинул его за дверь. Я следил за ним, когда он возвращался: в глазах злоба, челюсти решительно сжаты.

Я вышел за церковную дверь, чтобы взглянуть на причину его недовольства. С отброшенного им в ярости дорогого венка свисала черная лента с золотыми буквами: «Дорогому, безвременно ушедшему деловому партнеру от друзей из «МегаФинанс». Разумеется, венок с такой ленточкой мог вывести из себя кого угодно на этих похоронах. Сначала нахальный рейдер несет своей жертве угрозы и страх, а теперь и венок. Это называется – перебор.

Подошел священник, и собравшиеся, как школьники, сразу притихли и подтянулись. Его серебристо-черное облачение действовало гипнотически, особенно на тех, кто давно не бывал в церкви.

– Прошу самых близких и родных усопшего встать у изголовья, со мной рядом... – Голос священника эхом отдался под сводами полупустой церкви.

Тогда и произошел скандал, который я даже представить себе не мог не только в церкви, но и вообще где-либо перед открытым гробом. Первыми откликнулись на призыв священника встать у изголовья Таня с матерью. За ними просеменила старушка в черных кружевах и еще две женщины, помогавшие укладывать цветы. Сын покойного замыкал эту цепочку. И вдруг Алла, стоявшая позади всех, тоже начала протискиваться в круг ближайших родственников. Она уже подошла к самому гробу и хотела примкнуть к женщинам, но стоявший недалеко сын покойного вдруг заметил ее, и лицо его опять перекосилось в праведном гневе. То ли он разыгрывал роль убитого горем сына, не способного и не желающего сдерживаться, то ли действительно ненависть к женщине, последней подруге отца, прорвала сейчас все препоны. Он закричал, и церковное эхо в ужасе повторило впервые произнесенное под этими сводами слово:

– Вон отсюда, шлюха! Вон от гроба!

Все сначала вздрогнули от этого крика, а потом замерли в растерянности, не решаясь ни на что – ни на слово, ни на движение. Только священник почти сразу прервал повисшую тягостную паузу:

– Уймитесь! Уймите гордыню! Постыдитесь усопшего и памяти его светлой! В храме вы Господнем, в Божьей церкви! Уймите мирские страсти!

Но сын покойного только взглянул мельком на священника, затем молча схватил Аллу за руку и потянул ее от гроба. Стоявшие рядом с ним и пораженные происходящим, все начали молча расступаться, но Алла рванулась из его рук и закричала на всю церковь:

– Я – его жена! Я – Софронова! Законная супруга! Батюшка священник, помогите, защитите! Вот мой паспорт, да что же он такое делает... – Она выхватила из сумочки паспорт и замахала им над головой. – Я – Софронова! Помогите!

Младший Софронов, не обращая ни на кого внимания, продолжал тащить Аллу за рукав. Выдержать это было невозможно, стыд и ярость охватили меня, и я шагнул наперерез и, схватив Софронова за плечи, рывком развернул его и стукнул по бицепсу руки, той, что волокла Аллу. Он от неожиданности отпустил ее, и та, отпихнув его, юркнула мимо остолбеневших заводчан к священнику. Софронов же повернулся ко мне, и мы встретились взглядом

– Не надо так... с женщиной, – очень тихо проговорил я.

Он смахнул с плеча мою руку и шагнул обратно к гробу. Я нашел глазами в толпе юриста, стоявшего по другую сторону гроба. Его лицо показалось мне пунцово-красным. Он, наверное, тоже очень обиделся за Аллу.

Батюшка снова пропел:

– Пустите бедную! Допустите страждущую до гроба. Господь сам ведает, кто кому законный супруг, не судите, не берите грех на душу в этот скорбный день... Проходи сюда, дочка, становись рядом со мной, не бойся, иди ко мне...

Алла рванулась вперед, продолжая сжимать в руке свой паспорт.

Я внимательно рассматривал младшего Софронова. Теперь на его лице читалась не ярость, а растерянность. Он по-птичьи, рывками, поводил головой, глазами рыская по лицам заводских коллег, словно испрашивая совета и каждый раз опять возвращаясь к черной вуали обретенной внезапно родственницы. Никакого стыда за учиненный скандал не чувствовалось, просто его, как и остальных собравшихся здесь заводских и прочих, вдруг поразил новый вопрос: чья она теперь, львиная доля завода, оставшаяся после покойного? Значит, не хамоватого сынка, а этой шустрой шлюшки, недавней секретарши? Но у молодого Софронова это чувство должно быть острее, как, например: значит, сумела-таки охмурить и окрутить старика перед смертью, затащила-таки его в ЗАГС расписаться... Когда же успела? Что это у нее за штамп в паспорте? Где она его себе ляпнула? Так что же, теперь она, стало быть, хозяйка завода, а не он?

Общая неловкость, казалось, постепенно улеглась, глаза потупились или смотрели на усопшего, только мысли у каждого бежали теперь по новым рельсам: все это касалось каждого, кто стоял у открытого гроба директора, расклад заводских хозяев становился иным. Каждый вспоминал, как и что у него складывалось полгода назад с директорской секретаршей.

Восстановив благопристойность, батюшка высоким голосом начал служить панихиду.

– Господи, упокой душу усопшего раба твоего Ивана...

Потом раздались стройные голоса певчих, церковное эхо обострило скорбь, приподняло ее выше, к сводам. Мирские дрязги и склоки незаметно рассеялись среди запахов ладана, стали ничтожными перед величием и тайной смерти.

Панихида тянулась и тянулась, и не привыкшие к церковным службам заводские руководители начали по одному отходить от гроба, слоняться по церкви, разглядывать иконы и утварь, а потом, осмелев, и выходить за пределы храма, на ступени паперти – покурить. Я дожидался Глотова – он был теперь на заводе главный, он один мог отдать мне мотоцикл.

Наконец и этот бывший партийный секретарь, а потому и безбожник, неумело перекрестился и нерешительно двинулся к выходу. Я пошел за ним и в дверях, не смея в церкви говорить о мирском, осторожно взял его под локоть. Тот вздрогнул всей спиной и с вытянутым лицом обернулся ко мне. Мне даже стало неловко, но эта реакция вполне объяснима после часа стояния перед открытым гробом под церковные песнопения.

– Извините... Леонид Кузьмич, вы меня знаете.

– Что нужно? – Он быстро собрался, и в его глазах теперь был только холод.

– Мой мотоцикл стоит у вас на заводе. Полиция его там оставила... по моей просьбе. Нужно ваше указание на выезд.

– Вас уже выпустили? А кто тогда убийца?

– Мне это тоже интересно.

– Что ж они так... хватают всех, наобум!

– Это ваши охранники так хватают. Бум-наобум. Перестарались они.