Случай Растиньяка Миронова Наталья
Тип, которого Голощапов называл просто Мэлором без отчества и фамилии, перевел дух. Его так и распирало от гордости. Говорил он с запинками, у него по карманам было рассовано несколько мобильников, и они поминутно звонили. Он отвечал, что перезвонит позже, но тут же подавал голос новый мобильник.
– Что ты метусишься, ровно воши тебя едят?! – не выдержал Голощапов. – Заткни эти штуки. Надоел.
– Извините, Аркадий Ильич. – Мэлор кинулся отключать мобильники. – Ну, словом, задерживаем последний платеж, и он банкрот. Он весь в дерьме, придется продавать, деться некуда, и тут приходите вы в белых перчатках и берете по дешевке. Все чисто, к вам претензий никаких. Как вам такой план?
– Подумаю.
Герман аж зубами скрипнул, представив, как некий неведомый «он» будет вкалывать, что-то там такое строить, а этот субчик с полуопущенным веком вот так запросто его обанкротит. Даже не заплатив налог на добавленную стоимость. Когда добрались до Профсоюзной, субчик вышел и, наклонившись в машину, придерживая дверцу, сказал на прощанье:
– Так я жду, Аркадий Ильич. Номер у вас есть, карточку я вам дал, все, жду.
Германа так и подмывао рывком сдать назад, чтобы этого мерзавца долбануло тяжелой бронированной дверцей, но он сдержался. Заговорил, только когда дверца наконец захлопнулась.
– Я бы на вашем месте не доверял ему, Аркадий Ильич.
Голощапов неожиданно осерчал:
– Ты не на моем месте! Твое дело – баранку крутить, а не с советами ко мне соваться!
– Извините, Аркадий Ильич. Я охранник, мое дело – вас охранять. Ненадежный это тип, он вас кинет запросто.
– Меня кинет? – Голощапов так же неожиданно развеселился. – Кто меня кинет, долго не проживет. Он мне денег должен, сучонок этот. Денег у него нет, вот и предложил схему. Схема грамотная, мне нравится.
– В ней много дыр, – не сдавался Герман. – На любом этапе он заберет себе деньги из подставного банка и сделает ноги. Вы не сможете его проконтролировать. Я вообще не понимаю, как вы ему в долг поверили. Я бы такому, как этот Мэлор, ни за что бы не поверил. На чужой хребтине в рай въехать хочет.
– Да это не я, это Лёнчик ему ссудил, – пренебрежительно бросил Голощапов и вдруг насторожился: – Думаешь, это Лёнчик схему строил?
– Не знаю. Я бы на такое не пошел.
Голощапов раздраженно хмыкнул.
– А на что бы ты пошел? Вот ты – что бы ты сделал, раз уж метишь на мое место? Как вернул бы долг?
– Я не претендую на ваше место, Аркадий Ильич. Это просто фигура речи… Просто так говорят, – добавил Герман.
– «Фигура речи», – разворчался Голощапов. – Грамотные все больно. Ну так все-таки? Что бы ты сделал? Не на моем месте, на своем? Бабки-то вернуть надо.
– Лучше все-таки на вашем, – невольно усмехнулся Герман. – Простите, сколько он вам должен?
– Пол-лимона. Деньги дерьмо, но, ты ж понимаешь, принцип.
Пол-лимона. Пятьсот тысяч долларов. За такие деньги Герман смог бы перевезти родителей из Казахстана в Россию, купить им дом с садом где-нибудь в деревне…
– Дал бы ему отсрочку и начислил проценты, – ответил он.
– На счетчик поставить, – задумчиво проговорил Голощапов, машинально переводя слова Германа на привычный для себя язык. – А вдруг он за бугор сдриснет?
– Вряд ли. На какие шиши, если у него пол-лимона нет вам отдать? А и сдриснет, вы ж его и там найдете?
– Дороже встанет, – возразил Голощапов, с невольным азартом втягиваясь в спор.
– Аркадий Ильич, «пушка» прекрасно стреляет, даже если она не заряжена. Главное, чтобы противник об этом не знал.
– То есть ты предлагаешь мне блефовать, – уточнил Голощапов.
– Почему блефовать? У вас есть репутация, вот пусть она за вас поработает. Никуда этот ваш Мэлор не денется, заплатит как миленький.
– Заплатит, говоришь? Ну-ну, поглядим. – И Голощапов добавил свою любимую присказку: – Казав слипый: «Побачимо»…
– Кстати, о репутации, – рискнул Герман. – Извините, что я вам советы даю, но пора вам переходить на работу вбелую.
– Это как? – насторожился Голощапов.
– Ну, вот возьмите, к примеру, ювелирку, где я работал, – совсем осмелел Герман. – Клейма «липовые», проба ниже заявленной. Контрабанда…
– А ты откуда знаешь?
– Глаза есть, – пожал плечами Герман. – Уши есть. Голова пока работает. Как бы вы такие цены держали, если бы не контрабанда да поддельная проба? Себе в убыток торговать? Так не бывает. Только рано или поздно вас на этом накроют, и будет большая неприятность.
– Не накроют, все на Лёнчика записано.
Но Герман покачал головой.
– Думаете, он вас не сдаст? Да и несолидно как-то для такого человека. Вы же тяжеловес!
Голощапов страшно рассердился, но ему польстило слово «тяжеловес». Так президент Ельцин называл Виктора Черномырдина, одного из немногих людей в России, вызывавших у Голощапова искреннее уважение.
Он погрузился в задумчивость и до самого дома больше не проронил ни слова, но когда приехали, вдруг бросил:
– А ну зайди ко мне.
– Мне машиной надо заняться, Аркадий Ильич.
По протоколу машину полагалось вымыть, проветрить, провести техосмотр, а главное, проверить ее на наличие «жучков» и любых других посторонних предметов. Ведь в ней ехал субчик с полуопущенным веком. Мало ли что он мог подбросить! Один косячок марихуаны или пара патронов, а потом тебя тормозит милиция, и иди доказывай, что ты не верблюд. Даже бомбу подкладывать не надо.
– Без тебя найдется, кому машиной заняться. Что у меня, рук, что ли, мало? Идем!
Герман покорно отправился за Голощаповым в его покои.
– Садись, – приказал Голощапов, войдя в кабинет, отделанный кожей табачного цвета, и сам сел в мягкое кресло. – Есть-пить хочешь?
Герман был страшно голоден, но от «есть-пить» вежливо отказался.
– Ну а я водочки выпью перед обедом. С твоего позволения, – иронически добавил Голощапов и нажал на кнопку электрического звонка. – Черт, жрать уже охота! Полдня проездили!
На звонок явилась немолодая горничная в темно-синем форменном платье, фартучке и наколке с подносом в руках. На подносе стояла запотевшая рюмка водки – Герман уже знал, что эти большие стеклянные фужеры, с гладкими стенками без резьбы, держат специально для хозяина в холодильнике, чтоб запотевали, – графинчик водки и тарелка с закуской.
Закусывать Голощапов любил нарезанной тонко, как папиросная бумага, ветчиной или бужениной, на которую щедро накладывал хрену, мелко нашинкованного луку и чесноку, и, свернув трубочкой, прямо пальцами отправлял в рот. После этого от него шел такой выхлоп, что впору было объявлять газовую тревогу, но приходилось терпеть.
Голощапов одним духом махнул сто пятьдесят граммов водки, крякнул, закусил бужениной с хреном и откинулся на спинку кресла.
– Что ты там базлал насчет работы вбелую?
– Ну, о ювелирке я уже сказал. Можно здорово погореть. Теперь зарплата. Мы все получаем в конвертах. Пора переходить на белую зарплату…
– Вот еще! – возмущенно фыркнул Голощапов. – Налоги платить? Вот они у меня получат! – И он показал Герману здоровенный кукиш. – Они меня больше дурили, чем я их.
– Ну, как хотите. Мое дело предложить, ваше дело отказаться. – Герман встал. – Разрешите, я пойду, Аркадий Ильич?
– Погоди, погоди. Вот торопыга… Объясни мне, старому дураку: на кой ляд мне платить налоги?
– Это только кажется, что вы экономите, не платя налоги. На самом деле вы тратите на взятки, на подкуп гораздо больше. Да и времена меняются. Это может стать опасным.
Совсем еще недавно, в советскую эпоху, Голощапов мечтал работать в открытую. Но не смог, натура не позволяла.
Герман говорил, а сам понимал: все без толку. Такая уж сформировалась психология в деловой среде. Не платить налоги. Не отдавать долги. Не возвращать кредиты. Поэтому многим бизнесменам приходилось заводить собственный банк: уж у себя-то самого воровать не будешь. Тупик. Выхода Герман не видел.
– Ты мне лучше скажи, что мне сейчас делать? – прервал его размышления Голощапов.
– Сейчас? – встрепенулся Герман. – Сейчас советую набрать рублевых кредитов, а все активы перевести в доллары. Курс не продержится и года.
– И откуда ты все это знаешь? Я твое дело смотрел, ты ж на мехмате учился?
– Это неважно, где я учился. Нас учили думать.
– Ладно, подумаем. Ты мне вот что скажи… – Голощапов помолчал. – Допустим, я тебе денег дам на белую фирму…
– У вас есть Фраерман, – перебил его Герман. – Я с Леонидом Яковлевичем конкурировать не буду.
– Лёнчик? – изумился Голощапов. – Да Лёнчик – это ж камса, ему что прикажут, то он и сделает. За Лёнчика ты не волнуйся.
Герман знал, что камсой, мелкой рыбешкой, советские партийные бонзы презрительно называли свою «кузницу кадров» – комсомол. Он и сам в свое время был комсомольцем, правда, положенного срока не отбыл: комсомол кончился раньше. Его поражало, что Голощапов так нерасчетливо и недальновидно унижает Фраермана прямо в лицо. Герман не сомневался, что когда-нибудь Голощапову это отольется, но вслух ничего не сказал. Человек взрослый, сам должен понимать.
– Тьфу ты, мысль перебил, – Голощапов плюнул с досады. – Давай мы Лёнчику оставим ювелирку, а ты… попробуй покрутись вбелую. А я на тебя погляж. С Лёнчиком пересекаться не будешь, под мое слово.
– То есть вы хотите сделать меня зиц-председателем Фунтом, Аркадий Ильич? Нет, это не по мне. Я не могу сесть в тюрьму, мне надо родителей из Казахстана перевезти. У них, кроме меня, никого нет.
– Да в какую, к матери, тюрьму? Ты слушай, я дело говорю. Будешь рулить фирмой, раз уж ты такой умный. Только не все сразу. Каждый шаг обмозговывай со мной. Обманешь – убью. Но ты не обманешь, я знаю. Стариков твоих сюда перетащим, дерьмо вопрос. Только ты… вот что…
Герман напрягся. Он с самого начала почувствовал подвох, знал, что будет какое-то «но», хотя и не представлял, в чем оно может заключаться. Голощапов между тем прокашлялся, преодолел столь несвойственное ему смущение, хлопнул еще рюмку водки, закусил и продолжил свою речь:
– Ты… присмотрись к моей Зольке.
Герман умел владеть собой, но тут невольно вздрогнул. Голощапов заметил это его движение и криво усмехнулся.
– Знаю, неказиста. Вся в меня. И нравная. Но… с лица ж воду не пить. Стерпится – слюбится. А что нравная, тоже понять можно: век в девках сидит. Вот замуж выйдет, нарожает мне внучат и успокоится.
– Простите, Аркадий Ильич, а сама Изольда Аркадьевна знает о ваших планах?
– Нет, но я с ней поговорю, – пообещал Голощапов. – Мне, главное, с тобой перетереть, а там уж я с ней потолкую и… засылай сватов. Ну что ты на меня уставился? Ты ж своих стариков любишь? Ну а я доньку свою люблю. Уж какая есть.
– Позвольте мне подумать, Аркадий Ильич.
– Ну, думай, думай. – Взгляд Голощапова стал тяжелым, недобрым. – Только недолго.
Глава 8
Дочь Голощапова принадлежала к той породе женщин, о которых в анекдоте говорится: «Мне столько не выпить». Герману пришлось еще тяжелее, он совсем не пил.
И лицом, и телосложением Изольда Голощапова пошла в отца: борцовская фигура без шеи, без талии, малый рост, немалый вес. Как и у отца, у нее была выраженная прогения – так называемый бульдожий прикус, отчего тяжелая нижняя челюсть выдавалась вперед. Когда Изольда была маленькой, никто в СССР еще не носил скобок на зубах. Ей сделали операцию по исправлению прикуса, когда она уже стала взрослой, но это не слишком помогло, все равно казалось, что она держит под языком булыжник.
Еще хуже обстояло дело с характером. Изольда выросла с целым ворохом неизжитых подростковых комплексов. Герман потом не раз думал, что будь Изольда при своих внешних данных нормальной женщиной – доброй, отзывчивой, жалостливой, – он бы в конце концов привык, может, даже привязался бы к ней. Но Изольда, зацикленная на своей неудачной внешности, ненавидела себя, а вместе с собой и весь белый свет.
И этой женщине, словно в насмешку, дали имя белокурой героини средневекового рыцарского романа, олицетворяющей красоту! Но отец любил ее, жалел, называл Зулей. Ради нее больше не женился, остался бобылем, чтобы у Изольды не было мачехи, хотя его жена, мать Изольды, умерла от какой-то женской болезни, когда дочери было всего три года.
Изольда росла замкнутой и нелюдимой. В детстве у нее еще были фантазии и надежды, что когда-нибудь вопреки всему она вырастет высокой и стройной красавицей. Она привыкла подолгу стоять перед зеркалом, рассматривала себя, изучала, расчесывала любимую болячку. Потом поняла, что ей ничего не светит.
Она пыталась сидеть на диетах, еще в советские времена доставала через знакомых отца какие-то «очковые», «японские» и другие экзотические рекомендации по правильному питанию, подсчитывала калории. Все было без толку. У нее развился нервный голод. Только поела, только пища «проскочила», уже опять есть хочется. От голода у Изольды начиналась мигрень, она места себе не находила, злилась, готова была броситься на кого угодно. Очень скоро сдавалась, проклинала очередную диету и снова начинала объедаться.
Учась в выпускном классе, Изольда сделала попытку перерезать себе вены. Ах, если бы тогда Аркадий Ильич встревожился и показал дочь толковому психиатру! Он, конечно, встревожился, но ни о каких психиатрах мысли не допускал. Он думал только о том, как бы замять историю, чтобы никто о ней не узнал.
В минуты сильного волнения Голощапов начинал вставлять в речь украинские слова. У него мать была украинкой, украинский язык он когда-то в детстве учил в школе.
– Що ты зробыла, доню моя? – спросил он, когда стало ясно, что все обошлось и Изольда выживет.
– Я себя ненавижу! Я уродина! Зачем мне жить?
Аркадий Ильич таких душевных тонкостей не понимал. Он обнял дочку, стал уверять, что она дурочка, что с лица воду не пить, вырастет не хуже других.
– А як же тато? – говорил он о себе в третьем лице. – Тато тебя кохае… Души не чае… Только бы донечка здоровенька была… А ты… татку бросить хочешь, да? Щоб вин один остався?
Изольда выросла и поступила в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Отец купил ей трехкомнатную кооперативную квартиру в одном из цековских домов в центре города. Не в общежитии же жить дочери директора крупнейшего металлургического комбината! Он просил ее остаться в Свердловске, но Изольда настояла на Москве.
В группе было много девочек и всего два мальчика. Один – невзрачный, еврейской наружности, Изольда не обращала на него внимания. Зато вторым, не признаваясь в этом никому, она была одержима. Нет, не влюблена. Изольда ненавидела его еще более страстно, чем весь окружающий мир и себя в первую очередь.
Но она была больна им. Боялась даже лишний раз посмотреть в его сторону, чтобы никто не заметил, что он ее интересует. Завидовала другим девчонкам, которые запросто шутили и заигрывали с ним. Вот взять, к примеру, Гальку Сидорчук. Тощая жердь с длинным кривоватым носом. В общем-то ничем не лучше самой Изольды, а вот запросто флиртует с Витькой Иваницким, задирает его, высмеивает.
Витька, гад, ведет себя в женском коллективе, как самец морского котика на лежбище. Будто у него тут гарем. Изольде хочется истерически крикнуть: «Нет! Я не такая! Не из твоих морковок!» Вот только одна загвоздка: Витька и сам не взял бы ее к себе в гарем. Много раз, даже не обращаясь лично к Изольде, даже не глядя на нее, словно она садовый гном, закаканный голубями и потому неприятный на вид, давал понять, что для него такие, как она, не существуют.
О, как Изольде хотелось гордо сказать ему, что на хрен он ей нужен, а пригласительный билет в гарем разорвать и бросить ему в рожу. Но для этого нужно было, чтоб ей прислали билет. А ей никто посылать билет не собирается.
Витька любит кокетливых, бойких, хорошеньких девочек, которых сам называет «приятными», а еще «морковками». Говорит, что каротин полезен для здоровья. Шутка в том, что каротин – это витамин такой, в моркови его много. Витька только и делает, что хвастает своими победами. Можно подумать, хорошенькие девочки существуют на свете исключительно для его, Витьки Иваницкого, удовольствия.
Галька Сидорчук не хорошенькая, но бойкая донельзя.
– Витюша! – говорит она кокетливо. – А что делать некрасивым девочкам? Удавиться?
– А на кой они нужны? – искренне удивляется Витька.
– Какой же ты, Витечка, добренький! Только с морковками тоже хлопот полон рот. Знаешь, они иногда глотают дыни. И эти дыни потом так трудно доставать…
На беременность намекает.
– А это не моя проблема, – самодовольно хмыкает Витька. – Пусть сами предохраняются.
Но настырная Галька Сидорчук не оставляет попыток его «достать». Она знает, да и Изольда знает, все в группе знают, что Витька больше всего на свете боится заразу подхватить. Сам не раз признавался. Простой, как три рубля.
– А иногда, – гнет свое Галька, лукаво поглядывая на Витьку, – морковки – они ж такие веселые! – начинают трепака плясать. Да так заразительно!
Все хохочут. Все знают, что это она триппер имеет в виду.
– Галька, заткнись, что ты мне позитив ломаешь! Слушай, а как СПИД начинается? – тут же спрашивает Витька, и вся группа ржет еще громче.
О СПИДе в те годы ходили смутные слухи, толком никто ничего не знал, официально считалось, что все это западные штучки, а вСССР такого нет и быть не может, но Витька Иваницкий, живший, как он сам выражался, «в полном промискуитете», попросту говоря, спавший с кем попало, уже боялся.
– Витечка, СПИД – это не болезнь, это отсутствие иммунитета, – охотно разъясняет Галька. – Вот заразишься чем-нибудь, от этого и помрешь. А СПИД только поможет.
– Нагонит и еще добавит, – вставляет Гаянка Тер-Маркарян, тоже уродина с огромным армянским носом и короткими армянскими ногами, но тоже без комплексов.
И опять все смеются. Кроме Изольды.
Как бы она хотела вот так же беспечно смеяться и подшучивать над Витькой! Но Изольда была в плену у собственного тела, сидела в тюрьме и выглядывала наружу через зарешеченную бойницу. И ей даже в голову не приходило, что в эту тюрьму она заперла себя сама.
Галька Сидорчук только делает вид, что подтрунивает над Витькой Иваницким, а сама влюблена в него как кошка. Изольда однажды видела, как они вместе выходили из библиотеки. Шли по улице и разговаривали. Дело было в конце мая, они оба были в белых джинсах, оба высокие, стройные и светловолосые. Издалека смотрелись прекрасной парой. Галька, конечно, страхолюдина со своим кривоватым носом, но держится королевой. А все потому, что высокая. Будь Изольда высокой… Но даже роста ей природа не дала.
Витька Иваницкий обожает высоких. Всю дорогу только об этом и талдычит. Его послушать – и вправду выходит, что всякой там мелочи пузатой лучше бы вовсе не родиться на свет божий. Изольда не одна низенькая дурнушка в группе, Гаянка ничем не лучше, но и Гаянка, и все остальные на Витьку почему-то не обижаются, хохочут над его шутками и вообще смотрят ему в рот.
А вот Изольда… Виктор Иваницкий так и не узнал, что ему грозило. На семинарах по политэкономии социализма полагалось вырезать кубики из цветной бумаги и крепить их на ватман – строить диаграммы. Это проще, чем чертить, а то показатели меняются – ватмана не напасешься. Изольда ловила себя на том, что сидит и машинально пробует подушечкой большого пальца острые концы ножниц. Ей хотелось пырнуть Витьку этими ножницами. Она воображала, как воткнет ножницы ему в живот, как выкатятся у него глаза от изумления и испуга, как он наконец-то заметит ее и поймет, что нельзя с ней не считаться.
На третьем курсе Иваницкий перешел на экономический факультет МГИМО. У него родители дипломаты, отсюда и белые джинсы. Он с самого начала должен был поступать в МГИМО, но завалился на вступительных и пошел в «Плешку». А теперь вот перевелся, так и не обратив внимания на Изольду Голощапову. Изольда продолжала грезить о нем. Ей хотелось нанять убийцу, чтобы Витьку пришить, но в Союзе, как презрительно называли свою родину продвинутые мальчики и девочки, институт наемных убийц был еще не очень широко распространен. О них знали в основном по западному кино.
Много лет спустя Изольда увидела как-то раз случайно свое давнее наваждение. Витька Иваницкий растолстел и облысел. Он всегда был склонен к полноте, но в молодости это было не так заметно: выручал высокий рост. А тут – не просто растолстел, совершенно обабился. Увидев его, Изольда испытала мстительное удовлетворение – больше не пойдет по морковкам, на хрен он им сдался! – и в то же время острое разочарование. Он не оправдал ее… нет, не надежд, конечно, но… Столько на него было затрачено переживаний, а оказывается, все попусту. С типичной для себя логикой Изольда всю вину возложила на него.
Изольда белых джинсов не носила по понятным причинам: чтобы не выглядеть бочонком. Неудовлетворенность компенсировала огромным количеством золота и драгоценностей. Возможности были, как-никак дочка директора крупного предприятия, депутата Верховного Совета, члена ЦК.
– Не боишься, что руку отрежут? – как-то раз спросила насмешница Галька Сидорчук, когда Изольда явилась в институт с очередным приобретением – бриллиантовым браслетом.
И тут же рассказала жуткую историю, как такой же вот франтихе в троллейбусе какой-то дядька отхватил кисть вместе с кольцами на пальцах пилой-ножовкой да и спрыгнул на остановке, унося кисть с собой.
– Я в троллейбусах не езжу, – надменно уронила Изольда, выслушав рассказ.
Как дочь депутата и члена ЦК, она могла в любой момент вызвать из цековского гаража машину с шофером, чем и пользовалась. Галька была дочерью какого-то московского начальника, куда более мелкого, у нее такой привилегии не было, и Изольда порадовалась, что может хоть тут ее уколоть. Но зато Галька раскатывала на собственных «Жигулях», которые ей спроворил папаша, а Изольда так и не научилась водить машину. Разошлись по нулям.
Окончив институт, Изольда вернулась к отцу, но оставила за собой трехкомнатную квартиру в Москве. Она могла бы и в столице устроиться, но уж больно тяжело и одиноко было в Москве одной. Девчонки с курса не раз хотели ее с кем-нибудь познакомить. Галька Сидорчук сказала, что за московскую прописку да за трехкомнатную квартиру ее любой провинциал с радостью замуж возьмет, а Гаянка Тер-Маркарян прямо предложила познакомить Изольду со своем братом. Изольда в ответ раскричалась, забилась в истерике, даже кинулась на Гаянку. Еле оттащили.
«Психованная», – сказали девчонки и перестали с ней общаться. Вообще.
Дома Изольда устроилась бухгалтером к отцу на комбинат, а когда в стране произошли разные интересные события и Голощапов переехал в Москву, поехала вместе с ним.
В начале 90-х Аркадий Ильич завязал через Лёнчика чеченские связи и крепко нажился на фальшивых авизо. Все просто: рисуешь бумажку, что Центробанк выделил тебе такую-то сумму, приходишь с этой бумажкой в тот банк, куда она якобы адресована, и получаешь денежки. Раскидываешь сумму по однодневкам и перекачиваешь в офшор. И можно начинать по новой. Махинация элементарная, но в стране действовала еще советская, по сути, банковская система, неспособная справиться даже с таким примитивным жульничеством.
Голощапов с Лёнчиком накачали таким образом очень много денег. Конечно, с чеченскими партнерами приходилось делиться, но тут уж никуда не денешься, если жить хочешь. Ничего, всем хватило. Без обид.
Лёнчик между тем начал подкатываться к Изольде. Голощапову не хотелось видеть его своим зятем, но если бы Изольда согласилась, он смирился бы. Ей было уже за тридцать, она была богатой невестой, но все еще сидела в девках, и никаких кавалеров даже на горизонте не наблюдалось.
Изольда отказалась. Дала Лёнчику от ворот поворот. Он пообижался немного да и нашел себе жену. Детей завел. Но жил с семьей по-прежнему у Голощапова на даче. В отдельном коттедже.
Изольда продолжала работать в отцовской фирме. Она становилась все более озлобленной и угрюмой. Даже сам Голощапов ее побаивался.
Герману несколько раз приходилось ее возить. Маленькая, уродливая, злобная – она напоминала ему росомаху. Герман где-то вычитал, что даже более крупные звери – волки, медведи – боятся росомах и не вступают с ними в драку из-за пищи, росомаха же ест все, включая наживку и животных, попавших в капкан, а что не может съесть, портит мускусными выделениями, мочой и пометом.
Изольда всегда относилась к нему как к прислуге. Ей нравилось демонстративно унижать. Пару раз Герман возил ее в ювелирный магазин. Что характерно, не в один из магазинов Изольдиного отца, а в другой – небольшой, солидный, расположенный в престижном месте на Тверской.
– Жди здесь, – бросила Изольда, выходя из машины, когда они поехали в первый раз.
– Здесь стоять нельзя, – возразил Герман.
– Не моя проблема, – жестко ответила Изольда. – Я позвоню, когда буду выходить.
Она скрылась за дверями магазина. Герман тронул машину и поехал вперед: сзади уже нетерпеливо сигналили. Он свернул в переулок с двусторонним движением, из которого – своими глазами убедился! – имелся выезд обратно на Тверскую. В переулке тоже встать было негде, Герман проехал его до самого конца, осторожно развернулся на крохотном пятачке и тронулся назад. Он так и ездил бы из конца в конец, но вдруг повезло: отчалил какой-то «Лендровер», и Герман встал на его место. Когда Изольда позвонила ему, что выходит, Герман выехал на Твескую, но двигаться пришлось в противоположную от магазина сторону.
Он кое-как пристроился к тротуару и попросил ее подойти. А что еще было делать? Изольда пришла в ярость. Он предлагает ей идти пешком? Да как он смеет?!
– Тогда вам придется подождать, – холодно проинформировал ее Герман. – Я проеду вперед, развернусь у телеграфа… вот только не знаю, есть ли разворот в обратном направлении.
– Урод! – бросила ему Изольда.
И ему пришлось, проклиная все на свете, сдавать задом, гудеть и в таком неавантажном виде ехать к ней полтора квартала. Забравшись наконец в машину, она всю накопившуюся ярость вылила на Германа. Он что, не понимает, что она не может расхаживать по улице с такими покупками? А если ее ограбят? Тоже охранник выискался!
Герман решил не отвечать. Когда Изольда смолкла и уставилась на него круглыми, навыкате, как у отца, глазами, явно ожидая ответа, он сказал лишь одно:
– Вы могли подождать в магазине, там безопасно. Я бы за вами пришел. В следующий раз вызывайте меня заранее. Перед тем, как расплатиться.
– В следующий раз? – в бешенстве завопила Изольда. – Следующего раза не будет. Я папе скажу, он тебя уволит.
Угроза оказалась пустой. Она-то, конечно, нажаловалась, но Голощапов ни слова не сказал Герману. И следующий раз настал. Опять Изольде захотелось наведаться в любимый магазинчик, и Герману пришлось ее везти. На этот раз он заранее попросил ее звонить с запасом, чтобы дать ему время подъехать. Изольда что-то недовольно буркнула в ответ.
Все прошло гладко, он подъехал вовремя, но после магазина Изольда приказала везти ее в ресторан «Ваниль». При таком шикарном ресторане, слава богу, имелась парковка, и Герман остался ждать. Но он тоже проголодался, а в ресторан его, понятное дело, не пригласили. Герман вышел из машины, сбегал к метро и купил в палатке «тошнотик». Когда-то так называли канувшие в Лету пончики с ливером, а в последнее время стали называть шаурму с овощами, завернутую в тонкий, как платок, армянский лаваш.
На улице шел дождь, поэтому Герман съел «тошнотик», вернувшись в машину. Его сразу стала мучить изжога и отрыжка, хотя в сам момент поглощения «тошнотика» ему казалось, что ничего вкуснее на свете нет и быть не может. Когда Изольда вышла из ресторана и забралась в «Мерседес», ее пуговичный носик учуял запах шаурмы, и она опять устроила скандал.
– Вся машина провоняла!
– Извините, Изольда Аркадьевна, мне тоже время от времени нужно есть.
– Ешь после работы, в свободное время. – И она нервно закурила сигаретку с ментолом, чтобы отбить гадкий запах.
– Хорошо, учту. Извините.
На сей раз обошлось без угроз. Когда приехали домой, Изольда лишь бросила на прощанье: «Машину проветри!» – и ушла. Герман проветрил машину, обработал салон освежителем с запахом лаванды. Но это была не последняя поездка с Изольдой. И не самая знаменательная.
Однажды Изольда вызвала машину к подъезду особняка и потребовала отвезти ее в «Славянский базар». Герман отвез, высадил у входа, запарковался на стоянке и стал ждать. Часа через два с половиной на стоянке появилась целая группа: Изольда, Лёнчик и несколько смуглых, бородатых, кое-кто в барашковых шапках. Чеченцы. И в этой группе, как показалось Герману, вышедшему из машины, чтобы открыть дверь Изольде, мелькнула реденькая рыжеватая бородка…
Больше Герману ничего не удалось разглядеть. Изольда и Лёнчик попрощались, отделились от основной группы и направились к «Мерседесу». Остальные сомкнулись, хозяина бородки – он был ростом ниже других – уже совсем не было видно, они свернули куда-то в сторону, наверно, туда, где были запаркованы их машины.
Герману хотелось нагнать их и проверить, но тут Изольда рявкнула ему:
– Ну? Что стоишь столбом? Открывай!
Герман открыл ей дверцу.
– Подвезете меня, Изольда Аркадьевна? – спросил Лёнчик, всунув голову в салон.
– У тебя что, своей машины нет? – нелюбезно откликнулась Изольда. – Ты ж сюда на машине приехал!
– Я выпил…
– Ладно, садись. На переднее.
Лёнчик покорно забрался на непрестижное переднее сиденье рядом с Германом, тотчас же вынул мобильный и позвонил, чтобы его машину отогнали по такому-то адресу. А Герман, выруливая со стоянки, осмелился обратиться к Изольде:
– Кто это с вами был, Изольда Аркадьевна? Рыжеватый такой? С бородкой?
– Что ты себе позволяешь? – возмутилась Изольда. – Да кто ты такой, чтоб меня допрашивать?
– Извините, я просто увидел знакомое лицо.
Мимо них проплыл огромный черный внедорожник, тоже выехавший со стоянки у ресторана. Герман вытянул шею, но сквозь тонированные стекла ничего нельзя было разглядеть.
– Ты их не знаешь, – снисходительно заметила Изольда, вдруг смягчившись. – Это бизнесмены, откуда тебе их знать?
– Это чеченцы, – не сдавался Герман. – Я был в Чечне, многих знаю.
– По-моему, там не было ни одного рыжего, – вмешался Лёнчик, уже закончивший свой разговор. – По-моему, они все черные.
– Он не рыжий. Рыжеватый, – уточнил Герман. – Среди чеченцев таких много. Салман Радуев – рыжий.
– Салмана Радуева там не было, успокойся, – оборвала его вновь потерявшая терпение Изольда. – Ты на дорогу смотри.
Герман замолчал. Он видел то лицо секунду, не больше, но ему показалось, что он узнал эту жиденькую бороденку. Борода, конечно, не примета: сегодня длиннее, завтра короче, но он узнал и геббельсовский скошенный подбородок, и полуоткрытый рот…
Ему давно уже было известно, что у Голощапова есть связи в Чечне, что он наживался на фальшивых авизо. Но неужели он связан с Вахаевым? Мысль о Вахаеве точила Германа, спать не давала по ночам. Выходило, что он пообещал и не сделал. Маленький Азамат вот уже скоро три года как в могиле, а его убийца ходит по белу свету и неплохо себя чувствует.
В Москве Герману порекомендовали женщину-психиатра, помогавшую снимать посттравматический синдром многим ветеранам войны в Афгане и Чечне. Эта женщина – ее звали Софья Михайловна Ямпольская – очень ему понравилась. Она внимательно и участливо слушала, не перебивала, не подсказывала, не пыталась упростить и спрямить его рассказ, наоборот, когда Герман запинался и умолкал, говорила:
– Вы должны рассказать сами, тогда вам легче станет.
Ему и впрямь стало легче после разговора с ней.
– Вы ни в чем не виноваты, – сказала ему Софья Михайловна, выслушав рассказ об Азамате. – В преступлении виноват только тот, кто его совершил.
– Я его спровоцировал…
– Нет. Убивать или не убивать маленького мальчика – это не дилемма. Можете не сомневаться: этот ваш Вахаев прекрасно отличает добро от зла. И сознательно выбирает зло. Вы не могли этого ни предвидеть, ни предотвратить. Вам будет легче, если он умрет? Он умрет, – уверенно предрекла Софья Михайловна. – Или вам надо непременно убить его своими руками?
– Я же обещал, – виновато признался Герман. – Не им, самому себе.
– Это не в вашей власти. Конечно, хорошо бы привлечь его к суду по закону… – Софья Михайловна улыбнулась каким-то своим мыслям. – У меня муж адвокат, он многое мог бы рассказать по этому поводу. Но причинно-следственные связи работают и вне юридического поля. И об этом мой муж тоже мог бы много чего сказать. Вам еще долго будет сниться этот мальчик, Герман Густавович, но постарайтесь взглянуть на дело в положительном свете. Мучиться угрызениями совести – это счастье. Да, да, не смотрите на меня так. Это значит, что вы живы. Многие ваши товарищи этим похвастать не могут. Я говорю не об убитых, о живых. Они спиваются до белой горячки, режут вены, наносят себе страшные увечья… Как вы думаете, зачем? Чтобы почувствовать себя живыми. Я не стану выписывать вам никаких лекарств. И гипнозом вас лечить не буду, вы не гипнобельны.
– Откуда вы знаете? – заинтересовался Герман.
– Попробовала – не получилось.
– Да-а? – Герману, как Алисе в Стране чудес, все казалось чудесатее и чудесатее. – А я думал, для этого надо в глаза смотреть… или на что-то вращающееся или блестящее…
– Можно и без вращающегося и блестящего. В глаза я вам смотрю и вижу: вам это не нужно. В сильный человек, вы справитесь. Будет тяжело – приходите, еще поговорим.
Герману полегчало после разговора с ней, но он еще несколько раз записывался на прием. Просто поговорить. Она была похожа на добрую бабушку. Не на чью-то конкретную бабушку, а на общее представление о том, как должна выглядеть добрая бабушка. Но беседуя с ней, Герман видел: ее ничем нельзя смутить. Никаким ужасом, кровью, грязью. Ей все можно рассказать.
И он рассказывал. О городе Грозном, где хоронили по полтора ведра кровавого месива вместо человека, о погибших товарищах, о лейтенанте с отстреленными пальцами, об американской переводчице, замученной чеченцами до полусмерти, но все-таки вступающейся за их права, о Нурии Асылмуратовой и о генерале, отказавшем ей в пенсии… Ни за что на свете он не смог бы рассказать об этом родителям. А с Софьей Михайловной говорил, и ему становилось легче.
Конечно, он не стал излагать все это Изольде и Лёнчику. И Голощапова ни о чем спрашивать не стал. Но он запомнил этот случай. В «Славянском базаре» есть отдельные кабинеты, тем он и славен. И в одном из этих кабинетов у Изольды и Лёнчика состоялась встреча с чеченцами. А среди чеченцев был Ширвани Вахаев.
Герман и теперь об этом вспомнил, глядя на Аркадия Ильича. Идти к Голощапову в зятья… Жениться на Изольде… Но Голощапов прямо намекнул, что в обмен на это поможет перевезти родителей Германа из Казахстана. Баш на баш.
– Ну? Надумал? – спросил Голощапов с вроде бы добродушным лукавством, от которого хорошо знающих его людей мороз пробирал по коже.
«Издевается», – догадался Герман. Он хотел попросить на обдумывание хоть пару дней, но вдруг понял, что уже знает ответ. И Голощапов знает, что он знает.
Уже столько лет прошло… Мама угасает, отец высох весь. Давным-давно надо было увезти их из проклятого Джезказгана, но куда? Не вывезешь в чисто поле пару больных стариков, а тут такой случай…
Но Герман все-таки попытался оттянуть неизбежное.
– А вы уверены, что Изольда Аркадьевна согласится?
– Уверен. Ты, смотри, ее не обижай, – добавил Аркадий Ильич.
– Мне это вообще не свойственно – женщин обижать, – невольно улыбнулся Герман. – Аркадий Ильич, я с вами хотел поговорить о своих родителях. Они мечтают жить на Волге и выращивать яблоневый сад.
– А в чем проблема-то? Хотят – пусть живут. Присмотри им домик подходящий с садом, я оплачу. Будет тебе от меня подарок на свадьбу.
– Спасибо, – кивнул Герман. – Проблема в том, что у них нет российского гражданства.
Получить российское гражданство было практически немыслимо. Для этого требовалось пять лет прожить в России, владеть русским языком и иметь работу. Из всех этих требований родители Германа удовлетворяли только одному: владели русским языком. Но у них не было жилья в России, да и возраст был уже пенсионный. Кому такие нужны? Только родному сыну. Но когда Герман попытался изложить все это Голощапову, Аркадий Ильич привычно отмахнулся.
– Дерьмо вопрос, – изрек он. – У меня пол-Думы на зарплате сидит. Давай объективку, я к этому делу Лёнчика подключу, пусть займется. А ты пока домик подыскивай.
Герман не представлял, как ухаживать за Изольдой. Подошел к ней и, запинаясь, потея, пригласил в театр.