Случай Растиньяка Миронова Наталья

Глава 14

Насчет погоды Герман оказался прав: октябрь наступил дождливый, пасмурный… И так же пасмурно было у Кати на душе. Вот она познакомилась с его родителями. Катя не обманывала себя: это были смотрины. Родители ей понравились, она им вроде бы тоже. И что дальше? Делать ответный ход? Познакомить Германа с мамой и папой? Они знают, что она замужем. Что у нее сын. Да как бы не налететь на Саньку при поездке к родителям!

Так и тянулись отношения, не развиваясь. Катя готовила для него свои любимые блюда – котлеты, блинчики, пирожки, фаршированную рыбу… Герман ел и нахваливал. Ей хотелось надеяться, что он не просто ест, а считывает вложенный в яства код, призывающий к семейной жизни.

Иногда Герман уезжал на несколько дней, правда, всегда предупреждал, что у него командировка. Он ездил на Урал и в Казахстан, иногда – во Францию, в Германию, в Англию. Всегда говорил, когда вернется, и возвращался точно в срок. Из командировок звонил, по возвращении обязательно привозил подарки. В подарках от цветов, духов и поэтических томиков перешел на золото. Катя не знала, что ей с этим золотом делать. Принимать совестно и отказываться неловко.

– Герман, не надо, – говорила она.

– Тебе не нравится? – огорчался Герман. – Я заменю.

– Да нет, мне очень, очень нравится, но…

– Но?

– Я же не могу делать тебе такие подарки!

– И не надо. Ты сама – подарок.

– Герман, ну как ты не понимаешь…

Но он не понимал. Говорил, что все это ерунда, что ему нравится делать ей подарки и ничего тут особенного нет.

– Носи, дурища! – шипела на Катю Этери.

Обревизовала подарки и одобрила. Все подобрано со вкусом, и золото, между прочим, высшей пробы.

Но у Кати душа не лежала носить украшения. Она вспоминала, как ее нервировали отлучки Алика в свое время. Конечно, Герман – не Алик, никакого сравнения быть не может, Герман ее не обманывает, но…

Уж скорее это она его обманывает. Мысль шла по кругу, как у Пьера Безухова в «Войне и мире»: какой-то главный винт проворачивался вхолостую, не зацепляя ничего. Вот она расплатилась по долгам мужа, расплатилась полностью и окончательно, даже паразиту Димке полторы штуки вернула. И что теперь? Возвращаться домой? К Алику? При одной мысли о возвращении к Алику из живота к горлу волной поднималась тошнота. О близости и речи быть не могло, но даже элементарно готовить ему обед или стирать белье, пусть и в машине… Нет. Нет. Нет. Ни за что.

Но бог с ним, с Аликом. А Санька? Там же Санька! Как она написала ему в записке? «Вот поймешь, что за деньги можно купить не все…» Ну и когда он поймет? Катя надеялась, что ей будет знак.

Ей выпал знак.

Миновал ненастный, безрадостный октябрь, наступил ноябрь. Ноябрь выдался на редкость приятный – теплый, бесснежный, наполненный мягкой мглистой дымкой. Катя жалела, что не может ходить на этюды, ей хотелось все это написать.

Она по-прежнему встречалась с Германом, он был, как всегда, страстным и нежным, в постели у них все было замечательно. Дни летели незаметно, и все тянулся прежний морок: сказать – не сказать… Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет – к черту пошлет…

Она измучилась, стала хуже спать, хотя вообще-то в объятиях Германа засыпала легко: скльзила, как лодочка по тихой и ровной воде, уносимая невидимым течением. Похудела наконец, причем именно так, как ей хотелось: постройнела. Этери цинично заметила:

– Я всегда говорила: лучшая диета – поменьше мучного, побольше ночного.

Катя покраснела и ничего не ответила.

В конце ноября Этери позвонила и сказала, что у нее есть для Кати два билета в театр к Галынину на премьеру «Бесприданницы».

– А ты? – спросила Катя. – Сама не хочешь пойти?

– В другой раз схожу. У меня презентация. Это Нина мне билеты устроила. Помнишь Нину? Она там у Галынина теперь бессменный костюмер. Ну а я, не будь дура, билеты взяла. Даже не билеты, контрамарки. О тебе вспомнила. Пойдешь?

– Погоди, а меня ты не хочешь припахать, если у тебя презентация? – насторожилась Катя.

– Релэкс, это у Левана презентация. Иди в театр и получай удовольствие. А я потащусь за мужем на тусовку, как нитка за иголкой.

– Ладно. Спасибо, – улыбнулась Катя и позвонила Герману. – Мне дали контрамарку на двоих в театр. На «Бесприданницу». Пойдешь со мной? Это двадцать пятого.

Герман не был театралом, но Кате ничего говорить не стал. Они уже бывали вместе в музеях, на вернисаже дивного художника Любарова, бывали на концертах – в консерватории и в клубах, – и ничего страшного не случилось. Не случится и на этот раз, он был уверен. В кругу знакомых Голощапова людей искусства не водится, а уж театралов – тем более. Он не забыл, как Изольда его высмеяла, когда он пытался за ней ухаживать и пригласил в театр. А Голощапов был, пожалуй, единственным из олигархов, кто совершенно не интересовался шоу-бизнесом. Справил три юбилея, последний уже при Германе, и ни разу не приглашал певцов или танцоров, да и ему никто не делал «музыкальных подарков».

– Конечно, пойду!

Двадцать пятого Катя обновила наконец так пугавший ее «черный вариант» с тонким шелковым свитером, облегающим, как вторая кожа. Повертелась перед зеркалом – вроде ничего. Надела подаренную Германом золотую цепочку, немного укороченную по настоянию Этери. Подруга сводила Катю к ювелиру, и тот прямо у нее на глазах вынул несколько звеньев и снова скрепил цепь. Теперь цепочка с широкими плоскими звеньями – настоящее ожерелье! – идеально ложилась в вырез свитера.

Надела Катя и прелестные золотые часики «Вашерон-Константен» с ажурным браслетом, дав отставку мужским «Феррари». Нехотя призналась себе, что все-таки носить золото, подаренное любимым человеком, ужасно приятно. Благодаря Герману она не будет выглядеть на премьере в театре бедной родственницей. Бесприданницей.

Еще у нее были серьги с топазами и такое же кольцо. Камни под цвет ее волос и глаз, то есть золотистые и коричневые, чередовались в шахматном порядке, тонкая оправа была почти незаметна, казалось, они держатся сами собой. Поначалу Катя решила, что кольцо выглядит слишком массивным, но на ее руке – крупной, натруженной, загрубевшей от домашней работы и возни с кистями и красками – оно смотрелось отлично. Поэтому она надела и кольцо с серьгами.

Этери утверждала, что золото говорит о серьезности намерений. Катя посмотрелась в зеркало. Да, красиво, но она все-таки предпочла бы узнать о серьезности намерений не косвенным образом, не через золотые висюльки, а напрямую. «Со своими проблемами разберись!» – зло напомнила она себе и решила после похода в театр заняться этим вплотную. Ну а пока… лучше не портить себе настроения.

Герман тоже подготовился к предстоящему походу в театр. Когда-то в школе проходили «Грозу» Островского, оставившую в его душе традиционное чувство ненависти к классику. «Бесприданницу» он видел в кино. Дважды. Старый довоенный фильм Протазанова – мама его обожала и пересматривала всякий раз, как показывали по телевизору, – и «Жестокий романс» Эльдара Рязанова. Герману не нравились оба варианта.

Фильм Протазанова казался ему старомодным и манерно-фальшивым в духе немого кино, только при маме об этом заикнуться было нельзя. Рязановский был снят так же, как и остальные фильмы Рязанова: все ситуации казались заранее заданными, спланированными, подогнанными под волю режиссера. Его рука властно передвигала героев в нужное место, как фигурки на шахматной доске. Причем эту партию шахматист разыгрывал в одиночку, действуя одновременно за обе стороны. В «Берегись автомобиля», в «Гараже», даже в картине «О бедном гусаре замолвите слово» это выходило органично, но в «Бесприданнице»?

Герман с усмешкой наблюдал, как ревнивый Карандышев на веслах догоняет пароход. И подбор актеров не понравился: он видел физиономии, знакомые по другим фильмам, а не героев Островского. И был вынужден признать, что уж у Протазанова актеры, несмотря на бешеное вращение белками глаз и прочие излишества немого кино, смотрелись не в пример лучше, чем у Рязанова.

Что ж, подумал Герман, посмотрим, что будет в театре. Ради Кати он был готов и поскучать.

Скучать не пришлось. Во-первых, Катя пришла хорошенькая, как картинка. Герману хотелось съесть ее, слопать в один присест. И не только ему, судя по взглядам, бросаемым на нее исподтишка другими мужчинами. Во-вторых, она наконец надела все его подарки. Нет, не все, браслета не хватало.

– А браслет почему не надела? – спросил он ревниво.

– Ну, Герман… – жалобно протянула Катя. – Я вообще не ношу браслетов, мне это как-то несвойственно… И даже если ты даришь мне подарки, это еще не повод обвешивать золотом все, что торчит.

– Ладно, – улыбнулся Герман.

Они прошли в зал, нашли свои места – места прекрасные, в середине партера, в первом ряду после поперечного прохода, то есть им не мешали ничьи головы, – и сели. В отличие от большинства современных театров, здесь имелся занавес. И вот он разошелся, а огни в зале погасли.

На совершенно черной сцене луч прожектора выхватил двоих на качелях. Мужчина и женщина раскачивались на доске, стоя лицом друг к другу, держась за вертикальные штанги. Он – в белом полотняном костюме, она – в белом батистовом платье. Лариса и Паратов. Молодые тела, гибкие и сильные, по очереди посылали качели в полет, одежда облепляла их, они как будто рвались друг к другу сквозь эту одежду, сквозь разделявшее их расстояние.

Это продолжалось минуты три – бесконечно долгое сценическое время. Когда до зрителей стала доходить эротическая подоплека немой сцены, зал разразился аплодисментами. А Лариса и Паратов все сгибали по очереди колени, подавались вперед грудью, раскачивая качели сильнее и сильнее, выше и выше…

Вдруг на каком-то высоком взмахе качели с протяжным гудком превратились в пароход, увозящий Паратова, а Лариса осталась одна на высоком волжском берегу. Действие началось.

Актер, игравший Паратова, Германа разочаровал. Да, высокий и длинноногий, но этим его достоинства исчерпывались. Он, похоже, сам воспринимал себя как подарок женщинам к Восьмому марта. Становился, садился, поворачивался так, чтобы подчеркнуть длину ног и красоту фигуры, бросал исподтишка откровенные взгляды в зал. Может, так и было задумано режиссером, но… нет, Герману Паратов решительно не понравился.

За Паратова все делала Лариса. Она смотрела на него с таким восторженным обожанием, с такой страстной убежденностью бросала Карандышеву: «Сергей Сергеевич – идеал мужчины!», что зрителю приходилось принимать «такого» Паратова и верить, что его может полюбить эта удивительная девушка.

Исполнительница заглавной роли поразила Германа до глубины души. Она была совсем молода и очень красива, но кожа у нее была золотисто-смуглая, а в лице угадывались пусть чуть заметные, но все же явственные негроидные черты. Герман, светя себе сотовым телефоном, отыскал ее в программке. Какая-то Ю. Королева. Он даже хотел спросить у Кати, кто она такая, но решил подождать до антракта. Игра актрисы захватила его. Он вскоре привык и перестал замечать ее экзотическую внешность.

Многие актеры хорошо играли свои роли, и Кнуров с Вожеватовым, и особенно Карандышев, но Лариса была лучше всех. Зал замолкал как-то по-особенному с каждым ее выходом. Давным-давно, задолго до своего появления на сцене, эта девушка поняла, что в родном доме ею понемногу приторговывают. Когда мать поросила ее поблагодарить Вожеватова за подарок, а заодно и Кнурова тоже, Лариса с такой неожиданной злостью спросила: «А Кнурова за что?», что бедная Харита Игнатьевна, уж на что бойкая, отшатнулась от нее в испуге и не сразу нашлась с ответом.

С самого начала Лариса как будто знала, что обречена. Механически, без всякой надежды, даже не глядя на своего незавидного жениха, просила Карандышева: «Поедемте в деревню». Ответа не слушала, зная заранее, что все без толку. Но эта Лариса не делала печальное лицо, не заламывала рук, она была как будто заморожена, только под этим льдом угадывался внутренний огонь. Когда она хрипловатым чувственным голосом пела романс Вари Паниной:

у Германа сердце переворачивалось в груди, и он еще больше злился на болвана Паратова, упустившего такую жар-птицу.

Наступил антракт. Они вышли в фойе.

– Кто она… эта Лариса? – спросил Герман.

– Да ты что, это же сама Королева! Юламей Королева!

Герман признался, что ни разу в жизни ее не видел и даже имени не слышал.

– Юламей Королева – актриса от бога. Я ее в «Олесе» видела, знаешь, по Куприну? И на вечере в клубе «Эльдар», она стихи читала. Потрясающе! Правда, она в кино не снимается, – добавила Катя, как бы извиняя его невежество.

Тут ее окликнули: «Катя! Катя Лобанова!»

Подошла целая небольшая толпа во главе с миниатюрной брюнеткой. Герман узнал знакомую женщину, вице-президента банка – не раз имел с ней дело, когда брал и отдавал кредиты, – и вежливо поклонился. Ее держал под руку долговязый шестнадцатилетний подросток, наверное, сын. Приветствовал Герман и адвоката Понизовского: тот часто представлял в суде интересы корпорации АИГ. В этот вечер адвокат сопровождал тощую крашеную блондинку, окинувшую Германа слишком заинтересованным взглядом. С ними была еще одна пара, постарше годами: худощавый мужчина и очень красивая женщина с пышными формами и такой же золотистой кожей, как у Юламей Королевой, только, пожалуй, еще чуть смуглее. Мать, догадался Герман. И еще с ними был – вот уж не ожидал! – Даня Ямпольский со своей бабушкой Софьей Михайловной. Но главным сюрпризом стало для Германа появление Никиты Скалона.

Они тепло пожали друг другу руки. Миниатюрная брюнетка оказалась его женой. Второй женой. Интересно, откуда Катя ее знает? Впрочем, еще интереснее другое. Никита знает, что Герман женат. Скажет ли он жене? Скажет ли она Кате? Да нет, не станет Никита его закладывать, между ними такого не водится. А с новой женой ему, похоже, есть что обсудить и помимо скромной персоны Германа Ланге. Видно же, что она беременна. К тому же симпатичная и к Кате явно расположена.

И все-таки Герман держался настороженно, пока они говорили о театре и приглашали друг друга в гости. Никитина жена, ее звали Ниной, позвала Катю зайти за кулисы после спектакля и познакомиться с Юламей Королевой.

– Что ты, мне неудобно! – отказалась Катя.

– Удобно-удобно! – заверила ее Нина. – Мы с Юлей сто лет дружим, и представь, она тебя знает.

– Меня? Как? Откуда?

– Она твою картину купила. Давно, года четыре назад. Это же ты писала «Отравленное небо»?

Катя подтвердила потрясенным кивком.

– Я ей рассказала, что познакомилась с художницей Лобановой, и мы вычислили, что это наверняка ты и есть. Так что она тебя знает.

– И все-таки давай лучше в другой раз, – решила Катя. – На сегодня и так слишком много впечатлений. Просто передай ей, что я в восторге. И что я рада, что моя картина у нее. Пусть приходит ко мне в галерею на Арбате, у меня там еще кое-что есть. Вдруг ей понравится?

– А ты заходи ко мне, – пригласила Нина. – Только не в магазин, а прямо в ателье, это соседняя дверь. Просто скажешь, что ты Лобанова, я предупрежу, тебя сразу пропустят. Вот, возьми мою карточку. У меня для тебя кое-что есть.

Ну вот, слава богу, раскланялись и разошлись, вот уже звонок прозвенел, думал Герман. Пора в зал. Вроде бы обошлось.

Не обошлось. Не успел Герман, взяв Катю под руку, повернуться, как перед ним предстал Лёнчик с супругой. Взгляд Лёнчика так и тек маслом, супруга даже толкнула его локтем, когда он обволок этим взглядом Катю. Герман холодно кивнул Лёнчику, не представляя свою спутницу.

– Не знал, что вы театрал, Леонид Яковлевич.

– Ну как же! Такая шикарная, – Лёнчик произнес «щикарная», так и не избавился в столице от провинциального акцента, – премьера! Здесь весь цвет!

Боковым зрением Герман отметил, что в фойе полно известных лиц, примелькавшихся, знакомых ему в основном по телеэкрану. Он не присматривался, ему не было до них никакого дела.

– Вы не познакомите нас с вашей очаровательной спутницей? – спросил меж тем Лёнчик масленым голосом.

Тут раздался второй звонок.

– Извините, уже пора в зал, – холодно бросил Герман и увел Катю.

Катя притихла, ни о чем его не спросила. Герман был ей за это благодарен. Его мысль яростно работала. Лёнчик вот уже несколько лет как съехал от Голощапова, отношения с бывшим патроном заметно похолодали. Правда, Лёнчик может позвонить Изольде, но это зависит от того, насколько сильно он хочет досадить Герману. В последние годы Лёнчик с Изольдой сильно сблизились как раз на почве борьбы с ним. Ну и пусть, плевать он на это хотел! Он же собирается порвать с Изольдой, так? Вот и отличный повод. А дальше будь что будет. Голощапова жалко, но… хватит уже. Вся молодость ушла черт знает на что, как у этой Ларисы-бесприданницы. Надо уйти, тогда он сможет сделать предложение Кате. А теперь к черту эти мысли, будем досматривать спектакль. С великой королевой Юламей, как уже успел окрестить ее Герман.

Герман не оглянулся и не заметил, каким взглядом проводил его Лёнчик. Нет, он ощущал опасность затылком, лопатками, но твердо решил не подавать виду. Поэтому и не видел, как Лёнчик вынул сотовый телефон и вышел из фойе в вестибюль, где не действовали установленные в зале глушители. Герман вернулся с Катей в зал. Погас свет, разошелся занавес.

Спектакль был по-современному жесткий и в то же время… легкий. Костюмы простые, темп стремительный, никакой купеческой растяжки, никаких длиннот. Основным элементом реквизита служили качели. Они присутствовали в каждой сцене, превращаясь то в пароход, то в диван, то в обеденный стол, то в садовую скамейку.

Садовой скамейкой они стали в тот момент, когда отвергнутый жених Карандышев явился к Ларисе с пистолетом и объявил, что Кнуров с Вожеватовым разыграли ее в орлянку, как вещь.

В этом месте актрисы начинали заламывать руки, прижимать кулак ко лбу, драматически отставив локоть, и не своим голосом кричать: да, я вещь! У Юламей Королевой сцена была выстроена совсем по-другому. Выслушав Карандышева, она молча подошла к качелям-скамейке и села. Весь спектакль она держала спину прямо, как полагается приличной барышне, а тут села боком, прислонившись к вертикальной штанге, развязно закинула ногу на ногу… Откуда ни возьмись, в руках у нее появилась пахитоска и длинная спичка. Она ловко чиркнула спичкой о подошву высокого ботинка на шнуровке, закурила, выпустила дым… Всю эту гигантскую паузу публика сидела затаив дыхание. А Лариса деловито и буднично произнесла своим хрипловатым голосом:

– Да. Я вещь. Наконец-то слово для меня найдено.

Превращение трепетной романтической барышни в циничную особу потрясало куда больше, чем последовавший за ним выстрел и вопль: «Так не доставайся ж ты никому!» В сущности, Лариса умерла в тот самый миг, когда сказала: «Да. Я вещь», и с тем же спокойствием, почти бесстрастно, не удостаивая даже презрением, объявила незадачливому жениху:

– Уж если быть вещью, так очень дорогой. Пошлите ко мне Кнурова.

А может быть, запоздало догадался Герман, она была мертва еще в первом акте. Обречена – уж точно. Может быть, таков был режиссерский замысел – сделать Паратова ничтожным позером? Чтобы с самого начала было видно, что надежда Ларисы на любовь и избавление от маменькиной ферулы несбыточна и несостоятельна?

После спектакля актерам устроили овацию, а они вытащли на сцену режиссера. «Вот он смог бы сыграть Паратова», – мелькнуло в голове у Германа. Режиссер был очень хорош собой, но нисколько не рисовался, в отличие от актера, старался держаться позади и подталкивал исполнителей к авансцене.

– Откуда ты знаешь эту Нину? – спросил Герман, пока они стояли в очереди в гардеробе.

– Ее Этери знает. У Нины ателье на Покровке, а при нем магазин. Когда ты купил мои картины, я туда пошла и… Вот это у нее купила. – Катя застенчиво потянула за рукав черного шелкового свитера. – Это ее дизайн.

– Благослови ее господь, – с чувством проговорил Герман. – Она свое дело знает.

– Оказывается, я ее и раньше знала, – задумчиво продолжала Катя, пока Герман помогал ей надеть новое элегантное пальто, купленное, разумеется, под нажимом и руководством Этери. – И ее, и эту Тамару, подругу ее. Ну, блондинку. Мы жили по соседству и в одну школу ходили, только я на пару лет старше, вот и не отложилось. Знаешь, как это бывает, когда в школе учишься? Знаешь одноклассников, ну, может, из параллельного класса кого-нибудь, а всякую мелюзгу не замечаешь. Ну а теперь мы встретились и выяснили, что давно знакомы. А ты откуда знаешь эту милую женщину – Нелюбину? Она мне ужасно понравилась.

– Она – банкир, – ответил Герман. – Я у нее в банке кредиты брал. Ты права, она очень милая. Но в банковском деле просто зверь, – добавил он с улыбкой. – И мужа блондинки я тоже знаю, он адвокат. А ты, значит, пересекалась с самой королевой Юламей?

– Заочно, – пожала плечами Катя. – Я же не знала, что это она мою картину купила!

– Интересно, откуда у нее такое имя?

Катя насупилась.

– Если тебе интересно, найди ее в Интернете. О ней много разного написано. Мне, честно говоря, не хочется это обсуждать.

– Ладно, меня тоже не волнуют сплетни. Просто она такая необычная…

– Ее называют «внучкой фестиваля». Ты же видел ее мать. Какая красавица! Вот бы ее портрет написать…

– Ее или матери?

– Обеих, – улыбнулась Катя. – Они обе хороши, каждая в своем роде.

Они шли к машине, увлеченные разговором, и не заметили следующую за ними тень. Проводив их до машины, тень что-то еле слышно проговорила в рацию и исчезла. А на выезде из улицы с односторонним движением за джипом Германа тронулась другая машина и проводила до Большого Афанасьевского переулка, где он обычно парковался на ночь. Новая тень, прижимаясь к стенам домов и не производя никакого шума, проследовала за ними к галерее на углу Арбата и одного из переулков, а когда они вошли, растворилась среди других теней осенней ночи.

Герман остался на ночь, но ушел очень рано, еще затемно: ему предстояла деловая поездка в Казахстан. Простился нежными поцелуями – только Катю ему сладко было целовать за всю его жизнь! – и велел ей возвращаться в постель и еще поспать, хотя она порывалась дать ему что-то с собой в дорогу.

– Я тебе пирожков испекла. Твоих любимых – с мясом и с грибами.

– Ладно, давай.

– И еще хочу один рисунок тебе показать, – сказала она. – Это я… к мундиалю придумала, к чемпионату мира по футболу.

– Отсканируй и перекинь мне на сервер, сможешь? У меня ноутбук с собой, я посмотрю.

– Легко. Это компьютерный рисунок, ничего сканировать не придется.

– Вот и отлично. А сейчас поспи, еще ночь на дворе.

– Ладно.

Катя послушалась его и снова легла. Лучше бы не ложилась: ей приснился дурной сон. Никогда ей ничего не снилось, а если и снилось, она тут же забывала. А тут приснилось, главное, непонятно, с чего. Может, этот был отголосок вчерашнего, когда она отказалась идти знакомиться с Юламей Королевой? Как бы то ни было, приснилось и запомнилось. Сюжетный, связный, логичный, хотя и нелепый сон с подробностями.

Ей приснилось, что она присутствует на каком-то… телевизионном ток-шоу, что ли. Вроде «Пусть говорят». Никогда она их даже не включала, неинтересно было. А тут оказалась в переполненном зале, а на сцене какие-то двое – то ли эстрадный певец и певица, то ли актер и актриса, словом, люди шоу-бизнеса, популярные, раскрученные, – рассказывали, как они поженились.

В частности, рассказывали почему-то, как и он, и она по отдельности ужинали за свои деньги с американскими знаменитостями. Это было благотворительное мероприятие. Деньги шли на спасение детей. Дескать, каждый перед свадьбой должен через это пройти. Кате даже запомнилось, что мужчина ужинал с темнокожим актером Уэзли Снайпсом. Она еще удивилась: ей во сне такой выбор показался нехарактерным. Наверно, это и был отголосок спектакля с Юламей Королевой.

– И вот настает момент, – рассказывал актер с азартом, – когда вам говорят: «Скажите «чи-и-из» – и приносят счет.

Потом принялся перечислять, что именно ели и сколько все это стоило. О чем он говорил за время очень дорогого ужина с Уэзли Снайпсом, так и не упомянул. Актриса-жена перебивала мужа своими подробностями, но с кем она ужинала, Кате не запомнилось.

А дальше зрителям предложили задавать вопросы. Все было оформлено очень по-современному: у каждого зрителя – свой маленький компьютер. Только Катин почему-то не работал. Ей очень хотелось спросить, не проще ли было взять да и перечислить энную сумму в детский дом или онкоцентр, если речь идет о спасении детей, не устраивая ужин тщеславия со знаменитостью.

Она пожаловалась распорядителям, что ее компьютер не работает. Ей принесли какой-то лоточек, заполненный вязкой массой, и предложили палочкой в этой массе писать. Вот тут и начался кошмар. Катя принялась выводить «Не кажется ли вам…», но это была пытка, вязкая масса смыкалась, заливала буквы, Катя видела, что ее письмо не читаемо, хотела попросить просто бумагу и карандаш, но тут вдруг прямо в концертном зале появилась та вредная старушонка в платочке, что гнала ее из церкви, и крикнула:

– Простоволосая! Бесстыжая! Вон отсюда!

Катя проснулась. Проснулась с тяжелой головой и недомоганием. «Давление низкое», – отмахнулась она, но ощущение нездоровья и некой смутной тревоги не отпускало.

Проснулась она поздно, за внештатную работу и браться не стала, скоро пора открывать галерею. Почему-то не хотелось есть. Катя с трудом заставила себя проглотить чашку пустого чая, оделась и спустилась в галерею.

Пока поднимала рольставни, накатила дурнота, пришлось остановиться и отдышаться. Катя уговаривала себя, что все в порядке, что просто давление низкое, что вчера она была перевозбуждена и почти не спала ночью. Но ей стало страшно. Она ничего не могла с собой поделать.

До обеда в галерее никого не было, и Катя сидела, перемогаясь, мучаясь сомнениями… Неужели? Звонить Этери или нет? Нет, надо сперва проверить. А если да, тогда что? Да вне зависимости ни от чего, сколько еще можно тут торчать, в этой галерее, вдруг разом осточертевшей? Полгода прошло, даже больше! Все долги она выплатила. И что теперь делать? «В крайнем случае вернусь к родителям, – трусливо подумала Катя. – Саньку заберу».

Больно умная, – сказал ей какой-то на редкость злобный и ядовитый внутренний голос. – У родителей трехкомнатная квартира. Куда ты там денешь взрослого парня? В единственной общей комнате поселишь? Это не жизнь. Имеют они право хоть на старости лет пожить по-человечески?

«Герман… Герман, ты слышишь меня? Ты большой, сильный, умный, самостоятельный! Черт побери, ты богат! Что ты тянешь? Мы могли бы пожениться…»

А ты ему сказала, что у тебя сын есть? – спросил голос, до ужаса похожий на голос той вредной старушенции из церкви. – Может, он и не обрадуется. Кому нужно такое «приданое» – шестнадцатилетний пацан-бездельник?

«Нет, Герман не такой, – убеждала себя Катя. – Он не станет отказываться от Саньки, тем более что…»

Наступил час обеда. Есть по-прежнему не хотелось, и Кате страшно было даже пробовать: вдруг ее затошнит? И что тогда?

Над дверью звякнул колокольчик: борясь со своими страхами, Катя так и не собралась повесить табличку «Закрыто». Вошла женщина, классический образчик современной российской буржуазии. Песцовый жакет нараспашку (рановато еще для мехов, на дворе тепло и сыро, но раз есть, надо носить), под жакетом бархатый костюм цвета «кардинал». Ярко-красный бархат не сочетается с лавандовым шелком блузки. Обвешана золотом, как оклад иконы. Массивные серьги, брошь, смахивающее на ошейник ожерелье и кольца, кольца, кольца…

Низенькая, с борцовской фигурой: без шеи, без груди… Волосы огненно-рыжие, прямо-таки красные… Крашеные… Такая краска могла бы пойти Милле Йовович, но не этой коротышке. Ладно, это не наше дело, кто как одевается и красится. Такие обычно заходят в галереи с мыслью сделать выгодное вложение.

Катя изобразила на лице приветливую улыбку.

– Здравствуйте, что вас интересует?

Посетительница и не думала смотреть картины, она не отрываясь смотрела на Катю злобными бульдожьими глазками навыкате.

– Да… – протянула она. – На этот раз он и впрямь отхватил себе большие сиськи.

Катя решила, что ослышалась.

– Простите, это вы мне?

– Тебе, тебе, кому же еще? Ты же спишь с моим мужем? С немчурой этой? Ты?

– Простите, я вас не понимаю, – пролепетала Катя.

На самом деле она все поняла. Перед ней был худший кошмар любой женщины, живущей с мужчиной вне брака.

– А чего тут понимать? – визгливо расхохоталась крашеная рыжуха. – Я жена Германа Ланге, а ты его шлюха. Только ты губу не больно-то раскатывай!

Кате вспомнилось, как теми же словами с ней говорил Алик, когда Мэлор сбежал, а она вдруг оказалась совладелицей мастерской, но только по части налогов, а не прибыли.

Рыжая коротышка ткнула в Катю толстым, как сарделька, пальцем. На указательном сиял бриллиант «Маркиза», все остальные тоже были унизаны бриллиантами, один, на безымянном, чудовищных размеров, слепил, как прожектор.

– Что, нравится? – ехидно продолжала толстуха. – А вот знай свое место. Я жена – мне брюлики. Вот этот, – она указала на огромный бриллиант, – он мне на свадьбу подарил. А ты шлюха – тебе топазики дешевые. Нет, я не против, можешь с ним спать. Мне этот колбасник ни на фиг не сдался. Но он мне муж, стало быть, у меня и штамп в паспорте, и почет, и кредитки, и на важные приемы мы вместе ходим. А ты давай по театрам… осваивай… культурную афишу.

Катя дала себе слово, что не заплачет при этой женщине. И оправдываться не будет. А что сказать: «Я не знала, что он женат», «Он мне сказал, что развелся»?

– И никогда он со мной не разведется, даже не мечтай, – с мстительной злобой продолжала жена Германа, словно подслушав Катины мысли. – Я его держу вот так. – Она сжала короткопалую руку в кулак, вновь ослепив Катю блеском бриллиантов, щетинившихся, как кастет.

Что делать? Попросить ее уйти? Тогда она ни за что не уйдет. Катя стояла ни жива ни мертва, чувствуя, что вот сейчас ей станет дурно и она грохнется в обморок прямо на глазах у расфуфыренной гадины.

– Ну, бывай, – сказала та, злобно поблескивая бульдожьими глазками.

Повернулась и вышла. Да, вышла, звякнул колокольчик. Катя с трудом перевела взгляд на дверь, чтобы убедиться, что это действительно так. Да, никого. Надо еще дойти до двери, повесить табличку «Закрыто». Хорошо бы и ставни опустить, чтобы больше никто не тревожил. Только хватит ли сил?

Она сделала несколько глубоких вдохов-выдохов. Не полегчало: бросилась наверх через две ступеньки, зажимая рот рукой. Еле успела добежать до уборной, как ее вырвало.

Потом Катя вернулась вниз, мертвыми руками опустила рольставни, выставила табличку «Закрыто». Поднялась в квартиру и легла прямо в одежде поверх покрывала. Мысли в голове рассыпались бессвязной трухой. Герман… Такой сильный, такой нежный, такой страстный… Даже сейчас сладко заныло в животе, стоило только его вспомнить. С родителями познакомил… И родители такие хорошие, порядочные люди. Интересно, они знали? Да нет, не может быть. Господи, чему же тогда верить?

«Если это то, что я думаю, сделаю аборт, – мстительно пообещала себе Катя. – Не буду я носить его ребенка. Мне с Санькой-то деваться некуда, – вспомнила она свои недавние раздумья на два голоса, – а тут еще ребенок! Это невозможно. А ему так и надо, – добавила она злорадно. – Подонок! Приедет, уж я с ним поговорю. Все выложу, как эта его…»

Она не заметила, как задремала от этих своих злобных мыслей. Ее разбудил телефонный звонок. Не дай бог, Герман! Катя даже хотела трубку не брать. Нет, с ним надо поговорить не по телефону. Лицом к лицу.

– Алло? – сказала она в трубку.

– Ну? Ты куда запропала? – раздался в трубке веселый голос Этери. – Как спектакль? Что, не понравился? Я думала, ты сама позвонишь… Ну, рассказывай!

– Спектакль был чудный! – с трудом проговорила Катя, вспомнив спектакль, только что разыгравшийся внизу.

Нет, почему только что? На дворе уже вечер… Сколько же она так пролежала? Катя бросила взгляд на часы. На прелестные антикварные часики «Вашерон-Константен» с ажурным золотым браслетом. Этим утром она надела их просто машинально. В отличие от тяжелых мужских «Феррари», они не чувствовались на руке. Надо будет их вернуть… вместе со всем остальным. «Топазики дешевые», – прозвучало в голове. Она так и не поняла, который час.

– Катька, что с тобой? Ты что там – заснула? – нетерпеливо спросила Этери.

– Фирочка, прости, я неважно себя чувствую. Кажется, я вчера простудилась… – «Надо будет рассказать Этери, – мелькнуло в голове у Кати. – Но только не сейчас. Сперва я с ним самим поговорю». – Извини, что-то меня всю ломает.

– Ну, попей горяченького. У тебя лекарства есть? Может, привезти? – встревожилась Этери.

– Нет, спасибо, у меня все есть. – Кате хотелось поскорее закончить этот разговор.

– Галерею закрой, – распорядилась Этери. – Нечего мне клиентов заражать. Я тебе попозже позвоню.

– Нет, Фирочка, не надо, я, может, усну… Посплю, и все пройдет.

– Ладно, давай. Позвони, если что.

Катя обещала позвонить и с облегчением повесила трубку. Который же все-таки час? Без десяти пять. Еще час галерея могла бы работать. Ладно, бог с ней, галерея – это еще не самое страшное. Катя заставила себя раздеться и снова легла, теперь уже под одеяло. Согрелась, и стало легче. Может, и правда простуда?

«Топазики дешевые, – навязчиво всплывало в памяти. – Культурную афишу осваивать… Она знает, что мы вчера были в театре. Кто-то описал ей даже мои украшения. Кто? Нина? Не может быть. Уж скорее эта ее школьная подруга Тамара. Неприятная особа. Но зачем ей? Мы с ней и двух слов не сказали. И Германа она не знает. Нет, это знакомый Германа, поедавший меня взглядом. Противный тип. Этот, как его?… Леонид Яковлевич. Он мог описать и внешность, и украшения. Да, но откуда ему известно, где я работаю? Где живу? Ладно, приедет Герман, его и спрошу. Да нет, ни о чем я спрашивать не буду, не больно-то и важно. Выгоню, и все».

Кате вроде бы чуть-чуть полегчало, она заставила себя встать и съесть немного супу. Может, и правда простуда? Может, и правда обойдется?

Мысль неотвязно возвращалась к Герману. Как он мог? «Я разведен… Ну что вам – паспорт показать?» Надо, надо было потребовать паспорт… А ведь хотела же его проверить! По кредитной карточке все можно узнать. Хотя… может, у него куча паспортов, как у какого-нибудь Мэлора? Мобильник, правда, всего один, но это ничего не значит. Кате неприятно было сравнивать Германа с безвозвратно канувшим Мэлором, но по сути он такой же жулик. Нет, жена назвала его Германом Ланге, значит, паспорт один и тот же. Хотя бы для них двоих.

Каждая перепись населения выявляет больше замужних женщин, чем женатых мужчин. Имея штамп в паспорте и семью на руках, а порой и две семьи, мужчины упорно считают себя холостыми и свободными от обязательств. Заводят новые связи. Вот и Герман такой же… А ответственность за ребенка общество всегда возлагает на женщину. ВыЂноси, роди, воспитай… Считается, что дети есть только у женщин. У мужчин детей нет. Интересно, есть ли у него дети от этой бульдожины?

«Мы же предохранялись! – сделала мысль новый поворот. – С самого первого раза. У Германа была с собой пачка презервативов. Уже тогда надо было насторожиться. Обычный рабочий день, ничто вроде бы не предвещает, но мужчина всегда в полной боевой готовности. Солдат в мундире. Нет, он мог захватить преервативы вечером, когда мы пошли в «Гнездо глухаря», – вступился за Германа адвокат в душе у Кати. – Все равно ненавижу, – оппонировал ему возмущенный бабий голос прокурора. – Пошел на первое свидание и уже приготовился на всякий случай. Надо будет провериться».

А ведь это она виновата. Как дура предложила ему, что будет предохраняться сама, купила таблетки. Таблетки не всегда срабатывают… Но ей так хотелось чувствовать в себе Германа, а не резинку… «Дура, дура, дура!» – в ярости твердила себе Катя.

Герман вернулся через день ранним утром и позвонил прямо из аэропорта, сказал, что заедет.

– Приезжай, – коротко откликнулась Катя.

Она тщательно подготовилась, все продумала. Надела свою любимую джинсовую юбку от Нины Нестеровой и старую рубашку из джинсовой ткани, купленную когда-то на распродаже. Очень осторожно, очень тщательно подкрасилась. Неброско, но чтоб впечатление было. Чуть тронула ершиком с тушью самые кончики ресниц. Еле заметно подвела карандашом тонкие светлые брови. Никакой помады. Пожалуй, стоит скулы обозначить, а то уж очень она бледна. Катя втерла в щеки и растушевала немного румян. Заранее сложила и упаковала его подарки. Ну вот, она готова. О сердце лучше не думать.

– Я привез тебе подарок, – начал он с порога.

Он привез ей чудный подарок: инкрустированный столик с музыкой. Поднимаешь крышку – играет мелодия. Под крышкой ящичек, скажем, для ниток с иголками, и еще один потайной ящичек, допустим, для документов. И еще он хотел сказать, что ему безумно понравился ее рисунок, переброшенный по электронной почте.

Ничего этого Герман выложить не успел.

– Оставь его себе, – холодно проговорила Катя, увидев столик. – И все остальное забери. – Она не дала себя обнять, не пустила его наверх, провела в мрачное при опущенных ставнях и искусственном свете помещение галереи. – Здесь была твоя жена.

– Изольда? – невольно вырвалось у него.

– Не знаю, она не представилась. Низенькая, поперек себя шире, бульдожья челюсть, вся в бриллиантах.

– Да, это Изольда, – подтвердил Герман.

– И ты на ней женат.

– Катя, послушай…

– Нет, лучше ты меня послушай. Она все о нас знает. Даже какие подарки ты мне дарил. Она явилась сюда назавтра после театра и упомянула топазы. Кстати, вот они, возьми.

– Катя…

– Я уже тридцать два года Катя, скоро тридцать три будет. Герман, ты мне солгал. Я же спросила, и ты сказал, что не женат.

– Мне пришлось на ней жениться…