Украденная дочь Санчес Клара
И хотя во время разговора с Вероникой я ни секунды не сомневалась, что эта история не имеет ко мне ни малейшего отношения, начиная с этого вечера все стало каким-то другим. Я пошла в хореографическое училище проводить занятия по балету с таким чувством, как будто только что вернулась из очень долгого путешествия. Почему Вероника так уверена в том, что ее пропавшая сестра — это именно я? Я не спросила ее об этом, и теперь меня начали терзать сомнения. Почему она думает, что ее сестра — это я?
Я занималась с ученицами, мысленно ругая себя за то, что не задала Веронике самый главный вопрос. А если она больше не появится? Я позволила ей уйти, не узнав ее номер телефона. Она знала, где живу я и кто мои ближайшие родственники, а я не знала о ней ничего. Кроме того, она попросила, чтобы я пока ни о чем не рассказывала у себя дома. Ну конечно же я не стану ничего рассказывать, потому что иначе у Лили может случиться инфаркт, тем более что она настойчиво просила меня держаться подальше от этого человека.
Когда я уже поздно вечером вышла из хореографического училища, мать Саманты помахала мне на прощание из автомобиля рукой, я осталась на остановке ждать автобус.
Когда я вернулась домой, Лили смотрела по телевизору какой-то фильм. Она смотрела его в полутьме, чтобы постепенно заснуть. Я помахала ей рукой и прошла в кухню перекусить. Мамы дома не было. Лили, вытянув шею, крикнула:
— Ты видела эту сумасшедшую?
Я крикнула в ответ, что не слышу ее, и попросила подождать, пока я не вернусь из кухни. Возможно, когда-нибудь придет время ей обо всем честно рассказать, но пока что мне лучше помалкивать. Не могло быть и речи о том, чтобы на ночь глядя рассказывать нечто настолько ужасное, что нам потом не удастся заснуть до самого утра. Я сняла крышку с блюда, которое мне оставили на рабочем кухонном столе. Это были жареные анчоусы и салат. Я, опершись о край раковины, проглотила три или четыре анчоуса. Есть мне не хотелось.
Я прошла через гостиную, направляясь в свою комнату. Мне не хотелось садиться и смотреть телевизор вместе с бабушкой.
— Я пойду в постель. Хочу почитать немного на ночь.
— Ты меня не слышала? — Голос Лили стал требовательным. — Я спросила, не видела ли ты опять ту девушку.
— Не думай о ней, — сказала я. — Я уже даже не вспоминаю о том, что произошло.
Вместе со мной в школе училась девочка, которую удочерили. Ее звали Исабель, и она была негритянкой. Ее приемные родители ездили за ней, по-моему, в Мали, и удочерили ее, когда ей было три или четыре года от роду. Она чувствовала себя очень счастливой и все время что-то напевала. Она ходила с очень красивыми косичками и носила джинсы с вышивкой на карманах. Эта девочка казалась мне похожей на куклу. Иногда ее возили летом на родину, чтобы она знала, где родилась, и не утрачивала своих корней, однако для нее это было мучением, и она предпочитала ходить в турпоходы вместе с классом. Она говорила, что там, на родине, она никого не знает и что ей не нравится тамошняя еда. Эта девочка исчезла из моей жизни, когда мне было двенадцать лет и мы переехали жить в другое место. Я раньше ни разу не задавалась вопросом, а как складывается ее судьба сейчас, когда ей уже двадцать лет (она была немного старше меня, потому что пошла в школу позже своих сверстников). Интересно, у нее не возникало желания узнать, кто ее настоящие родители? Став взрослой, она, конечно же, осознала, что у нее вообще-то две жизни — та, о которой ей все известно, и та, о которой она ничего не знает. Я старалась не рассказывать об этой девочке у нас дома, потому что либо мама, либо Лили все равно тут же переводили разговор на какую-нибудь другую тему, заявляя, что жизнь этой семьи нам не интересна.
Родители Исабель захотели дать ей братика и усыновили трехлетнего мальчика-китайца, которого ей приходилось забирать из детского сада после того, как заканчивались занятия в школе. Ей приходилось брать его с собой на занятия балетом, а после качать на качелях до тех пор, пока отец или мать не придут за ними. Их родители работали в больнице, и у них постоянно были какие-то дежурства и смены. Иногда за ними приходил дедушка, всегда одетый в костюм и галстук, даже если погода была очень жаркой. Исабель и ее братик, завидев дедушку, тут же бросались к нему со всех ног. Они так бурно радовались, что и я начинала радоваться, хотя это был не мой дедушка и я к нему даже не подходила.
25
Вероника снова берется за дело
Я ждала Лауру на углу улицы, и как только она вышла из магазина, так сразу же меня увидела и направилась ко мне. Она сказала, что ей нужно зайти домой, чтобы взять шарф для бабушки: в магазине, поскольку там то и дело открывали и закрывали входную дверь, частенько бывали сквозняки. Я прислонилась к стене, намереваясь ждать и дальше, но тут она сказала:
— Если хочешь, пойдем со мной.
Это была уникальная возможность взглянуть на то, как живет девушка, являющаяся, возможно, моей сестрой. Мое сердце забилось немного быстрее — оно как будто знало что-то такое, чего еще не знала я. Лаура подвела меня к подъезду рядом с магазином.
— Бабушки и мамы дома нет, они только что спустились в наш магазин, — сказала Лаура, чтобы успокоить меня, а заодно и себя.
— Кроме того, они меня не знают, — добавила я. — Я могу сойти за твою подругу. У тебя ведь есть подруги, да?
Это был старинный дом с огромным подъездом, в который можно было заехать в карете. С тыльной стороны дома виднелся сад.
— Зайди первой и скажи консьержу, что идешь в стоматологическую клинику. Поднимись на второй этаж. Потом зайду я.
Мы снова встретились на лестничной площадке, пол которой был покрыт белым и черным мрамором. Через окно на эту площадку в солнечные дни попадало много радующего глаз дневного света. В квартире пахло благовониями. Эти благовония были, наверное, делом рук Греты, а стоявшая в квартире вычурная мебель — бабушки Лауры. Эти предметы мебели были, так сказать, родственниками стола из красного дерева, стоявшего в нашей гостиной. Мебели здесь было предостаточно: два обеденных стола, два небольших столика, множество стульев и кресел. Пришлось, наверное, немало потрудиться, чтобы перевезти всю эту мебель из того дома, в котором они жили в Эль-Оливаре.
— Наша квартира находится прямо над обувным магазином. Когда покупателей в магазине мало, я слышу, как поскрипывают колеса инвалидного кресла бабушки.
Квартира была очень большая, с лепниной в виде цветов на потолке, с высоченными дверями, с хрустальными люстрами. Я прошла вслед за Лаурой по бесконечно длинному коридору до комнаты ее бабушки, где все было белым — покрывало на кровати, шторы, стены. Лаура открыла платяной шкаф и взяла один из белых шарфов, развешанных на плечиках.
— А где твоя комната?
— Мы прошли мимо нее, она была справа. А здесь владения моей мамы, — сказала Лаура, показывая мне комнату, на стенах которой висели восточные ковры, а на полу лежали вышитые в национальном стиле подушки.
— Как красиво! — воскликнула я.
— А еще у нее есть комната, в которой она принимает своих гостей, спальня, ванная, — рассказывала Лаура, пропуская меня вперед. — Ей нравятся вот такие вещи. Все, что ты сейчас видишь, она привезла из Марокко. А картины написала сама.
«Картины» эти, казалось, нарисовал ребенок, но они были красочными и смотреть на них было приятно. Я окинула комнату взглядом и мысленно представила, как Грета лежит на этих подушках в одной из своих длинных юбок. В комнате стояли низенькие столики с очень красивой отделкой. Мой взгляд зацепился за что-то такое, что показалось мне знакомым: в пепельнице с серебряной гравировкой лежал пепел, который не рассыпался, а почти полностью сохранил форму сигареты. Я видела такое только дома, когда к нам в гости приходила Анна.
— Твоя мама курит?
Лаура вдруг заторопилась.
— Я опоздаю в хореографическое училище, — сказала она.
— Этот пепел в пепельнице оставила твоя мама?
— Мама курит дома только «травку» с Ларри, да и то лишь иногда. Это приводит мою бабушку в бешенство.
— А сегодня к твоей маме кто-нибудь приходил?
— Не знаю, — ответила Лаура. Мы уже проходили через гостиную, заставленную мебелью темных тонов. — Возможно, приходила Анна. Она курит сигареты «Мальборо лайт».
Известная мне Анна тоже курила «Мальборо лайт». Это что, случайное совпадение? Что могла делать Анна — «та, у которой есть собака» — здесь?
Я спускалась по лестнице, напряженно размышляя. Если это была та же самая Анна, то вряд ли она появилась здесь случайно. Я перешла на другую сторону улицы и подождала, пока Лаура отдаст шарф бабушке. Затем я увидела, как она быстрым шагом приближается ко мне. Мы пошли в хореографическое училище. Лаура рассказывала мне о своих учениках. Она возлагала большие надежды на некую Саманту, которая, по ее словам, отличалась невероятной грацией — грацией идеальной и при этом своеобразной.
— А ты? Почему ты не стала балериной?
— Я пыталась, но у меня не получилось. Я заурядный человек, у меня нет таланта. А вот у Саманты — есть.
Я, остановившись, уставилась на Лауру. Она была на два-три сантиметра ниже меня ростом, а в своих новых сапожках я казалась рядом с ней еще выше.
— Тебе это кто-то сказал?
— В этом не было необходимости. Человек и сам способен понять, что собой представляет. Любая танцовщица — в том числе и балерина — прекрасно знает все свои недостатки.
Я мысленно велела себе как-нибудь поразмыслить над этим, потому что я еще никогда не смотрела на свою жизнь под таким углом зрения. Я никогда не задумывалась, есть ли у меня к чему-нибудь талант, потому что окружающие люди казались мне такими же бездарными во всех отношениях, как и я.
— А у Анны… ну, подруги твоей мамы… случайно нет собаки, которую зовут Гус?
— Мне кажется, собака у нее есть, но она никогда ее к нам не приводила. Бабушка не любит собак.
— Эта Анна… Она высокая, симпатичная, с черными волосами и с такой сединой, как будто специально подкрасила волосы? И еще у нее есть любовник в Таиланде, да?
— Да, это именно она. Они вдвоем с мамой много раз ездили в эту страну, она им очень нравится… Мне придется сесть в автобус. Я не хочу опаздывать и тем самым подавать ученикам плохой пример.
Я простилась с Лаурой на автобусной остановке рядом с парком. Она осталась стоять в темноте, нарушаемой лишь выглядывающей из-за верхушек деревьев луной да светом нескольких уличных фонарей.
— Подожди! — крикнула Лаура, когда я отошла от нее на десяток метров. — Откуда ты знаешь Анну?
Я даже не обернулась. Чем меньше будет знать Лаура, тем лучше. Мне ведь не было известно, сколько она еще сможет держать язык за зубами и врать близким. Я опасалась, что она не сумеет притворяться и обманывать свою любимую бабушку. Ей, можно сказать, заперли мозг золотым ключиком. Бабушку Лауры, наверное, никто не мог долго обманывать: рано или поздно она обо всем узнавала.
Кусочки пазла уже начали занимать свои места, и когда-нибудь из них сложится целостная картинка. Если бы я рассказала обо всем этом маме, она, наверное, окаменела бы от удивления. Анна наверняка знала Лауру уже давным-давно: она ведь была подругой ее матери, причем настолько близкой, что они вместе ездили в Таиланд. Маме этого узнать не удалось, и она продолжала доверять Анне и рассказывать ей о своих успехах, достигнутых в поисках Лауры. Теперь уже я была уверена, что именно Анна стащила фотографию Лауры из портфеля из крокодиловой кожи, чтобы у нас не осталось никаких подтверждений существования Лауры. Мне следовало убедить Лауру в том, что ей ни в коем случае не следует пока рассказывать своим близким абсолютно ничего ни обо мне, ни о моих подозрениях. Мне следовало посоветовать ей проявить твердость по отношению к бабушке и не поддаваться чарам ее удивительного голоса. Мне казалось, что Лаура вполне может проболтаться, и тогда ее быстренько убедят в том, что она не должна воспринимать меня всерьез, что я — сумасшедшая. На этом все и закончится.
26
Лаура и ее сомнения
Наши фотоальбомы были расставлены в хронологическом порядке в шкафу из красного дерева, который стоял рядом с телевизором. Их обложки были сделаны из кожи, и на переплете каждого были вытиснены две даты, показывающие, какой временной период охватывают хранящиеся в данном альбоме фотографии. Раньше, когда я ничего даже не подозревала, я могла сидеть и спокойно перелистывать альбом, пока мы смотрели какое-нибудь кино, однако теперь у меня возникли подозрения и мои руки могли начать дрожать и тем самым выдали бы меня, а потому я дождалась, пока мама и бабушка лягут спать и выключат свет, и лишь после этого взяла альбомы и отнесла их в свою комнату. Хотя моя комната находилась дальше всего от комнаты бабушки, а через полчаса после того, как бабушка легла в постель, я услышала звуки ее храпа, чем-то похожие на приглушенный шум морского прибоя, я все равно старалась перелистывать страницы очень и очень тихо. Делая это, я чувствовала себя жалкой и презренной мерзавкой, но не делать этого не могла. Мне нужно было убедиться, что Вероника ошибается, и если я не отвергла немедленно ее предположение, то только потому, что в моем сознании начали маячить различные подозрительные фразы, которые когда-то обронили мама и бабушка и о которых я сейчас вспомнила. Возможно, таких фраз мне предстояло вспомнить еще немало.
Я перелистывала страницы очень аккуратно, потому что была уверена: даже если я и протру их рукавом пижамы, Лили все равно сможет различить на них мои отпечатки пальцев.
Вероника меня вообще-то раздражала — раздражала тем, что ведет себя развязно, тем, что она, казалось, очень хорошо приспособлена к реалиям жизни, тем, что у нее такой независимый вид, тем, что она страдала в жизни больше, чем я. Я начала с самого старого альбома. Моя беременная мама в цветастом платье. Она была сфотографирована в саду возле дома, в котором мы жили в Эль-Оливаре. Судя по дате, она была на седьмом месяце беременности. На фотографии она запечатлена загорелой, счастливой, улыбающейся, щурящейся от яркого солнца. Небо было ясным. На столе виднелась скатерть — как будто мама с бабушкой собирались за этим столом обедать или же недавно поели. Бабушка держала в руке бокал с красным вином. Я забрала эту фотографию из альбома вместе с еще одной, на которой мама держала на руках меня — совсем недавно родившуюся девочку. Я смотрела на нее такими широко открытыми глазами, что, казалось, они вот-вот вылезут у меня из орбит. Если Вероника снова станет меня донимать, я покажу ей эти фотографии, а если мама заметит, что фотографии куда-то подевались, скажу ей, что мне захотелось носить их с собой в сумке.
Анна фигурировала довольно на многих фотографиях — начиная с моего младенчества и заканчивая моим двенадцатилетним возрастом. После этого ей, по-видимому, никогда больше не представлялось возможности сфотографироваться вместе с нами.
На многих фотографиях были запечатлены Альберто I и Альберто II, Анна, Кэрол и ее родители, а на одной — покойная Саграрио и я. Я прекрасно помнила, словно это произошло только что, как Саграрио обхватила меня за плечи. Она, похоже, собиралась мне что-то сказать, а я, по-видимому, невольно помешала ей это сделать. Что я знала о себе самой и о своей семье такого, чего мне не хотелось бы знать? Оно таилось среди сказанных слов, воспоминаний, мелькающих мыслей. И тут появилась Вероника и заставила меня вернуться к тому, что оказалось в тени, к тому, что было до света, до начала того, о чем я помнила. Я закрыла глаза. Моя амнезия приводила меня в отчаяние.
Я просмотрела два альбома и увидела то, что видела в них и раньше. Однако теперь все то, что я видела, заставляло меня думать. Сомневаться — это уж слишком легко. Гораздо труднее сохранять голову холодной и принимать в расчет одни лишь веские доказательства. Моя жизнь была моей жизнью, и либо Вероника и в самом деле сумасшедшая, либо она меня с кем-то перепутала.
27
Лаура, это отец
Вероника заставила себя ждать. Мы договорились встретиться в хореографическом училище после окончания занятий, и мне пришлось прождать у входа довольно долго. Она приехала на такси и еще несколько минут разговаривала с водителем. Это был высокий худой мужчина в очках с тонкой металлической оправой. Он вышел из машины и стал что-то говорить Веронике. Несмотря на холодную погоду, он был в одной рубашке, без пиджака и куртки. Один раз он обратил свой взор туда, где стояла я, хотя и не посмотрел непосредственно на меня, а просто, разговаривая, скользнул взглядом. Если бы я знала, что это отец Вероники — а значит, и мой предполагаемый отец, — я обратила бы на него намного больше внимания. Или же, возможно, его присутствие меня так сильно смутило бы, что я, наоборот, не осмелилась бы на него даже взглянуть.
— Это был отец, — сказала Вероника, подходя ко мне. — Я попросила его подвезти меня на такси. Мне захотелось, чтобы ты его увидела.
— А почему ты меня об этом не предупредила? Может, я не захотела бы его видеть.
— Именно поэтому я тебе ничего и не сказала. Кроме того, я не была уверена, что он сможет меня подвезти. Его зовут Даниэль. Ему сорок восемь лет.
— Он еще сравнительно молодой, — сказала я, вспоминая о том, какие уже пожилые мама и Лили.
— Да, более-менее не старый. Он таксист. Это было наше такси.
Мы пошли по парку в направлении ее дома.
— Ты сказала ему, кто я?
— Нет. Он, как и ты, отказывается принимать действительность такой, какая она есть.
Когда мы приехали на улицу Гойи, Вероника сказала, что отец пообещал ждать ее на стоянке такси на площади Колумба и отвезет домой. Мы остановились рядом с витринами магазина «Зара». Мы уже собирались поцеловаться на прощание, как целуются подруги, но в последний момент сдержались, потому что мы не были теми, кого можно назвать подругами. Я ступила на ту часть тротуара перед подъездом своего дома, которая была залита ярким светом, и мне показалось, что этот свет меня куда-то тянет.
III
Войди в мою жизнь
28
Вероника и вся сила духа
Мы кремировали маму сентябрьским утром, когда вовсю заливались птицы. Солнце светило так ярко, как оно еще не светило никогда, деревья окрашивали все вокруг в зеленый и желтый цвета, а на некоторых из них листья уже начали опадать. Одни из моих школьных друзей учились в университете, другие помогали родителям в их фирмах, третьи сами искали себе работу. Для всех жизнь изменилась, для меня же — остановилась. Анхель был одновременно и мальчиком, и мужчиной. Его привезли из Аликанте мои бабушка и дедушка. Все трое были одеты в темное. Куртка и брюки были Анхелю великоваты, отчего он напоминал тряпичную куклу. Ему не хотелось вникать в то, что сейчас происходит, как будто все это его не касалось. Он смотрел то на облака, то на деревья, то на какие-то предметы вдалеке, почему-то привлекшие его внимание. Ни на гроб, ни на нас с папой, ни на священника он не смотрел. Ему не хотелось знать ничего о том, что сейчас с нами происходит. Отец обхватил его за плечи и заплакал. Анна обняла моего отца, а меня поцеловала в щеку. Потом она спросила, не нужна ли нам какая-нибудь помощь. Мы пребывали в таком подавленном состоянии, что ничего ей не ответили. Все происходило одновременно и быстро, и медленно. Похороны закончились, но это отнюдь не означало, что мы сможем вернуться к обычной жизни. Люди, пришедшие на похороны, начали прощаться и расходиться. Подул свежий ветерок. Кто-то тихим голосом сказал, что начиная с сегодняшнего дня погода испортится. Все происходило, как в театре. «Бабулечка», стоя в дверях дома, сказала, что ее дочери не понравилось бы, что она и ее муж приехали сюда, поэтому они возвращаются в Аликанте. Ее муж, мой дедушка, не сказал, как обычно, ничего. Когда мы остались в гостиной втроем — я, Анхель и наш папа, то обнялись. Папа поцеловал нас обоих в лоб. Я сделала омлет по-французски, однако никто не стал его есть. Я открыла банку пива для отца, но он к ней даже не притронулся. Он сжимал челюсти так сильно, что, казалось, они вот-вот треснут. Моим челюстям угрожало то же самое. Я сняла с Анхеля куртку. Сам он, похоже, не был способен даже на это.
— Сними и эти брюки тоже, — сказала я, с удивлением слушая собственный голос.
Зазвонил телефон, но мы не стали снимать трубку. Нам ведь уже не могли звонить ни из больницы, ни из какого-то другого места, которое бы нас интересовало.
— Положи в сумку пижаму и все, что вам может понадобиться. Сегодня мы будем ночевать не дома.
Анхель поднялся со стула. Я подумала, что он наконец-то решил снять с себя эти мешковатые брюки, но нет, он отправился в темный коридор и через некоторое время вернулся со спальными мешками и циновками. Потом, не произнося ни слова, наполнил в кухне три большие бутылки водой. Мы с отцом молча наблюдали за ним.
Мы доехали на автомобиле до опушки леса и заночевали на поляне, под открытым небом. Луна была почти полной. Все тени, казалось, шепчут нам какие-то слова моей мамы, и все животные леса, казалось, тоже шепчут нам какие-то слова моей мамы. Я чувствовала совершенно отчетливо — так, как чувствует тот, кто влюблен, и тот, кто ненавидит, — что мама где-то рядом. Я перестала плакать и позволила окружающему миру окутать меня, позволила унести сквозь бархатную черноту ночи — под бриллиантами звезд — в далекие, неведомые места. Я почти не понимала того, что вижу, но не испытывала страха, потому что бояться — абсолютно бессмысленно. Я чувствовала себя примерно так, как на американских горках: после того, как ты сел в вагонетку и поехал, ты уже не можешь ничего сделать, от тебя уже ничего не зависит. Сопротивляться нет смысла. Возможно, мама хотела сказать мне именно это. Если бы я не сопротивлялась, если бы не шла наперекор тому, что происходит, все было бы проще и понятнее. Мне следовало сесть в вагонетку на американских горках и надеяться на то, что эта вагонетка не соскочит с рельсов.
Я заворочалась в своем спальном мешке — в бок давили какие-то выступающие из земли камни — и попросила у мамы какого-нибудь подтверждения того, что она где-то рядом. Мне подумалось, что я попрошу у нее такого подтверждения только один раз, а затем оставлю ее в покое. Порассматривав немного темные силуэты деревьев и луну, я уснула. Утром меня разбудило солнце — оно светило мне в лицо, причем так сильно, что я даже вспотела. Прямо возле нас прошли, стараясь на нас не наступить, какие-то туристы. Анхель продолжал лежать в своем мешке, закрыв лицо капюшоном и словно пытаясь спрятаться от окружающего мира, а отец уже встал и бродил из стороны в сторону, отхлебывая воду из бутылки.
— А разве здесь вчера не было соснового бора? — спросил он, увидев, что я проснулась.
Я ответила, что и мне тоже показалось, что здесь был сосновый бор.
— Сосновый запах есть, а вот сосен нет, — сказал отец.
Я встала и залезла на большой валун.
— Смотри, сосны есть, но только вон там, чуть подальше.
Сосновый запах становился каким-то влажным: вот-вот должен был начаться дождь.
— Когда мы сюда приехали, я отчетливо видел стволы. Автомобиль не смог доехать до этого места именно потому, что ему мешали деревья. А ты их разве не видела?
— Это был, наверное, мираж. Уже наступила ночь, да и мы были сами не свои.
— Да уж. Не знаю, что мне теперь делать.
Я взяла бутылку и сделала глоток. Вода была прохладной и полной жизненной силы. Мы с отцом не стали будить Анхеля: пусть спит, сколько получится. Когда он спит, то не испытывает страданий.
Отец посмотрел на него взглядом, в котором чувствовалась то ли огромная боль, то ли огромная любовь. Он пребывал в смятении, и это было видно во всех его проявлениях.
— Ну вот и все, мамы с нами больше нет.
— Папа, — сказала я, — мама находится в воздухе, которым мы дышим. Она не может с нами разговаривать, но зато может многое другое.
Отец посмотрел на меня с тем же выражением боли, тоски, любви, с каким только что смотрел на Анхеля. Потом он нахмурил брови в знак того, что уже ничего не поделаешь, что все уже свершилось, что горе на нас уже обрушилось, и сжал мое плечо.
— Меня радует, что ты так думаешь, — сказал он.
Я вряд ли смогла бы объяснить отцу, что хотела сказать мне мама тем, что переместила сосновый бор в сторону. Она, должно быть, использовала для этого всю силу своего духа. Если бы я ему об этом рассказала, он подумал бы, что я чокнулась, а мне не хотелось вызывать у него еще большее беспокойство. Однако меня угнетало и то, что он не может испытать того облегчения, которое испытывала сейчас я, зная, что хотя и не могу ни увидеть маму, ни прикоснуться к ней, я все же могу чувствовать ее и общаться с ней.
Я не рассказала об этом и Анхелю, потому что у него имелся собственный способ себе помочь. Он говорил немного, а точнее даже мало, потому что много думал. Он обладал какой-то своей особенной мудростью, которая начала вырабатываться у него еще тогда, когда он заблудился на улицах города в восьмилетнем возрасте. Он не будет плакать, а уединится в своей комнате и начнет наводить порядок в шкафу, раскладывать книги, носки, фломастеры. Выкинет потрепанные журналы. Стащит постельное белье с кровати, засунет его в стиральную машину и включит ее. Затем он повесит его сушиться, а когда оно высохнет, аккуратно застелет постель. Заглянет в холодильник, чтобы выяснить, какие продукты уже закончились, и сходит в магазин. Аккуратно разложит предметы в ящике письменного стола. Повесит на спинку стула штаны и рубашку, которые собирается надеть на следующий день, а когда отец вернется домой с работы вечером, скажет ему, чтобы спал в его, Анхеля, комнате. Сам он будет спать в маленькой комнатке для гостей до тех пор, пока наш отец не начнет возвращаться к обычной жизни.
29
Лаура и ее благоразумие
Я положила фотографии, которые забрала из альбома, в сумку и носила их все время с собой. Через пять дней после разговора в баре я встретилась с Вероникой снова.
Мое сердце сжалось. Все эти дни я ждала, что она появится возле магазина или хореографического училища. Чтобы вернуться к прежней жизни, я нуждалась в том, чтобы она сказала, что ошиблась, и принесла мне свои извинения. Мне было не по себе, я чувствовала дискомфорт — как будто мне в туфлю попал камешек. А все потому, что, когда в тот вечер в баре напротив хореографического училища незнакомая девушка сообщила мне нечто умопомрачительное, когда она осмелилась посягнуть на самое для меня святое, когда я выслушала ее и стала думать, вовсю напрягая свои мозги, я пошла по очень опасной тропинке.
Я никогда не считала себя ни храброй, ни трусливой. «Благоразумная» — вот было самое подходящее для меня слово. Я была благоразумной. Даже слишком благоразумной. Мне даже не приходило в голову забраться на высокую ограду и, балансируя, идти по ней, как делала моя подруга Эрми, всегда и везде искавшая какие-нибудь опасные приключения. Если мы отправлялись на лыжную прогулку, она обязательно сворачивала с общей лыжни в сторону. Если мы катались на велосипедах, она скатывалась с таких крутых склонов и с такой скоростью, что я не понимала, как она умудряется на кого-нибудь или на что-нибудь не натолкнуться. Если мы ехали на машине, она высовывалась едва ли не до половины из окошка. Если мы шли купаться, она ныряла в озеро с разбегу, не имея ни малейшего понятия, что там под водой. Если к нам начинал цепляться на улице хулиган, она ничуть не робела, наоборот, набрасывалась на него с такой решительностью, что он давал деру. Она вызывала у меня огромную зависть. Если нам приходилось идти по какому-нибудь темному месту, она чувствовала себя абсолютно спокойно: темнота ее ничуть не пугала. В те моменты, когда обычные тени или чьи-то шаги заставляли мое сердце бешено колотиться, я проникалась неприязнью к маме и бабушке Лили, которые воспитали меня такой боязливой. Храбрость позволяла Эрми благополучно выбраться из любой сложной ситуации. Я согласилась бы отправиться с ней хоть на край света — если, конечно, мне не пришлось бы при этом поступать так, как поступала она. Я отправилась бы с этой своей подругой хоть на Луну, потому что попытаться добраться до Луны — это было для нее обычным делом.
И вот однажды с ней произошел несчастный случай: она поскользнулась, когда спускалась бегом по только что вымытой школьной лестнице, и упала, в результате чего повредила себе копчик, сломала кости запястья и сильно вывихнула ступню. Как говаривала Лили, никогда не знаешь, где тебя подстерегает опасность. Лили иногда говорила это, когда хотела заставить меня вести себя очень осторожно, а иногда — когда хотела, чтобы я осталась дома и составила ей компанию. Я, само собой разумеется, никогда не рассказывала Лили о сумасбродствах Эрми, потому что иначе надо мной установили бы строжайший надзор, чтобы не позволить мне общаться с этой девочкой, и моя жизнь стала бы невыносимо скучной. Эрми пришлось отвезти в больницу, и директриса школы, сестра Эсперанса, попросила всесторонне ее обследовать, чтобы убедиться, что у нее нет каких-нибудь других, еще более серьезных повреждений и что у ее родителей не будет оснований обратиться в суд. Обычно сразу же после мытья лестницы перед ней ставили табличку, предупреждающую, что лестница скользкая и что по ней нельзя ходить, пока она не высохнет, однако в этот раз такой таблички там не было. Никто не понимал, почему ее не поставили. А может, она стояла и ее убрала сама Эрми, чтобы не дожидаться, пока лестница высохнет?
В больнице ее продержали полтора суток. Ей наложили гипсовые повязки на ступню и на запястье и сделали рентгеновский снимок ребер. Директриса школы настояла на том, чтобы ей сделали снимок и черепа, хотя Эрми и утверждала, что не ударялась, как она говорила, «башкой». Благодаря этому случаю — если называть «случаем» то, на что, можно сказать, осознанно или неосознанно нарывалась сама Эрми, — врачи обследовали то, что находилось внутри этой «башки».
В ходе данного обследования выяснилось, что у Эрми есть малюсенькая, почти незаметная «трещинка» в миндалевидной железе, наличие которой лишает ее способности испытывать чувство страха. Врачи заявили, что это не могло возникнуть в результате падения с лестницы, а может быть только врожденным. Или же появиться при родах. Это легко выяснить, если Эрми вспомнит, с какого возраста не испытывает страха. Однако она ничего не смогла им ответить, потому что даже понятия не имела, что такое страх. И поскольку она также не имела понятия о том, что такое стыд, то рассказала обо всем, что с ней произошло, чуть ли не всей школе. Мне до недавнего времени не приходило в голову, что стыд — это тоже страх. Страх перед тем, что ты произведешь на людей плохое впечатление, что ты им не понравишься. Имеющаяся у Эрми «трещинка» превратила ее в своего рода дикую кобылицу. Дикую, но зато абсолютно свободную. Я теперь смотрела на нее совершенно другими глазами и радовалась тому, что даже не пыталась быть такой, как она, потому что у меня это все равно не получилось бы.
— Что ты чувствуешь, когда тебе страшно? — как-то раз спросила она меня в перерыве между уроками.
— Понимаешь, если я чего-то боюсь, то это действует на меня парализующе. Это все равно как если бы какая-то рука схватила меня и оттащила назад. Это все равно как если бы в моем желудке вдруг появились и зашевелились черви, как если бы я вдруг так сильно заболела, что у меня уже не было бы сил ни что-то сказать тому, кто мне внушает страх, ни пройти по тому месту, в котором мне страшно.
— Научиться бояться, наверное, очень трудно, — сказала Эрми с широко раскрытыми глазами — глазами бесстрашной героини.
— Научиться бояться невозможно. Ты либо боишься кого-то или чего-то, либо нет.
— Врач сказал, что страх — это форма самозащиты, обеспечивающая возможность выживания. Представляешь, что может случиться со мной, если я не научусь бояться?
— А еще страх похож на ощущения, которые испытываешь, когда очень устала. Когда ты очень устала, то не можешь подняться одним махом, пусть даже тебе и хочется это сделать, не можешь убежать. Однако больше всего страх похож на ощущения, которые возникают, когда ты пьяна. Помнишь, как ты напилась дома у Тони и никак не могла найти дверь? Вот что-то в этом роде. Когда ты боишься, ты не можешь хорошо соображать — точно так же, как и когда ты пьяная.
— В таком случае как же страх может быть формой самозащиты?
— Еще ты потеешь, и сердце начинает биться очень быстро.
— А разве такого не происходит, когда ты влюблена?
— Да, чувствуешь себя примерно так, как будто ты влюблена.
Все мои усилия были напрасными. Сколько бы я ни объясняла, она все равно не могла ничего понять. Ей сделали операцию. Какой, интересно, стала Эрми без этой своей «трещинки»? Я этого так и не узнала, потому что после операции она больше не появилась в нашей школе, а номера ее телефона у меня не было. Может, операция прошла неудачно, может, ее семья просто переехала жить в другой район, а может, Эрми после операции вдруг осознала, какой была прежде, и ей не захотелось больше появляться в школе, в которой она раньше училась и в которой вела себя так безрассудно. Наверное, не очень-то легко чувствовать то, чего ты раньше никогда не чувствовала.
Для меня тоже было новым чувство неведения того, кем я, возможно, была на самом деле, однако если бы мне пришлось рассказывать кому-нибудь об этом своем ощущении, я сказала бы, что оно похоже на страх. Страх перед собственной жизнью.
— Откуда у тебя взялась эта коробочка? — спросила бабушка Лили, показывая на коробочку из папье-маше, которую мне дала Вероника. — Я ее уже сто лет не видела. Ты, по-моему, сделала ее в подарок маме, когда тебе было шесть лет, да?
Почему она все время что-то выискивает в моей комнате? Раньше мне это казалось нормальным, но теперь начинало раздражать. Вероника наверняка не позволила бы своей бабушке рыться в ее вещах.
— Я нашла ее в кладовке, и мне захотелось поставить ее на письменный стол.
— Но было бы правильнее, если бы она находилась в комнате Греты. Ты ведь подарила коробочку ей.
— Бабушка, эта коробка лежала в кладовке, и я сомневаюсь, что маме она очень нужна.
— Кладовку открыть невозможно, мы потеряли от нее ключ. Как ты смогла ее отпереть?
Лили с грозным видом смотрела на меня в ожидании ответа. Возможно, людям хотелось понравиться ей не потому, что она была добродушной, ласковой и любезной, а потому, что они ее боялись.
— Бабушка, — я снова назвала ее «бабушкой», чтобы досадить, — я имею в виду не большую кладовку внизу, а место для чемоданов в моем шкафу. Я кладу туда все, чем не пользуюсь, но что не хочу выбрасывать.
Она сделала полуоборот на кресле и отправилась в свою комнату. Там Лили ждал Петре: он должен был помочь ей принять ванну.
30
Вероника, это уже не имеет никакого значения
Теперь я уже должна была сообщить руководству фирмы, что мама умерла, что я ее некоторое время подменяла в работе и что мне хотелось бы продолжать заниматься тем же. Эта фирма находилась в индустриальной зоне на юго-востоке Мадрида, и добираться туда мне пришлось довольно долго. Фирма располагалась в здании из стали и стекла. Когда я подошла, перед ним как раз сгружали с грузовика коробки. На верхних этажах здания находились офисные помещения. Девушка примерно моего возраста сказала, что очень сожалеет по поводу кончины моей мамы, потому что она была очень милой женщиной и понимала толк в торговле, и что будет лучше, если я поговорю с женщиной, которая является менеджером проекта. Я до этого момента не слышала, чтобы о моей маме говорили как об умершей какие-то чужие люди. И я впервые произносила, обращаясь к чужим людям, слова «мама умерла».
Менеджер проекта пригласила меня к себе в кабинет. Она была одета в белый халат, а волосы ее были заплетены в косу, похожую на веревку. Она не знала, как ей себя вести со мной. Я ведь сейчас не была абсолютно нормальным человеком, потому что понесла тяжелую утрату, и эта женщина смотрела на меня широко открытыми глазами, пытаясь понять, что чувствует человек, переживший подобную трагедию.
— А эта работа не помешает твоей учебе? Бетти говорила, что ты очень умная и что она хочет, чтобы у тебя была собственная клиника. Она говорила, что все, что она зарабатывает здесь, откладывает для этого. Не знаю, как бы она отнеслась к твоему намерению.
Я могла бы рассказать этой женщине, что еще даже не поступила в университет, однако это означало бы отказаться от того образа, в котором мама видела меня и в котором описывала меня другим.
— Я вполне смогу совмещать работу с учебой. Нам нужны деньги.
— Ну хорошо, ты будешь работать на тех же условиях, что и Бетти. Нам ее очень не хватает, — сказала менеджер проекта, уставившись куда-то в пустоту и как будто что-то вспоминая. — Она была очень сильной. Она даже не соглашалась, чтобы ей помогали разгружать коробки. Она продавала то, что ей хотелось продавать. Ты очень на нее похожа, хотя, по-моему, ты выше ростом. А твой брат больше похож на вашего отца, да? Мы долго смеялись, когда Бетти рассказала, как он исчез, а потом выяснилось, что он прятался в сарае.
Я сказала, что возьму большую коробку различных косметических средств. Менеджер проекта не знала, что у меня еще нет водительских прав и что мне придется тащить коробку через всю индустриальную зону, а потом ехать с ней на автобусе и в метро. Я подумала, что в будущем буду просить отца, чтобы он подвозил меня, но пока что как-нибудь доберусь сама.
Я едва смогла обхватить коробку руками, и весила она немало. Я перекинула сумку через плечо так, чтобы она была у меня за спиной, на пояснице. Солнце палило безжалостно, и мне казалось, что оно пронизывает лучами мой череп. Я шла и думала о том, как странно, что эти люди знают так много о нашей семье, тогда как мы с отцом и Анхелем даже не догадывались об их существовании. Мама никогда не рассказывала нам ни о менеджере проекта, ни о той, второй девушке, ни о том, как выглядят помещения фирмы. Для моей мамы все это не имело значения. А что для нее имело значение? Конечно же, мы — в этом я была уверена — и, разумеется, Лаура. Мне было жаль, что я не начала искать ее задолго до смерти мамы. Мне было жаль, что я послушала доктора Монтальво, Анну, своего отца. Мне было жаль, что я позволяла убеждать себя в том, что мама не права, что она находится в плену своих фантазий. А еще меня потрясло то, что накопленный ею миллион песет предназначался для моей будущей клиники.
Бабушка Марита сказала по телефону, что я должна собрать одежду мамы и передать в какой-нибудь церковный приход. Но я не собиралась этого делать, потому что, возможно, когда пройдет время, мамины вещи будут напоминать мне о пережитом нами трагическом моменте, — да и вообще обо всем том времени, когда мама была рядом со мной. Когда-нибудь у меня будут дети, возможно, дочь, и ей, наверное, будет интересно увидеть вещи своей бабушки. Поэтому я буду хранить мамины платья, туфли, сумки, пальто, платки и даже нижнее белье. Я заверну все это в упаковочную бумагу — каждую вещь отдельно, — разложу по коробкам и отнесу эти коробки в подсобное помещение в гараже. Я также начала подумывать о том, чтобы переделать родительскую спальню в своего рода кабинет с двумя столами и этажерками для книг. В этом кабинете мы с Анхелем могли бы заниматься, изучать что-нибудь. А еще можно было бы поставить диван на случай, если кто-то захочет лечь там спать. Мы также могли бы хранить в этой комнате все документы, и в наших личных комнатах высвободилось бы место. Папа останется в комнате Анхеля, а Анхель — в комнате для гостей. Эта комната была самой темной, и, чтобы как-то компенсировать это, мама украсила ее обоями с изображением цветов, покрывалами с изображением цветов, занавесками с изображением цветов и ковром с рисунком в виде маргариток. Нам всем нравилось иногда поваляться в этой комнате и почитать, потому что в ней возникало ощущение, будто находишься где-нибудь на лугу или в саду. Летом это было самое прохладное помещение в нашем доме. Кроме того, оно, в отличие от других жилых комнат, было как бы ничьим. В нем меня охватывало чувство умиротворения. Летом солнечных лучей проникало сюда через окно немного. Сквознячок колыхал занавеску, отклоняя ее в сторону центра комнаты, и создавалось впечатление, что вместе с занавеской колышутся на обоях и покрывале зеленые листья, красные маки и синие колокольчики. Зимой мы об этой комнате забывали, и мама даже выключала в ней батарею отопления и плотно закрывала дверь, и если кто-нибудь вдруг открывал эту дверь, то в лицо ему тут же ударяло холодом. Весной мы начинали открывать в этой комнате окно, как будто хотели, чтобы созданный в ней искусственный сад «оттаял».
Я попросила бабушку, чтобы она приехала мне помочь, и она начала хлюпать носом, как будто плачет. Я уже давно заметила, что во всхлипываниях Мариты всегда больше соплей, чем слез.
— Ты даже не представляешь себе, как мне хочется вам помочь, но я не могу поступать наперекор воле дочери, — сказала она. — Ей не понравилось бы, если бы я приехала. Знаешь, я не могу спать ночью от мысли, что вы там одни, а я вынуждена сидеть здесь сложа руки. — Она громко всхлипнула. — Это кара за то, что меня не было рядом с дочерью, когда она во мне так нуждалась!
Из-за всхлипываний я почти ничего не могла разобрать. В телефонной трубке я слышала, как дедушка просит ее успокоиться.
— Не переживай, мы как-нибудь справимся, — сказала я, тоже пытаясь ее успокоить, и положила трубку. Если Марита была пустым местом для мамы, то почему она должна что-то значить для меня?
Я забыла о Лауре: она уже не была мне интересна. Она полностью перестала существовать и для меня, и для Анхеля, и для моего отца, который никогда даже не пытался найти ей какое-то место в своей жизни. Лауре жилось неплохо, ее жизнь была устоявшейся. Даже если она и узнает, кто она на самом деле, ее жизнь все равно не изменится.
31
Вероника и еще один член семьи
Вставив ключ в замочную скважину, я услышала собачий лай и подумала, что это, наверное, пришла Анна со своим Гусом. От этой мысли у меня появилось неприятное ощущение в груди. Мне было очень трудно спокойно смотреть ей в глаза, и она, как мне казалось, не могла не чувствовать неприязни, которую я к ней испытывала. Все в ней — от прически и до туфлей — вызывало у меня жуткую враждебность. Раньше я даже представить себе не могла, что способна на подобное отношение. Я выкинула все, что она дарила мне на протяжении прошедших лет. Когда-то ее подарки меня очаровывали. Когда-то. В те времена, когда я была девочкой, даже не подозревавшей, сколько подлости и коварства кроется в окружающем мире. Анна была знакома с семьей, в которой жила Лаура, и она обманывала мою маму. Это было очень гнусно. Я, к счастью, никогда не испытывала к Анне такой большой симпатии, какую испытывала к ней мама, а потому легко свыклась с мыслью о том, что она вполне способна на всякие пакости.
Вспоминая о тех случаях, когда видела маму и Анну вдвоем, я должна была признать, что мама сама изливала душу Анне, она нуждалась в том, чтобы Анна ее выслушивала, нуждалась в общении с ней, что ей нужна была такая подруга, как Анна, — возможно, потому, что только с ней она могла поговорить откровенно о своей пропавшей дочери, только ей эта история не казалась каким-то бредом.
Я глубоко вздохнула и морально приготовилась гладить Гуса, чтобы поменьше общаться с Анной. Я не чувствовала в себе ни решимости, ни хотя бы желания открыто заявить, что не переношу ее. Мне не хотелось делать этого главным образом потому, что приходилось признать: Анна выводит моего отца из меланхолии. К моему удивлению, войдя в дом, я увидела, что лает никакой не Гус, а крупная собака с длинной шерстью и длинными лапами, которая — хотя я и не очень-то разбиралась в собаках — представляла собой, по-видимому, смесь самых различных собачьих пород. У Анны что, новая собака? Однако эта собака явно не соответствовала ее стилю и, кроме того, была довольно грязной. У Анны любая собака стала бы очень чистой, ухоженной и хорошо пахнущей, потому что у нее дома — хотя я там никогда и не была — наверняка нет ни пылинки ни соринки. Кроме того, если бы Анна была здесь, я это сразу бы заметила.
— Анхель! — крикнула я.
— Что? — послышался приглушенный голос из-за двери ванной.
Собака смотрела на меня, навострив уши. Она, наверное, попала к нам из не очень агрессивной среды.
— Это черное волосатое существо — твое?
Я закрыла дверь кухни, чтобы это животное не зашло туда и не начало лизать тарелки, сковородки и ножки столов, и пошла по коридору. Отец, по-видимому, еще не пришел, потому что телевизор не был включен, однако, проходя мимо комнаты Анхеля, в которой после смерти мамы спал отец, я почувствовала запах алкоголя.
— Папа, — заглянула я в комнату, — у тебя все в порядке?
— Я выпил с друзьями и теперь чувствую себя не очень хорошо.
Я спросила, не сделать ли ему настой ромашки и омлет по-французски, но он только молча укрылся с головой простыней.
— Не трогай его, — послышался позади меня голос Анхеля.
Он увидел на моем лице испуг. Он увидел в моих глазах образ отца Хуаниты. Сам же он, судя по выражению лица, ничуть не был встревожен. Собака подбежала к нему.
— Не переживай, он сказал мне, что больше так делать не будет.
— И ты ему веришь? — спросила я, чувствуя, что вот-вот начну рвать на себе волосы.
— Да. Уж лучше ему верить, чем не верить. Взрослые люди очень трусливы, и нужно просто дождаться момента, когда им самим станет страшно, — сказал Анхель, поглаживая собаку.
Я бы такого не сказала, но, услышав эти слова из уст брата, успокоилась.
— А это что за псина? Надеюсь, ты не собираешься оставить ее здесь на ночь.
— Это собака моего друга. Я пообещал, что буду заботиться о ней две недели.
— Две недели?! Ты с ума сошел! Этой собаке делали прививки? Почему на ней нет ошейника?
Чтобы хоть как-то компенсировать мне моральный ущерб, Анхель приготовил спагетти — такие вкусные, что пальчики оближешь.
Пса звали Лондон, но мне больше пришлось по вкусу звать его Дон, потому что так было короче. Когда я открывала дверь и слышала, как он лает, наш дом казался мне уже совсем другим. Отец, едва придя домой, надевал на него ошейник с поводком и шел гулять с ним по парку. Иногда он приходил раньше, потому что, по его словам, не верил, что мы с Анхелем выведем пса удовлетворить его естественные потребности и подышать свежим воздухом. В действительности же с этим псом гуляли и мы оба — и я, и Анхель. Во всем нашем районе, пожалуй, не было пса, с которым гуляли бы больше, чем с ним. Через три дня у него уже были резиновая кость и красивенькие миски для еды и питья. Затем для него были куплены подстилка, шампунь и щетка для расчесывания шерсти.
А еще он познакомился с Лаурой. Он обнюхал ее, завилял хвостом и пошел вместе с нами в направлении хореографического училища. Мы пошли не по окраине парка, как ходили раньше, а прямо через его центральную часть, потому что теперь с нами был Дон и он мог нас защитить. Темнота нас уже не пугала, и казалось, что луна нам улыбается.
Через неделю у меня вошло в привычку ходить на встречу с Лаурой вместе с Доном. Я обычно становилась вместе с Доном рядом с магазином «Зара» напротив обувного магазина, а когда Лаура проходила мимо нас, мы догоняли ее, и я первой заговаривала с ней. Лаура позволяла Дону лизать ей руки и даже лицо. Она была доброй девушкой, и ей хотелось, чтобы окружающий ее мир не был ни сложным, ни странным. В этом она была похожа на моего отца. Я не надеялась, что она станет делать какие-то решительные шаги по направлению к моему отцу, а потому мне нужно было подталкивать их друг к другу, и этому дню предстояло стать днем, когда ситуация еще немного упростится.
Мы шли рядом, и я сказала, что буду ждать ее после окончания занятий не на улице, а в баре, находящемся на углу улицы в сотне метров от хореографического училища. Я сказала, что мне хочется сделать ей сюрприз и что это не займет много времени. Лаура погладила Дона и зашла в училище. Ее волосы, собранные сзади в хвост, подрагивали на спине — идеально прямой спине балерины.
32
Лаура и момент истины
Дон был привязан к дереву у входа в бар и сидел на задних лапах. Я заметила, что, когда я проходила мимо него, он проводил меня взглядом, почти не поворачивая при этом головы. Он не принадлежал к числу обычных собак, которых все хотят погладить. Прямоугольное туловище, длинные лапы, длинная косматая шерсть, из-за которой почти не было видно глаз. Он был из числа тех существ, к которым нужно как следует привыкнуть, чтобы они тебе понравились и полюбились. У одного из наших соседей по тому дому, в котором мы жили в Эль-Оливаре, была беленькая собачонка с очень короткой шерсткой, розовой мордочкой и короткими лапками. Она чем-то напоминала поросенка. Все, кто проходил мимо нее, наклонялись и гладили ее по спинке, а она останавливалась, чтобы позволить приласкать себя. Дон ничего ни от кого не ждал. Он просто выполнял свой долг: сидел привязанным к дереву, раз уж хозяйка соизволила его к нему привязать.
Едва войдя в бар, я невольно попятилась. Рядом с Вероникой сидел юнец лет пятнадцати. Этот шаг назад я сделала машинально: я знала, что не смогу удрать, потому что мне не позволила бы этого сделать Вероника. Кроме того, сделать это не позволила бы себе и я сама.
Вероника поднялась со стула и пошла мне навстречу. Она жестом указала на массивный деревянный стол с такими же массивными деревянными стульями, за которым сидела с этим юнцом. Когда она отодвинула один из них, предлагая сесть, мне показалось, что все вокруг меня поплыло.
— Я обещала, что сделаю тебе сюрприз, — сказала Вероника. — Вот это и есть мой сюрприз, — добавила она, беря юнца за руку и заставляя его привстать.
Ему же, похоже, не хотелось на меня смотреть и не хотелось со мной здороваться. Ему не хотелось здесь находиться. Вероника манипулировала им, как тряпичной куклой. Его куртка с капюшоном висела на спинке стула. Он был одет в джинсы и черно-белый полосатый свитер. У него были изящные ушки и красивые наивные глаза — как будто он из возраста трех лет сразу перескочил в пятнадцать. Для Вероники же он остался трехлетним ребенком. Он попытался взять куртку и уйти, но Вероника вырвала куртку у него из рук.
— Куда это ты собрался? Сядь. Это Лаура, а это Анхель, — сказала Вероника. — Ангелочек,[3] — добавила она, ласково потрепав юнца по щеке.
Анхель по-прежнему старался на меня не смотреть. Вероника же, наоборот, пристально посмотрела мне прямо в глаза.
— Анхель — твой брат. Настал момент истины.
33
Лаура, не расспрашивай о нем
Мне очень хотелось получить какие-нибудь доказательства, с помощью которых я могла бы раз и навсегда установить, кто я такая. Меня терзало любопытство. Если бы Вероника и в самом деле была моей сестрой, а этот худосочный юнец — моим братом, моя жизнь была бы совсем другой. У меня был бы отец — персонаж, которого я иногда видела дома у своих подруг. Я даже не представляла себе, как вообще живется в доме, в котором есть мужчина. Лили запрещала маме приводить к нам домой своих любовников, поэтому мама периодически жила некоторое время отдельно. Иногда она уезжала вместе со своей подругой в Таиланд. Лили говорила, что у моей мамы в руке дырка, через которую утекают деньги, и что она транжирит то, что мы зарабатываем благодаря магазину. «Хорошо, что у меня есть ты», — говорила мне Лили. Она не осознавала, что мама для меня всегда на первом месте и, как бы она ни поступала, я всегда буду на ее стороне.
Как бы там ни было, теперь я смотрела на нашу семью уже другими глазами. Я не видела в ней того, что называют «семейным сходством». У нас считалось, что я похожа на своего отца, у которого были голубые глаза и скорее светлые, чем темные, волосы. Однако до того момента, когда я увидела отца Вероники возле такси, на котором он подвез ее к хореографическому училищу, я воспринимала своего отца как призрак, который оплодотворил мою мать, как нечто мимолетное, как метеор, который породил новую жизнь в этом доме и полетел себе дальше. Я никогда о нем никого не расспрашивала, я спокойно воспринимала ситуацию в нашей семье такой, какая она есть. Теперь же мне было уже мало того, что я знала, меня раздирало любопытство, и я решила попытаться навести справки о своем отце. У Кэрол были отец и мать, у Альберто II — Альберто I (я когда-то была знакома и с его матерью). Я никогда не чувствовала себя таким чужаком в кругу ближайших родственников, как на свадьбе Альберто II.
Эта свадьба была полной неожиданностью, и мы с Лили воспользовались ею как поводом для того, чтобы купить себе супермодные платья. Мама надела невероятно красивую манильскую шаль. Альберто II был очень молчаливым. Говорил он мало, а думал много. Заставить его совершить какую-либо оплошность было практически невозможно. Он всегда внушал мне уважение. Он писал диссертацию по математике уже лет десять. Волосы у него были кудрявыми и растрепанными, как у его отца, нос — тонким и прямым, как у его отца, глаза — круглыми, как у его отца, ноги — длинными и худыми, как у его отца… Со стороны казалось, что он клон своего отца и что матери у него никогда и не было. А еще казалось настоящей тайной то, как столь молчаливому человеку удалось завоевать сердце такой развязной девушки, какой была его невеста: она, например, выхватила микрофон у солиста нанятого на свадьбу ансамбля и принялась петь сама. Поначалу ей много аплодировали, поскольку пела она, в общем-то, неплохо, однако мы все-таки предпочли бы послушать профессионального певца, после каждой песни которого — и это самое главное — не было необходимости хлопать с таким показным энтузиазмом, а потому мы могли бы немного расслабиться. Кто-то даже сказал, что она решила выйти замуж только ради того, чтобы попеть на своей свадьбе. Пока невеста пела, мы — все остальные девушки и женщины — танцевали по очереди с Альберто II, чтобы чем-то его занять, а когда он не танцевал, то пил и зачарованно смотрел на свою супругу, которая все больше воодушевлялась и завладевала всеобщим вниманием.
— Она красивая, — сказала я, садясь рядом с ним и тоже начиная глазеть на невесту.
У Альберто II было больше морщин, чем я когда-либо у него видела, а глаза чрезвычайно сильно блестели. Вид у него был такой, как будто он услышал от своей невесты «да» совсем недавно.
— Не думаю, что смогу сделать ее счастливой. Посмотри на нее повнимательнее.
Я посмотрела на нее с максимальной внимательностью. Она пела какую-то песню в стиле «ранчера», а солист нанятого на свадьбу ансамбля танцевал с ее подругами.
— Она уже сейчас чувствует себя счастливой, разве ты не видишь? Да и ты тоже. Вы сделали очень важный шаг, вы поженились. Когда люди женятся, у них для этого имеется какая-то причина. Возьмем, к примеру, моих родителей. Они ведь не поженились.
— А ты откуда это знаешь?
У него из рук выскользнул бокал с шампанским, и я, поймав этот бокал на лету, засмеялась.
— Это все знают. Мама — мать-одиночка.
— А та, вторая, тоже? — спросил он.
— Какая еще вторая? Кто это?
Он уставился на меня с таким видом, как будто о чем-то напряженно размышлял. Его буйные кудрявые волосы, которые парикмахерше удалось перед свадьбой кое-как утихомирить, теперь торчали во все стороны еще больше, чем раньше.
— Ты что, не видишь, что я пьян? Не задавай мне никаких вопросов.
Он поднялся со стула. Я схватила его за рукав и слегка потянула обратно.