Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 3 Любимов Николай
Доверие
Отдать кого-нибудь, на чье-нибудь попечение.
Поручить себя или кого-нибудь чьим-нибудь заботам, попечению; вверить кому-нибудь себя, свою или чью-нибудь жизнь, судьбу.
Устное общение
Словоохотливый, красноречивый, речистый, говорливый, разговорчивый, говорун, краснобай.
Болтун, пустомеля, пустозвон, пустобай, пустоболт, пустобрех, суеслов, словоблуд, трещетка, балаболка, «язык без костей».
Неразговорчивый, молчаливый, молчун.
Исходить (излетать) из уст, вертеться на языке, срываться с языка.
Доверить, вверить, поверить, поведать, выдать, открыть, разгласить тайну, посвящать в тайну.
Огласить, предать огласке, обнародовать; сказать, объявить во всеуслышание; довести до (всеобщего) сведения, распустить язык, разблаговестить, раззвонить, трубить, раструбить, трезвонить, растрезвонить.
Узнать стороной, от кого-то, со слов… под рукой, выпытать, разузнать, сведать («…народ, сведав о переходе войска за Оку, денно и нощно молился в храмах». – Карамзин, ИГР), вызнать, прознать, дознаться, выведать, расспросить, выспросить, разведать («Все разведай и поутру Приходи и дай мне знать». – Полонский, «Солнце и Месяц»), проведать, прослышать, доведаться (Лесков, «Обнищеванцы»), выудить.
Излагать, рассказать, пересказать, сообщить, уведомить, осведомить, оповестить, известить, ставить в известность, дать знать. Да будет вам известно, было бы вам известно, к вашему сведению, довожу до вашего сведения, знайте, знаете что…
Изрекать, вещать, разглагольствовать, пуститься в рассуждения, распространяться, разливаться соловьем.
Языком трепать, чесать языки, точить лясы, тараторить, трещать, все уши прожужжать.
Проговориться, сболтнуть, проболтаться, разболтаться, выболтать, все выложить.
Выпалить, ляпнуть, брякнуть, бахнуть, бухнуть.
Распускать, распространять слухи; сплетничать, насплетничать на кого-нибудь, распускать, разносить, переносить, разводить сплетни, судачить, прохаживаться на чей-нибудь счет, пересуживать, перемывать косточки, трепать чье-нибудь имя, злословить.
Толки, пересуды, сплетни, кривотолки.
Ложь, вранье, враки, оговор, наговор.
Сплетники, наушник, шептун, шепотник, злые языки.
Доносчик, доказчик, слухач.
Наговорить на кого-нибудь, оболгать, налгать, наврать, наплести, оговорить, оклеветать, возвести напраслину, поклеп, наклепать, ославить, очернить, обнести кого-нибудь.
Переговариваться, перешептываться, шушукаться.
Говорить колкости, подпускать шпильки.
Перебить, прервать, оборвать, обрезать, срезать, отбрить, одернуть. Между ними завязался разговор.
Встрять, ввязаться, вмешаться (в разговор), вставить слово, ввернуть словечко.
Вызвать на откровенный разговор. Пускаться в откровенности.
Разговор вертелся вокруг последних событий.
«… разговор принял другое направление» (Гончаров, «Обрыв»).
«Кистер… внезапно переменил разговор» (Тургенев, «Бретер»).
«Разговор… скоро переменился…» (Достоевский, «Идиот»).
«…разговор… переходил от одного предмета к другому» (Тургенев, «Андрей Колосов»), перешел на другое.
«Вы не докончили вашей мысли…» (Писемский, «Боярщина»).
«…разговор все более и более оживлялся» (Толстой Л. Н., ВИМ).
«…говорил государь, все более и более воодушевляясь» (Толстой Л. Н., там же).
Разговорились, будто век были знакомы.
Слово за слово, они разговорились.
«Тары да бары…»
«…разговор сделался общим…» (Карамзин, ПРП).
Разговор не клеился, не вязался («Долго не вязался между ними разговор…» – Писемский, «Тюфяк»), оборвался.
Ругательства, угрозы
Разрази тебя гром! Будь ты неладен! Нелегкая тебя побери! Прах тебя возьми! Пропади ты пропадом! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе ни дна ни покрышки! А, чтоб! Ну тебя! Ну тебя ко всем чертям! «Провал тебя возьми!» (Николаев, «Самолюбивый стихотворец»), «Пострел их побери!» (Судовщиков, «Неслыханное диво»). Пропасти на вас нет! Тьфу, пропасть, фу ты, дьявол! Дьявольщина! Проклятье! А, черт! Черт бы тебя взял, побрал! Уходи подобру-поздорову! Проваливай! Пошел прочь, вон! Убирайся вон! Марш отсюда! Убирайся откуда пришел, на все четыре стороны, пока цел!
Прочь! Прочь с глаз моих! Чтоб духу твоего здесь не было, чтоб ноги твоей здесь больше не было! Не смей попадаться мне на глаза! Лучше на глаза не попадайся!
Тебе говорят? Кому говорят? Я что сказал? Смотри ты у меня! Погоди ты у меня! Ты у меня дождешься! Своих не узнаешь! Со мной не шути! Со мной, брат, шутки плохи!
Восклицания
Полно! Помилуйте! Помилосердствуйте! Опомнитесь! Бог с вами! Что вы! Да будет вам! Да ну вас! Шутить изволите! Пустое! Полно дурачиться, врать! Вот так так! Вот тебе раз! Ну и ну! Нет, каково!
Не тут-то было! Куда! Какое там! Как же, дожидайся! Ну вот еще! Как бы не так! Шалишь! Черта с два! Ишь ты! Дудки! Ну уж это извините!
Не на такого напали! Руки коротки! Какой нашелся! Нашли дурака! Держи карман шире!
Свят, свят, свят! С нами крестная сила! Силы небесные! Господи Боже мой! «Господи, твоя воля!» (Квитко-Основьяненко, «Пан Халявский»). Господи, сохрани и помилуй! Боже правый, милостивый, милосердный!
Речевой обиход
Как я рад, счастлив вас видеть! Как поживаете, живете-можете? Как дела? Как ваше здоровье? «…здорово ли живешь?» (Судовщиков, «Неслыханное диво»), Все ли вы в добром здоровье? Здравствуйте! Мое (нижайшее) почтение! Почет и уважение! Доброго здоровья! Здорово! Наше вам! Прощайте! До скорого (ближайшего, приятного) свидания! Желаю здравствовать! Честь имею кланяться! Будьте здоровы! Всего хорошего, доброго, наилучшего! Всех благ! Счастливо оставаться! Счастливо!
Выражение согласия
Вы правы, это верно, это правда, то правда, и то правда; что правда, то правда, ваша правда («Ваша правда, так надо играть». – Пастернак, «Мейерхольдам»), совершенная правда, справедливо, совершенно справедливо, вот именно, то-то и оно-то, «Истинно и праведно в Писании сказано…» (Чехов, «Хирургия»), воистину и вправду.
Уверения
Уверяю вас, смею вас уверить, можете быть уверены, можете мне поверить, будьте уверены, поверьте, поверите ли, уж вы мне поверьте, ручаюсь головой, даю голову на отсечение.
Повествовательные приемы
Случилось, однако ж, так… Нужно ж было случиться… «Случилось Соловью на шум их прилететь» (Крылов, «Квартет»).
«Как я думала, так и сделала» (Чулков, «Пригожая повариха»).
«…обращаюсь к моему рассказу» (Пушкин, «Станционный смотритель»).
«…оставим Чуба изливать свою досаду и возвратимся к кузнецу…» (Гоголь, «Ночь перед Рождеством»).
«Полагаю, однако ж, не излишним заметить…» (Пушкин, «Гробовщик»; «…не излишним считаю сказать…» – Лесков, «Владычный суд»).
«С этим намерением пришпорил Бруно вороного» (Марлинский, «Замок Венден»); «С такими мыслями подъехал он к роще» (Писемский, «Боярщина»); «В таких мыслях воротился он домой…» (Достоевский, «Идиот»).
«Разговаривая таким образом, они… все-таки продвигались» (Соллогуб В. А., «Тарантас»); «Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы» (Достоевский, «Село Степанчиково и его обитатели»).
Борис Любимов
Послесловие
В руках у читателя завершение воспоминаний Н. Любимова «Неувядаемый цвет». Как и предыдущие части, третий том писался в разные годы. Завершающие главы, посвященные Церкви, церковному пению и священнослужителям принадлежат к ранним опытам мемуарной прозы Н. Любимова.
Судьба Церкви в эпоху хрущевских гонений – одна из самых мучительных тем жизни Н. Любимова в эти годы. Тем более трудная, что среди его окружения, не считая семьи, почти не было людей, с которыми можно было бы поделиться своей болью. Исключение из союза писателей Пастернака возмутило многих, но закрытие или снос того или иного храма, снятие с работы или арест того или иного священнослужителя не привлекало внимание правозащитников в конце 50-х – начале 60-х годов – таковых, в сущности, и не было. Судьбы Церкви находились вне поля зрения либеральной и прогрессивной интеллигенции того времени, пожалуй, вплоть до публикации «Мастера и Маргариты» и широкого хождения в самиздате очерка А. Солженицына «Пасхальный крестный ход». Рассказать о том, что составляло смысл жизни, доставляло наибольшее наслаждение – о духовной, эстетической, бытовой стороне, казалось бы, навсегда уходящей Церкви, не нужной молодому мыслящему поколению – вот одна из «сверхзадач» ранних мемуарных проб Н. Любимова, завершающих его воспоминания. Если бы меня спросили, что он больше всего в жизни любил, я бы ответил – Церковь и литературу, и после некоторой заминки добавил бы театр.
Центральной фигурой послевоенной литературы для него стал Пастернак, что еще больше усилилось после личного знакомства с ним, и особенно после нобелевской драмы и первой и последней совместной работы: Пастернак перевел «Стойкого принца» Кальдерона для редактируемого Н. Любимовым двухтомника пьес испанского драматурга. Мало кто знает, что Пастернак должен был перевести и три пьесы Лопе де
Вега по инициативе Н. Любимова. Смерть Пастернака не позволила ему, насколько я знаю, даже приступить к этой работе.
Что же касается театра, то увлечен им он был только в юности и молодости. Послевоенный театр он ненавидел всеми силами своей души, за редкими исключениями, а когда с середины 50-х годов туда пришли новые веяния, его, в общем, в театр не потянуло, и он бывал в нем от случая к случаю.
Вообще его воспоминания можно было бы пространственно представить в виде некоей колбы с огромным отверстием, в которое вливаются впечатления детства, отрочества, юности и ранней молодости, почти не входят впечатления зрелости и совсем не входит старость – как раз та часть жизни, которая принесла ему и относительное материальное благополучие, некоторую известность, награды, возможность увидеть если не свет, то по крайней мере, Россию в границах империи от Прибалтики до Улан-Удэ (как это ни парадоксально, но крупнейший переводчик иностранной литературы ни разу в жизни не был западнее Прибалтики). В годы моего детства у нас почти никто не бывал в гостях и из-за нищеты, и из-за чудовищной коммунальной тесноты, и из-за того, что говорить на своем языке можно было с двумя-тремя близкими друзьями – первое новое лицо, которое побывало у нас дома и к которому я был допущен в возрасте лет пяти, был Корней Иванович Чуковский, пришедший поздравить сравнительно молодого литератора с выходом перевода сервантесовского «Дон-Кихота» и предполагаемого выдвижения на Сталинскую премию, не состоявшегося из-за смерти Сталина. С начала 50-х годов он расширил круг знакомств, но не счел нужным описать новых друзей и знакомых столь подробно, сколь близких и родных первых тридцати лет жизни, жизни между двумя мировыми войнами. И уж совсем он не коснулся как мемуарист того, что называется «личной жизнью».
В последнее десятилетие его жизни, когда свободного времени у него было побольше, я много раз приставал к нему с просьбой продолжить воспоминания, захватив и 60-е и 70-е годы. Отец всякий раз уходил даже от обсуждения самой возможности сделать это. Получилось, что быт и бытие первых тридцати-сорока лет его жизни, описаны им достаточно подробно, учитывая его необыкновенную память. Вторая половина жизни отца, в которую сделано всё то, что им сделано, почти не вошла в мир его книги. Я часто думаю о том, что если бы после войны, незадолго до моего рождения или немного позже, его бы арестовали и он сгинул бы в ГУЛАГе, от него бы осталась фраза Багрицкого: «Коля Любимов – славный парень, переводчик Мериме». Несколько пьес Мериме – его ранний опыт, завершенный им еще до ареста, и чудовищные испаноязычные романы, которые он переводил в конце 30-х – начале 40-х годов (недавно я мучительно заставлял себя их читать из сыновнего почтения и невольно думал: «мне и читать-то это противно, какого же было ему переводить!»), вот и всё его «литературное наследство» к сорока годам жизни. Издание «Дон Кихота» в его переводе дало Н. Любимову литературное имя, уважение коллег (впрочем, не только уважение, но и зависть), дало ему с тех пор возможность переводить то, что он хочет за одним исключением – в начале 60-х годов отсутствие возможности работать для души заставило его перевести роман современного французского писателя Армана Лану, отношение к которому он выразил в надписи, сделанной мне:
- Нам жизнь велением судьбин
- На краткий миг дана,
- Так не читай же, милый сын,
- Вот этого говна
и как-то приодеть себя и свою семью. Моя первая детская шубка была куплена с «Дон Кихота» (заодно уж процитирую первую надпись на книге, полученную от отца в подарок, когда я был еще дошкольником: «Усердному читателю моих переводов Борису Николаевичу Любимову – от благодарного переводчика. Н. Любимов. Москва. 22.1.1954». Надпись сделана на издании комедии Бомарше «Безумный день или Женитьба Фигаро»).
Перед издателем воспоминаний Н. Любимова стоят и текстологические проблемы. Первый том воспоминаний Н. Любимов успел подготовить к печати сам. Второй и третий приходится готовить издателю. Если книга писалась в течение примерно пятнадцати лет, то на ее доработку ушли следующие пятнадцать лет жизни Н. Любимова. Менялось название книги, композиция, делались вставки его чудовищным почерком, унаследованным от моей бабушки и переданным мне. Отдельные персонажи, эпизоды, реплики то вставлялись в текст, то изымались. Полученное от земляка письмо включалось в текст воспоминаний, требовало комментариев и дополнений.
Кроме того, текст формировался по-разному, в зависимости от разных причин. Опубликованная о писателе статья могла включаться в текст неопубликованных воспоминаний. Напротив – театральные воспоминания, первоначально входившие во второй том, были опубликованы в 1982 году и зажили своей отдельной жизнью (вот почему в настоящем издании они печатаются после основного текста воспоминаний). Текст театральных воспоминаний был напечатан с сокращениями, и далеко не всегда можно определить, где эти сокращения вызваны цензурой внешней или внутренней, а где являются результатом сознательной авторской правки. Не делая попыток опубликовать воспоминания за рубежом, Н. Любимов старался во всех своих статьях 70—80-х годов, будь то о переводе или о русских писателях, вставлять фрагменты из написанных воспоминаний, заживших там своей жизнью. Остается надеяться, что издателю удастся опубликовать и сборник статей Н. Любимова о русских писателях, подготовленный им в начале 90-х годов, но так и не изданный вместе с хранящимися в его архиве неопубликованными статьями. Пока же издатель счел возможным включить в настоящее издание составленный Н. Любимовым для себя «словарь», готовившийся им годами и изданный после его смерти крохотным тиражом.
… Я часто проезжаю мимо дома, в котором прожил первые десять лет своей жизни, посматриваю на окна, за которыми я играл в солдатики, сидя на подоконнике, а в соседней, упомянутой Н. Любимовым одиннадцатиметровой комнатушке, выходящей окном в двор-колодец между двумя домами, с утра до вечера сидел мой отец, переводя Сервантеса, Мольера, Бомарше, Рабле, Шиллера, редактируя Лопе де Вега, под перебранки, мат и драки соседей. В этой квартире, в сущности, и закончилась всё то, что стало темой и сюжетом воспоминаний Н. Любимова. Писал он их уже в других квартирах, в другой трети жизни, которые сами по себе могли бы и заслуживают стать предметом других воспоминаний.
16 апреля 2007 года
Иконы Божией Матери
«Неувядаемый цвет»
Читать бесплатно другие книги:
