Прощай, Атлантида Шибаев Владимир
– Не очень, не очень расположен крепко влюбляться, – опять вставил географ. – Если уж совсем припрет. Вы, Клодетта, особа особая…на любителя…
– Ты! – поднялась опять круглолицая. – Да у тебя бабок не хватит один час меня по клубной тусе потаскать. У меня один сиськоносец в твою годовую получку. Дурдын пожилой, считалка классная…Измываешься, папенька, над продолжалкой династии? – и Клодетта со звоном треснула бокал о пол.
– Сесть, – тихо приказал адвокат. – Ты, Клава, ночью пила, утром запивала. Скоро нанюхаешься и превратишься в подстилку для чирявых цирковых наездников и спидоносных нудистов. Деньги теперь на кураж будет выдавать жених. Хочет такую – даст, нет – зарабатывай сама золотым тельцем. Другого, ведь, не умеешь. Ты хуже проститутки, – крикнул адвокат, совсем закраснев. Потом тяпнул коньяку. – Те хоть трудятся в поте яйца. А эта…
– Ты меня ненавидишь… – тихо выдавила Клодетта. – И этот…женишок… меня надух по жизни…
– Все, – отрезал отец. – Получки кончились, закрылись пряники. Кассир ушел на второй фронт.
– Ну…папенька… – прошипела змея.
Потом подошла к географу, поглядела на него глазами питона и вдруг, усевшись ему на колени, схватила географа за уши и смачно чмокнула в губы.
– Тьфу! – сказала, вскочив. – Будто тряпку с мелом целуешь, – и убежала, шурша шелком и мотая головой.
– Ну уж, с мелом, – сокрушенно вздохнул географ.
– Извините, Арсений Фокич, – мечтательно глядя на учителя, изрек Теодор. – Вы, однако, прекрасный педагог. И эта история тоже войдет в наше сибаритство, как забавный заговор двух соединившихся сердец. Не так ли, – и опрокинул еще рюмку. – А вот и он, с того света почтальон! – восторженно воскликнул. – Сюда, сюда! – и поманил какого-то сухонького субъекта, переминающегося в нерешительности поодаль. – Вот он, – зашептал слегка пьяный. – Кого обещал на десерт. Чудачок-старичок, гадатель-астролог-энтеролог, бывший, кстати, наш областной ГКЧП. Нищ, но не духом. К гебернатору вхож, – прошептал адвокат.
– Выпьешь, Ильич? – радушно предложил адвокат. – Маленькую.
– Мы нынче не оченно при знаках денежных отличий, – пробурчал пожилой человечек, почти старичок. – Но ежели в счет чрезвычайных симпатий и натурных авансов…то рад.
– За счет, за счет. Заведение платит сполна, – воскликнул Теодор. – Зайди потом на кухню, там вырезочку тебе отгрузят, уж я знаю, любишь вырезочку железками ласкать.
– Премного…Любим все постное, поститься любим… – пробормотал человечек, озираясь.
И если бы Арсений в свои годы был внимателен, он вспомнил бы этого старичка, с которым мельком столкнулся, выбираясь из банкирского кабинета борца Евсея Барыго. Тот же это был человечек, ну, убран в другое убранство, ну на лице нес иное отражение, ну глазки, маленькие и слепенькие чуть, держал тогда востро, не как сейчас.
– А это, Ильич, товарищ мой старинный, уже как два дня, товарищ по партии, составил партию барьера молодым прохиндейкам, – фамильярно представил пьяноватый адвокат.
– Очень мы…значит… – вежливо поклонился старичок. – Весьма почтенно.
– Ну не томи, выкладывай последние шашни, что чутким носером разнюхал в чужих анклавах. Где был, кому картишки пораскидал, лиса старый, что звезды сегодня смертным врут? Не томи…
– Звездоньки завсегда врут одно – правдоньку-матушку, – припустил старенький шельмец. – Во первых строках моего сообщения сообщаю. В вашей предбанной зоне, Теодор Федорыч, томится и бегает, и рыкает, аки львица несущая, старый Ваш знакомец и красный командарм капиталистического производства " Мотальщиков" господин хороший Бодяев и мечтает раздраженно Вам что поведать…
– Вот шельма! – захохотал Теодор, указывая географу пальцем на старичка. – Вот он все так – сунулся в мою приемную, а теперь все знает, видал?
– Чему учите-с прорастающую поросль? – откуда то высунув осведомленность, вежливо поклонился географу старичок. – Это известная каторга колымская, подвижником младого племени двигаться.
– Жених он, – пьяно вскрикнул Теодор. – Очень моей Клодетте по сердцу. Женю дуру, к чертовой матери. А тебя, – полез обнимать старичка адвокат, – отцом посаженным. Или крестным зазовем. А, Арсений? – подмигнул он географу и вновь рухнул в кресло. – Говори новости.
– Новости нехорошие-с ноне. Как ни вглянь, подлые новости все. Подлое время – новости и обмишурились. Карты со звездами бормочут – быть знатным похоронам. Одному голову отпилили, тезке. Одному неймется в детскую молодость впасть, а он уже китайскими болваниками-то пристегнут. Незнатные новости – несподручно Вам и докладать. Сказывали, велят телевизионным аферюгам старые ленты с руководством крутить с древней фонограммой…Новых, де, неоткель взять.
– Это и я слышал, – осел адвокат. – Хорошую новость скажи, обрадуй пьяного.
– А и скажу, – поджался старикашка. – Звезды выпали в конбинацию, с обломкими облачных следов ангелов там прицепленных, так – что, будто бы скоро Вам, Теодор Федорыч, сильное облегчение души выдадится, и будто бы через это покой обрящете.
– Это чего это ты? – не понял Теодор.
– Не я. Звездочки воркуют, воробышки небесные. А то-с… и господин учитель подтвердят ветреный прогноз, – не так ли-с? Что пробушуют штормы гремучие, сойдут волны людские пахучие, и крепко судьба подхватит вас под белое крыло. Первомай-то на носу.
Теодор расхохотался:
– Так ты об празднике, двуличник. Ну это ладно, – чуть отпустило Теодора.
Тут подобрался официант и громко прошептал, не смея прижаться к уху хозяина:
– Теодор Федорыч. Там звонят с охраны и с секретариата. Дочка Ваша, красавица, в биллиардной весь приемный саксонский сервиз об пол лупит. Почти добили уж. Красавица.
– Черт, – в сердцах пыхнул Теодор. – Ну идите, – предложил он откушивающим с ним. – Иди, Ильич, на кухню – там вырезка, язык. А за тобой через два дня, Арсений, машину пришлю, – крикнул он на ходу.
– Пройдемте, Ильич, – наклонился официант. – Там уже провиант готовим.
Старичок поднялся и вежливо кивнул географу:
– Учение – свет нестерпимый. Завидую Вам. Сам бы сподобился, да натолку молодому неокрепшему племени чепухи. Будете в наших краях, заглядывайте, – пробормотал он нелепость и поплелся за официантом.
Тут же и громила-охранник, пугалом обряженный в костюм министра, неслышно появился возле стола и вежливо предложил:
– Пройдемте на выход. Я провожу.
Этот страж проводил Полозкова любезно и учтиво. Но не удержался на входе и крякнул вслед, предварительно оглянувшись и оглядев:
– Слышь, в секу-то учись, гражданин хороший. Деньги копи, как нибудь перекинемся.
Но уже на улице, недалеко от роскошного адвокатского, уложенного в сияющее стекло пристанища Арсений Фомич увидел странную и несколько потешную картину.
Небольшой худой человек, с торчащими вразнобой жесткими волосенками вокруг плосковатой, как неопознанный объект, головы и в траурном черном древнего покроя пиджаке и допотопном плаще, в котором Арсений мгновенно узнал только что скромно вкушавшего адвокатских яств прогнозиста и астронавигатора Ильича, присел на корточках на цветной мраморной плитке перед адвокатским бюро и судорожно пытался запихать рассыпающиеся картофелины и какие-то пакетики в дырявую затрепанную авоську.
При этом он то прикреплял под мышку, изображая что-ли коверного, увесистый газетный кулек, издававший при падении звук шлепка по очень мягким местам, то забывчиво упускал в дыры опять сыпящиеся окатышы картофелин, пыхтел, тихо чертыхался и затравленно озирался вокруг. Но редкие прохожие брезгливо обходили невзрачное и неудачливое существо.
– Вот, – пожаловался он Полозкову, указывая на развал. – Навязали в ресторанной кухне. Все равно, говорят, никто не жрет. И лезет, и лезет в дырки. Но жалко ведь, как всякое животное существо. Пока живые, и такие прыткие. Пропадет пропадом, сгниет, сгинет в одиноких ямках. Взял зачем– то дырявую сеть, проклятье старого рыбака, – поднял старичок обиженное лицо, со скрипом поднялся и отер украшенное красными индейскими пятнами лицо рукавом плаща. – Вот вырезка, да, – кивнул он чуть не плача. – Перед сильными мира, знаете, вынуждены изобличать себя кликунами и потусторонне ориентированными, но здесь, Арсений Фомич, мы-то с Вами, простые люди – что ж кичиться. Поэтому и прибегнул перед Вами к жалобе на подагровый приговор старости. Никак мне ее не одолеть, эту вырезку – пот, кровь и слезы мычащие.
– Погодите-ка, – предложил Полозков. – Стойте минуту.
Через мгновение он уже ползал вместе со старичком и благополучно упаковывал в купленный в киоске пакет разбредшиеся плоды.
– Так просто. Такое шахматное решение, рокировочка вовремя, – восхитился старичок. – Дьявольские проделки с сатанинской кухни, живем в трех измерениях, а мыслим в двух – плоско-с.
– Может, Вам помочь? – неуверенно осведомился Арсений, видя, как старичок тягает из стороны в сторону упитанный куль.
Старичок поднял умиленное лицо и просиял:
– Здесь рукой подать. Вернее, ногой, – шутливо поправился он. – Есть еще на планиде достойные подражания.
Но тут над суетящимися возле плодов и кореньев пророкотал звонкий басок знакомого оборотня:
– Возле, граждане, общественных организаций и органов прошу не кучковать. Попрошу мрамор покинуть. Что сгрудились на охраняемом островке гражданской безопасности, негде бомжевать? Щас обеспечим.
В приблизившемся форменной походкой милицейском чине Полозков с запоздалым недоумением распознал грубовато отесанного майора Чумачемко, деятеля порядка отдаленных районов. Тут и Чумачемко признал слегка выпущенного подследственного:
– А, несостоявшийся маньяк. Все крутишься тут, под ответственными ногами.
– Кто несостоявшийся? – испугался старичок. – Почему виновен?
– Вы, гражданин посторонний, если не хотите загреметь и сохранить образ жизни, держитесь стороной. Сбирай овощи и дуй на протезах. А то одену намордник, и побегешь постреленком.
– Я совершенно тут лицо-с не касающееся, – сконфузился старичок и вроде потянул по мрамору свою ношу, но приостановился и опять шлепнул о мостовую подарочную филейную часть.
– Скажите, Чумачемко, – встрял Арсений, не сдержавшись. – А что это Вы за мной посылаете шляться отпетых сексотов. Сами бы ходили, если приспичило.
– Каких отпетых? Его покамест не отпевали. А ты, Полозков, у меня крепко в разработке, на тебя уже телега убойных материалов. Я тобой, когда разоблачу, на пенсии наградным оружием хвастать буду или на повышение снайперски метить. А всяких отпетых хорьков не бойся, они в моей клетке ручные, не кусают, только зубами с холода щелкают, как щеглы. Вот выйдет время, отпоем их с попами впополаме, тогда бойся. Такие норовят и из-под дерна ляжку порвать. Так что ходи пока тише волны, ниже ботвы, чтоб портупею не порвать.
– Товарищ гражданин, – тихо вдруг попросил старичок. – Мы сами не сладим – не возьмете ли случайно свежайшую с ресторана вырезку свежего быка? Нам она не по росту вышла, отовсюду падает.
Майор брезгливо принял и подозрительно обнюхал:
– Откудова шматок?
– Ветеранское восстановление сил.
– А-а. Не заветрилась? Когда роздали? Потравить хотите при исполнении.
– Как можно-с, – сжался старичок. – Рвота, диарея, грязное исподнее. Зеленая слизь и судороги. Не допускаю такое крайнее в наше несытое время.
– Шутю, шучу, – хохотнул майор. – У армян, небось, на рынке спер, щипач. Это допускаю, – ощерился он.
– Что вы человека позорите? – встрял географ. – Это ему подарок от ресторанной элиты за кругозор и понимание знамений.
– Ветеран всегда под знаменем, – согласился майор. – Даже тухлый. Ладно, Полозков, иди. Вижу, свежее. Чую опытом. Поведу ноздрями и чую, свежее – что человек, что убоина, что дельце номерное. Ты, давай, вот чего – не кочевряжься. Если люди спросят – все докладывай. А то у меня на тебя мусора – до трех лет без скоса буксовать будешь.
– А Вы как тут оказались случайно? – привязался Полозков.
– Неустойчиво пьяных по городу к светлому маю чистим, – миролюбиво ответил майор, поглаживая кусок быка. И ткнул в сторону рукой.
Там у скамьи автобусной остановки валялся куль, с утра бывший хулиганом Хорьковым, а над кулем суетились двое подростков – паренек и девчушка, пытаясь скантовать того на лавку.
– Из-за тебя все, дядька, – в отчаянии крикнул паренек Кабан. – Лучше я б тебя тогда бритвой окончательно постриг.
– Да давай ты держи, малохольный, – прикрикнула дочка пышной под лисой Эвелины Розенблюм.
– Ну ступайте, покамест, граждане переносчики прекрасного, – указал строго майор.
Маломерная комнатка-квартирка сухонького Ильича находилась, и вправду, невдалеке, была скорее обиталищем, где, казалось, все углы сходились вплотную, а все вещи – не нужны. Стены, оклеенные газетами " Гудок" и "Рабочий полдень", пара старых, частью разрушенных и стянутых резинками от трусов стульев, в шкафу за стеклом топорщились безразмерные послевоенные гипсовые " Иван Карацюпа ласкает собаку" и "Аленушка и козел". Все это венчала развалившаяся посреди комнаты раскладушка, покрытая немецким гобеленом с дырявыми оленями.
За навязанным хозяином чаем, кстати, неожиданно вкусным, под журчание неисправного латунного крана сталинскогоо призыва старичок сообщил:
– Еще разок, чтоб не наплутать, как зоветесь то Вы, уважаемый преподаватель земноведных наук?
– Так, знаете. Сами и называли уж, Арсений Фомич, что ж тут такого. А, позвольте, Вас? Ильич – уж совсем фамильярно, да и сочтут за издевку.
– Видите-с, – угрюмо отозвался гадатель-астролог. – Все называют, какая взбредет прихоть. Я уж и привык, не лаюсь совсем, раз какому коту от того масленница. Обзови так или этак, что во мне или Вас стронется, я уж подлинно соляной столп. Согласны с размышлением на сей счет?
– Чай хороший, – подхвалил географ и несколько косо поглядел на выложенную среди мух горку липких многодырчатых баранок. – Привычки – подруги быта, без подруг никуда. Но один вот знакомый, учитель труда…знал я его правда плохо и недолго, звался сугубо просто, а признавался мне неоднократно, что мечтает перемениться, изменив название на особо звучное – вроде, Паровоз Стальевич или Железняк– Курьерский… А Вы говорите "все равно"…
– Желаете, зовите Кондратием. Так, должно, и проведен через церковные книги. Но замечу, чепуха сие все. Разве я Кондратий? Или Ильич? Или Вы – Арсений? – осторожно развел собеседник руками. – Я совсем другое, не похожее на бумажное название лицо. И Вы плюньте. Главное – какая внутри лица мысль. А это – по необходимости. Когда собачке кинут кругляшок краковской или от булки сдобный кусок и свистят: " Дружок, лохматка, глупый, чавкалка", или "барсик-мурзик", а он, пес этот, с рождения Мухтар или Верный, или вовсе Лорд, что ей – упираться? В другой раз без колбасы она, может, и грызанула этого…барсика. Какой в названии толк? Готов прямо на картах показать, что имя нареченное – суетное "ничто". Как и все другое рядом.
– Спорно…Но Вы-то, правда, гадатель и прорицатель-специалист?
– А как же! – чуть обиделся старичок. – Прозреваю насквозь, не вдаваясь в сурдинку вещей. Составляю недорогие прогнозы зачатий, или отложения солей-с. Могу школьное расписание, не доставши у Вас из портфеля, прочесть, закрывши веки.
– Тогда, – воскликнул географ, – а где же ваши книжки по оккультным наукам, картам Таро или точкам выхода человеческих эманаций из ладоней и района спины? Стоят только "Передаточные числа в дизельном машиностроении" и "Сделай домик сам". Хоть бы библиографию держали.
– Отвечу вопросиком, дражайший Фомич. Отчего Вы никогда не приведете красавицу в чулан со старыми пищащими мышами под рухлядью? С чего не станете оживлять сокровенную мечту-с в грязном трамвае или тухлом электрическом поезде. Зачем не отважитесь вызвать в памяти дух покинувших наше измерение близких на хоккейном поединке. Вот и я, не принесу особые фолианты в заразное обиталище липких ночных снов. В допотопную каморку, где лишь завершаю дневной обмен веществ и опустошаю лакуны.
– Извините за назойливость и проклятое любопытство, но судя по Вашим знакомствам и объемам гадальных работ, могли бы без труда обставить свой быт…В материальном преломлении…
– Готов поклясться, дорогой географ, быта нет. Готов представить набор иллюзий, создающий потемкинские деревеньки быта. Вообще нету-с. А зачем? Притащил вещицу – отлетела в мишуру мечта-с, схватил обновку – и угас задор. Задор – вот главное. Гон, посвист, азарт…Это материя.
– Нет-нет, – возразил географ. – А владельцы копившихся поколениями книжных собраний, а собиратели-крохоборы умирающих архивов? Они помещают туда всю душу.
– Черви-с. Сосут и резвятся на чужих мыслях, тем и выживают. Не ходите к ним, засохнете. Пойдем другой дорогой, Фомич. А расскажу-ка Вам про суету, поймете. Мог бы я, мог создать вовне уют. Побелить, обставить. А куда тогда денусь я, небольшой и несильный пожилой. Вещи и деньги сгрызут и пожуют меня, и вместо вот такого – какой есть, останется выделанная сосучими желаниями пигментная кожица на барабан. А я сейчас сам – цельный барабан, стучу в ваше сердце. Я себе нравлюсь покамест. Да и зарабатываю, если копить и множить, деньжонки славные, признаюсь. Дурней-то слушать прорицания ноне ох сколько. Сейчас докажу Вам, что и это – изрядная тщета.
Как-то давно решил копить. Потом вижу – глупость нечеловеческая, всякий умный и начитанный букв поймет, складывать – глупость. Стал ходить по знакомым, купил костюм английской породы, в строчку. Обедал и ужинал весело, со свечами, серебром в серебро тыкая. Танцевал даже, редко. Полюбил показывать деньги, выну портмоне невзначай, будто за визиткой, а оттуда струей бумажные отличия. Друзей нашлось пропасть. Но нюхаю – все ненавидят, ногу подломлю – идут с конфетками-незабудками, а в глазах стоячая радость. Камни от хорошего вина по протокам полезли – чую, каждый день готовы соболезновать и охать, лишь бы не встал. Кто ненависть обожает – того хлебом не корми, а я – равнодушен. Людская порода лютая. А так бы взобраться на вершину природы разве смог! Чушь. Не здесь я тогда обитал, в другом измерении…Да-с, Арсений Фомич. Плюнул на завистников и лизунов. Животных я не люблю, собак боюсь. Завел заместо них пышную примадонну. Надоела через неделю. Шумит, шумная, тряпки на себя, как капуста, напяливает. Зашел в магазин с ней в примерочную. Совесть у тебя есть – говорю? Да, отвечает, полная у меня шляпная коробка этой совести с собой. Взял и удушил шелковым платком, так что на шейке цветок акриловый отпечатался. Верите? Нет? Ну и правильно-с…Завел худую интеллигентку. Сам я невзрачный, но думаю – при деньгах богатырь. Разговоров кривых туча, и днем и ночью. И про лиможскую эмаль, и про совокупления бестелесных эманаций. Единство душ полное. Через месяц гляжу, моя интеллектуалка на штаны матросов и мичманов заглядывается, сезонным строителям бока подставляет. Против природы укромных мест нет. Поднялись тогда на крейсер-богатырь для осмотра перед закатом. Ветрено, волны-бараны стукаются. Сострадание у тебя есть – спрашиваю? Ага отвечает, полные трусы сострадания. Ну и пиханул в волну-с. Представляешь, Фомич? Нет? Ну и на этом спасибо.
Завел простую сметливую округлую молодушку. Стала скоро деньги воровать, и родичам в село отсылает. Племяннику на мопед, на трактор, на совхоз. Я бы и так дал, ан нет – скучно. Стала по магазинам шастать и пластмассовые мыльницы и ерши под юбку прятать. Поймали раз-два. Говорю: милая девушка, давай вдвоем воровать, я вокруг поглядывать буду. Плачет, отказывается. Скучно. Засунул в ванну. Теплую пену напустил. Пришел с электрошокером. Спрашиваю – скучно тебе, дуре? Заплакала, ногтями себя зацарапала, мокрые волосы на руку мне положила. Скучно, говорит…Кондратий. В деревню, на танцы в клуб хочу, где дерутся. Говорю – иди. Встала, ревет, простыню махровую накинула и пошла за дверь. Я смирился, ослаб, за дверь ей портмоне кинул. Как, похоже на меня? Да?! А вот и чушь. Все чушь.
Плюнул, извиняюсь за подробности, на все. Отнес сумму в морской кадетский корпус – пусть яхту достраивают и в море едут. Лишь бы не потонули. Так и отсылаю досель. И вот чепуха! Стали позванивать оттуда, интересуются и волнуются – почему задержка с деньгами. А теперь я Вас прямо спрашиваю – вы в эту всю чушь верите?
– В какую? – глупо отозвался географ.
– В любую. Все, что ни назову – заведомая отрава. " Не убий" – верите?
– Верю, – поперхнулся географ.
– И забудьте. Это было, а теперь стертое в порошок. Например, не убьешь – так тебя живьем сгноят. Или "подставь другую щеку" – веруете?
– Ну, это уж не знаю.
– То-то. Потому что при нынешней жизни безвозвратно на дню будете поминутно звонко по морде получать. От многих и со специальным наслаждением. Вот и чушь вышла. Время-то совсем убежало-с, а догмы тут. А в народец наш можете поверить, довериться народному осязанию?
– Наверное, – протянул Сеня.
– Сомневаетесь. И правильно. Нет народа никакого. Знаете же, что нет. Еще с Рюриковичей, и раньше, начали друг друга на кол сажать, да смолой поить, христрианские стяги лобзая. Потом под дикими южными племенами мильон костей полегло. Где он, народ. После царишки безмозглые белокровые – толпы в болотах утопили, тьмы за свой хамский кураж под австрийские и турецкие пушки положили. Куда ж он делся, народишко. Жиденята с полячишками набежали, собрали остатки безмозглых, умаянных в окопах толп и кричат – грабь, добивай друг друга, все, что схватил – ваше. И взашей, в Сибирь, кормить вшей. Цифру слышали, сколькими черноземы и мерзлоты удобрены? Нет, не знаете, а знали бы – в скит ушли, как истинный географ. Где народишко-то? Нету-с. Отдельные тени блеют. Вот Вы – тень, и не хотите со мной из своей тени выбраться. А потому что порядка нет. Ничего не надо-с, ни кликунов, ни звездных гадателей, ни педагогов-летунов, ни бездельников-держиморд да урядников. Один только он и нужен. Порядок-государь. А сейчас и порядка нет.
– Так порядок, это те же держиморды и есть.
– Порядок, это, когда порядочные себя ощущают в порядке, а беспорядочные в могиле.
– Крепко!
– Значит, любви нет, народа нет, порядка не видать. А что есть? Мечты? А в мечту свою верите?
– В какую?
– Ну, в эту. Есть же у Вас сейчас мечта какая-никакая.
– Есть, – пожевав губами, провозгласил географ.
– Ну-ка. Сбейте меня, сковырните страннодумца-шулеришку, я Вам памятник наставлю.
– В мечту верю: если мать любит сына, пусть скажет ему это. Если женщина не любит, то пусть простит. Если заповедей нет, ни в отложениях старых пород, ни в книгах, ни в рассудках – надо соорудить. А иначе, что же вы своим порядком скреплять будете – прах с иллюзиями, чушь со звериным оскалом. Порядок это клей, клей в крови, чтобы соединить мечты и будни.
– Эк, хватили, – взбудоражился гадатель. – Нонче в крови одни лямблии с патогенными гнидами. А дайте-ка, я на Ваши мечты погадаю?
– Поздно уж, – стал откручиваться Арсений, глянув на выпирающий из окна вечер. – Да и у карт веры нет.
– А мы мгновенно. Быстро Вам, научно-педагогической непоседе, и раскинем. Вот, стойте-ка.
Старикашка куда-то сунулся, под раскладушку, выудил оттуда пыльный увесистый фолиант, чихнул и отер рукой.
– Географическим верите? – и водрузил перед Сеней основательный старый атлас мира и произвольно раскрыл страницу на Африке с Нубийской пустыней, где совсем недавно поставил Полозков автограф-кляксу.
– Однако! – только и промямлил географ.
– Однако гадаю на средний круг, – возложил старичок желтые ладони на карту. И поглядел на Арсения Фомича. – Если с пожилым встретитесь, правды не ждите.
– Вы о себе? – выдавил географ.
– Не могу знать, карты об том с гадателем не шепчутся. Строги больно. Вы с пожилым-то что, собрались свидеться?
– Каждый день новые люди. И майоры, и адвокаты, да и особы нелегкого поведения. Но население стареет.
– Ну и ладушки, – согласился Кондратий Ильич. – Правды не ожидайте, будет, чувствуют дрожащие пальцы мои, только плен мечты. Пустой сосуд, глухой угол хлада.
– Это как? – не удержался и попытался выведать Арсений.
– Не знаем…С…Не сообщено. Теперича ближний круг. Листнем, – и Ильич произвольно сцапал кипку и перевернул в атласе. Выплыло Средиземноморье, и особенно Киклады и Эгейская водная гладь.
– Кладу ладошки, жмурюсь, – проворковал гадатель. – И восприимствую заднее отражение. Вы что ж, Фомич, с дитями связались?
– С детьми? – удивился географ. Потом догадался. – Да я же учитель, школьный педагог.
– Не ведомо. Карты глядят меня насквозь, не задерживаясь. А проглядываются совсем мелкие – шентропа и мелюзга, от коих зубная боль и ушной зуд, одни еще мельтешатся взрослее этих телом, но разумением – те же промокашки. Я как раз в банках гадал, один шустренький – Ваш пришелец?
Арсений помолчал:
– Вы зря молодых да малых обделяете разумением. Вон кистеперые рыбы 200 миллионов лет назад тоже дуры-дурами, а плавники об грязные жидкие болота ободрали, мозоли набили и смогли на сушу выбраться. Всем нам, великим провидцам, оказались отцы-матери. А тоже мозгов было чуть…
– Не думаете ли, Арсений, что поодиночке сей подвиг совершили подвижные твари. Нет, выбирались кучливо, соблюдая порядок. Одному-то не выбраться, дражайший. Одному, не в группе – хана. И потом, хватанули, 200 мильонов. Да нынче особые прозорливцы на тыщу лет не загадывают. Солнце перевозбудилось от наших похабий, того и гляди – подавится в горячке. И на десять лет не загадываем – циклоны от нашей грязи свернули с маршрутов, ураганы посбесились, ледники плачут – и глядишь, тьфу, годик пробежал – и нет плесени на матушке голубой. Очень экология того-с! Так что в ближнем-то кругу – что у Вас с молодыми, затея? Поостереглись бы.
– Ничего сам не планирую. Плыву вдоль, – ответил географ.
– Вот оно самое забористое путешествие, самое потешное, – широко улыбнулся Кондратий. – Сам, когда был, обожал по ветру.
– Про дальний круг вещать будете? – спросил Арсений.
– Нет, – и Ильич перевернул атлас на белый форзац – Про это сами знаете, этот круг сами и чертите. Что мне с картами поперек хода ломиться – пустое дело. А коньячку-с, тяпнете? – любезно предложил он. – Где то на донышке плескалось.
Арсений поспешно отказался и совсем быстро вскоре отбыл из тусклого пристанища гадателя и психоэколога Кондратия Ильича. Старичок этот, а, впрочем, и не совсем старичок, как засохшая на лету летучая мышь, упавшая в паутины глухих углов темной пещеры и еще бьющая в конвульсиях прорицающими лапками, вызволил в ощущениях географа тревогу непомерной осведомленностью и непереносимым запахом умственного тлена. Изрядный каверзник, обиженный на мир забавный казуист или естественный, по годам и скопившимся обидам проклинатель времени – кто он?
Но мысли Арсения тут же улетели вперед, еще представилось вдруг, как к полуночи он откроет дверь, увидит за ней, за дверью, вновь пришедшую к нему женщину, стройную и строгую. " Ну что? – спросит женщина, оглядывая его с тоской и неприязнью. – Таскаешься все где-то, иллюзионист, Атлантиды осматриваешь? Все кормишь надеждами". – И швырнет ему в лицо какую-нибудь мелочь: сумочку или телефон. А Сеня откроет холодильник, где холодно и пусто. Поэтому географ еще с полчаса прокрутился в магазине, нюхая сыр, теребя подсунувшийся в руку окорок и заглядывая в кошелек.
В квартире горел свет. Сенино сердце совершило тройной прыжок и застряло у легких, так что и выдохнуть стало трудно. Руки отбили барабанную легкую дробь по трясущемуся пакету с провизией. Она, сообразил, как в тумане высоких широт, географ и вступил безгласным манекеном в комнату.
На его широкой тахте, полуразвалившись, сидела парочка юных созданий, впрочем, подобравшихся при появлении домовладельца. Перед парой на стуле точала полупустая бутылка какой-то красной сивушки и на обрывке газеты – пара мармеладин. Развалившиеся создания были укутаны в мятые несвежие куртки и затертые джинсы, скинули в сторону ботинки и медленно пошевеливали дырявыми пятками носков.
– Ну, че? – хрипловато спросил паренек Кабан. – Таскаешься где-то, дверь нараспашку – от шпильки отворяется. А мне че? Опять…к той матери, папка – то заболелся, упавший.
– Мы, ладно. Слышьте, дядя? – в волнении поддержала приятеля Краснуха. – Мы за вас должны были последить заместо отца этого, Кабаненка. Папка занедужил, упал в горячую падучку, корчится. А что делать?
– Работа, – поддержал паренек. – Вот и вошли, ждем, когда заявишься. Только тут на твой след напали.
– Снаружи, дядя, очень холодно. К трусам примерзли, – залепетала девчушка, все-таки опасливо глядя на географа. – Ты не бойся, я ничего показывать не буду. И твою кровать мы не сильно помяли, – оправдалась она, указывая на подстеленную мятую газету. – Ты не бери на сердце.
– Я не беру, – сообщил географ.
– Выпьешь? – предложил мальчик, указывая на бутылку.
– Поздно уже, – отказался хозяин.
– Поздно уже только родиться, – солидно пошутил чьей-то шуткой паренек.
– Мы, дядя, сейчас отвалим, – сообщила девчонка, нетвердо поднимаясь. – Дело сделали, Вас уследили, какие к его папаше припензии. А то ему майорка обещал, упустит – жизнь в клетку.
– Может, перекусите? – спросил географ, выгружая продукты. – И чай горячий будет, с вареньем.
– С каким? – придирчиво поинтересовался паренек.
Географ открыл холодильник и вытащил оттуда единственный предмет долгого хранения – трехлитровую банку варенья, подаренную географу за дополнительные занятия с ученицей Быгиной ее родительницей.
– Да хоть с вишневым! – и он высоко приподнял светящийся рубином сосуд.
– Слышь, Кабанка, может, давай!? Вишневое, – прошептала девчушка, шмыгнув носом.
– А булки свежие? – осведомился пацан.
– Куда уж свежее. Несите ребята, вон там чашки и ложки, быстро на стол. Все голодны, как волки.
– Бутербродец можно. Как волки позорные, – тут же согласился Кабан.
– И очень нужно, – тут же поддержала девчушка. – А то с холодухи и с голодухи у тебя все откажет.
– Чего все? – насупился суровый мальчуган. – Сралка с мочалкой?
За чаем кратко познакомились. Правда бутылку географ велел ребятам зря не тратить и оставить впрок. А девчонка рассказала, уже как леопард зевая, историю.
– Вы, дядя, не думайте, что если тогда Вам задком посветила, то конченая. Меня мамка Валя, ну, моя Эвелина Розенблюм по походному, ох как бережет.
– Для кого это? – насупился парнишка.
Оказалось, что к моменту полной неплатежности зарплаты на "Красной чесальщице" мама Валя и тоже с Валей, дочкой, очутились в гнилой плесневелой каморке фабричного двухэтажного барака без денег, без мужа, без отца и без надежд. Второго и третьего Валя-младшая никогда не видела, потому что как-то, напившись и подбрасывая над затертой клеенкой звенящие последние монеты, мама Валя в сердцах сказала дочке:
– Сволочь он, твой папаша. А я дура оловянная, ноги развесила, все надеялась на Первомай приодеться, к локтю его прижаться, дочку на шею, и на прогулку под танцевальные марши, с мороженым или сахарным петушком. А он, сволочь, не задержался у твоей колыбельки, кобелина. Как зовут – не знаю, да и кто он – не спрашивай. Может этот, а, может, тот, все хорошие, – заплакала мамаша, бренча вместо бубна мелочью.
Потом они с другими боевыми тетками-чесальщицами вперлись к глубокому начальству, к самому владыке фабрики, бывшему ее красному директору и партсекретарю Евграфу Евграфычу Бодяеву. Поклонились в ножки и сказали:
– Что ж ты, гнида, деньги не платишь? Мы же с утра до ночи горбимся и коробимся, в старухи с тридцати лет заделались. У меня дочка, – крикнула Эвелина улыбчивому хозяину. – Мне ее что, на панель снаряжать? Почему бараки двадцать лет без ремонта, дранка-оборванка во все щели летит, крыша-жестянка поехала к дальним помойкам. Где твоя партийная совесть, уважаемая гнида Евграф Евграфыч? Ты же, когда наши липовые акции обирал – златые горы сыпал. Дай хоть заработку по три тыщи.
– Ой, бабоньки! – воскликнул кровопийца Евграф. – Кончилась совесть в социализме, демократы-плутократы, видали, чего наворочали. Деньги дам. А по три тыщи не жирно? Глядите, – воскликнул, сверкнув золотой короной зубов. – Пожарных, псов поджарых, кормлю, проверяльщиков две тьмы до упаду пою, санитаров несчитано на нарах за ваш счет отсыпается. Губернатору дай, бандагалу дай – а то в рабочее время с четырех сторон вас спалит, а меня закоптит. Государевым налоговым псам кость кинь, чтоб умножали правильно. И, думаете, все? А сам я голый со своей партзакалкой. Вот че демократские хари смудрили. По три тыщи не дам, по тыще дам, кто баламутить кончит. В другое, бабоньки, время – все бы отдал, и сам на именины ваши в гапачке прошелся, да время другое. Хотя, если кому особо приработать надо, ну, кто пофигуристей, – подошел он к стоящей в первом ряду делегации маме Вале и сытно оглядел, – тем могу подсобить, по желанию направив на хозяйственные вечерние посиделки в сауну Союза мелких и других предпринимателей. Ну, а уж кто непофигуристей, ждите бабоньки весны-красны. Не за горами уж.
Мама Валя, скромная, подошла к его в три обхвата столу и плюнула, специально из скромности недоплюнув, прямо на стол:
– Я моей фигурой, раз руками работать, гад, не даешь, больше твоей милостыни под красным фонарем отыщу, – и ушла.
– С этих пор, – протянула дочка Валя, Краснуха, отчаянно зевая, – мамка и трудиться на меня, беспутную школьницу. Как бы не заболела только. А мне говорит – в чем тебя таком увижу – тут же убью. И сама убьюсь. Так что Вы нас извиняйте, дядя – мы не конченые еще, мы сейчас отвалим, за ваше беспокойство не расстраивайтесь.
– Ага, – согласился пацан, приподнимаясь с кухонного табурета. – Пошли отсюдова, дядьке за хлеб-соль привет.
– Куда – пошли? Электричек уже нет, и автобусов, – спросил географ.
– Пешком допремся, полтора часа, – уверенно сообщил Кабан.
– Допремся, – тихонько подтвердила девчонка.
– А, слушайте, – предложил географ. – Оставайтесь – ночуйте. Места полно. А то попретесь, от усталости кого зашибете, вот и заметут.
– Заметут, – раздумчиво протянул паренек.
– Ну вот и все, решили, – звонко возвестил географ. – Валя в кухне, на прекрасном топчане, где и я в молодости лучшие годы промечтал. Парень в комнате на раскладушке. Прекрасно. Белье постельное…есть. А я уж, хозяин, на своей тахте.
– Мы вас не стесним, – застеснялась Краснуха радостно. – Давайте мы с этим на тахте, нам и теплее рядом, а Вы ночуйте на раскладухе с топчаном.
– Нельзя, не положено, – возразил географ.
– Да вы не боитесь, я ее пока только щупаю, – солидно вставил пацан, правильно поняв учителя.
– Еще бы! – в сердцах воскликнула девчушка. – Меня мамка привесит. Береги смолоду, чтобы не было больно за без целки прожитое, – слегка процитировала она школьное.
Но согласились с мнением хозяина, быстро постелились и почти улеглись. Ночь уже вовсю приплелась. Тут и раздался звонок в дверь. Арсений, совершенно потерянный, отворил ее. За дверью виднелся в полной аммуниции лейтенант Зыриков.
– Вам кого? – спросил географ.
– Извиняйте за вторжение, – представился тот, откашливаясь. – Как тут у Вас, все в пределах законодательства?
– А почему так поздно? – сухо осведомился географ.
– Работал по другим фигурантам допоздна. Не позволите на минуту заглянуть?
– Заглядывайте, – разрешил Арсений.
В комнате на раскладушке сидел Кабан в майке и трусах, из кухни испуганно выглядывала Краснуха в том же и грязной куртке на плечах. Зыриков взял двумя пальцами бутылку красного и посмотрел на свет.
– А школьники что у Вас?
– Занимались дополнительно предметом. Оставлены из-за поздноты ночевать, – ответил Полозков спокойно.
– Географию всю наискосок зубрим, – заявила Краснуха. – Чтоб ей пусто не было.
– Особенно это… – поддержал товарку Кабан. – Стремные эти море-океаны…
– Нас как в училище учили, – сообщил лейтенант. – Если кто врет, то значит пока просто не говорит правду. Захочет – скажет. Вижу у вас все в порядке. Ну, отдыхайте, слушайте сны. Пойду. В школу – не опаздывать.
– Это уж как водится, – мирно согласилась Краснуха.
– Иди-иди, светлый путь, – тихо попрощался хлопец.
Наконец угомонились, и географ собрался тушить свет. Кабан лежал под легким одеялом, как убитый, лишь чуть высунув пятачок и глаза.
– А что это у тебя, дядя, на стене? – спросил он еле слышно.
– Где?
– Вон, – ткнул мальчишка пальцем. – Карта?
– Карта.
– Чья карта?
– Моя.
– Ясно, не моя. А кого показывает?
– Средиземноморье. Современное чуть прочерчено, и древнее Эгейское море и возможные места Атлантиды. Спи.
– Это зачем?