Прощай, Атлантида Шибаев Владимир

– Тосковал, чую, женишок. Хау дую дую я шампанское одна и мекаю – где ботаник мой сужденый? – и прошлась по комнатке. – Клево, как в вокзальном сортире. – Потом без сил плюхнулась спиной на тахту. – Ну чего, позолоченный, давай по жизни вместе одну коровку за титьки доить? – и поправили крепкий бюст. – Клюкнешь клюквенной? – и помотала бутылкой.

– Знаете, Клодетта, – манерно выразился сегодня уже почти перешедший предельный градус географ, – Вы бы отсюда быстренько шли сматывать удочки. А то я нынче не в форме мораль читать и слушать Ваши весьма ароматные эскапады. Корову какую-то…

– Ну ты, спасибо школке, хоть материться наварился. Видишь, чего утюмкал: "Экс падла" я ему. Ту самую корову, родную, – крикнула Клодетта, оторвав позвоночник от тахты. – Один метишь отсос иваныч с папкиных башек свертеть? Да ты не крутой, у тебя и яйца, и те не крутые. Вот висел бы ты среди других крутых подвешенный на папкиной фотке в любимом кабинете, тогда все бабло сосанул – не успела бы я и пикнуть…А то…Дели шкурку с дочуркой.

– О чем это Вы? – вяло, как о бесполезном, заметил усталый учитель.

– Да ты что, совсем бревноид? Теодор-коровка ему на мою ежедневную беду денежку сбуратинит, а женишок все и слизнул, охотник за привидениями. Я тебе прямо вот руку и сердце протягиваю – держи, – и Клодетта потянулась к нему левой половиной. – Папка-изверг дал, жених на грудь принял. Девке своей, мне то-есть, законной, половину отслюнил. И гуляй вася. Укумекал, упертый? И школа в шоколаде, и невеста в маринаде. Жизнь в раскладе. Ты что, совсем по жизни тупой? Складывать-делить учили?

– Вы, Клава, мне, пьяному, предлагаете гнусную комбинацию альфонса. Обсчитывать прекрасного родителя добродетельной дочурки. Я до такого сам бы не докумекал.

– Ну! – обрадовалась невеста догадливости тупого жениха. – Тебе расчет, как у крупье, простой: бабки взял, бабки сдал. Нос в табачке и легком порошке. Как у Марка. Карла. Ну, не Фаберже, а бородатого. Читал, небось, в книжках. И мне – бабки штрих, и я свободна, и пошла…по библиотекам…

– Нет, – воспротивился решительно географ. – Мне стыдно деньги за невесту брать. А женихом быть липовым. Или березовым, как веник. За невесту денег дают, а не берут.

– Да ты веник и есть, мети себе мани-мани, горя не хлебай лаптями. И стопочку под партой пропустишь, и у меня на хорошем счету. А денег за такую невесту ты сколько отстегнешь – чирик, два?

– Не договорились, – отказался географ. – Лучше я с голода опухну, чем за такую киксу деньги буду брать.

– Ой-ой! Губки не дуй. Ладно, – решилась Клодетта. – Черт с тобой, старой каргой. Киску, так киску. Получишь бонус, раз в неделю пирожок с изюмом и бутербродик с медом, – и она вдруг приподнялась, хлебнула из бутылки, поерзала бедрами, приспустила джинсы, показав пестренькие трусы на круглых боках и вновь шлепнулась на тахту.

– Аванс, – крикнула, – получите и распишитесь кровью.

Тут опять затрещал вдруг входной звонок. Географ в замешательстве посмотрел на развалившуюся торбу в трусах:

– Прикройся хоть…быстро…

Теперь уже за дверью стояла Маргарита. Она глупо и злобно ухмылялась, одета была в расстегнутый сиреневый кожаный плащ, удивительно шедший к ее каштановым лохмам, помахивала открытой и наполовину пустой бутылкой шампанского и явно намеревалась сказать что-то очень дерзкое.

Но сморщила нос, принюхалась, отстранила домовладельца, коротко сообщив о цели прихода: "ну-ка!", и вошла в комнату.

Клодетта, правда чуть прибранная, по-прежнему валялась спиной на тахте, с трудом держась за пол красными лаковыми сапожками.

– А это? – спросила Маргарита. – Кто это?

– Случайная заблудшая знакомая… одного. Босса… дочка. Пришла… не звали, – слабым скомканным голосом попытался нарисовать какую-нибудь картинку географ. – Вообще не звали… какие-то деньги предлагает, джинсы – вон что…

– Уж кто тут я, все путем! – уверенно припустила Клодетта. – Я тут по жизни невеста. Назначенная. Мы, невесты, свое дело знаем, – и тут же привскочила, приспустила, наглая дрянь, вновь джинсы и опять плюхнулась. – Нас, невест, не учи жениться.

Арсений без сил опустился на стул:

– Чушь. Пьяная билиберда.

Рита медленно огляделась, посмотрела на Сеню, на невесту и вокруг. Потом поставила аккуратно шампанское сбоку в тени письменного стола, подошла к книжному стеллажу и схватила, дотянувшись, стоявший сверху глобус.

– А ну пошла отсюда к… матери, – бешено взвизгнула Маргарита и, совершенно не соизмеряя силу ударов, начала лупить визжащую девушку Клаву почем зря и не зря.

И географ, попавшийся почти случайно ей на пути, получил свою долю. И девица, охаживаемая довольно основательным научным предметом и преследуемая по всем закоулкам квартирки, еле успела выскочить вон, непрофессионально отбиваясь ногтями и неумело сквернословя. Победа приняла полностью сторону вновьприбывшей, и опыт, как всегда, побил разгильдяйство.

Без сил Рита уселась также на тахту и несколько раз, как показалось географу, даже всхлюпнула носом.

– Забрела – не звали, – опять промямлил педагог. – Затеяли с этим… адвокатским папашей идиотскую воспитательную акцию… и на тебе, бочка дегтя на ложку меда. Как кур в опал попал. А я тебя так ждал, – совершенно не к месту добавил он ситуационную глупость.

Рита тихонько засмеялась и немного одновременно заплакала.

– Сейчас… сейчас успокоюсь, – пообещала она, растирая по щекам слезы. – Ты хоть помнишь? Хоть помнишь… как в последний день… гуляли… а нас машина…

– Машина… нас? – испугался географ.

– …нас водой… в июне… водой поливалка облила. Ты нарочно влез… Сейчас… успокоюсь, – опять пообещала, бурно плача.

– Не помню, – помолчав, признался Сеня. – Рита!

– Все, – сообщила женщина, осушив глаза. – Бокалы, рюмки есть? Никто меня не любит, – с горечью произнесла гостья. – Придешь к человеку – у него вонь, духи, девка без трусов. Придешь на службу – мерзавцы. Уйдешь – тьма безнадзорная. Мужики – вертихвосты, природа – надувалка, и жизнь – помойное ведро. Никто меня не любит.

– Я тебя люблю, – автоматически продолжая ее речь тихо сообщил Арсений.

Рита помолчала. Потом взяла один бокал, налила и выпила весь.

– Рассказывай, – произнесла сухо и отстраненно.

– Что? – не понял Сеня.

– Что обещал. Тогда, в прошлый раз, когда нанесла тебе короткий визит: хотел, мол, сказать важное. Как пришел, в прошлые времена, взбаламученный, а я, мерзкая тварь, на гнилого доцентишку повесилась, устроила июньскую демонстрацию и начала ему, тебе в ущерб, знаки внимания в виде непотребных ласк оказывать. Ну, так и скажи теперь.

– А зачем теперь? – опасливо теряясь, чтобы вытянуть время, спросил географ.

Маргарита плеснула шампанского в два бокала, ткнула собеседнику второй и пригубила свой.

– Обещаешь, что любишь. А даже с жалкой правдишкой пытаешься скрыться, я уж не говорю о старухе и всей этой мелкой кутерьме. Даже старенькую легенду жалеешь, боишься окунуться в тень прошлого счастья и шарахаешься от призраков своей молодости. Разве ты, такой, можешь любить?!

– Не буду рассказывать это прошлое счастье, – резко вывел Арсений. – Да и я уже не тот. Тогда был паренек-огонек, бурлил молодым шампанским. Был способен и глупость сморозить размером с жизнь и кульбит отчебушить на долгие годы. Сейчас я другой, Рита. Во мне осадок солей по колено, еле хожу, тина обид по самую печень, еле смеюсь, горечь утрат по горло, еле дышу. Какая с такого любовь? Теплая буря в стакане вина.

– Расскажи, – тихо потребовала Рита. – Я хочу это вспомнить.

– Да ничего тебе не скажу, – дерзко выметнул географ. И вдруг продолжил. – Потому что летел тогда к тебе на крыльях, а внутрь будто тонну вправили свинца. Да, потому что летел зараженный ненавистью к себе и счастливый. Не забуду… этого не забуду. Мама вечером меня позвала и попросила…

– Мама? – осторожно спросила Рита и отставила на столик бокал.

– …и говорит: " Сеня, прошло уже две недели, а Рита не заходит. Где она?".

Я замялся, стал откручиваться и пялиться в окно, в котором уже кривлялось пыльное солнце. Садилось уже за раму.

– Так она здесь, у тебя, твоя Рита. Ты на нее каждый день любуешься, принеси фотографию с кухни, – говорит мама.

– И что? – переспросила Маргарита, вцепившись взглядом в рассказчика. – Ты мое лицо все время рядом держал? Зачем это рассказываешь?

– Была фотография. В рамку сделал и на кухне устроил, на подоконнике среди кактусов. Ты там в мягком сарафане по той моде стоишь под напором ветра на склоне возле университета. Может быть, помнишь, я снимал. А ты стояла, сначала показывала мне кулаки, потом рожи и язык, а после отвернулась и стала глядеть на реку, думая о хорошем.

– Помню, – прошептала Рита.

" Принеси фотографию, – попросила мама. – Поставь." Она тогда уже почти не вставала, только в туалет каким-то чудом, два раза упала и расшиблась, но упорно не желала резиновых уток. Ну, вот. И мама спрашивает:

– А что же, Сеня? Вы с Ритой сейчас, я слышу, не созваниваетесь? Не прогуливаетесь?… В кино, или на студенческую вечеринку, или просто… как молодые…

А я головой только мотаю.

– Нет, мама, мы пока разбежались.

– Это ты так решил? – спросила она, вытирая со лба пот, и с щек.

– Нет, – ответил я правду.

Потом мы молчали, а солнце уже зашло, и в комнате плохо все виделось, надо было зажечь что-ли свет.

– Значит, она тебя любит, – вывела откуда-то мама и заплакала.

– Все было не так, все, – Рита резко поднялась. – Слышишь, Полозков, ты сейчас нарочно сочиняешь из меня какую-то другую девушку.

– Ты была такая, – грустно сообщил Арсений, – и мама это знала всегда. Ты была… таких девушек больше не будет…

– Все, молчи, – сказала Рита, останавливаясь у окна.

– " Оставь фотографию здесь на ночь, – попросила мама. – Что же ей все по кухням маяться, ей место здесь. Или ты без нее не заснешь?" – пошутила и рассмеялась тогда, неожиданно весело и звонко, как молодой и не знающий боли человек.

– И ты оставил?

– Утром я увидел…

– Молчи, – крикнула Рита, повернувшись к рассказчику. – Молчи. Все! Я не слышу.

– …я увидел рядом с мамой рассыпанные таблетки и пустой тюбик от снотворного…

– Нет, – прошептала Рита, – нет. – И закрыла лицо руками.

– На десятый день я бежал к тебе.

– Нет, – тихо и жалко повторила Рита.

– Ты здесь не при чем, – угрюмо сообщил географ – Она давно хотела это сделать… не смела только. Ты помогла ей…

– Никогда… – еле слышно прошептала женщина.

Через минуту Маргарита отошла от окна, налила вино в два бокала и один протянула Арсению.

– Выпей, – и пригубила сама пенящееся зелье.

Полозков тоже, поперхнувшись, глотнул.

Рита пустым взглядом окинула комнату, потом отправилась в коридор, и за ней щелкнула входная дверь.

Элоиза сидела у письменного стола и, молча улыбаясь, разглядывала этих людей. Стол был выдвинут чуть в середку, на столе стояла потрошеная селедка под луком и растительным – подсолнечным, маслом, лежал, браво развалившись, вареный картофель в красивом блюде, а рядом нарезанная разная колбаса и всякая мелочь: хлеб, вилки-ложки, салфетки и винегрет.

На стульях вокруг стола увлеченно мотали вилками болтающие руководитель сине-зеленых, добрый экономический доцент в джинсах и с усевшейся на горло бабочкой и его помощница в огромной роговой оправе, оглядывавшая оставшихся, как сытая очковая змея. Тут же беспрерывно верещал, то вскакивая и тыча в плечи и грудь не все понимающего именинника, то изображая картинки монашкиного поведения в экстремальной ситуации или сверзившегося с истукана пьяного везунчика – шустрый и нагловатый газетчик Воробей, отнявший вчера у Элоизы почти силой скромную глухую юбку.

Сегодня на Элоизе было одолженное у Эвелины Розенблюм изумительное сиреневое платье с расшитым на пупе драконом, старающемся слезть вниз и пожрать пламенем и зубами круглые Элоизины коленки, не вместившиеся под платье.

Элоизе хотелось плакать, так ей было хорошо. Приемник на окне пел зарубежные мелодии, люди кушали и праздновали от души, а родившийся Июлий сидел на самом почетном месте, весь красный и счастливый, и поочередно кивал ерепенистому Воробью и выгибающей шею коброй очкастой. Особенно часто лучащийся Июлий кивал приветственно дракону и Элоизиным коленкам, тем более, что руководители посадили ее и Воробья по обе стороны от барабанщика, напрочь лишенного на радостный день общества своего гулкого инструмента.

Элоизе хотелось плакать, но она этого начать тут не смела, потому что была уже три дня записана в партию, выпила рюмку кислого вина и с шатким беспокойством иногда вспоминала о пакете, припрятанном возле зеленого кухонного чудища-дивана. Ведь недаром вчера как всегда неожиданно припорхнувший суматошный Воробей славу богу от спешки не обнаружил ее в тех потерянных чувствах, с которыми не управишься на виду.

А тогда утром она отправилась к Июлию домой и как раз застала его, убегающего и дожевывающего в спешке сыр, на построение под лозунг " Разобьем вместо истуканов скверы".

– Элоиза, Вы? – поразился открывший дверь и тут же запунцовевший Юлий. – Если бы позвонили… я бы… знал тогда…

– Что ж звонить, нервы тратить, – сказала Элоиза подготовленное. – Все равно надо: пол помыть, окна протереть. Вот, взяла немного партийной химии – порошек и синюю отраву для окон, думаю – не заругаются. От чистоты и совесть светлеет. И маме твоей не помешают свет и досрочная смерть микробов.

– Да, – только и сказал Июлий. – Да, – потом вдруг схватил как сумасшедший ее левую руку, прижался к ней на секунду щекой и, пыхтя, чудной, убежал из квартиры, немного по топтыжьи переступая, даже не предупредив мать.

Тут же из своей комнатенки та и высунулась. На этот раз дырчатая черная шаль опять покрывала ее плечи, но шляпки не было, и Элоиза испугалась, потому что нестарая еще женщина была немного седая. Женщина разгадала ее испуг, сначала подняла руку и пригладила волосы, а потом ни к селу прочитала стих:

– Синеют волосы, как в вазе хрусталя

Сияет луч, без голоса снуя.

И переступила с места на место босыми ногами.

– Да нет, – воскликнула Элоиза, оправдываясь, – я совсем пришла просто, пол помыть. Очень хочется надо у вас чистоты. Я сама жила в грязи, потому что негде было. Понимаю, если кругом все липкое, липнет, или в углах собралось. Я, когда на сестру медицинскую хотела, то очень училась крахмальной жизни. Потому, что своя грязь надоела. Но потом нас на нанечек перевернули, и все… спуталось… У вас тряпки есть?

Тогда женщина в ненужном волнении оглянулась, сняла вдруг с себя черную, шитую красными цветами шаль и осталась в странном наряде – то ли халате, то ли в ночной неудачно скроенной рубахе. Женщина медленно опустилась на затертый и замызганный паркет, уселась боком и стала водить по полу шалью. Потом подняла на Элоизу глаза, вновь опустила, и не прекращая медленно тереть по полу, тихо заплакала, тряся плечами.

– Нет-нет, не надо, – попросила Элоиза. – Вставайте. Простудитесь.

Она помогла женщине подняться и повторила:

– Просто нужны тряпки. Дайте мне. Пол помыть.

Женщина нахмурила лоб, подошла к невысокому комодику, провела пальцами по закрывшей его сверху вышитой салфеточке и сказала:

– Ненужные тряпки, свидетели дней,

По дому все бродят, как дети теней.

Потом выдвинула ящик комодика и стала, одну за другой, будто за хвост дохлую мышь, выкидывать старые вещи: допотопные жилетки, обрывки пончо, наволочку, мужскую кепку, бюстгальтер с оборванной бретелькой. Элоиза в растерянности подняла кепку, и из той выскользнул и шлепнулся на пол документ.

– Паспорт, – с удивлением, раскрыв, сказала Элоиза. – Ваш? Ваш, – подтвердила она, глянув внутрь. – Только Вы на фотографии… почти такая же, как сейчас, молодая и красивая. – Потом Элоиза страшно испугалась. – Надо срочно, немедленно убрать. Человек без паспорта у нас, что вымя от неизвестной коровы без самой коровы. Или цепь без козы.

Женщина улыбнулась. Элоиза взяла женщину за локти и посадила в комнате на стул. Потом, не решаясь поискать в темной комнате тапки, положила ей под ноги рваный бюстгальтер и начала аккуратно складывать в шкафчик вещи. Под конец она положила прямо перед глазами женщины паспорт в кепку и сообщила:

– Вот. Вот паспорт. Кладу обратно. В кепку. И туда же, на самое дно. В сохранности. Вот.

Она, правда, не сообщила в отдельности женщине, что, производя манипуляции, как ловкий фокусник, с кепкой, заглянула на странички штампов. Ей страшно хотелось подглядеть дату рождения чудного человека Июлия, и она увидела ее. Это было завтра. Еще удивительней оказался на секунду мелькнувший перед Элоизиным взглядом штамп перемены фамилии. У странной матери барабанщика кое-когда была другая, звучная и решительная фамилия. Не такая, вроде Беляр. Крайне озадаченная, девушка оставила себе старую наволочку, развела воду и ожесточенно принялась за работу. Потом совсем упрела в толстой длинной юбке, скромно сказала "извиняйте", стянула ее, аккуратно расположив на спинке стула, и, подоткнув комбинацию, с бешенством опять набросилась на грязный паркет.

– А у Вас сын очень хороший, – в какую-то минуту не выдержала и поднялась отдохнуть. – Очень.

– Кто знает? – спросила женщина. – Разве так просто?

– Да, – подтвердила девица. – Очень. Я знаю. Другая скажет – увалень неловкий, застенчивый чудак. Ни толку, ни проку по жизни скакать. А я скажу – дуры. Человек нежный просто. Мы зверей-то уж повидали. Парень, если гантелями займется, у него все в силу уйдет. Вся излишняя мягкость. Будет настоящий силач и… кому опора. Мы уж знаем…ак эти бугаи… на все им плевать. Он и умный у вас – и учится студентом, и людей любит. Потому что хочет, чтобы по всей стране цвели белые яблоки, и под ними ползали звонкие дети и шмели. А мы уже насмотрелись, кто только под себя рвет. Девки любят иногда – когда их парень под себя и под нее все рвет, а потом ревут и коленки кусают – когда эти рвачи и их изорвут и кинут. Простая наука.

– Без труда и без науки… – сказала женщина.

– Смогут выжить только суки… – неожиданно добавила Элоиза и поперхнулась, поняв, что сморозила не то.

Женщина нервно расхохоталась, крепче запахивая на груди черную шаль, водруженную вновь на ее плечи Элоизой. И девушка уже больше не решалась вести беседы, пока пол не заблистал чистотой, окна не были тщательно терты и отмыты, и на паркете не заиграл румянец раззадорившегося дня.

– Ну вот, – разогнулась наконец Элоиза и смахнула тылом ладони липкие волосы со лба. – Вот вам и ваза хрусталя прям, а не пол, – добавила она, вспомнив стих.

Тогда женщина в волнении поднялась со стула, подошла к девушке, схватила ее за руку и подвела к комоду. Из нижнего шкафчика она вытянула фотографию и сунула в руки Элоизе. На фотографии на крышке комода сидел крохотный карапуз, похоже карапуз Июлий, рядом блистала гранями длинная хрустальная ростом с малыша ваза, а в ней топорщились мелкие и наверное цветные астры.

– Разбита жизнь, покинут разум мой,

Но, девушка, верни меня домой.

– А где эта ваза? – чтобы что-нибудь сказать, протянула Элоиза.

Женщина погладила трясущимися руками вышитую салфетку на комодике, белый цвет разлился по ее лицу, и она, сложив руки, рухнула в обмороке на пол.

Ровно два часа понадобилось Элоизе, чтобы все привести в порядок – уложить мать Юлия на узенькую коечку в ее комнате, забитой книжками и непонятной рухлядью, привести ее полностью в чувство, напоив чаем и вареньем, и даже покормив бутербродами с сыром, приготовить из найденных продуктов суп с фрикадельками и тогда уже распрощаться:

– А у Вашего Июлия завтра день рождения! Я его поздравлю.

– И у Вашего, – произнесла мать, с надеждой глядя на работящее созданье.

Но на улице Элоиза остановилась в полной нерешительности. До каких-то денег, до обещанной небольшой зарплаты оставалась еще неделя, кое-какие продукты лежали в партийной кухоньке в холодильнике, но денег было всего триста рублей.

Через два квартала она зашла уже в третий по дороге магазин и тут остановилась, как вкопанная в глину и готовая к обжигу. На полке перед ней сияла хрустальная ваза. Собственно, там стояло много всякой всячины – битые китайские божки, ободранные доски для нард, старые вентиляторы и поверх всячины пучила глаза покусанная молью черная лисица. Это был, похоже, комиссионный какой-то магазин. Ваза, может быть, и не точно сходилась с той, фотографической, но по виду, по наглой стати, по разлету и разгулу цветастого стекла и богатому спокойствию очень могла сойти и за увиденную на снимке.

– Сколько? – спросила Элоиза чуть хрипло у продавщицы.

– Дорого, – отвернулась та.

– А сколько бы Вы дали? – вдруг раздался сбоку сипловатый голосок.

Лысый человек с рыбьими глазами уставился на Лизку.

– Пятьсот, – соврала Элоиза, думая двести донести потом, под честное слово.

– Она стоит одну тысячу, – тихо подчеркнул человечек.

– Да вы чего, Вениамин Аркадьич! – взвилась продавщица.

– Молчать, – коротко сказал человечек.

– У меня нету, – поникла Элоиза.

– Ты мне, я тебе, – тихо сказал человечек.

Лиза вдруг поняла, какая это дорогая вещь, и еще испугалась, потому что слету поняла и другое.

– Да вы чего?

– Просто, – спокойно сказал человечек. – Как люди всегда помогают друг другу. Чепуха. Ты мне, я тебе.

Элоиза разозлилась.

– Ну ты что, совсем что-ли с привязи сорвался, – как бы спросила, опять испугавшись.

И, вправду, ведь совсем недавно еще деньги появлялись у нее в потной ладошке, а распаренные клиенты, получив помощь, уходили улыбаться своим женам, не оборачиваясь. Чепуха. Без любви – это чепуха.

– Да нет, – смиренно сообщил Вениамин Аркадьич. – Я же ничего не заставляю. Жена просто давно болеет. Давно и тяжело уже.

– Да ты вообще, кочерыжка, что хочешь-то? – воскликнула Лиза, схватив внутри себя зубами. – Что думаешь-то про себя?

– Пойдем. Я тебе еще одну вазу в подсобке на выбор покажу, та лучше и вообще даром, – поник головой пожилой человечек.

– Ну и дурак же ты, – тихо сказала Элоиза и посмотрела на вазу.

И вот теперь, днем позже, она с шатким беспокойством думала о пакете, приткнутом в кухонный уголок у зеленого дивана и вполуха слушала веселую болтовню празднующих.

– Кто бы мог подумать, – витийствовал, посмеиваясь, размягший руководитель "сине-зеленых", – что так наполучаем по хребтине этим разумным лозунгом. Казалось бы, приходишь к людям с простыми и ясными словами – посадимте сады, обогреемте жилища и рассредоточим бетонные коптильни новостроек, уплотнив их детскими площадками веселых игр и тенистыми скамейками пожилого времяпрепровождения. Ан нет, лупят по позвонкам.

– Это ясно, – воскликнул Воробей. – Ясно объяснимо даже мне, шебутному попрателю городских магистралей. Вы думаете, что пришли просто к людям и просто помочь, насадив сине-зеленую жизнь на бетонную подложку. Ан нет. Уже многие сбились по интересам, многим уже обещаны небольшие деньги за разгон смущающих райскими посулами плебс, обещаны блины и водка за щелкание по хребтам разных там умничающих. А что Вы выберете, ответьте – синицу с блином сегодня или далекого журавля обещаний когда-нибудь? Где этот журавль, может он загнется от гриппа на гнилых прудах.

– Я бы выбрала журавля, – мечтательно сообщила помощница доцента, на мгновение сдергивая огромную роговую оправу и открывая маленькие серенькие нерешительно моргающие глазки. – Я бы легла в густых цветах навзничь и годами смотрела на летку этих журавлей. Вот вполне цель счастья.

– Так бы и не посмотрели сначала под себя? – съязвил Воробей. – А вдруг на коровью лепешку уляжетесь? Зачем вы вообще сделали эту партию, с журавлями беседовать? – спросил он у ответсекретаря.

– Это интересный вопрос, – миролюбиво заявил руководитель. – И сам частенько задаю себе. Отвечу. Если я точно не знаю, как должно быть дальше, я должен либо учить других, либо у них учиться и задавать вопросы. В обоих случаях я прихожу к людям, и они спрашивают меня – кто ты? Кто ты, чтобы нас поучать и выпытывать наши знания и секреты. Раньше я бы спокойно заявил – я пророк, я гадатель, я прорицаю и толкую сны и мечтания. И меня бы не побили камнями… или плакатами. Теперь другое время, и когда люди с удивлением, смехом и сомнением глядят на меня, вопрошая – а чего ты приперся, чтобы с советами и ответами соваться, я спокойно заявляю – я партия. Залез в шкуру сообщества, в троянского коня коллектива, выдумал название себе новое, и я – партия. И люди говорят – ну, партия, ладно. Тогда верещи…

– Все ты перевираешь, – гневно воскликнула очкастая залежалка. – Партия – это ум, появившийся наконец поверх головы, это честь, сохраненная для других и ради других. Это совесть, вылезшая наконец из человека наружу.

– Уж не "партия ли это в последней инстанции", – опять съязвил Воробей, – в " богоугодной".

– Ну, друзья, – успокоил спорящих руководитель. – Конечно, доля истины есть в каждом вашем слове, и жесте. Вопрос в том, чтобы истины эти совместились, сдвинулись.

– Чтобы сдвинулись, надо двигаться навстречу, под барабанную или струнную музыку, – сообщил, нежно улыбаясь, Июлий. – И тогда кусочки истин слипнутся в слаженную лепешку Большой правды. Верно, скажите, Элоиза?

– Я не знаю, – смутилась девушка. – Я бы свою правду и… свою кривду никому бы не хотела отдать. Только тому, кто мне улыбнется. И не заругает, что строй плохо держу, а погладит сверху, по голове.

– Какая Вы! – заявила залежалка, оправляя длинную юбку. – Зачем это по голове! Ластиться и ласкаться – не то сейчас время. Не восемнадцатый век, нацеплять мушки на щечки и сиреневые кринолины. Страсть и труд – все перетрут, бой и нега – растопят завалы снега, пламя и лед – вот какой нынче год на дворе. Иначе судьба проклянет и растопчет.

– Ну, ты все же утрируешь, – остановил соратницу на скаку руководитель. – Вот недавно Юлий прочитал мне прекрасный стишок на эту тему, когда волоклись с митинга. Юлий, пожалуйста, еще раз.

– Да я… – замялся чтец. – Как нибудь потом.

– Просим, просим, – поддержал Воробей.

– Интересно… забавно, – согласилась залежалка.

– Июлий, скажите стих, – тихо тоже попросила Элоиза.

– Тогда ладно, – решился, краснея, юбиляр. – Это у меня не стихи. Стихи надо сочинять, уметь и знать. Разве у меня стихи? Просто глупые слова-вирши. Вылезают из меня вместе с кругооборотом вместо пота или слез. Или, вместе:

– Забудемте обиды, господа,

И вместо "нет" промолвим слово "да",

Под доброю улыбкою друг друга

У каждого отыщется всегда

Для гильотины дней надежная подруга,

Надежды путеводная звезда.

– Почему Надежда, а не Фекла или… Элоиза, – выставился Воробей, и все, совершенно все рассмеялись.

– О! – воскликнула помощница, указывая на приемник. – Рок-н-ролл, обожаю. Буги-вуги. Идемте плясать, – потянула она партсекретаря. – Ну, идемте, идемте, экономист вы конченый.

– Да разве я … разве танцую? – стал упираться доцент, но все же поплелся на свободный пятачок.

И тут они стали выделывать почти профессиональные рок-н-рольные па, этот доцент и его подогнувшая длинную глухую юбку подруга, извиваться, отталкиваясь и притягиваясь, шумно двигая ногами и возглашая "ап!" и "ой!". Видно было, что партийная пара не впервые, а довольно слаженно совершает эти антраша, и что это им по душе.

– Вот это да! – восхитился Воробей. – Это вам не сине-зеленые бактерии.

– Это зарядка взаимной энергией… – заметил юбиляр гордо.

– Замечательно танцуют. Потому что партийно близкие душой люди, – пролепетала Элоиза.

Через три минуты доцент упрел и вместо себя вытолкал упирающегося Воробья.

– А у меня для Вас, Юлий, небольшой сувенир к дню рождения, примите, не обижаясь – я дарю от всего сердца, – сообщил доцент.

Он вынул из офисного шкафчика конвертик и вручил смущенному и озадаченному Юлию.

– Здесь немножко денег, около пяти тысяч рублей. Решением партгруппы Вы поощрены из общественной кассы за беззаветное служение в молодежной секции " Белый налив". И за пополнение рядов. В жизни немножко денег всегда пригодится.

Вернулась с танца и запыхавшаяся пара.

– Все мы с поздравлением дружно солидарны. И очень Вас, Юлий, любим, – добавила, сумбурно дыша, подруга руководителя. – А уж руководитель наш как постарался – ночами, чтобы успеть, писал рецензию на талмуд этого столичного экономиста.

– А ты печатала, – радостно раскрыл общий секрет доцент. – Молодец.

– Я как-то… – промямлил, глупо улыбаясь, Юлий.

Тут во входную дверь раздался звонок. Воробей пошел открывать, и от двери понесся шепоток. Юлий отправился в коридор следом и увидел перешептывающегося с неизвестным Воробья.

– Это ко мне по делу, – сообщил извиняющимся тоном Воробей. – Известный географ, учитель школы. Создатель практической теории сокрытия учащихся.

– Арсений Фомич, – представился Полозков. – Ваш друг слишком преувеличивает.

– У нас небольшой здесь праздник, прекрасный незначительный день моего рождения, – пригласил Юлий. – Войдите, посидите с нами немного.

– Спасибо, наверное откажусь. И поздравляю. Я на секунду, по делу.

– Да войдите, – радушно показал рукой внутрь Юлий. – Хоть на секунду.

– Пошли, пошли, – развязно дополнил журналистик. – Там и обмолвимся.

Через минуту Арсения усадили и плеснули ему в рюмку кислого вина.

– У меня тост, – сказал руководитель сине-зеленых. – Милый Юлий, конечно, желаю тебе всего – обучиться в институте прописным истинам, которые ты и так уже усвоил, смело идти по нашей сложной дороге служения "Наливу". Куда и так уже вступил. Но главное – маме твоей поправиться, а тебе – поискать и найти личное счастье. Без которого общественное – лишь паровоз без пара.

– Найти пару, – уточнил Воробей.

– Может и найдет, а что! – добавила залежалка. – Заколдован он, что ли! Такой красавец и смелый.

– … очень, – добавила Элоиза тихо.

– А у меня тоже сувенирчик для рожденца, – воскликнул Воробей. – Вот, Юлий, держи. Оттиск моей неопубликованной, снятой из газеты статьи. Про ветер смуты. С личной росписью – что я о них думаю. И фломастерным посвящением тебе. Когда буду знаменитость, попомнишь сувенирчик.

– Если позволите, и я небольшой пустяк имениннику, – чуть погодя сообщил Арсений.

Все с интересом уставились на него.

– Я доволно долго и непрофессионально, в виде увлечения, занимался проблемами канувшей Атлантиды.

– Это та, что в древности… накрылась с головкой? – переспросил Воробей.

– Исчезла в небытие, – согласился доцент.

– Да, но не в небытие. К нынешнему дню собралось много свидетельств, материальных, спутниковых, археографических, геологических и иных, интуитивных, на уровне ареальной идентификации. Я, как профан, позволил себе собрать все это, следы публикаций и мнений, воедино и соединил собственными скрепками слабых догадок и фантазий. Сделал единую кипку листков и теперь время от времени, как страждущий внимания автор, дарю копии приятным людям. Если разрешите, Юлий, вот эта папочка с брошюрованными листами. Прошу. Будет минута времени, отдыха, может быть, полистаете с удовольствием от прикосновения к древним загадкам. Я уверен, Вы пытливый человек. Все таки "Белый налив"…

– Спасибо… – расплылся польщенный Юлий. – Уж совсем задарен. На этой фантастике так отдыхаешь от нашей суеты.

– А что же Вы? – спросила вдруг боевая подруга партсекретаря. – Что же Вы опустились в древность. Ушли в далекое далеко от сегодняшних смут. Шли бы в нашу партячейку, разгребать мусор диких социальных нагромождений. Получали бы, как все озабоченные люди, палками по спине, убеждали бы неверующих в активный прогресс и шатающихся, что они и есть власть, в их руках – ветреная судьба демократии. А Вы почему-то ныряете в толщи веков, скрываетесь от магнитно-электоральных бурь в бухтах отвлеченных умствований. Разве не так? – уточнила она у предупредительно поднявшего ладонь доцента.

– Господин учитель вполне современный человек, не чужд конспирации и подполья, – почему то встрял Воробей.