Конец – молчание Гордеева Валерия

Зато людям Отто Лоллинга было в ближайшие дни не до теплой ванны: оберштурмбаннфюрер и так устроил им головомойку! А за что? За то, что они никак не могли запеленговать рацию? Так чему ж тут удивляться? Квадрат большой. Выход в эфир не частый, да еще в разное время. Пеленгаторы – слабые. Это Лоллинг сам прекрасно знал…

– Лу, а что какие-то бродяги, пытавшиеся спрятать в старом подвале украденную автопокрышку, схватили чемоданчик, думая, что в нем что-то ценное, а потом два дня тряслись, боясь идти в гестапо, кто за это в ответе? Может, именно в то время в тайнике и побывал хозяин передатчика?

– А если нет? – кричал разъяренный оберштурмбаннфюрер. – А если еще придет? Держите засаду неделю, месяц – сколько надо! Но «гостей» дождитесь!

Он побегал по кабинету, отшвырнул ногой веревку – любимую игрушку Кёгеля – и впился взглядом в близорукие глаза Беккера.

– А почему вы уверены, что рация, за которой мы охотимся, – именно та, что притащили оборванцы?

– Абсолютно в этом я не уверен, герр оберштурмбаннфюрер! Вполне возможно, что это два разных передатчика…

– Ах, возможно! Освальд! – Кёгель щелкнул каблуками и вытянул руки по швам. – Раздобыть сильные пеленгаторы! У кого хотите! У летчиков, у моряков, но раздобыть! И слушать – день и ночь! Совсем обнаглели – радируют из Берлина… Хотел бы я посмотреть на этих мерзавцев!

Но Лоллинг благодаря нерешительности двух воришек несколько припоздал: Дима побывал в подвале именно в те часы, когда бродяги прикидывали, идти им в гестапо или не стоит – рыльце у них было в пуху. Так что зря расторопный Кёгель одалживался как у люфтваффе так и у «Кригсмарине»…

Хорошо, что они с Максимом Фридриховичем успели неделей раньше принять распоряжение Центра! В тот раз сеанс проводил старший Кесслер.

А когда он привез Диме горинское указание и Варгасов расшифровал его, то страшно обрадовался: «Питер» разрешил им связаться с одним из представителей местного антифашистского подполья, заводским рабочим Генрихом Фохтом. Он был двоюродным братом друга детства отца Лорелеи, эмигрировавшего из Германии в Москву еще в тридцать третьем, пароль, придуманный братьями заранее, оставался в силе. Вот и Ани помогла им…

К Фохту пошел Максим Фридрихович: два пожилых человека скорее договорятся…

Как только хозяйка удалилась в кухню, чтобы принести мужчинам немного крепчайшего старого пива, которое можно пить только рюмками, и тарелку ломтиков хлеба с маргарином и дешевой колбасой, Кесслер склонился к Фохту:

– Вам привет от капитана Гулливера. Наконец он начал налаживать дело.

Тот вздрогнул от удивления: это была первая за семь лет весточка от Фрица, прозванного за его огромный рост Гулливером! Фохт хотел сразу же спросить, где брат, как он, но вспомнил о пароле и взял себя в руки. Голос у него стал от волнения хриплым, но ответ был правильным:

– Это я советовал ему не тянуть.

И снова – Кесслер; пароль придумали сложный, но зато случайные совпадения в нем были невозможны.

– Клара жива и здорова.

И опять – Фохт:

– Да ну? Мы ведь ее почти похоронили!

А потом, за пивом, каждый в меру необходимости рассказывал о себе, о своих возможностях…

Группа, в которую входил Генрих Фохт, была не очень большая, но довольно разнообразная по составу: от рабочих и инженеров – до «белой кости» и «голубой крови». Среди таких тоже были настоящие патриоты… Это расширяло информацию… Но ее не могли никому передать, так как, во-первых, не имели рации, а во-вторых, не знали, с кем надлежит связаться.

У Кесслеров же была и та и другая возможность. Так что союз обещал стать эффективным…

Время подтвердило это: Центр теперь получал весьма серьезные сведения и, главное, обильные.

«Завтра надо начать собирать новую рацию…» Это было последнее, о чем Дима подумал, прежде чем уснуть. Подходили к концу первые сутки Второй мировой войны.

«ЛОНДОН, 28 ноября 1940 г. (ТАСС). Агентство Рейтер передает, что, согласно коммюнике английского Министерства авиации, в ночь на 28 ноября германская авиация совершила налет на Лондон и его окрестности.

…26 ноября началась добровольная массовая эвакуация детей из Бирмингама. 35 тысяч детей школьного возраста… были вывезены в более безопасные районы страны в специальных поездах».

– Немецкая душа оздоровит всех и вся…

Сколько жил Дима в Германии, столько, при разных обстоятельствах, слышал эту фразу.

От своих непосредственных руководителей в ведомстве полковника Эберхарда…

От Лоллинга, когда многоваттная лампа буквально расплавляла Димино лицо…

От портье дома, где они с Максимом Фридриховичем обосновались, юркого Хиппке, усердно надраивавшего табличку у подъезда. Там было четко выведено: «Вход только для господ»…

Теперь вот этот мрачный мужчина, весь в черном – то ли трубочист, оставивший где-то свои орудия производства, то ли возвращающийся с похорон, удрученный случившимся мелкий служащий, почувствовавший себя, как раз из-за этого траурного цилиндра, человеком весьма значительным, имеющим право высказывать собственные мысли… Тем более что они не шли вразрез с общепринятым мнением!

Дима еще немного постоял около витрины, рассматривая карту над портретом фюрера, потом выбрался из толпы и пошел по Унтер-ден-Линден.

«Ну и шельма этот Гофман… Ну и делец… Клиентов у него теперь хоть отбавляй! Устроил из своего фотоателье какой-то политический клуб… И как устроил!»

…Когда-то у этого самого Гофмана работала натурщицей Ева Браун. Но и потом, став любовницей фюрера, она сохранила с бывшим хозяином неплохие отношения. Гофману становилось известным многое задолго до того, как происходили те или иные события.

Еще до начала Второй мировой войны он вроде бы ни стого ни с сего вывесил у себя в витрине карту Польши. Вывесил – и все! Кто запретит? Но тогда берлинцы не очень понимали, что к чему.

А вот когда в первые дни апреля сорокового года над головой фюрера появились карты Дании и Норвегии, но особенно когда эти страны внезапно были оккупированы фашистами, вот тогда жители немецкой столицы поняли, что витрина господина Гофмана лучше всяких газет, всякого радио (те боялись опережать события) ориентирует их в грядущих переменах.

Рано утром девятого апреля жители Копенгагена выглянули из окон и увидели танки с крестами, ползшие по улицам. Решили, что идет киносъемка, сели на велосипеды и отправились на службу. Те самые велосипедисты – старые и молодые, мужчины и женщины, атеисты и монахи, – утром еще бодро крутившие педали и чувствовавшие себя свободными гражданами свободной страны, вечером возвращались домой людьми подневольными, чья жизнь уже зависела от установок, от хорошего или плохого настроения оккупантов.

В этот же день немцы высадились в Норвегии.

Девятого апреля люди адмирала с помощью радиостанции, установленной на торговом судне «Видар», находившемся в Ослофиорде, сумели передать прямо в ставку Гитлера двести сорок сообщений).

Операция «Везерюбунг» прошла безупречно. Иначе не стать бы Квислингу премьер-министром и не получить бы свои «тридцать сребреников», равняющихся ста тысячам марок.

А вскоре Гофман вывесил карты Голландии, Бельгии и Люксембурга.

И снова около его фотоателье толпился народ, солидно рассуждая о «немецкой душе» и о новых продуктах, которые теперь потекут в рейх.

В захвате этих стран Гитлеру помогали лидер голландских фашистов Муссерт и руководитель фламандских нацистов Стив де Клерк.

А потом в витрине появилась карта Франции. Прошло совсем немного времени, и одна из великих держав мира пала.

Задолго до рокового для Франции сорокового года, еще до захвата Гитлером власти, он однажды ошарашил своих сообщников заявлением:

– Когда в один прекрасный день я начну войну, то мои войска внезапно появятся на улицах Парижа; средь белого дня они пройдут по улицам… займут министерства, парламент… произойдет невероятное замешательство… Наибольшая внезапность – вернейший залог успеха.

Это случилось: четырнадцатого июня Париж был сдан.

Так закончилась операция «Фаллгельб», означающая покорение Бельгии, Голландии, Люксембурга и Франции.

Как же Гитлер все это предвидел? Он ведь не был знаменитым предсказателем Ганнусеном, которому так верил! Не был и стратегом! Да просто он отлично знал сильных мира сего – как французских, так и немецких, – больше всего на свете боявшихся собственных народов, во все века склонных к революциям…

Варгасов посмотрел на часы: хотелось прийти к Баданову так, чтобы наверняка застать его. Второй раз тратить на это вечер – особого желания не было. И почему так встревожился Скобликов? Ходил человек на собрания русских фашистов, потом перестал ходить – что тут такого? Мог в конце концов и заболеть. Годы-то вон какие!

А Игорь Анатольевич забеспокоился, засуетился… Потом попросил младшего Кесслера проведать старика. Какая от Баданова польза? Воевать он уже не может. На пропагандиста белофашистских идей – тоже мало похож.

Это не Голубев: тот глотку перервет своим недругам! И даже тем, кто еще вчера ходил в приятелях, если ему вдруг покажется, что те позарились на кусок, который может пригодиться ему самому.

Не просто свалит с ног зверским ударом в челюсть, но еще и наступит на лицо, если к тому, что ему приглянулось, надо будет сделать несколько шагов и если поверженного никак нельзя обойти. Да и зачем обходить, когда можно идти напрямик?

Варгасову удалось выяснить – Голубев сам как-то проболтался, а потом и факты нашлись, – что его папаша имел связи с деголлевскими кругами.

Этого оказалось для Лоллинга вполне достаточно! Дима увидел, как августовским вечером молчаливые господа в черных плащах выводили Голубева из его подъезда, как тот что-то пытался им доказать…

Варгасов решил немного посидеть на свежем воздухе: день выдался сухой и солнечный. Конец ноября, а погода отличная. Затянувшееся бабье лето… И вот в такую благодать надо заниматься каким-то там сошедшим со сцены старикашкой. Думать о подонке Голубеве. Будто у них с Максимом Фридриховичем мало по-настоящему важных дел!

Дима опустился на скамейку, где было начертано: «Не для евреев», неподалеку от хорошенькой девочки и не менее хорошенькой молодой мамы.

Мама с дочкой не обратили на унтер-офицера никакого внимания и продолжали о чем-то переговариваться. Прислушавшись, Варгасов понял, что старшая интересуется уроками младшей.

– Ну а теперь, Магда, прочти стихотворение, которое вам задала фрау Рейнефарт.

Девочка нахмурила брови, собираясь с мыслями. А потом объявила:

– «Лорелея». Автор – неизвестен.

  • И Дима услышал с детства знакомое:
  • Не знаю, что стало со мною,
  • Печалью душа смущена.
  • Мне все не дает покою
  • Старинная сказка одна…

Пока Магда добиралась до шестого четверостишия, Дима посидел уже мысленно за своей школьной партой – третьей в среднем ряду – рядом с Маринкой Мятельской, побывал на Оленьем валу, у той березы, где на старом одноногом столе всегда ждал Марину свежий «Огонек», и даже постоял в очереди за эскимо в Серебряном бору…

  • Я знаю, река, свирепея,
  • Навеки сомкнется над ним,
  • И это все Лорелея
  • Сделала пеньем своим…

Как уж там пела сказочная девушка – Дима не знает, хотя беспредельно верит «неизвестному автору». Но Маринка с Ани пели так, что мурашки бегали по самым твердокаменным!

Хорошенькая мама, заметив, что молодой военный обратил на них внимание, заторопилась:

– Идем, Магда! Завтра уборка, мне надо дать указание прислуге.

– Хорошо, мутти. – Девочка была послушной, как почти все здешние дети.

«Завтра ведь пятница, – вспомнил Варгасов. – Святой для немецкой женщины день!» Единственный, в который разрешено выбивать во дворе ковры, перины, одежду… Словом, делать все, что на Оленьем валу делали не только в любой день, но и в любой час, в любом месте.

А тут – лишь один из семи дней в неделю пыльно-суматошный. А в остальные – тишина, чистота, благодать! Принимай гостей. Наноси визиты. Что и делают все, независимо от состояния… У их хозяйки, фрау Шуккарт, как и у многих, не занятых на службе женщин, был даже определенный приемный день.

– Это так удобно, так удобно! – убеждала она Кесслеров. – Во-первых, нет риска, что меня не будет дома, в среду я никуда не отлучаюсь. Во-вторых, меня трудно застать врасплох: что-нибудь, да приготовлю…

Дима уже знает: что-нибудь – это кофе и сахарный песок.

Тут все построено на том, чтобы как можно больше и как можно эффективнее – экономить. Было это до Гитлера, в годы безработицы и кризиса. Осталось это, видно, въевшись в кровь, и при нем, в период экономического подъема, и даже в то время, когда со всех сторон в Германию потекли всевозможные товары. Датское масло, голландский сыр, французская парфюмерия и масса других привлекательных вещей…

Даже в эти безоблачные дни подруги фрау Шуккарт приносили с собой бутерброды и ели каждая свои.

Наговорившись и все фундаментально, как обычно «от Адама и Евы», обсудив (немцы сами над собой в этом плане посмеивались), они тщательно складывали листочки бутербродной бумаги: каждая свой листочек в свою сумочку. И все бывали довольны. Но особенно фрау Шуккарт: прием удался на славу!

Съеженный сухой лист – один из последних, – неуклюже планируя, неожиданно опустился Варгасову на плечо, скользнул по черному воротнику шинели и перебрался на колени.

«Ты смотри! – удивился Дима. – Ведь явно собирался упасть в метре-двух, не меньше! И вдруг так резко изменил траекторию… К человеку ему захотелось, что ли?»

Дима взял желто-багряный лист, так хорошо гармонировавший с серовато-зеленым цветом шинели, за крепкий черенок и слегка покрутил. Тот в ответ издал неживой звук, будто сделан был из тончайшей жести, а потом искусно раскрашен. Варгасов обратил внимание на то, что листок этот весь покрыт коричневыми пятнышками, будто кожа у очень старых людей. «Смёртушки» – грустно называла такие пятна дряхлая Димина соседка с Оленьего вала, глядя на свои слабые морщинистые руки. У Эберхарда были похожие…

…Бруно Георг фон Эберхард жил со своей немолодой, но всегда подтянутой женой в Баварском квартале и ни за что не хотел его покидать, хотя особняк их, некогда весьма внушительный, сейчас выглядел довольно жалко. Старикам казалось, что там они ближе к родной Баварии, чем если бы поселились в другом районе столицы.

Дима частенько бывал у них – вечерами и в воскресенье, один и с Максимом Фридриховичем: бездетный полковник испытывал к юному Кесслеру довольно сложные чувства. Это не ускользнуло от Димы.

Юноша был ему по-человечески симпатичен. С ним, как и с его отцом, Эберхард мог часами говорить о самых разных вещах, далеко выходящих за рамки интересов обычных военных. Кроме того, Варгасов понял, что полковник возлагал на своего протеже какие-то надежды и присматривался к нему.

Эберхард не вызывал Диму на откровенные высказывания о том, что происходит вокруг, но следил за Паулем пристально. Не столько за тем, что он делает, сколько за тем, как он это делает… Дима много раз ждал, что Эберхард вот-вот заговорите с ним о том, что его переполняет. И каждый раз отдавал дань его силе воли, чувствуя, как тот зажимает себя, перебарывает.

Сначала Варгасов не очень представлял, чем все время встревожен шеф. Даже наблюдая, как Эберхард задергивает шторы, когда под окнами, рубя шаг и горланя свои песни, дефилируют эсэсовцы. Как презрительно отшвыривает гитлеровский официоз, «Фёлькишер беобахтер». Как молча кривится, когда кто-то заговаривает о том благоденствии, которого достигла страна. Как мрачнеет, если при нем начинают цитировать «Майн кампф».

Однажды Дима был свидетелем любопытного спора. Один из сослуживцев уверял, что он с любого места может продолжить цитировать фюрера, настолько хорошо знает текст. Другой в этом сомневался. Заключили пари на французский коньяк – благо им теперь были забиты все магазины, – и, вдохновленный бутылкой «Наполеона», лейтенант, начавший спор, затараторил с той самой фразы, которую выбрал скептик, никак не хотевший верить, что такое возможно.

Никто не заметил, как вошел полковник и стал внимательно слушать лейтенанта – все были потрясены: неужели можно, слово в слово, воспроизвести такой длинный текст.

– А дальше, кажется, про Россию, Крумей?

Все смутились, только сейчас поняв, что Эберхард в кабинете давно.

– Дальше сказано, по-моему, следующее: «Если мы хотим иметь новые земли в Европе, то их можно добыть на больших пространствах только за счет России». Так?

– Так… – Крумей замялся. – Кроме одного слова. Вместо «добыть» у фюрера – «получить»… А в остальном – все верно, герр оберст!

– Все ли? – задумчиво, не глядя на лейтенанта, спросил Эберхард. Потом спохватился: – Почему я не нашел у себя сегодняшнюю «Дер штюрмер»?

– Я положил ее к вам на стол, господин полковник, как всегда, с утра, – вытянулся Крумей. – Но я мгновенно достану другой номер.

Лейтенант побежал искать детище садиста Юлиуса Штрейхера, специалиста по погромам, а Дима с недоумением подумал: «Что случилось с Эберхардом?» Пауль Кесслер никогда не видел у него в руках этой гиммлеровской газетенки! Если «Фёлькишер беобахтер» полковник еще просматривал, чтобы понять, чем дышит страна, если «Дас рейх», владельцем которой был Геббельс, или «Националь цайтунг», хозяином которой являлся Геринг, пролистывал, то черносотенную «Дер штюрмер», из номера в номер разжигающую антисемитизм, сразу же отбрасывал в сторону. И вдруг? Видно, спросил первое, что пришло на ум…

Варгасов хорошо помнил, что coбытие, окончательно все прояснившее, случилось в субботу, потому что именно в этот вечер они с Максимом Фридриховичем были приглашены к Эберхардам. Несмотря на карточную систему, введенную после начала войны с Польшей, в доме полковника подавали не только кофе с сахарным песком.

Кесслеры, питавшиеся кое-как (с фрау Шуккарт с самого начала был оговорен лишь завтрак: четыре махонькие, похожие формой на французские булочки, пятьдесят граммов масла, розетка джема и черный кофе), не всегда успевавшие не только съесть бутерброды, которые брали на работу, но и пообедать вечером, с удовольствием захаживали к полковнику: фрау Эмилия была хорошей кулинаркой и щедрой хозяйкой.

В тот вечер их неторопливо текущую беседу прервал неожиданный визитер, что было не свойственно для Германии и говорило об экстренности случая. Полковник, извинившись и попросив супругу занять Кесслеров, удалился в кабинет, куда горничная провела позднего гостя. А фрау Эберхард принялась потчевать Максима Фридриховича, которому она открыто симпатизировала: полковник знал, что в основе этого лежит жалость к человеку, чья судьба не устроена…

Дима оставил их и вышел в огромный холл, загроможденный книжными шкафами. Полковник имел прекрасную библиотеку, и Варгасов, с разрешения хозяина, частенько рылся там, даже кое-что брал домой. В тот вечер он с обычным удовольствием занялся изучением книжных полок. Тем более что он давно хотел отыскать в коллекции Эберхарда одно прижизненное издание Гёте, которое нигде не мог раздобыть.

И вот в руках у Варгасова небольшой томик в потертом кожаном переплете. Пергаментно шуршат его желтые от времени страницы…

  • Ты значишь то, что ты на самом деле.
  • Надень парик с милльонами кудрей,
  • Стань на ходули, но в душе своей
  • Ты будешь все таким, каков ты в самом деле…

– …Не обращая внимания на «традиции и предрассудки!» Понимаете?

Дима оглянулся и увидел, что дверь кабинета полковника, чей раздраженный голос донесся до него, слегка приоткрыта.

Закрывать ее было неудобно, уходить, особенно после этих слов, произнесенных с неприкрытой иронией, – не хотелось. И Дима продолжал листать редкий томик Гёте…

А из кабинета в ответ на тихие, но, по-видимому, упорные возражения собеседника слышался незнакомый резкий голос Эберхарда.

Шеф, очевидно, все же чего-то опасаясь (может быть, прислуги), переходил с немецкого – на французский, с французского – на латынь. Посетитель его поддерживал. Хотя прошло всего несколько минут, хотя фразы были и отрывочны, и не всегда хорошо слышны, Варгасов все же понял, о чем речь. Понял, что старый полковник состоит в какой-то нелегальной антигитлеровской организации, которая объединяла, по всей вероятности, кадровых, еще кайзеровских, офицеров, не сумевших примириться с Гитлером. Эберхард уговаривал своего гостя действовать более решительно, иначе, по его мнению, стране грозит гибель.

«На войне как на войне…» – уловил Варгасов.

Сразу же донесся негромкий голос гостя:

– Вспомните древних римлян: следует выслушать и другую сторону…

– Оставьте! – рассердился полковник. – Другая сторона лишь подрывает наш престиж…

– Вы что, действительно рассчитываете на удачу в государственном перевороте?

– А почему и нет? Только нельзя тянуть! Ибо вдвойне дает тот, кто дает быстро, если вспомнить опять древних римлян…

Некоторое время полковник, перемывал косточки фюреру, потом, повздыхав: «О времена, о нравы!», порассуждав о «деле чести», скрипнул креслом, видимо, поднявшись. Последнее, что слышал Варгасов, поспешивший в столовую, была весьма конкретная немецкая фраза, произнесенная крайне убежденно:

– Кто говорит «А», тот должен сказать и «Б»!

Теперь Диме стало все абсолютно ясно. Значит, Эберхард прикидывал: вправе ли он опереться на этого юношу в своей нелегальной деятельности. (Пожилым необходима была молодежь!) И не мог, видно, прийти к какому-то выводу…

Именно в тот субботний вечер Дима понял, что как только в ту или иную сторону изменятся их отношения, ему несдобровать. Его спасет именно эта неопределенность. Хуже станет относиться к нему Эберхард – рухнет все благополучие унтер-офицера Пауля Кесслера: в двадцать четыре часа он окажется на фронте. Лучше – полковник обязательно втянет Диму в заговор. А то, что тот зрел, – может, и дозревал, – в этом Варгасов уже не сомневался, хотя не располагал никакими фактами!

Да, Дима не знал, что жизнь фюрера находилась в опасности уже два года. В то время они с Максимом Фридриховичем играли роль скромных владельцев тегеранской радиомастерской и не получали никакой «лишней» информации. Только ту, что была необходима для их работы.

Он не знал, что двадцать восьмого сентября тридцать восьмого года, за два часа до начала назначенной Гитлером в связи с чехословацкими событиями мобилизации, командующий Берлинским военным округом генерал Вицлебен прибыл к начальнику штаба сухопутных войск генералу Гальдеру, чтобы получить приказ об аресте и расстреле фюрера.

Оппозиционно настроенная военная верхушка, хорошо понимая всю нелепость, всю одиозность фигуры, возглавившей страну, а главное, опасаясь, что Гитлер, не сумев договориться с Западом, приведет рейх к конфликту с ним и к губительной войне на два фронта, решила избавиться от выскочки-австрияка и ввести в Германии военную диктатуру.

Спасло фюрера лишь срочное сообщение из Лондона, что на следующий день в Мюнхене состоится встреча Чемберлена, Даладье, Муссолини и Гитлера.

Расправу отложили. А когда соглашение было подписано, фюрер вернулся в свою рейхсканцелярию «бескровным завоевателем», по словам того же Гальдера, который уже обмакнул перо в чернильницу, чтобы ликвидировать своего вождя.

Правда, попытки убрать Гитлера продолжались: групп и группировок оказалось много. Но, может, именно это и спасло фюрера? Как в декабре тридцать девятого, так и в январе сорокового?

И все же противники Гитлера (военные и штатские) не успокаивались. Несмотря на войну, эти люди путешествовали по всему свету, ища нужные связи, везде и всюду доказывая, что они – не враги западной цивилизации, что, оказавшись из-за Польши в состояния войны с Англией и Францией, они придерживаются взглядов, давно известных всем: главный враг – это красная Россия.

Часть заговорщиков, правда, побаивалась похода в Россию, помня исторические уроки. Но их было меньшинство. К такому, наиболее трезвому, меньшинству, очевидно, принадлежал и Эберхард. Но господина оберста не могло не нести по течению! И это явно омрачало его и без того не слишком легкую жизнь…

В тот субботний вечер, после ухода неожиданного посетителя, полковник был задумчив и рассеян. Варгасову стало даже жаль его. Неглупый человек, а попал в западню!

Баданов жил на самой верхотуре многоэтажного дома в Темпельгофе. Дима неплохо знал этот район: они с Максимом Фридриховичем обосновались неподалеку, на Виктория-Луиза-плац, и частенько бывали на Темпельгофском рынке, раскинувшем яркие павильончики прямо под открытым небом.

«Куда ж они убирают свои палатки?» – снова удивился Варгасов, проходя по совершенно чистому месту, где днем обычно бурлила торговля. Каждый раз, попадая в Темпельгоф, Дима вспоминал, что так и не выяснил это. А потом забывал: было много других нерешенных вопросов.

Лифта в доме не оказалось, и Варгасову пришлось подыматься на пятый этаж по довольно крутой лестнице. «Я-то – еще ладно… – думал он, отсчитывая щербатые, истонченные временем ступени. – А как же Баданов? Ему не меньше шестидесяти!»

Дима смутно припоминал высокого худощавого старика с длинными, как у священнослужителя, седыми волосами и со свистящим тяжелым дыханием. Или он ошибался? Может, неверно соединил фамилию, которую услышал от Скобликова, и внешность того человека, которого несколько раз видел на сборищах русских фашистов?

Но в дверях, на которые Варгасову указала хозяйка квартиры, показался именно тот человек, которого и ждал Дима.

– Вы ко мне? – Старик не скрывал удивления: видно, его не часто посещали на этой голубятне.

– К вам, Алексей Платонович!

Баданов удивился еще больше: откуда незнакомый унтер-офицер знает его имя? И почему этот немец так чисто говорит по-русски?

А через час они пили чай с клубничным вареньем, сваренным хозяином, и говорили о жизни. К этому располагало все: и душистый, правильно настоенный чай, и отличное – не хуже, чем у Варвары Ивановны, – варенье, и весь вид небольшой, но чистенькой – какой-то очень русской – комнаты.

И где Баданов ухитрился достать все эти нетипичные для Германии вещи? Железную кровать с шишечками… (Немцы любили деревянные.) Этажерку… (Немцы предпочитали держать книги в шкафах.) Диван со спинкой из трех подушек… (Немцы признавали только тахту.) Упорно, видно, собирал по всему Берлину!

Впрочем, это – заметил сам Баданов – иллюзии. На родине он жил совсем иначе: в собственном доме, в собственном поместье… А потом, после семнадцатого, его так швыряло по белу свету, что он забыл и о доме, и о поместье – заработать бы на кусок хлеба! Об одном только никогда не забывал: сделать так, чтобы его пристанище – квартира ли это в дни удач или жалкая лачуга в самые мрачные периоды – было, по возможности, русским.

Он всегда старался достать пучок прожаренной солнцем травы, клал его под подушку, закрывал глаза, и ему мерещилось, что кругом – благоухающее сено, а над головой – золотисто-синее слепящее марево. Ночами он частенько бывал Дома, в России… И это скрашивало его никчемную жизнь.

– Налить еще?

Дима с удовольствием согласился: давно не пил такой вкусный чай, да еще из стакана с подстаканником! Здесь всюду – замысловатые чашки да блюдечки: не дай бог разбить…

А Баданов, заботливо укутав пышными юбками румяной, с ямочками на щеках, опять же совершенно российской, «бабы» чайник с кипятком, продолжал рассказывать: за долгие годы Дима, наверное, был первым человеком, которого искренне заинтересовала судьба отшельника.

– Кем я только не был! И официантом… И грузчиком… И мойщиком стекол… В Брюсселе мне неожиданно повезло: устроился шофером к богатому адвокату. Жизнь вроде пошла на лад. Так бес меня дернул: рассказал его супруге, что я – дворянин! Та – мужу. А он сразу же меня уволил, заплатив, правда, жалованье за два месяца вперед. Ему, видите ли, показалось неудобным держать в услужении русского аристократа!

Алексей Платонович спугнул ложечкой чаинки в стакане и продолжал свой невеселый рассказ:

– И тут от отчаяния осенила меня одна идея: приобрел я на те неожиданные деньги страховку и – стыдно даже говорить – отрубил на левой руке два пальца, инсценировав несчастный случай. Ну а разбогатев таким образом, переехал в Берлин и устроился на железную дорогу старшим мастером по ремонту путей. Вот уж больше пятнадцати лет служу!

Баданов опять покрутил ложечкой в стакане: чай его совсем остыл, но старику, кажется, было не до этого…

– Видите, сколько страданий выпало на мою долю по вине большевиков!

– М-д-а-а… – Дима понял, что пытаться распропагандировать хозяина бессмысленно. Да и зачем? – Что же вы не ходите на наши собрания, Алексей Платонович? – спросил он, вспомнив, зачем его прислали. – Господин Скобликов беспокоится, не заболели ли вы… Просил узнать, не нужно ли чего…

– Ничего мне от него не нужно! – Баданов резко отодвинул стакан. Поколебавшись секунду, сказал твердо: – Да, так и передайте: ничего не нужно! Но и от меня пусть ничего не ждет. Мне с его сворой не по дороге.

Дима молчал, стараясь не глядеть на старика, которого скрутил астматический приступ. А когда тот, откашлявшись и отдышавшись, вытер мокрые глаза, встал. Но Баданов неожиданно сильно надавил на его плечо, усаживая на прежнее место.

– Не торопитесь! Побудьте еще немного – ко мне так редко заходят люди. Люди! – Хозяин почему-то сделал ударение на этом слове. Видно, проникся сочувствием к юноше, коротенько рассказавшему ему о своих мытарствах. И вдруг, в упор, спросил Диму:

– Интересно, отчего вы хотите гибели своей родины?

– Я? – Варгасов опешил.

– Да, да – вы! Вместе с вашими «братьями фашистами»!

– Но…

– Неужели вы так наивны и думаете, что Гитлер, завоевав Россию, отдаст ее вам? Детский лепет, рассчитанный на дураков… Но вы-то не производите такого впечатления! Вы не похожи ни на дурака, ни на оголтелого фашиста! Чем же привлекла вас шайка господина Скобликова? Вы, мне кажется, не должны клюнуть на даровую кружку пива или на такое вот «мероприятие», где можно, особенно не тратясь, поплясать со своей девчонкой…

Баданов достал со шкафа рулон бумаги и, тряхнув, раскрутил его.

Перед Димой возникла красочная афиша. Огромные буквы извещали, что в «Луна-парке» состоится «Союзный фестиваль», который проводит русское национал-социалистское движение. Там будет: «Колоссальное оригинальное представление русского и немецкого балета»; «Четыре больших оркестра»; «Оригинальный оркестр русской балалайки под управлением Георгия Буланчика»; «Сцена перед “Сан-Суси”»; «Народная сцена перед Кремлем»; «Национальные танцы и хоры»… А на закуску – «Чудовищно большой фейерверк!»

И все – за шестьдесят пфеннигов. А членам CС или гитлерюгенд – и того дешевле: за тридцать.

Слева темнели силуэты русских церквей. Чуть выше – светлел контур Бранденбургских ворот. Еще выше висела в белом круге черная внушительная свастика…

– Устраивает этот набор? Мне думается, нет… Так что же вам молодой человек, делать у господина Скобликова и иже с ним?

«Кажется, этот дворянин сейчас меня сам распропагандирует…» – усмехнулся Дима и понес неимоверную околесицу насчет необходимости любыми путями вырвать родину из лап комиссаров и евреев. В духе всего того, что обычно говорилось на собраниях членов русского национал-социалистического движения, что писалось в «Новом слове» – русской эмигрантской газете, которую редактировал ярый враг советской власти Владимир Деспотули.

Когда Дима закончил монолог, старик, слушавший его сначала с явным любопытством, потом несколько удивленно, в конце концов хитро улыбнулся, словно говоря: «Давай, давай – мели, Емеля, раз тебе так надо»… И, уже не пытаясь ни в чем переубеждать унтер-офицера Кесслера, молча проводил его до двери.

«А ведь он не поверил ни одному моему слову!» – огорчился Варгасов. Отсчитывая ступеньки, как всегда немного бочком, Дима вспомнил: «Ты значишь то, что ты на самом деле…» Гёте – умница. Но он никогда не выполнял задания Центра! Варгасов не имеет права оставаться Варгасовым. Он должен быть Паулем Кесслером, стопроцентным «братом фашистом», готовым вместе с гитлеровцами освобождать свою поруганную родину.

Гулкие шаги Варгасова спугивали влюбленных.

Еще поворот, и начнется Виктория-Луиза-плац… Максим Фридрихович, хоть и предупрежден о поручении Скобликова, наверное, все же волнуется. Это их обычное состояние, будь оно неладно, – все время волноваться! Когда уж оно кончится? Видно, никогда…

О таких моментах, как арест на границе, как та история с Глейвицем, когда Дима, словно загнанный, бегал вокруг тайника и не мог туда пробраться; или те секунды, что он стоял в подвале над пустой ямой, – об этом речи нет.

Речь ѕ о буднях, о самых, казалось бы, заурядных вещах.

До дома оставалось не больше ста метров, и Варгасов уже предвкушал, как он поиграет с Максимом Фридриховичем в шахматы, как заберется перед сном в теплую ванну…

Его обогнала парочка, чуть не натолкнувшаяся на Диму, настолько они были поглощены друг другом. Потом какие-то юнцы, обошедшие Варгасова с обеих сторон, разом оглянулись, будучи уже на приличном расстоянии: лиц их Дима не разглядел – на головах были одинаковые темные шляпы, низко надвинутые на лоб.

Варгасов уже собрался было зайти к себе в подъезд, когда услышал женский крик: «Помогите!» И почти сразу же – еще более отчаянный: «Скорее!» Дима глянул в ту сторону, откуда неслась мольба, и увидел, что те, в шляпах, пристают к девушке, а она – с трудом отбивается…

Всего несколько секунд Варгасов колебался, а потом кинулся к ней. Увидев бегущего к ним военного, парни решили убраться подобру-поздорову. Один при этом от злости громко выругался, второй успел все же вырвать у своей жертвы сумочку.

Девушка, всхлипывая, нагнулась за беретиком, валявшимся у ног, а Дима потянулся к книге, лежавшей на тротуаре: она упала неудачно, «лицом» вниз. Разгладив помятые испачканные страницы, Дима протянул книгу хозяйке, впервые посмотрев на нее. И обомлел…

Поправляя рукой растрепанные каштановые волосы, сдувая со лба косо падавшую на заплаканные синие глаза челку, на него смотрела Маринка Мятельская…

«…Напав на Советский Союз, Гитлер и его кровожадная компания рассчитывали закончить войну до наступления осени и зимы. Эти расчеты провалились…Жестокие морозы, вьюги и метели, которые не страшны выносливому русскому солдату, будут способствовать тому, чтобы гитлеровские мародеры испытали судьбу наполеоновской армии, нашедшей в свое время на русских снежных равнинах свой бесславный конец. Такой конец ожидает и фашистские орды. Об этом позаботятся наши доблестные бойцы, командиры и политработники, уже доказавшие всему миру, из какого крепкого материала сделан советский воин».

(Из передовой статьи «Правды» от 16 сентября 1941 г.)

«Что это Мария так задержалась?» – Варгасов придвинулся поближе к огню: вечер выдался сырой.

За эти дни, что Дима провел в доме Таубергов, он привык к окружавшим его вещам, и даже примирился с ними. Если Марии Тауберг (именно ее он спас прошлой осенью от хулиганов), выросшей здесь, комнаты казались очень уютными, то Варгасова, неделю назад впервые переступившего порог маленького домика на самой окраине Берлина, неприятно поразила его мещанская обстановка.

«Вот это – да! – удивился Дима, не подозревавший, что в такую серьезную для жизни минуту его могут занимать столь пустяшные вещи. – Типичный “бидермайер”!»

Мария, хозяйничавшая на кухне, услышала Димино бормотание:

– Что за фамилию ты назвал, Пауль?

– Какую фамилию?

– Ты, кажется, упомянул какого-то Бидермайера.

– А-а. Просто мысли вслух! Такой господин никогда не существовал: это плод фантазии поэта Эйхродта. Слыхала о нем?

– Нет.

– Он жил бог знает когда и выпустил сборник, назвав его именем своего вымышленного героя… От него и пошло в немецком искусстве название целого направления.

– Как интересно!

Дима не стал объяснять Марии, что ничего особо интересного нет, что направление это – типично мещанское. Да и каким оно может быть, раз название ему дал филистер Бидермайер? Так и повелось: в духе «бидермайера», в стиле «бидермайер…» Из искусства этот термин перекочевал в быт, соединившись со словом «уютный». Да и что тут удивительного? Русские ведь говорят: «мещанский уют»?

И все-таки в тот сентябрьский вечер Дима неплохо чувствовал себя среди вещей семьи Тауберг, пусть это был и «типичный бидермайер», особенно после всего, что произошло немногим раньше…

За два часа до того, как Дима впервые попал в домик Марии, арестовали Максима Фридриховича. Варгасов, только ступив на Виктория-Луиза-плац, увидел у своего дома два черных «мерседеса», никогда не останавливавшихся около их подъезда. Что-то екнуло внутри, и Дима замедлил шаг: резко поворачивать назад было опасно, а вот изобразить из себя человека гуляющего еще можно.

Варгасов не спеша перешел на противоположный тротуар и, рассеянно глядя по сторонам, стал рассматривать прохожих, среди которых сразу же выделил нескольких крепких, хорошо вымуштрованных парней. Затем решительно отворил дверь, как раз напротив их дверей, – с похожими узорными стеклами и категорической надписью: «Вход только для господ».

Постояв немного и убедившись, что погони нет, он не стал подыматься по лестнице, а, развернув свежую газету, принялся внимательно читать, иногда поглядывая на часы (все девушки так неаккуратно обращаются со временем) не одновременно, сквозь стекло: не прошел ли, мол, дождь, удастся ли вечерняя прогулка?

Дима, еще не свернув в этот подъезд, увидел краем глаза заранее оговоренный сигнал тревоги: стопку книг на подоконнике. Но даже не пытался унести ноги хотя бы через двор, а ждал, что же будет дальше.

А дальше было то, о чем он частенько думал. Отворилась дверь, и на пороге показался старший Кесслер в окружении парней в штатском.

Перед тем как сесть в машину, он на секунду замешкался, доставая из кармана свою «носогрейку» (хотел, видно, последний раз закурить на свежем воздухе). Но один из сопровождавших бесцеремонно выхватил из рук Максима Фридриховича мешочек и подтолкнул Кесслера к машине.

Взревели моторы, зафыркали выхлопные трубы… Через минуту Виктория-Луиза-плац снова стала похожа на ту тихую неприметную улицу, какой она была все эти три года.

Варгасов еще немного постоял в подъезде и, пользуясь черным ходом, выбрался во двор. Вскоре, смешавшись с толпой, уже шел к центру, судорожно думая: куда же теперь, к кому?

К Вилли? К Фохту? Но разве можно подвергать их опасности? Эти люди – в случае чего – должны будут продолжать работу. Ведь вполне возможно, что за ним установят слежку. Сегодня ему чудом удалось уйти. Но ищейкам Лоллинга найти младшего Кесслера – пара пустяков, хоть он, конечно, и не вернется к Эберхарду!

Что же делать? Вот так до самой ночи кружить да кружить по городу? И что все-таки случилось? Как они провалились? Варгасов думал о чем угодно, но только не о самом простом, лежащем на поверхности: о недавнем неожиданном визите.

В тот вечер Дима уже принимал перед сном душ, когда фрау Шуккарт постучала в дверь Кесслеров и ввела позднего гостя.

– Чем могу быть полезен? – поднялся навстречу Максим Фридрихович.

– Не узнаете меня, господин Кесслер? – удивленно спросил мужчина и снял шляпу.

Максим Фридрихович вгляделся в длинное, с тяжелым подбородком лицо, задержал взгляд на перебитом носе, на расплющенных ушах, и где-то в желудке у него стало холодно. Еще не вспомнив имени этого человека, Кесслер понял, что вместе с ним в дом пришла беда.

– Меня зовут Джозеф Бутлер, и мы, кажется, были раньше знакомы. В Тегеране! – уточнил гость, без приглашения опускаясь в кресло. – Извините, но я очень устал…

Он откинулся на спинку, несколько секунд сидел, прикрыв глаза, – видно, и вправду был не на шутку измучен, потом заговорил:

– Полковник Шелбурн сказал мне, что вы в Берлине и что я могу к вам обратиться в случае крайней нужды. Сейчас у меня именно такое время.

– Как вы нас разыскали?

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Homo ludens» (человек играющий) – вот суть героя этой остросюжетной приключенческой повести, прирож...
Смотря ужастик с оборотнем в главной роли, вы, наверное, считаете его чудовищем? Безжалостным, сексу...
Студенту Московского института иностранных языков Сереге Юркину жилось совсем неплохо. Учился он отл...
В мире, где царит древняя корейская магия, близ реки Туманган обитает тайный клан речных драконов-об...
Эта квартира понравилась Катерине с первого взгляда. Большие комнаты, высокие потолки с лепниной, ви...
Игоря и Платона когда-то сблизило то, что оба они обладали экстрасенсорными способностями. Но с тех ...