Орден Сталина Белолипецкая Алла
– Ну и дела… – пробормотал Миша. – Хотя, конечно, я всегда подозревал, что с тобой не всё ладно. – Николай при этих его словах слегка поморщился, но возражать не стал; Кедров между тем продолжал: – Но она-то, она… Кто, как ты думаешь, она такая?
– Я не знаю, – сказал Коля.
И это было чистой правдой.
– Из-за этого ты выглядишь так… ну… – Миша помахал рукой у себя перед лицом, словно наводя на него тень – такую, какая лежала на лице его друга с самого момента их сегодняшней встречи в здании НКВД.
Коля покачал головой:
– Нет, не из-за этого. С Анной, я уверен, всё разъяснится рано или поздно. Еще кое-что случилось. После того, как я оставил ее на той квартире, мне надо было позвонить – жене призрака. Ну, ты понимаешь… – Говоря это, Николай помрачнел еще больше.
Его друг неверно это истолковал.
– И ты не стал ей звонить? – спросил он.
– Как я мог? Конечно, я позвонил. – Коля протяжно вздохнул, помедлил, словно собираясь с силами, и проговорил: – В том-то всё и дело… Мне показалось, что я узнал ее голос. Точнее, я был уверен, что узнал. Я назвал ей свое имя, спросил, не она ли… – Он не смог договорить, умолк, а потом, после некоторой паузы, произнес – совсем другим тоном, будничным и деловитым: – Но, конечно, я ошибся. Эта женщина так мне и сказала. Да и как могло быть иначе? Та, другая, умерла двенадцать лет назад. Чудес не бывает.
Скрябин больше ничего не говорил, но Миша некоторое время глядел на него в ожидании, надеясь, что его друг скажет, с кем же он спутал жену несчастного кинооператора? Но Николай, как всегда, не собирался вдаваться в подробности. Даже о том, что произошло между ним и Анной, он поведал Кедрову далеко не всё.
7
Загадочная красавица всё-таки рассказала Коле кое-что о себе – пока они дожидались в подземелье того часа, когда откроется столовая и можно будет беспрепятственно выбраться через неё наружу.
– Мой отец, – сообщила Анна, – был когда-то профессором древней истории в Московском университете. И увлекался коллекционированием старинных книг. Разумеется, с содержанием некоторых из них я ознакомилась.
– А где эти книги теперь? – заинтересовался Коля. – И чем сейчас занимается ваш отец? По-прежнему преподает?
– Увы, нет. – Анна с горечью усмехнулась. – Его преподавательская карьера закончилась еще в 1919 году. А книги… Не знаю, где они находятся в настоящее время.
Скрябин хотел задать вопрос: жив ли ее отец, но не решился. Если одного профессора-историка из МГУ только что расстреляли в лубянском подвале, то кто мог поручить, что подобная участь не постигла Анниного отца?
– И как же вы познакомились с Семеновым? – вместо этого спросил Коля.
– Чистый случай. – Анна передернула плечами: чужое платье ей немного жало; они оба сидели на полу, а неподалеку распластался симулякр, переодетый в Аннину одежду. – Я пришла на Лубянку потому, что мне нужно было переснять несколько кадров из фильма об открытии Беломорканала.
– И вы сообщили Григорию Ильичу, – подхватил Скрябин, – что из-за какого-то неведомого, блуждающего дефекта пленки его лицо в этом фильме всё время выходило размытым.
– Откуда вы знаете? – вскинулась Анна.
Две вещи: слова Коли мне так жаль, обращенные к призраку, и то, что он не стал добивать палача, убедили красавицу, что ее спаситель вовсе не является порученцем Стебелькова, как думала она вначале. Но кем был этот юноша на самом деле – она никак не могла понять.
– Потом расскажу, – сказал Николай; он тоже терзался сомнениями по поводу Анны. – Вам нужно накраситься. Скоро отправляться.
Анна послушно взялась за дело. Свечи пока еще не догорели, а маленькое Колино зеркальце отражало и слегка усиливало их свет. Молодая женщина нанесла на лицо макияж, но этого было недостаточно: ее бледная кожа знойным летом вызвала бы недоумение. А потому с помощью грима из театра МГУ Анна стала превращать себя в загорелую красотку – правда, не приняв в расчет того, что при свете дня цвет ее тела будет выглядеть иначе, чем в полумраке.
– Помогите мне намазать сзади шею, – обратилась она к Николаю.
Вот тут-то всё и случилось.
Впоследствии, вспоминая случившееся в подвале, Скрябин находил этому только одно разумное объяснение: реакции, возникающие при сильном стрессе и при сексуальном возбуждении, имеют значительное сходство. Пульс и дыхание учащаются, усиливается потоотделение, и, главное – кровь отливает от головного мозга, лишая человека возможности обдумывать свои поступки.
Николай приблизился к Анне, которая приподняла пряди рыжих волос, обнажая шею, взял у неё баночку с гримом и собрался уже наносить его, когда увидел папиросный ожог: круглый, как пулевое отверстие. Ожог почти полностью зажил, но Скрябину его вида вполне хватило. Он отшатнулся, коробка с гримом выпала из его пальцев и покатилась по полу. Они с Анной одновременно кинулись поднимать ее, но женщина оказалась проворнее: схватила коробочку раньше Коли, соприкоснувшись с ним пальцами. И чуть не отдернула руку: пальцы Скрябина были ледяными. А на лице его читался ужас.
– Что с вами? – испугалась Анна. – У вас такой вид, как будто… – Она едва не сказала: как будто вы привидение увидели, но запнулась, поняв, как нелепо это прозвучит.
– У вас ожог на шее, – медленно произнес Николай. – А я не могу смотреть на ожоги. У меня, выражаясь научным языком – фобия. – Он попытался усмехнуться при этих словах, но усмешка его вышла жалкой.
Никому, ни разу за всю свою жизнь, Скрябин не признавался в этой своей – позорной, как он думал, – слабости.
Анна потянулась к нему свободной рукой (той, в которой не была зажата коробка), коснулась его затылка и стала приглаживать Колины волосы – взъерошенные, как всегда. Скрябин в первый момент вздрогнул и даже попытался отстраниться. Но потом что-то такое увидел в глазах рыжеволосой женщины и – обнял ее: жадно, почувствовав под тонким платьем и мягкую теплоту ее груди, и слегка выступающие ребра. Запрокинутое лицо Анны было так близко, что всё происходящее показалось Коле нереальным. И в этой нереальности он прильнул к Анниным губам, ощущая на них сладковатый вкус только что нанесенной помады, а под помадой – сухость горячей кожи, растрескавшейся, как церковная просфора.
Беглая узница выронила жестянку с гримом, и та откатилась к стене. Но теперь никто не поспешил ее поднимать.
8
Григорий Ильич, конечно, не собирался ограничиваться одним только опросом потенциальных свидетелей. Ему было совершенно ясно, что к побегу Анны приложил руку кто-то из «Ярополка» – слишком уж специфичными были обстоятельства ее освобождения. Точнее, к этому делу кто-то приложил обе руки, так что теперь следовало искать человека с ободранными ладонями.
Полуофициальный статус «Ярополка» не позволял ему иметь в своем составе такую структурную единицу, как служба собственной безопасности. Семенову предстояло самому проводить внутреннее расследование, но он не собирался делать это в одиночку и взял себе помощника: человека проверенного, состоявшего в «Ярополке» уже пятнадцать лет – Ивана Тимофеевича Стебелькова.
Теперь тот сидел в просторном кабинете Семенова и явно был сам не свой. Впрочем, после утренних событий многие люди были на взводе.
– Я встретился сегодня со всеми, кто прямо или косвенно причастен к проекту, – говорил Стебельков. – И, как вы велели, посмотрел всем на руки. Ни у кого свежих царапин и ссадин я не увидел.
– А с практикантами – Скрябиным и Кедровым – вы встречались? – спросил Григорий Ильич.
– Конечно. – Стебельков ничуть не покривил душой. – Ни у того, ни у другого никаких повреждений на руках нет. Но неужели вы думаете, что эти сопляки были бы способны на такое?!
– Кто их знает, – пробормотал Григорий Ильич. – Скрябин – анархист, не признает никакой власти. От него чего угодно можно ожидать. Но, по правде говоря, я не могу отыскать никакой связи между ним и Анной Мельниковой.
– Да и откуда ей взяться?! – воскликнул Стебельков.
А уж он-то мог бы просветить Семенова относительно того, как связаны между собой практикант НКВД и беглая преступница! Мог бы он и предъявить доказательства: киноаппарат и коробку с фильмом о «Максиме Горьком» – с отпечатками пальцев Скрябина и Кедрова. Ведь именно Стебельков, пристально следивший за действиями практикантов, забрал тогда из кинозала оба этих предмета – благодаря чему их пропажа и не возымела пока никаких последствий для двух друзей. И он был намерен покрывать мальчишек до тех самых пор, пока Анна Мельникова не выйдет с ним, Стебельковым, на связь – после чего само существование Скрябина и Кедрова сделается ненужным и опасным.
Однако близился вечер, а Иван Тимофеевич так и не получил условленного сигнала от Анны.
– Вы уверены, что ничего не забыли, не упустили из виду? – спросил Семенов.
– Абсолютно уверен, – сказал Стебельков.
9
Из Александровского сада Николай, не заглядывая домой, отправился на конспиративную квартиру – ту самую, на улице Герцена. Колин отец верно ее охарактеризовал: это и вправду было крохотное жилище, состоявшее из одной комнатки без окна, уборной и кухоньки – с единственным в квартире оконцем, выходившим во двор. Да и оно, на радость Николаю и Анне, было целиком заклеено старыми газетами. Но в квартире была вода, и был примус, и стояла кое-какая мебель – включая стол и железную кровать, над которой красовался портрет товарища Сталина. Вождь был на нем еще относительно молод, с пышными черными усами, без седины в волосах; взгляд его казался веселым и чуть насмешливым. Но если бывший владелец квартиры повесил портрет в качестве оберега, надеясь, что изображение Вождя поможет ему сохранить жизнь и свободу, то он явно просчитался.
Когда Скрябин вошел в квартиру, Анна поджидала его почти у двери. И по его глазам мгновенно поняла, что дела пошли наперекосяк.
– Семенов, конечно, жив, – не спросила – констатировала она. – И он что-то пронюхал, ведь так?
За время, что Николай отсутствовал, Анна успела вымыться сама, вымыть и расчесать волосы, а заодно отыскать в вещах, оставленных прежним хозяином, шелковый женский халат. И теперь, облачившись в него, она была похожа на кого угодно, только не на бывшую узницу тюрьмы НКВД.
– Так, – подтвердил Коля, оглядел беглянку, и мрачность из его взгляда пропала; он добавил почти беспечно: – Но это не беда. Я найду другой выход.
– Я бы удивилась, если бы ты сказал, что не найдешь, – усмехнулась Анна, и Коля тоже улыбнулся, приблизился к ней, коснулся ее рыжих локонов. – Но что же всё-таки случилось?..
– После поговорим об этом, ладно? – Коля подхватил красавицу на руки и с легкостью внес в маленькую комнатку без окна.
Там горела одна настольная лампа, и в световом конусе виднелись только стол и часть кровати. Впрочем, эти двое могли бы обойтись без всякого освещения вовсе. Товарищ Сталин с портрета взирал на любовников иронически, но без осуждения.
Глава 12
Крах инженера Филиппова
Июль 1935 года. Москва.
11–12 июня 1903 года. Санкт-Петербург
1
За Петровым днем следовало воскресенье, и это можно было считать удачей. Николаю не пришлось отправляться на Лубянку, да и вообще – никуда не пришлось отправляться. Тех продуктов, которые он загодя принес в маленькую квартирку, должно было хватить как минимум на неделю; Вальмона обещала кормить Колина соседка; никаких дел в городе у студента МГУ не было.
Правда, у Анны имелось одно дельце, но она решительно не желала им заниматься. И даже не потому, что в квартиру на улице Герцена не был проведен телефон, а выйти на улицу было бы для неё самоубийственным трюком – почище мертвой петли вокруг крыла «Максима Горького».
– Семенов приказал сделать вскрытие симулякра, – сказал ей Коля накануне, – так что ему доподлинно известно, что ты жива. Теперь, должно быть, весь аппарат Ягоды ищет тебя.
Стебельков мог бы разубедить в этом Скрябина, объяснить, что Григорий Ильич не сообщил руководству о побеге приговоренной преступницы, решил искать ее только силами «Ярополка». Но Стебелькову не было никакого резона откровенничать со студентом МГУ.
– Следовало этого ожидать, – прошептала Анна. – Мерзавца Григория Ильича на мякине не проведешь. Одного только я не пойму, – она повернулась к Николаю, лежавшему рядом с ней на скрипучей старой кровати, – что тебя связывает с Семеновым? И с какой стати тебе вздумалось меня спасать? Кто-то тебя попросил?
Вопрос этот тотчас напомнил Коле о странном тоне, каким заговорила с ним Анна тогда, в подземелье. Но мысль: добиться от беглой красавицы полной правды – покинула Скрябина, едва только мелькнув.
– Никто меня не просил, я действовал по собственной инициативе, – сказал он. – Только не думай, пожалуйста, что из-за этого ты чем-то мне обязана. У меня с Григорием Ильичом свои счеты, очень давние.
– Очень давние? – Анна с усмешкой подняла брови.
И – как-то само собой получилось, что Николай рассказал ей всё: о своей детской встрече с Семеновым, об упоминании «Ярополка», о том, как в тот роковой день увидел он Анну на аэродроме, о посещении кинофабрики, о Стебелькове, о практике в НКВД и даже о Мише Кедрове. Красавица слушала его молча, только один раз перебила его, задала вопрос – когда Коля вел рассказ о цельнометаллической двери без ручек и замочных скважин:
– Хоть раз были признаки, что эта дверь открывается? Звук или сотрясение?
– Ни разу. – Коля глянул на Анну с изумлением, но та сделала ему знак говорить дальше.
2
Николай недоумевал, как он сам не додумался до такой простой вещи.
– Это не дверь, – сказала ему Анна, – это – обманка. Скорее всего – кусок металла, приваренный прямо к арматуре в стене. Настоящая дверь где-то в другом месте.
– А часовые?..
– Для отвода глаз. Чтобы все считали: главные секреты «Ярополка» – там, и никто не искал бы другое хранилище секретов, настоящее. Думаешь, такой человек, как этот Стебельков, не пожелал бы заглянуть туда? – Сама Анна хорошо знала ответ на этот вопрос.
– Но где же тогда вход в это хранилище?
– Бог его ведает, где… – пробормотала Анна; знала бы она, как близко находилась от нужной двери два месяца тому назад!
Коля призадумался, а затем – затем глаза его вдруг начали меняться. У Анны возникло чувство, что она смотрит на зеленую морскую воду, в которой распускаются черные орхидеи. Ничего более завораживающего она в своей жизни не видела. И в тот же миг стоявшая на столе сахарница приподнялась, крутанулась пару раз в воздухе (ни кусочка сахара из неё не выпало) и вернулась на прежнее место.
– Кажется, я знаю, где Семенов спрятал настоящую дверь, – сказал Коля. – Вопрос только: как до неё добраться?
3
Если бы Стебельков мог убить Скрябина немедленно, прямо сейчас, он бы, пожалуй, ничего другого в своей жизни не пожелал бы. Мало того, что наглый щенок ни слова не говорил ему об Анне и о том, где она нынче прячется; мало того, что от самой Анны по-прежнему не поступало вестей!.. Так теперь этот наглец еще и требовал от Ивана Тимофеевича, чтобы тот провел его – не назад в расстрельный подвал, где ему было самое место, а в кабинет Григория Ильича! Да еще тогда, когда хозяин кабинета отлучится как минимум на три часа.
– Ни за какие деньги я этого не сделаю! – отрезал Стебельков.
Николай ничуть этому заявлению не удивился.
– Тогда я распущу слух, что вы – немецкий шпион, – мгновенно отреагировал он. – Выбирайте: или получите деньги, или получите статью.
С лицом Ивана Тимофеевича при этих словах произошла метаморфоза. Только что выражение его было испуганным и недовольным, и вдруг сделалось сосредоточенным и мрачным: как будто Пьеро сбросил свою маску, и под ней оказался герой древнегреческой трагедии – царь Эдип, к примеру. Но столь же внезапно маска Пьеро вернулась на прежнее место.
– Смерти вы моей хотите, Николай Вячеславович, – заныл капитан госбезопасности.
Хотя всё было как раз наоборот. Только умертвить Скрябина в данный момент Стебельков никак не мог.
Вот так и получилось, что в ночь с 15 на 16 июля, когда Григорий Ильич отправился домой, Коля вошел вместе со Стебельковым в кабинет комиссара госбезопасности. Затем практикант дождался, когда Иван Тимофеевич выйдет, перекрестился и натянул на руки нитяные перчатки.
Кабинет Семенова не был освещен, но Коле вполне хватало того света, который пробивался сюда через окна (лишь на треть прикрытые легкими шторками) с площади Дзержинского. Он уверенно двинулся к маленькой дверце в конце кабинета: к складу вещественных доказательств. Коле страшно хотелось осмотреть сам кабинет, пошарить по ящикам шкафов и письменного стола, но времени на это у него решительно не было.
Без особого труда – с помощью отмычек Стебелькова – Николай отпер дверь кладовки и нажал кнопку выключателя. Зажегся свет, и Скрябин смог по достоинству оценить придумку Григория Ильича. Наконец-то ему стало ясно, что даже и не сами вещи, собраные здесь, интересовали комиссара госбезопасности. Бесчисленная кухонная утварь и множество других мелких – и чрезвычайно пыльных – предметов, громоздившихся на полках, делали абсолютно невозможным незаметное проникновение в кладовку. Перемещение хотя бы одной из этих вещичек или случайно стертая с них пыль мгновенно указали бы Семенову, что к нему захаживали гости. Устанавливать же в своем кабинете обычную сигнализацию Григорий Ильич, по словам Стебелькова, не желал. Его недоверие к электрическим штучкам было почти патологическим.
Николай увидел на пыльном полу цепочку мужских следов примерно 45-го размера; она шла от входной двери к дальней, торцевой стене. Стеллаж возле этой стены был не совсем обыкновенным: присмотревшись, Коля увидел, что ножки его примерно на сантиметр не достают до пола.
«Он сделан на шарнире! – восхитился Скрябин. – Семенов открывает его, как дверь!»
Это открытие подтвердило Колину догадку о главном хранилище «Ярополка», но проку от этого было немного. Даже если бы юноша прошел след в след за Григорием Ильичом (выполнимая задача: у самого Скрябина был 44-й размер обуви), то как бы он сдвинул стеллаж-заслонку, не коснувшись его? Коля размышлял над этим добрых пять минут, а потом вдруг рассмеялся.
– Я балбес! – произнес он почти в полный голос и легонько потянул стеллаж на себя.
Григория Ильича не было в здании Наркомата, и Коля сдвинул объект без малейших усилий: стеллаж пошел в сторону, раскрылся. Но юноша немного не рассчитал, качнул его слишком сильно, и стоявшая на нем лампа с матерчатым абажуром – та самая, вокруг которой не было черного энергетического отпечатка, – стала заваливаться набок. Скрябин метнулся к ней и поймал ее удачно – за абажур, стертую пыль на котором было очень трудно увидеть. Но при этом, сам того не заметив, юноша чуть заступил за цепочку следов Григория Ильича и оставил на полу отпечаток своей ноги.
За стеллажом оказалась настоящая дверь: металлическая, выкрашенная черной краской, лишенная ручки, и – с кодовым замком, глубоко утопленным в ее панель. Коля опасался увидеть нечто подобное, но всё-таки надеялся, что сердце Ярополка будет закрыто на замок обычного свойства – такой, какой можно открыть отмычкой.
– Ну, ладно, начнем с чего-нибудь простенького… – пробормотал Николай.
Осторожно – по следам Григория Ильича – он подошел к двери и набрал 666; ничего не произошло.
В течение получаса Скрябин перепробовал всё, что только смог придумать: 961 – год рождения князя Ярополка Святославича; 980 – год его смерти; 25 101 917 – дату Октябрьской революции; 07 111 917 – эту же дату по новому стилю; 1142 – высоту Брокена, горы ведьмовских шабашей; 68 и 6666 – число демонских вождей и легионов демонов; 616 – иной вариант «числа зверя», упоминавшийся в ранних христианских документах – и много, много других комбинаций. Увы: замок не реагировал.
Николай не знал, что еще можно измыслить. Машинально он стал набирать цифры: 16 121 916; они означали дату его рождения – 16 декабря 1916 года. И – чуть не подпрыгнул от неожиданности: в замке раздался щелчок, а затем две части стальной панели, выкрашенной в черное, разошлись в разные стороны, как двери в поезде метрополитена.
Скрябин увидел комнату, освещенную несколькими яркими лампами, но был так удивлен, что даже не сразу вошел.
– Мой день рождения?.. – прошептал он.
И тут понял, в чем было дело. Да, Коля и впрямь отмечал свой день рождения 16 декабря – по григорианскому календарю. Но родился-то он 3 числа по старому стилю, и эта же дата значилась в его метрическом свидетельстве (где матерью Николая была записана некая Вера Скрябина, в девичестве Антипова, якобы умершая родами).
А 16 декабря 1916 года по юлианскому календарю в Петрограде произошло другое событие: во дворце князей Юсуповых был убит сибирский мужик по имени Григорий Распутин.
4
Эта библиотека была несравненно меньше той, куда Григорий Ильич спровадил Николая и Мишу. Помещение скорее напоминало огромный сейф: бронированные стены, пол и потолок; стальные полки, намертво приваренные к стенам; стальные же – несгораемые – ящики с документами. Казалось, сам воздух здесь матово-гладкий, как все предметы вокруг. Слава богу, заперты ящики не были – только закрыты на защелки; да и к тому же в комнате-сейфе нигде не было ни пылинки, так что Коля мог беспрепятственно переходить с места на место.
Скрябин знал: если его застанет здесь ночной дежурный или если Григорию Ильичу вздумается среди ночи вернуться на службу – спасения не будет. Но об этом он постарался не думать, решил для себя: в его распоряжении – время до пяти утра, до того, как начнет подниматься солнце. А потом он должен уйти отсюда.
Ящики были промаркированы неизвестным Коле восьмизначным кодом, по которому он никак не мог определить, что именно в них хранится. Ему приходилось открывать ящики один за другим; число их составляло не менее двух сотен, и даже на беглый просмотр ушло бы несколько часов.
– Майрановский, лаборатория ядов… – бормотал Скрябин, просматривая содержимое одного ящика. – Богданов, институт крови… – исследуя другой.
Досье на особых людей, собранные здесь, в другое время вызвали бы у Коли восторг и ужас. Но сейчас ему нужна была информация иного рода. И как, спрашивается, было отыскать ее здесь?
Закрыв глаза, Николай крутанулся на пятках и ткнул пальцем в первый попавшийся ящик; палец его заскользил по гладкому металлу и уперся в стальную полку. А когда юноша открыл глаза и присмотрелся, то обнаружил, что в действительности это была не полка, а откидывающаяся на петлях крышка другого – самого большого – ящика, напоминавшего сундук.
Коля откинул крышку и увидел папки, тетради и бумажные листы, уложенные плотные стопками. Наугад он вытянул первый попавшийся картонный скоросшиватель – бледно-синий, с истрепавшимися, размягчившимися уголками. В него был подшит один-единственный документ: слегка пожелтевший листок расстрельного приговора, внизу которого стояла подпись Председатель ЧК Союза коммун Северной области Г. Бокий. Имя же приговоренного было Романов Николай Михайлович.
Коля вздрогнул, и от волнения у него закололо ладони. Он знал, кем был этот человек, и был знаком с одним поразительным документом, принадлежавшим его перу. В свое время этой бумагой завладела Вероника Александровна – при обстоятельствах весьма странных, напрямую связанных с появлением в квартире на Каменноостровском проспекте кота Вальмона.
Бабушка принесла в дом белого перса, когда Коле только-только исполнилось два года. И, пожалуй, его появление стало именно тем событием, о котором у мальчика остались первые в его жизни отчетливые воспоминания. Он хорошо запомнил тот зимний день: за окном шел мокрый снег, а печка-буржуйка, которую приходилось топить в квартире, слегка коптила. Бабушка вошла в дом – в собольей шубе, надеваемой будто в насмешку над пролетариями и уличными бандитами, – и в руках у неё был сверток из рогожи: подвижный, колышущийся.
– Что это? – немедленно спросил мальчик.
– Это котик. – Вероника Александровна развернула рогожу, и на пол соскочил, коротко мяукнув, белый пушистый красавец. – Он теперь будет жить у нас.
Коля возликовал и тотчас попытался взять кота на руки, но только обнял воздух: перс ловко увернулся и скрылся в углу за стойкой для зонтов.
– Потом с ним поиграешь, – сказала Колина бабушка, – он сейчас устал и очень сильно нервничает.
– Ладно, – нехотя согласился Коля и тут же поинтересовался: – А как мы его назовем?
– У него уже есть имя. – Вероника Александровна вытащила из муфты красный кожаный ошейник и прочла слово, которое было выгравировано на прикрепленной к нему серебряной пластине: – Valmont.
Коля не знал этого ни шестнадцать лет назад, ни теперь – но Вальмон не просто устал к тому моменту, как попал в квартиру на Каменноостровском проспекте.
Персидский кот, почти убитый пулей Григория Ильича, смог подползти к краснокирпичной стене одного из полубастионов кронверка и укрылся там за довольно большим сугробом. Окровавленная белая шерсть делала умирающего зверя почти невидимым на фоне грязного снега и красной стены. И его никак не могла заметить Колина бабушка, которая 28 января 1919 года ходила в Петропавловскую крепость навещать одну из своих арестованных знакомых. Однако Вероника Александровна, проходя метрах в четырех-пяти от того сугроба, вдруг свернула с дороги и двинулась в ту сторону, где лежал кот.
– Кис-кис… – Женщина перегнулась через сугроб, пытаясь получше разглядеть животное; она видела, что кот весь в крови, но и помыслить не могла, сколь серьезную рану он получил. – Иди ко мне, котик!
Вальмон увидел ее и услышал, но сдвинуться с места не мог: позвоночник его был перебит, и если кот всё еще не умер, то лишь благодаря легендарной живучести всех представителей семейства кошачьих. Зверь страдальчески закатил глаза и попытался мяукнуть, но сумел издать только едва слышный вздох.
Вероника Александровна почти легла на серый снег, явно не дорожа своей собольей шубой, дотянулась до кота и подхватила его под передние лапы. От чудовищной боли в спине Вальмон на мгновение ожил: взвыл и даже попытался куснуть свою спасительницу. Но женщина была начеку и перехватила зверя так, чтобы держать его мордой от себя.
– Вот негодяи, уже по кошкам стрелять стали… – пробормотала она, поднимаясь на ноги и оглядывая истерзанного кота. – Ну-ну, ничего, держись! Я тебе помогу! – Она осторожно погладила Вальмона и только тут заметила его красный ошейник, который почти сливался по цвету с обагренной кровью шерстью.
Дыхание кота было таким частым и поверхностным, что непонятно было: дышит ли он или это уже предсмертная дрожь? И Вероника Александровна надеялась лишь на то, что ей удастся доставить кота живым в некий домик на окраине Петрограда, который гадалка уже много лет снимала на чужое имя.
Можно сказать, что ей это не удалось. От потери крови кот ослабел настолько, что уже не подавал никаких признаков жизни, когда Колина бабушка внесла его в тот дом – в единственную комнату, почти лишенную мебели.
Но – когда двумя часами позже Вероника Александровна выходила оттуда с Вальмоном на руках, кот был жив и здоров. От ужасной раны на его спине остался лишь небольшой плотный бугорок, и выглядел зверь в точности так же, как утром того дня. Разница была лишь в том, что ошейника на Вальмоне теперь не было: его пришлось снять, чтобы серебряная пластина не помешала совершавшемуся обряду.
5
Скрябин доставал из стального сундука бесчисленные папки и тетради; почти все они были записями и дневниками великого князя – Коля знал его почерк: мелкий и твердый. Однако читать все подряд бумаги юноша не мог, в основном их пробегал глазами. Но и этого ему хватило, чтобы понять, какова была изначальная сущность проекта «Ярополк».
– И натворили же вы дел, господа славянофилы… – в изумлении бормотал Николай.
А потом – на самом дне сундука – он обнаружил толстую исписанную тетрадь в кожаном коричневом переплете. Когда Скрябин заглянул в нее, у него перехватило дыхание.
– Вот оно!.. – воскликнул юноша – и тотчас усомнился в том, что он правильно понял смысл цифрового кода на двери хранилища.
Записи начинались так:
16 декабря 1916 года.
Сегодня я покидаю Тибет. Союзники англичане, которые с такой неохотой пустили меня сюда, взялись организовывать мой отъезд с большим рвением. Впрочем, я их не виню. Контроль над информацией – то, на чем держатся государства и их правители. А эта земля хранит столько тайных знаний, что их хватит на несколько империй. И я сумел получить здесь то, что искал более тринадцати лет: сведения об истинном характере происшествия с г-ном Филипповым.
Конечно, ни один суд мира не примет эти сведения как доказательства, но мне достаточно того, что сам я безраздельно доверяю их источнику.
Перед Скрябиным была главная часть мемуаров Николая Михайловича: та, которую он дописывал, уже находясь в Петропавловской крепости. Ясно было, что тетрадь попала затем в руки его палачей, но вот почему те сохранили ее, не уничтожили сразу же – этого Скрябин постичь не мог.
Он принялся читать.
6
Шел 1903 год, а инженер Филиппов всё не мог привыкнуть к тому, как удачно и счастливо складываются для него обстоятельства. Удача уже девять лет сопутствовала ему: начиная с 1894 года. В том году скончался император Александр III, ушел из жизни Павел Николаевич Яблочков, но зато он, Михаил Филиппов, инженер, литератор, историк и марксист, сделался редактором вожделенного для него журнала «Научное обозрение». И – стал участником проекта «Ярополк».
Девять лет он корпел над своими разработками, проводил один эксперимент за другим – благо средств на свои изыскания он получал столько, сколько запрашивал, и даже больше того. И вот теперь – сегодня, 11 июня 1903 года, – наступил великий момент.
– Ко мне не входить ни под каким предлогом! – распорядился Михаил Михайлович еще днем; ни прислуга, ни домочадцы не смели ему мешать.
Да что там – они! Ни меценатов своих, ни товарищей по идее – петербуржских социал-демократов, – Филиппов решил не пускать сегодня к себе в дом на улице Жуковского.
В первом этаже этого дома была устроена лаборатория: огромный кабинет, уставленный колбами, ретортами и измерительными приборами и затянутый, как в паутину, в электропровода. Главным элементом обстановки здесь было удивительное сооружение: стальное, в заклепках, метра полтора в высоту. Более всего оно походило на небольшой миномет, только ствол его отчего-то смотрел в потолок – как будто Михаил Михайлович вознамерился расстрелять из этого орудия спальню прислуги, располагавшуюся над его рабочей комнатой.
Был вечер; приближалась белая ночь. Филиппов – круглолицый мужчина лет сорока пяти, с бородкой и усами, чем-то похожий на поэта Некрасова, – лавировал по кабинету: ловко, ухитряясь ничего не задеть и не сшибить. То и дело он сверялся с показаниями своих приборов и имел вид озабоченный, но вполне довольный.
– Всё получится, – пробормотал он. – Сердцем чувствую: всё пройдет, как надо. То-то будет шуму в Академии наук, когда я опубликую…
Договорить он не успел.
В дверь его лаборатории – имевшей отдельный выход во двор, – кто-то позвонил, и от неожиданного дребезжания экспериментатор чуть не выронил колбу с треххлористым азотом. Если б он не удержал ее в руках, если бы емкость со взрывчатой смесью ударилась об пол, то весь дом вместе с окружающими его постройками (и вместе с человеком, звонившим в дверь) взлетел бы на воздух. Но Судьбе не угоден был столь благополучный исход.
7
Ранним вечером 11 июня по улицам Санкт-Петербурга размеренно вышагивал, куря на ходу папиросы, невысокий молодой мужчина: черноволосый, довольно бледный, рябоватый, со светло-карими, почти желтыми глазами. Шел он уверенно, не глядел ни на витрины магазинов, ни на вывески, ни на таблички с названиями улиц и номерами домов. По пути какой-то приезжий обратился к нему с вопросом: как найти такую-то улицу? И был глубоко удивлен, когда брюнет ответил ему с явственным грузинским акцентом, что, к сожалению, он нездешний.
И это было более чем правдой: он должен был находиться не здесь. Молодой грузин, исключенный из Тифлисской семинарии за революционную деятельность и основавший затем Батумский комитет РСДРП, должен был летом 1903 года сидеть в кошмарной тюрьме города Батума. И его товарищи, остававшиеся на свободе, были убеждены, что он там. Да и большинство охранников думало так. Он умел быть убедительным: его научил этому знакомец по Тифлисской семинарии, Георгий Гурджиев; и молодому человеку даже не составило особого труда заключить с тюремным начальством договор. Он вернется в тюрьму – позже, ближе к осени, когда состоится суд над ним и над другими организаторами рабочей демонстрации 1902 года. Но теперь, когда начиналась истинная игра – а молодой грузин нутром чувствовал, что она начнется вот-вот, – он никак не мог остаться от неё в стороне. И – переодетый в приличный, будто у чиновника средней руки, костюм, без усов, с остриженными по моде волосами, – он шел по столице Империи. Раза два или три мимо него проходили городовые, но ни один из них даже взглядом его не удостоил.
Бывший семинарист точно знал, куда ему нужно попасть. И объяснялось это даже не тем, что друзья, приютившие и переодевшие его, подробно объяснили, как найти нужный дом, и даже нарисовали на бумажке план. Он и без плана пришел бы туда, куда нужно. Интуиция (его враги будут потом говорить: звериное чутье) вела его, не давая сбиться с пути. И дом № 37 по улице Жуковского он отыскал без труда.
Проходя во двор через арку подворотни, грузин вытащил из внутреннего кармана пиджака какой-то увесистый предмет и взял его в правую руку, а сверху прикрыл габардиновым летним пальто, которое нес на сгибе локтя.
8
– Кто там? – спросил из-за двери Филиппов.
– Михаил Михайлович? – Голос был мягкий, довольно приятный, только с очень уж сильным грузинским акцентом. – Я ваш давний поклонник. Можно мне взять у вас автограф?
– Я занят! Приходите завтра!
Инженер стал отходить от двери, однако визитер теперь уже не позвонил – постучал в неё и проговорил, явно поднеся губы к самой замочной скважине:
– Пожалуйста, Михаил Михайлович! Я издалека, в Петербурге проездом, и через час отходит мой поезд. У меня с собой ваш роман «Осажденный Севастополь». Только подпишите книгу, и я тотчас уйду.
– Вот чёрт, не отвяжется ведь… – пробормотал инженер, воротился к входной двери и распахнул ее. – Ну, ладно, давайте сюда книжку, я вам… – И осекся на полуслове.
Из-под свернутого светлого пальто, которое визитер перекинул через руку, на Филиппова глядело дуло револьвера.
– Не волнуйтесь, Михаил Михайлович, – с той же вкрадчивой интонацией произнес грузин, – я не причиню вам никакого вреда. Если, конечно, вы сами меня к этому не вынудите. Заходите в дом.
И они вдвоем вошли в лабораторию. Посетитель, не поворачиваясь спиной к Филиппову, на ощупь запер за собой дверь и бросил свое габардиновое пальто прямо на пол – хоть рядом находилась вешалка. На полное обозрение инженера предстал шестизарядный револьвер системы «Кольт».
Михаил Михайлович, не отрываясь, глядел на оружие и пытался понять: что нужно от него этому молодому грузину? Деньги? Но денег он дома не держит, он же не безумец. Все его сбережения хранятся в банке. Тогда что же? Неужто он узнал об этом?
И, будто отвечая на его мысли, желтоглазый брюнет проговорил:
– Мои товарищи сказали мне, что вы, Михаил Михайлович, сделали революционное открытие. И сообщили, что именно сегодня вы собираетесь испытать свое изобретение. Убежден, моё присутствие вам в этом не помешает.
– А, товарищи! – Филиппов выдохнул со злым облегчением. – Значит, они не довольствовались тем, что я им рассказал. Послали наблюдателя. Ну-ну… Что же, присутствуйте, смотрите – если не боитесь. Только уберите свой револьвер: если вы хоть раз выстрелите, здесь всё взлетит на воздух.
– Стрелять я не буду, – пообещал грузин, однако револьвер не убрал.
Филиппов поглядел на него иронически, покачал головой. Весь его страх прошел; глупо было бояться таких же болтунов-марксистов, каким был он сам.
– Раз уж вы вызвались ассистировать мне, то скажите хотя бы, как мне называть вас? – обратился он к посетителю.
– Зовите меня Коба, – ответил тот.
9
Михаил Михайлович с прежней ловкостью носился по лаборатории, избегания соударения с острыми углами столов и со своей алхимической посудой. Поначалу Коба водил дулом револьвера вослед его перемещениям, но потом ему это надоело, он сел на табурет и положил правую руку на колено, направив дуло кольта в пол. Инженер явно не собирался вынуждать его к стрельбе. Мало того: присутствие зрителя его словно взбадривало, пробуждало в нем артистический кураж. Так что Филиппов, без всякой просьбы со стороны незваного гостя, принялся рассказывать о сути своего эксперимента:
– Еще в юности я прочел, – говорил он, не отрываясь от совершаемых приготовлений, – что изобретение пороха сделало войны менее кровопролитными. С тех пор меня преследовала мысль о возможности такого изобретения, которое сделало бы войны почти невозможными. И вот, вообразите себе: я сделал, наконец, открытие, практическая разработка которого полностью упразднит войну[7].
– Да, да, – Коба нетерпеливо кивнул, – товарищи мне рассказали. Вы изобрели способ электрической передачи на расстояние волны взрыва.
– Именно! И это расстояние может составлять тысячи километров!.. Так что, сделав взрыв в Петербурге, возможно будет передать его действие в Константинополь. Но при таком ведении военных действий на расстоянии война фактически становится безумием и непременно будет упразднена. – Филиппов глянул на Кобу с выражением торжества.
Молодой грузин помолчал, видимо не вполне разделяя энтузиазм Михаила Михайловича, а затем взглянул на филипповскую «дальнюю пушку», жерло которой смотрело в потолок, и поинтересовался:
– И что вы намерены взорвать в данный момент?
– О, ничего, почти ничего! – Инженер рассмеялся, но как-то нервно. – Некие люди, которые финансировали мои исследования, попросили меня осуществить для них опыт: нанести энергетический удар по объекту, который гипотетически находится за пределами мезосферы.
Что такое мезосфера, Коба не знал; он понял только, что это – где-то высоко в небе, и осторожно спросил:
– А ваш потолок при этом останется целым?
– Разумеется. – Филиппов посмотрел на него как-то странно: видимо, до ученого только теперь стало доходить, что его друзья-марксисты прислали к нему в качестве наблюдателя откровенного профана. – Когда происходит передача радиоволн, разве они сносят всё на своем пути?
Этот пример был Кобе более или менее понятен.
– И на какое расстояние вы сегодня будете передавать излучение? – полюбопытствовал он.
Филиппов слегка пожал плечами. Формулы, которые он использовал, позволяли оценить дальность передачи детонации, но без особой точности.
– Ну… – инженер что-то прикинул в уме, – примерно в пятьсот километров.
Тигриные глаза Кобы заметно расширились, и он вопросил, от удивления возвысив голос:
– В какой же гипотетический объект вы рассчитываете попасть?!
На этот вопрос инженер так и не ответил: может, не захотел, а может, сам не знал ответа. Но, так или иначе, Коба не собирался покидать лабораторию. Он обязан был увидеть в действии оружие, применение коего наверняка приведет к восстанию народов и смещению прежних властителей (и – к воцарению властителей новых, разумеется).
Филиппов тем временем будто на крыльях летал. Взрывчатые смеси были размещены им в точном соответствии с их назначением; электрические провода подведены, куда нужно.
– Ну-с, глубокоуважаемый Коба, – проговорил инженер весело, – я бы сказал: с Богом, но, боюсь, Он в таком деле помогать нам не станет.
И – Михаил Михайлович повернул ручку тумблера, подавая электрическую энергию к своему прибору.
Минуту или полторы ровным счетом ничего не происходило. «Обманул меня? – мелькнула мысль у бывшего семинариста. – Подстроил всё так, чтобы опыт не удался?..»
А затем – случилось.
10
Филипповская пушка, только что брызгавшая искрами, фыркнула (Это и есть взрыв?!) и померкла, а вся лаборатория инженера в тот же миг сделалась черной и пустой. Не то, что инженер из неё удрал, нет, дело было в другом: Коба явственно ощутил, что в комнате больше нет ни пола, ни потолка, ни окон, ни лабораторного оборудования. Вообще ничего нет.
Грузин попробовал позвать Филиппова ипонял, что не может этого сделать. Звать ему было нечем: язык у него во рту тоже сделался пустотой, равно как и сам рот. Коба хотел повернуть голову: осмотреться по сторонам, но и головы у него теперь не было – хотя он видел, слышал и осознавал всё (А что – всё? Это ничто – и есть «всё»?!).
– Это ничто – и есть Ад… – произнес кто-то раздумчиво.