Орден Сталина Белолипецкая Алла

Июнь 1935 года. Москва. —

Июнь 1923 года. Ленинград

1

Весна закончилась, и началась летняя экзаменационная сессия. Связанные с нею заботы на время отвлекли Николая и Мишу (не вполне осведомленного об истинном положении дел: его друг не стал рассказывать ему о Стебелькове) от предпринятого ими расследования. По крайней мере Михаил был искренне уверен в том, что отвлекли. Да и то сказать, дело «Максима Горького» с самого начала обещало зайти в тупик, поскольку для его раскрытия требовались чрезвычайные меры и чрезвычайные же возможности.

Правда, было обстоятельство, благодаря которому возможности Скрябина и Кедрова могли в скором времени расшириться, но – ненамного. А пока с утра до ночи Николай и Миша пропадали то в аудиториях, то в библиотеке университета. Или сидели дома, обложившись учебниками и тетрадями, с тяжестью в головах, с мелькающими перед глазами печатными и рукописными строчками.

Правда, Коля раз пять или шесть пропадал куда-то на полдня или даже больше, но всякий раз отговаривался тем, что за учебниками забыл о времени, и Миша ему верил. На самом же деле Скрябин в течение этих отлучек либо звонил по телефону из какой-нибудь будки на улице (не желая пользоваться аппаратом в своей комнате), либо шел в Ленинскую библиотеку, где штудировал подшивки газет за последние тридцать лет. Правда, не все газеты интересовали его: только те, даты выхода которых относились ко времени крупнейших воздушных катастроф.

Так всё шло до самого конца июня, а двадцать восьмого числа, в четверг, сдав последний экзамен за первый курс, Николай снова отправился на отцовскую дачу.

– Интересно, – сказал Колин отец, – кто тебе удружил с таким направлением на практику? Если хочешь, я это выясню.

Они вновь сидели на той же скамейке, где беседовали в прошлый раз; только теперь солнце уже закатилось, вокруг них зудели комары, и в сумерках Коля почти не видел папиного лица.

О месте своей летней практики юноша узнал еще месяц тому назад, когда утром 26 мая его и Мишу Кедрова вызвали в деканат юридического факультета МГУ, где им вручили по листу плотной бумаги с круглыми гербовыми печатями.

– Нет, – Николай взмахнул рукой, то ли отгоняя комара, то ли отметая саму возможность подобного выяснения, – не надо. Такая практика – мечта любого студента-юриста.

В МГУ пришли два запроса с Лубянки: студенты Скрябин и Кедров вызывались для прохождения летней практики в НКВД СССР. На университетское руководство это произвело впечатление: первокурсникам обычно предлагалось практиковаться в народных судах и районных отделениях милиции.

Отец глянул на Николая с сомнением.

– Неужто тебе не интересно?.. – начал было он, а затем умолк на полуслове, посмотрел на своего отпрыска испытующе и только покачал головой.

– Лучше скажи мне, – проговорил Николай, – удалось ли что-нибудь узнать о другом?

– А, о девочке – Коровиной Тане? Представь себе, это оказалось труднее, чем я думал. Ты же просил навести справки негласно. Так вот, примерно двадцать разных людей мне сообщили: она погибла вместе с родителями. И если бы ты не заверил меня, что самолично ее спас, бы им, пожалуй, поверил. Но, в конце концов, истина выплыла наружу. Пару дней назад я через десятые руки получил сведения, что в Морозовскую детскую больницу, в ожоговое отделение, восемнадцатого мая была доставлена девочка примерно пяти лет, по описанию – точь-в-точь твоя крестница. В регистрационный журнал ее не записали, зато поместили в специальный бокс и уход за ней обеспечили отменный. Так что она идет на поправку.

– А навещает ее кто-нибудь?

– Представь себе, да. Сейчас скажу – кто. – И Колин отец полез в нагрудный карман рубашки за листком бумаги – но полез как-то нарочито, словно в действительности не нуждался ни в каких вспомогательных записках.

«Неужто к ней пустили бабушку?» – успел подумать Николай. Но всё оказалось не так.

– Это ее родственник, – проговорил сановный дачник, вытащив из кармана шпаргалку, – дядя, кажется. Он – не последний человек на Лубянке. Григорием Ильичом его зовут, а фамилия его – Семенов.

– Дядя… – шепотом повторил за ним Коля.

Лицо его побелело и исказились, но не от злобы, нет: на миг оно сделалось лицом маленького мальчика, лет шести с половиной на вид.

2

Звонок в дверь раздался в половине второго дня 27 июня 1923 года, когда юная нянька только-только закончила кормить шестилетнего Колю обедом. Сквозь пурпурные атласные шторы, которыми завешены были выходившие на южную сторону окна, пробивался приглушенный, струящийся зноем свет. Половина мебели белела полотняными чехлами: хозяйка с внуком на следующий день должны были выехать на дачу. Их домработница уже отправилась туда – приготовить всё к их приезду, и забрала с собой Вальмона. Вероника же Александровна перед отъездом наносила визит аптекарю, жившему на другом конце города; тот исполнял для неё какие-то особые заказы. Так что в четырехкомнатной ленинградской квартире на Каменноостровском проспекте в этот час не было никого, кроме Коли и его няни.

Квартира эта, располагавшаяся в последнем, пятом этаже бывшего доходного дома, имела два выхода: на парадную лестницу и на черную. Трель звонка доносилась со стороны парадной двери, к которой – с некоторой неуверенностью – и направилась Колина няня, семнадцатилетняя Настя: симпатичная русоволосая девушка с карими глазами и румяным круглым лицом. Она привыкла к тому, что в отсутствие хозяйки, Вероники Александровны, никто к ним в гости не захаживает.

Коля, уже устроившийся на диване в гостиной с «Островом доктора Моро» Герберта Уэллса, отложил книгу и прислушался.

– Кто там? – спросила Настя, стоя на некотором отдалении от двери, даже не притрагиваясь к щеколде.

И мальчик услышал, как бесцеремонный мужской голос ответил из-за двери: «Открывай, гэ-пэ-у».

Что означает это сочетание звуков – Коля знал очень хорошо, хотя и не имел представления о том, что в 1923 году Государственным политическим управлением именовалось некое лубянское ведомство. «ГПУ – просто шайка бандитов», – сказала как-то в разговоре с одной из своих знакомых Колина бабушка. Мальчик это определение тотчас запомнил, а потому крикнул теперь Насте:

– Не отпирай дверь! – И, вскочив с дивана, выбежал в прихожую: остановить свою няньку, если та вдруг решит его не послушать.

Девушка, однако, и сама не жаждала впускать визитеров. Побелев лицом, она прошептала почему-то: «Так вот в чем дело…», а потом обернулась к Коле и кивком головы указала ему на дверь черного хода. Мальчик мгновенно ее понял и побежал к двери на черную лестницу.

Вернее – ему показалось, что он побежал. Ноги мальчика вдруг одеревенели, словно он три часа провел на морозе без валенок, а выступивший на его лбу пот сделался ледяным. Удивленный, но пока еще не испуганный, Коля повернулся к няньке – и увидел, что изо рта у Насти при каждом ее выдохе (а дышала она часто) вырывается пар.

А затем повторно раздалась фраза: открывай, ГПУ; только теперь она звучала тягуче, с завыванием, и в чрезвычайно низком регистре. Как будто граммофонную пластинку проигрывали на замедленных оборотах.

Настя – тяжело, словно шла по пояс в снегу, – двинулась ко входной двери. «Не надо!» – собрался крикнуть ей Коля. Но, во-первых, его язык заледенел, как и всё его тело, а, во-вторых, застывший в Настиных глазах ужас, ясно показывал: она и сама понимает, что не надо, но вот идет же открывать! Коля – тоже в замедленном темпе, увязая в том же самом сугробе, – побрел к девушке и почти успел: повис на одной ее руке. Однако другой рукой Настя в этот же миг повернула ключ в замке.

В прихожую тотчас ввалились двое здоровенных мужиков в штатском, и один из них прямиком направился к двери черного хода. Коля понял, что им с Настей ни при каком раскладе было не спастись: через эту дверь внутрь вошли еще двое бандитов, эти – уже в форме ГПУ.

Между тем прихожая просторной квартиры разморозилась, вновь стала жаркой, даже душной. Колина няня набрала полную грудь воздуха и закричала: «Помо…», но возглас ее оборвался на полуслове. Девушка увидела, как в висок Коле, который всё еще держал ее за руку, уперлось черное, маслянисто поблескивающее дуло. Державший наган мужчина произнес – почти равнодушно:

– Молчи, сука, а не то разнесу мальчишке голову.

Впрочем, если б юная нянька и успела позвать на помощь, вряд ли от этого была бы польза. В середине дня коммунальные жильцы, заселившие бывший доходный дом, почти все были на работе, а те, которые не были, наверняка не услышали бы криков сквозь толстые стены старинной постройки.

Повернув голову, Настя как-то странно глянула на сотрудника ГПУ, который вошел в квартиру первым – и не направился к черному ходу, а остался возле парадной двери и тщательно запер ее. Коля подумал, что его бабушка назвала бы этого мужчину представительным. Был он высок ростом, широк в плечах и вообще крепок сложением, с идеально гладким надменным лицом, с густыми белокурыми волосами, зачесанными со лба назад. Единственным, что портило его внешность, были глаза: они были слишком близко посажены и глядели без всякого выражения; даже направление их взгляда было невозможно проследить, словно рослый чекист не мог видеть ничего, кроме кончика своего носа.

«Нравится он, что ли, ей?» – изумился мальчик Настиному вниманию к пустоглазому. А тот, явственно показывая, что именно он тут главный, скомандовал двоим «гэпэушникам»:

– Проверить здесь всё, живо! – И те кинулись по комнатам.

Еще один чекист по-прежнему прижимал наган к голове Коли, которому, впрочем, так и не стало по-настоящему страшно. Смерти он никогда не видел и в ее существование не верил; она была для него сродни фантазиям мистера Уэллса. Мальчик сжал покрепче Настину руку и произнес, пытаясь копировать грозную бабушкину интонацию:

– Вы не имеете права здесь находиться! Покажите орден! – Он, конечно, имел в виду – ордер.

Настя попробовала шикнуть на Колю, а мужчина с наганом только ухмыльнулся.

– Ишь, волчонок, буржуйский выкормыш! Того и гляди – укусит!..

Если б он этого не сказал, дальнейшие события могли бы повернуться по-другому. Самому Коле и в голову бы не пришло кусать человека, пусть даже бандита; но, раз это было сказано, то, стало быть, являлось возможным.

– Григорий Ильич, да что же это… – заговорила вдруг Настя, обращаясь к тому – с гладким лицом; и вновь закончить ей не дали.

Тот, кого она назвала Григорием Ильичом, наотмашь ударил ее по лицу, и Настя, выпустив Колину ладонь, повалилась на пол – с губами, разбитыми в кровь. При этом сотрудник ГПУ, державший на мушке Колю, решил выказать усердие перед своим начальником. Едва девушка упала, он со всего маху ударил ее обутой в сапог ногой: сначала – в бок, а потом, когда от боли Настя скорчилась на полу – в живот.

Тут-то всё и случилось.

Держать оружие приставленным к голове одного человека и при этом избивать ногами другого – невозможно; мерзавец поневоле отвел от головы мальчика руку, в которой был зажат наган. И Коля – словно только этого он и дожидался, – схватил другую руку чекиста и впился в нее зубами, стискивая их, прокусывая насквозь мясистый треугольник между большим и указательным пальцами.

Укушенный завопил, выронил наган и с такой силой взмахнул левой рукой, что из кармана его пиджака выскочило и рассыпалось по полу с десяток подсолнуховых семечек. Коля отлетел метра на два и врезался в стену спиной и затылком, так что в голове у него вспыхнули фиолетовые искры. Однако этот взмах был ошибкой. Если бы сотрудник ГПУ попытался разжать Колины зубы – или заставил бы мальчика сделать это, угрожая, скажем, убить Настю, – то, конечно, не понес бы такого ущерба. Силой своего броска чекист помог мальчику сделать то, что ему самому вряд ли удалось бы: Коля сумел вырвать из руки негодяя приличный кусок плоти.

Обливаясь кровью, забыв про Настю, про свой наган и даже про своего страшного шефа, укушенный кинулся к ребенку – и, вероятно, убил бы его на месте, забил бы насмерть. Но тут до Колиного слуха донеслись – приглушенные, будто проходящие сквозь слой ваты, – слова Григория Ильича:

– Не смей его трогать! Надо сперва выяснить, насколько он пригоден для Ярополка.

И гладколицый склонился к мальчику, держа перед собой на ладони пачку папирос. Коля невероятно изумился: он решил, что бандит из ГПУ сейчас предложит ему закурить. Но вместо этого Григорий Ильич произнес – вкрадчиво:

– Покажи дяде, что ты умеешь. Выбей у меня эту пачку из руки – только не касайся ее.

Коля смотрел на папиросы секунду или две, а затем его сознание померкло – разом, словно опущенная в воду свеча.

3

К счастью, тьма под деревьями, сомкнувшими кроны над дачной скамейкой, из серой уже превратилась в фиолетовую. И Колин отец не заметил того, что творилось с его сыном. Помолчав некоторое время, Николай как ни в чем не бывало проговорил:

– Есть еще кое-что, папа…

– Ну, я так и думал, что ты чем-то одним не ограничишься. Что там еще у тебя?

– Видишь ли, – Коля вздохнул, зная, что ступает на крайне зыбкую почву, – есть в деле «Горького» кое-какие детали, которые меня смущают. Во-первых – ты и сам это заметил, я думаю: тот человек, о котором Ягода писал Сталину, и мнимый дядя Тани Коровиной – одно и то же лицо. Не странно ли?

Колин отец мысленно изругал себя за то, что упомянул фамилию Семенов, рассказывая о докладной записке Ягоды.

– Если это во-первых, – по папиному тону Коля понял, что тот и впрямь сложил два и два, но не желает обсуждать получившийся результат, – то что будет во-вторых?

– Во-вторых, в тот день я на Центральном аэродроме видел этого человека – в бинокль, и кое на что обратил внимание.

– И как ты понял, что это он, в смысле, Семенов?

Колин отец так никогда и не узнал о происшествии, случившемся с его сыном летом 1923 года. Только удивился, с чего это Вероника Александровна вдруг съехала со своей шикарной квартиры на Каменноостровском – перебравшись, правда, в квартиру не худшую: на Гороховой улице (примерно посередине между прежней резиденцией ленинградских чекистов и домом, где когда-то жил Распутин).

У Коли имелся ответ; его отец не знал, что такого просто не могло быть.

– Я видел фотографию Семенова в газете – с подписью, – быстро, чтобы поскорее разделаться с ложью, проговорил студент МГУ и тотчас продолжил: – На моих глазах он подложил свернутый листок бумаги в сумку женщины-кинооператора. Полагаю, это и было письмо, которое Благин будто бы писал под диктовку манипуляторов.

Тишина воцарилась в саду госдачи; только цикады звенели в траве, да в отдалении выводил трели запоздалый соловей, так и не нашедший себе пары.

Отец Николая Скрябина был далеко не глуп и тотчас понял, к чему клонит его отпрыск. Однако он не стал ни кричать на своего сына, ни обвинять его в безумии. Дело принимало слишком серьезный оборот, и сталинский сановник, отличавшийся огромной изворотливостью ума, мгновенно сообразил, какую линию поведения следует избрать.

– Кто-нибудь, кроме тебя, видел, как Семенов подбросил то письмо? – вопросил он.

– Это вряд ли. – Коля покачал головой.

– А ты сам-то уверен, что подброшенная бумажка была сфабрикованным заявлением Благина, а не любовной, к примеру, запиской?

Николай изумленно вскинул голову, почти не веря тому, что отец смог настолько точно угадать ход его собственных мыслей, но тем не менее сказал:

– Теперь – да, уверен.

– Однако никаких доказательств у тебя нет?

Коля хотел было ответить: «Смотря что считать доказательствами», но юлить ему страшно не хотелось, и он признал:

– Неопровержимых – нет.

– Итак, – подытожил его отец, – у тебя в наличии только догадки и предположения. Даже если ты скажешь кому-то: Семенов подкинул письмо, то сам Семенов скажет – это чушь. Твое слово против его. И кому из вас двоих поверят?

– У меня имеются не только догадки, – проговорил Николай. – Есть кое-что посущественнее.

4

Анна Мельникова понятия не имела о молодом человеке, посетившем кинофабрику военных и учебных фильмов через два дня после ее ареста, а потому уверена была, что ее очередного сообщника, выкравшего улики, Григорий Ильич измыслил так же, как до этого он состряпал дело с благинским письмом. То-то удивилась бы красавица, если б узнала, что похититель улик существует самым реальным образом. И что он ведет речь о ее деле как раз тогда, когда оно пришло к своему завершению.

28 июня, за несколько часов до того, как Скрябин прибыл на дачу своего отца, Анну допустили в основной корпус Наркомата – впервые за последний месяц, если не считать прогулок, во время которых заключенные внутренней тюрьмы НКВД прохаживались по зарешеченным отсекам на крыше лубянского здания. Охранник препроводил ее не в кабинет Григория Ильича, а в маленький зальчик с невысокой трибуной у передней стены. Николаю Скрябину он показался бы похожим на небольшую университетскую аудиторию, с которой это помещение в действительности не имело ничего общего.

За трибуной восседали трое мужчин в форме НКВД. Анну конвоир поставил как раз напротив них.

– Извините, что не предлагаем вам стула, – бархатным баритональным голосом произнес тот из заседателей, который сидел посередине. – Однако уверяю вас: наше мероприятие не займет много времени. Мы вас не утомим.

«Как видно, в Особом совещании НКВД заседает какая-то особенная, выдающаяся мразь», – только и подумала Анна.

Впрочем, сладкоголосый председатель ее не обманул: Особое совещание и впрямь совещалось недолго.

– Приговор будет приведен в исполнение в течение четырнадцати дней, – заключил свою речь мужчина с бархатным голосом.

От изумления Анна чуть было не переспросила: «Две недели?» Но не потому, что сочла этот срок недопустимо малым, отнюдь нет: приговоры, выносимые тройкой ОСО, как правило, приводились в исполнение в течение одних суток, максимум – двух-трех. Да и то сказать, чего время тянуть? Не на апелляции же и кассационные жалобы осужденных его тратить?

Но для Анны решили сделать исключение. И она поняла, что это вовсе не было милостью; вероятно, участники «тройки» получили специальное распоряжение от комиссара госбезопасности Семенова. Красавица-кинооператор готова была заключить пари, что только в четырнадцатый из этих дней – точнее, в четырнадцатую ночь, – ее выведут на расстрел.

5

Колин отец испытал некоторое беспокойство.

– Посущественнее – это что же означает? – спросил он.

– Видишь ли, крушение «Горького» – не первая катастрофа, к которой имеет отношение Семенов, – сказал Николай и, не давая своему отцу опомниться, начал перечислять: не сверяясь ни с какими бумажками: – 24 сентября 1910 года на Комендантском поле под Санкт-Петербургом во время показательного полета разбился на своем «Фармане» Лев Мациевич, первопроходец русской авиации. И никто потом не смог сказать, отчего это вдруг его аэроплан развалился в воздухе на две части. Так вот, в одной петербуржской газете я нашел фотоснимок с места катастрофы, и на нем среди прочих зрителей запечатлен Семенов. – Коля не стал говорить, что лишь по смазанному пятну вместо лица он опознал Григория Ильича.

– Ну и что? – Колин отец пожал плечами. – Мациевич был тогда героем, весь Петербург ходил на него смотреть.

– Слушай дальше. Менее чем через год, 14 мая 1911 года разбился летчик Смит – тоже на Комендантском поле. Его гибель описал Александр Блок в стихотворении «Авиатор» – оно как будто о «Горьком» написано:

И вновь на аэродроме оказывается Семенов! В 1912 году уже в Севастополе разбились авиаторы Альбокринов и Закутский. И кто, как ты думаешь, присутствовал при этом? Но и это еще не всё! Я стал просматривать в библиотеке заграничные газеты – те, что есть в открытом доступе. Знаешь, что я там увидел?

И Николай начал перечислять: разбившиеся аэропланы; рухнувшие аэростаты и дирижабли; самолеты, пропавшие без вести – как «Латам-47» Амундсена, отправившегося на поиски разбившегося дирижабля «Италия». Всякий раз провожать их приходил некий субъект, чье лицо на газетных фотографиях было лишь смутным пятном. А закончил Скрябин случаем и вовсе недавним, уже отечественным. Григория Ильича (человека без лица) запечатлел фотограф из «Красной Звезды» – 30 января 1934 года на аэродроме в Кунцеве, когда поднимался в воздух новейший советский стратостат «Осоавиахим-1». Он побил рекорд по высоте полетов, поднявшись в воздух на 22 000 метров, но при спуске гондола отделилась от оболочки и рухнула на землю. Находившиеся в ней стратонавты – триумфаторы неба, как называли их газеты, – конечно же, погибли.

Когда Коля умолк, его отец тотчас спросил:

– Ну, и что ты намерен делать с этой информацией? – Он как будто и не был удивлен.

– Добиться расследования в отношении Семенова, – немедленно отозвался студент юридического факультета. – И чтобы до окончания этого расследования дело кинодокументалистов было приостановлено. А еще – я хотел просить тебя о содействии.

– Хорошо, – кивнул сановный дачник, хоть Коля в темноте не мог этого увидеть. – У тебя, я полагаю, есть какие-то записи по этому делу? Передай их мне.

Николай тотчас извлек из брючного кармана довольно пухлый блокнот и вложил его – почти на ощупь – в руку отца.

– Я попробую узнать, что со всем этим можно сделать, – сказал тот. – Но сперва ты должен пообещать мне кое-что: держать это дело в тайне.

– Ладно, папа… – В голосе юноши восторга не ощущалось.

– Что: ладно, папа?.. – уточнил Колин отец.

– Я обещаю: никому больше этих сведений не сообщать, не переговорив сначала с тобой.

– Ну, вот и молодец… – Родитель чуть было не добавил: хороший мальчик, но вовремя опомнился, просто повторил еще раз: – Молодец.

И отправился спать почти успокоенный, зная, что Колиному слову можно без колебаний доверять. Правда, прежде чем улечься, он заглянул на кухню, разжег огонь в духовке одной из плит и бросил в загудевшее, взметнувшееся пламя блокнот своего сына.

На следующий день, когда Скрябин и Кедров вновь встретились на квартире у Коли, тот поведал своему другу о беседе с отцом. И более всего Мишу удивил и озаботил рассказ о судьбе Танечки Коровиной.

– Что же всё это означает? – изумился Кедров. – Тот мерзавец ее родственником быть не может. Я спрашивал в ЦАГИ: у неё осталась одна бабушка…

– Я полагаю, – сказал Николай (голос его показался Мише совершенно чужим, как после крушения «Горького»), – негодяй желает выяснить, каким образом пятилетнему ребенку удалось выжить в авиакатастрофе, где выжить было просто невозможно. И он теперь считает девочку своей собственностью. Уж конечно, отдавать её бабушке он не планирует.

– Так что же нам делать теперь?

– Задавить гада. – Николай произнес это без всякой ажитации; так говорят: после вечера наступает ночь. – До того, как Таню выпишут из больницы. Пока она там, он ничего ей не сделает.

– Да как же ты его задавишь?! – возопил Миша. – Рассчитываешь как-то навредить ему, когда мы будем на практике в НКВД? Но ведь – кто ты, и кто он!..

– Я знаю, кто он, – произнес Коля после немыслимо долгой паузы, во время которой его словно и не было в квартире на Моховой.

6

Когда маленький Коля пришел в себя июньским днем 1923 года, то решил, что очутился на улице, где переменилась погода, и солнечный день превратился в дождливый. Очевидно, время года тоже сменилось, поскольку в июне дождь бывает теплым, а по Колиному лицу, по прикрытым векам, по спине и по плечам (которые почему-то оказались голыми) текли струйки ледяной воды. Впрочем, ощущение это не было неприятным, скорее наоборот: холод приглушал боль в затылке и в спине. Гораздо хуже оказалось другое: у себя во рту мальчик ощутил сбившуюся в комок тряпку, привязанную чем-то снаружи, чтобы она не выпала.

Сосредоточившись на кляпе во рту, Коля не сразу почувствовал другое: что-то перекатывалось у него за щекой – небольшое, как долька мандарина, тепловатое, но безжизненное, с негладкой поверхностью. Со страхом Коля подумал, что он откусил сам себе часть языка. Но боли в языке он не ощущал, да и сам язык осязался им во рту, как совершенно целый, неповрежденный. И мальчик догадался: шероховатое нечто было куском плоти гэпэушного бандита, вырванным из мягкого треугольника между большим и указательным пальцами его руки. К счастью, Коля ещё не приобрел чувствительности и предрассудков взрослого человека; ему стало противно – но и только. Это спасло ему жизнь: если бы его начало тошнить, то – с кляпом во рту – он попросту захлебнулся бы собственной рвотой.

Тут кто-то стал трясти его, схватив за плечо, и мальчик услышал над собой вкрадчивый голос:

– Ну-ка, парень, посмотри на меня! Ты ведь уже очнулся, я знаю.

Несомненно, это был тот, кого Настя назвала Григорием Ильичом. Не открывая глаз, мальчик попробовал пошевелиться и тут сделал открытие, которое – впервые за всю его жизнь – заставило его испугаться по-настоящему. Коля понял, что, во-первых, он сидит связанный, а во-вторых, его голая спина упирается в голую спину другого человека. Спина эта была узкая, с нежной кожей, со слегка выпиравшими позвонками. Не по смыслу – просто по догадке – Коля понял, что его связали спина к спине с няней. И ей, должно быть, тоже заткнули рот, потому что она молчала, даже не пыталась подать голос, и слышно было, как девушка с усилием втягивает воздух носом. Сидели они, несомненно, в большой эмалированной ванной на ножках в виде львиных лап, уцелевшей в бабушкиной квартире со времен доходного дома.

Между тем Григорий Ильич вопросил – всё с той же мягкой интонацией:

– Так ты сам откроешь глаза или предпочтешь, чтобы я разрезал тебе веки?

И Коля услышал короткий царапающий звук; негодяй взял что-то металлическое с мраморной полочки возле ванны. Мальчик тотчас понял, что это была бритва, которой пользовался когда-то его отец, распахнул глаза так широко, как только смог.

В первое мгновение он ничего не разглядел из-за яркого света, заливавшего ванную комнату. Но глаза его быстро привыкли к освещению, и он увидел, что, помимо Григория Ильича, в ванной находится укушенный мерзавец, обмотавший руку одним из бабушкиных полотенец. На махровой белой ткани (Коля отметил это не без удовольствия) набухало ярко-алое пятно. Лица# негодяя мальчик рассмотреть так и не смог: для этого пришлось бы слишком сильно запрокидывать голову.

Двух других бандитов, вломившихся в квартиру, Коля в ванной комнате не увидел. Мысль о том, куда именно они могли пойти, промелькнула в его голове – и тотчас улетучилась, поскольку была вытеснена иными соображениями. Оглядев себя, Коля убедился, что он и впрямь сидит в ванной нагишом; бросив мимолетный взгляд через плечо, он удостоверился, что и Настя находится в точно таком же положении. Душ, крепившийся к потолку прямо над их головами, исходил тугими струями холодной воды. Для чего негодяям понадобилось снимать с него и с Насти всю одежду, притаскивать их в ванну, связывать и поливать водой – этого мальчик понять не мог.

– Ну, вот и славно, – произнес между тем Григорий Ильич, убедившись, что пленник глядит на него во все глаза. – Теперь самое время для небольшого эксперимента. – И он крикнул, поворачивая голову в сторону открытой двери: – Приступайте!

С этими словами он поднялся и вышел прочь. Следом за ним двинулся укушенный с полотенцем на руке, и Коле показалось, что даже его спина выражает злорадство.

Слово «эксперимент», произнесенное гладколицым, вызвало у мальчика лишь одну ассоциацию: эксперимент – как на острове сумасшедшего доктора Моро. И, поскольку Григорий Ильич ни на какого доктора не походил вовсе, доктором Моро Коля мысленно окрестил того, другого – безликого, с окровавленной повязкой.

Дверь ванной комнаты захлопнулась, щелкнула приделанная снаружи щеколда, и Коля отчасти перевел дух: перспектива оказаться запертым в ванной его не особенно пугала. А Настя у него за спиной что-то промычала сквозь кляп.

– У-у? – таким же манером переспросил Коля, едва не проглотив откушенный фрагмент руки доктора Моро.

Девушка снова попыталась заговорить, и Коля так старательно вслушивался в издаваемые ею звуки, что не сразу понял: из-за двери к нему тоже обращаются.

– …отодвинешь ее – и я сразу вас обоих выпущу, – услышал мальчик окончание фразы, произнесенной гладколицым.

– Угу, угу, – торопливо замычала Настя, и Коле показалось даже, что он разобрал последовавшие за этим два слова: сделай это.

Что именно от него требовалось, мальчик знал; он и прежде проделывал подобные вещи неоднократно. У них с Настей это сделалось чем-то вроде ритуала: няня запирала его в ванной, а он, как Гарри Гудини, через несколько секунд выходил оттуда. Или – гасил свет в комнате, не прикасаясь к выключателю; или – звенел хрустальными подвесками люстры; или – раскачивал оконные шторы, не вставая с дивана. Да мало ли какие еще шалости он себе позволял!..

Всякий раз при этом Колины глаза приобретали поразительный вид. В действительности не зрачки их расширялись, нет: иссиня-черные крапинки вокруг зрачков начинали распускаться, словно крохотные черные орхидеи на зеленом поле. Эти цветки частично скрывали под собой радужную оболочку, а затем, когда нужный предмет перемещался, мгновенно сужались, возвращаясь в свое обычное состояние.

Вот и теперь Коля стал всматриваться в зазор между дверью и косяком и даже разглядел узенькую полоску задвинутой щеколды, но – то ли расстояние до двери было слишком большим, то ли обстоятельства мешали ему сконцентрироваться должным образом. Так или иначе, а проклятая задвижка не колыхалась, сколько мальчик ни толкал ее взглядом.

Однако Григорий Ильич и его укушенный сообщник (доктор Моро) истолковали это по-своему: как нежелание сотрудничать с ними.

– Не хочешь, стало быть, – услышал Коля голос гладколицего бандита. – Что же, сейчас мы примем меры, чтобы ты захотел. – И он крикнул: – Поддайте!..

Мальчик не понял, что Григорий Ильич имел в виду. Но зато смысл этого поддайте, был, очевидно, ясен его няне. Она снова принялась что-то мычать через кляп, и в интонации неразборчивых звуков были отрицание и мольба. Одновременно девушка принялась подталкивать Колю в спину, словно пытаясь выпихнуть его из эмалированной ванны.

И тут Коля заметил: вода, лившаяся сверху, уже не была прохладной. Напротив, она сделалась такой горячей, что шишка на его голове стала болезненно пульсировать от соприкосновения с ней. Причем с каждым мгновением тонкие струйки из душа становились всё более жгучими.

Только тогда мальчик понял, что происходит.

В квартире Колиной бабушки ванна была оснащена колонкой, которая топилась дровами и располагалась за стеной, на кухне. Там, несомненно, находились теперь два бандита из ГПУ, получавшие приказы от Григория Ильича. И эти негодяи бросали в топку одно за другим березовые поленья, запасенные Вероникой Александровной.

Настя продолжала что-то мычать, Григорий Ильич за дверью увещевательным тоном обращался к Коле – прямо-таки добрый дядюшка, а от обжигающей воды тело мальчика покраснело, словно он обгорел на солнце. Но – на время Коля перестал что-то либо слышать или чувствовать. Он сосредоточился на одном: толкал взглядом злополучную задвижку, уже едва видимую из-за клубов пара, которыми наполнялась ванная комната. Нефритовые Колины глаза сделались совершенно черными, и счастье Насти, что она не могла этого видеть, а не то она решила бы, что ее воспитанник не человеческое дитя, а демонское отродье.

Однако проклятая щеколда даже и не думала сдвигаться с места.

– Может, она наврала, и мальчишка ничего такого не умеет? – раздался за дверью голос доктора Моро.

– Это вряд ли, – произнес Григорий Ильич, – выдумать что-то подобное ей бы ума не хватило. – И он распорядился: – Поддайте еще!

7

Когда Скрябин и Кедров утром 30 июня входили в здание НКВД на площади Дзержинского, то уже знали: предпринятое ими расследование не дало ровно никакого результата.

Миша не остался накануне ночевать у своего друга – отправился на метро к себе домой в Сокольники. А буквально через минуту после его ухода в комнате Николая зазвонил телефон. Услышав голос в трубке, Коля изумился, и было чему: у них со Стебельковым имелась твердая договоренность относительно того, как держать связь. И, уж конечно, звонков Скрябину домой эта договоренность не предусматривала. Еще больше Николай удивился, когда Иван Тимофеевич попросил его срочно выйти на улицу.

Чекист уже ждал его во дворе; левая его щека слегка подергивалась. Зайдя вместе со Скрябиным в глухую подворотню, Стебельков сообщил, что вынесен приговор по делу Анны Мельниковой.

Куда более результативной оказалась другая затея Скрябина: прямо в вестибюле Наркомата друзей поджидал Григорий Ильич.

– А вот и наши практиканты – Скрябин и Кедров! – воскликнул он и двинулся к студентам МГУ.

Миша вздрогнул: он лишь тогда заметил комиссара госбезопасности 3-го ранга, который никак не должен был заниматься встречей студентов. Николай увидел негодяя раньше и почувствовал…

(Вспомнит он меня? Или нет?..)

…как от выплеска адреналина завибрировали его мышцы.

– Для вас, товарищ Кедров, – проговорил Григорий Ильич, – у нас найдется работа в архиве. А вот для товарища Скрябина…

(Всё-таки вспомнил?!)

…мы подыщем что-нибудь другое.

И тотчас, словно из воздуха, рядом с ними возник еще один субъект в форме НКВД, Скрябину незнакомый.

– Идем, – сказал неизвестный наркомвнуделец, обращаясь к Кедрову.

Так что Миша двинулся в одну сторону, а Николай – в другую.

Кабинет Семенова показался Коле каким-то черным: не от недостатка освещения и не от цвета обстановки, а от чего-то иного, глубинного. Студент МГУ не мог этого знать, но он сидел теперь в том самом кресле, в которое Семенов усаживал Анну – во время самого первого ее визита сюда.

– Ну, что же, настало время нам поговорить, – произнес Григорий Ильич и улыбнулся: так, как улыбаются людям, которым со всей искренностью желают понравиться.

И Николай понял – по безмятежному выражению гладкого лица, по вкрадчивому повороту головы чекиста, – что тот не просто забыл его. Мерзавец вообще забыл о том эпизоде, который имел место в квартире на Каменноостровском проспекте летом 1923 года.

– Вышло так, – произнес между тем Григорий Ильич, – что один наш товарищ побывал у тебя дома. И нашел там вот это.

Семенов открыл ящик письменного стола и вытащил устройство в виде укороченной подзорной трубы, которое Скрябин отдал давеча Стебелькову. Только теперь к нему – к ауроскопу – крепилась на шнурке картонная бирка с инвентарным номером.

«Уже оприходовали бабушкин раритет…» – отметил про себя Коля, а вслух произнес:

– Ну, а я уж думал, что вызов на практику в НКВД – случайность.

– О, нет, – Григорий Ильич рассмеялся и покрутил головой, – никаких случайностей на свете не существует вовсе. И то, что в поисках редких книг, необходимых для социалистического государства, мы натолкнулись на тебя – вполне закономерно. Хотя, возможно, из-за действий нашего товарища ты испытываешь сейчас неприязнь и к НКВД, и ко мне.

Семенов выдержал паузу, ожидая, как Скрябин на такое заявление отреагирует, но тот молчал, ждал продолжения.

– Однако, – почти торжественно выговорил Григорий Ильич, – мне совсем не хотелось бы, чтобы мы стали врагами, поскольку ты – один из самых нужных и полезных нам людей. Хотя сам, вероятно, пока об этом не подозреваешь.

«А вдруг он предложит мне сделаться сексотом?» – почти весело подумал Николай. Но Григорий Ильич, конечно, на такие глупости размениваться не собирался.

– Покажи мне, что ты умеешь, – произнес он, а затем подтолкнул к Скрябину ауроскоп, с легким громыханием покатившийся по столу.

И от этих слов память мгновенно перенесла Колю на двенадцать лет назад: в ленинградский июнь 1923 года.

8

Он извернулся так, чтобы видеть Настю, и девушка, поняв его движения, тоже повернула к нему голову. По Настиному лицу текли слезы, и в первый момент мальчику показалось, что это от слез вся ее кожа покрылась ярко-красными пятнами и полосами. Но затем до него дошло: так ее раскрасил лившийся сверху полукипяток. Подтолкнув Колю к верхнему краю ванны и держа его так – на своей спине, она защитила мальчика от самых жестоких ожогов, но подставила под обжигающие струи себя.

И теперь Настя смотрела на своего воспитанника с мольбой и ужасающей надеждой. Девушка верила, что ему под силу спасти их обоих. Она что-то промычала, и на сей раз Коля понял ее: она пыталась произнести слово пожалуйста.

«Я не могу», – хотел он ответить ей, но выговорить это не сумел; не сумел бы, даже если бы во рту у него не было мерзкой тряпки.

Между тем чугунная ванна стала раскаляться, а клубы пара сделались столь густыми, что сами по себе – без воды – ошпаривали кожу. Коля боялся подумать, что испытывает Настя, поскольку даже у него – хоть струи из душа почти его не касались – от нестерпимого жжения стало мутиться в голове.

Мальчик знал, что нужно делать, чтобы не потерять сознание – читал в книжках. Он до крови прикусил себе язык, застонал от этой новой боли, но дурнота чуть-чуть отступила. Отвернувшись от Насти, он сквозь завесу пара отыскал взглядом дверь – и просвет между ней и косяком. Как ни странно, Коля всё еще мог видеть дверную задвижку.

«Господи, – взмолился он мысленно, – помоги мне!..»

И даже не толкнул щеколду – ударил по ней взглядом с такой силой, что, если бы мальчику удалось перевести ее в физический эквивалент, вся дверь разлетелась бы на куски. От совершенного усилия Коля секунды на две-три полностью ослеп и оглох. Затем зрение и слух стали возвращаться к нему, но какими-то рывками, словно в голове у него поселился водитель-неумеха, дергано переключавший передачи. В первый из таких рывков Коля услышал голоса. Сначала Григорий Ильич громко произнес:

– Бросайте еще, не жалейте! Дрова всё равно не ваши. – И хохотнул, довольный своей шуткой.

Следом заговорил доктор Моро:

– Колонка может не выдержать, распаяться. Зальем соседей, они сюда сбегутся. Может, лучше попробовать электрический ток? Найдем какой-нибудь приборчик, зачистим провода…

– Никто не сбежится, – перебил его Григорий Ильич. – В квартире под нами никого сейчас нет. А электричество – чушь, выдумка для дураков. Никакого электричества не существует вовсе.

После этого наступила тишина: то ли «доктор» не нашелся с ответом, то ли мальчик снова потерял слух. Зато в следующий рывок к нему возвратилось зрение – не в полной мере, лишь отчасти; но и этого ему хватило, чтобы увидеть: дверь в ванную комнату по-прежнему заперта.

Чего негодяи рассчитывали добиться своими последующими действиями – Коля Скрябин не мог понять ни тогда, когда ему было шесть лет, ни в момент, когда ему исполнилось восемнадцать. Григорий Ильич больше не просил его отпереть дверь – во всяком случае, мальчик подобных просьб уже не слышал; а если б они и прозвучали, предпринять что-либо у него не осталось даже микроскопической возможности. Ванная комната сделалась похожей на родной город мистера Уэллса – Лондон, но с одной разницей: в непроглядных туманах Альбиона можно подхватить бронхит или пневмонию, но никак не свариться заживо.

Из-за раскаленного пара Коля с трудом мог разглядеть даже край ванны, к которому его по-прежнему прижимала Настя; а увидеть дверь – не говоря уже о задвижке, – он не смог бы никак. И не стал даже пытаться. Он вообще жалел, что столько времени потратил на задвижку, вместо того чтобы попробовать спастись иным способом.

Коля снова повернулся к Насте, надеясь мимикой и мычанием объяснить ей, что нужно делать: у него созрел план. Но Настины глаза были закрыты, голова висела так, словно шея сделалась тряпичной, и напрасно Коля толкал девушку плечом – она никак не реагировала.

Между тем из душа полился почти крутой кипяток. До Коли долетали только брызги, но и от них его кожа стала покрываться мелкими и частыми волдырями; мальчик начал плакать, даже не осознавая этого. Настя же почти вся превратилась в один расползающийся ожог, словно кто-то шприцем впрыснул ей под кожу несколько литров глицерина. Но хуже всего было даже не это. Нагретая, как в паровом котле, вода заливала девушке лицо, и у Коли возникло подозрение, что Настя уже мертва, захлебнулась кипятком. Мальчик почти позавидовал ей: от вдыхания нестерпимо горячего пара его носоглотка пылала, как будто ее прижигали щипцами для завивки, и перестать дышать казалось очень заманчивой идеей.

Одно лишь останавливало Колю: мысль о мерзавцах, засевших под дверью. Собрав последние силы, мальчик оттолкнулся пятками от Настиной спины и попытался перевалиться через край ванны. Ему это наполовину удалось, но когда он стал отталкиваться вторично, раздался такой тягостный стон, что Коля замер, почти улегшись животом на скругленный – и раскалившийся как печка-буржуйка – борт ванны.

Стонала, конечно же, Настя; скосив на неё глаза, мальчик увидел: его пятки оставили на спине девушки две полосы содранных до мяса волдырей. Но, по счастью – но невероятному счастью, – в полное сознание она так и не пришла.

Оставаться на раскаленном бортике Коля не мог. Он оттолкнулся в третий раз – и повис с противоположной стороны ванны, удерживаемый одной только веревкой, которая соединяла его с Настей. Жесткие пеньковые волокна врезались мальчику в запястья и порвали кожу, но он этого почти не почувствовал. Всё тело его – и снаружи, и изнутри, – вопило от боли, и новая ее порция прошла едва замеченной. Ударяя ногами по внешней стороне ванны, Коля стал раскачиваться на веревках, постепенно опускаясь вниз. Вес его тела, хоть и небольшой, тянул его к полу; одновременно мальчик вытягивал из ванны Настю.

А затем снаружи раздался гулкий и какой-то металлический хлопок. Сразу после этого до Коли донеслись пронзительные голоса и ругань, а некоторое время спустя – он побоялся этому поверить: звуки удаляющихся шагов.