Орден Сталина Белолипецкая Алла

Чекист даже не смог осознать, что случилось. Вот только что – избитый мальчишка лежал возле рельсов, почти неживой, а затем – вдруг резко сжал правый кулак, как-то странно вывернув запястье. И мгновенно из рукава его рубашки выскочило лезвие. «Девять дюймов», – успел оценить длину клинка Семенов, и лезвие вонзилось в него: между седьмым и восьмым левыми ребрами.

Григорий Ильич рассмеялся наивности своего противника, но – этот смех вышел каким-то очень уж человеческим, хрипловатым, как будто ему не хватало дыхания. Глава «Ярополка» всегда становился почти человеком, когда убивал; и Скрябин понял это, обнаружив четкое изображение его лица на пленке в момент, когда негодяй передавал нечто («Беломор») летчику Благину. Потому-то Коля и дожидался момента, когда в чекисте начнутся перемены, чтобы вытащить свой последний туз из рукава.

– Я сказал: сдохни, тварь, – повторил Скрябин слова, не расслышанные Григорием Ильичом.

Но с этим сдохни всё оказалось не так просто. Семенов не стал полностью человеком, даже убивая Колю. Удар, пришедшийся точно в сердце, вызвал бы у человека мгновенную смерть; Григорий же Ильич умирать не поспешил. Он выронил портфель (Скрябин левой рукой тут же отбросил его в сторону) и попытался вытолкнуть из себя клинок – то есть отпихнуть Колин кулак от своей груди. Кинжал длиною в двадцать три сантиметра был вделан в хитроумное приспособление, крепившееся к Колиному предплечью.

Николай, конечно, руки не убирал, продолжал вдавливать клинок в грудь Семенова, но у него самого уже темнело в глазах и как-то влажно и удушливо першило в горле. Да, Григорий Ильич утратил свою прежнюю силу; но и у Скрябина сил уже почти не оставалось.

Поезд же, до этого грохотавший на расстоянии, пересек, наконец, настоящую – легальную – линию метрополитена; его огни осветили рельсы, подле которых находились Скрябин и его враг.

То, что случилось дальше, заняло две-три секунды.

Семенов, видевший поезд, рванулся: не от него – к нему, увлекая за собой Скрябина, рассчитывая, что тот выдернет кинжал из его груди – хотя бы повинуясь инстинкту самосохранения. И – Коля, может, повиновался бы, да только лезвие застряло между ребрами комиссара госбезопасности, так что они оба упали на рельсы – прямо под колеса несущегося на них секретного поезда.

Скрябин каким-то образом успел упереться ногой в грудь Семенова, а затем дернул руку, к которой крепился кинжал. Лезвие не высвободилось: порвались ремешки, крепившие его к Колиному предплечью – как до этого порвалась кожа на ручке портфеля. Николай повалился навзничь, но мгновенно перевернулся набок – схватывая портфель, и только потом откатился в сторону: за миг до того, как по направлению к Кремлю пронесся двухвагонный поезд с затемненными окнами.

Вихрем закружилась поднятая в воздух пыль, от грохота у Скрябина заложило уши, но он всё-таки расслышал странный хлопающий звук, раздавшийся за пыльной завесой – такой, какой бывает, если наступить с размаху на огромный гриб-дождевик.

Лишь когда пыль немного улеглась и обзор улучшился, студент МГУ понял, что именно хлопнуло.

Возле самых рельсов лежал навзничь комиссар госбезопасности 3-го ранга Григорий Ильич Семенов, и голова его была раздавлена – как попавший под колесо автомобиля арбуз. Рот Григория Ильича раззявился даже не в крике – в гримасе изумления, а глаза… Коля с трудом поверил в это, но глаза чекиста действительно лопнули, в прямом смысле. И лицо Семенова смотрело в затемненный потолок туннеля двумя истекающими влагой дырами.

6

Коля попытался встать, чтобы отойти от раздавленного трупа, но не смог: в голове у него вспыхнули грозовым светом синие огни, к горлу подкатила тошнота, а дышать стало так больно, что впору было вовсе отказаться от этого занятия.

– Сотрясение мозга, – пробормотал Скрябин, – а в дополнение к нему – перелом десятка ребер… – И начал потихоньку отползать в сторону, прижимая к животу бесценный портфель.

Юноша метра на два отодвинулся от рельсов, когда заметил, что по шпалам (с той самой стороны, откуда до этого появился поезд) кто-то движется. Свет сигнальных фонарей слегка рассеивал мрак, но всё же Коля не сразу понял, что вдоль секретной линии метрополитена перемещается всадник – нет, не боец конной милиции и не храбрый красноармеец из армии Буденного. Такого всадника Коля видел прежде: на странице одного из унаследованных от бабушки старинных изданий – «Хлориды», произведения какого-то малоизвестного мистика. Одна из иллюстраций в этой книге, изданной в 1631 году и через триста лет почти забытой, называлась недвусмысленно «Карлик – почтальон ада».

Лошадь, на которой восседал наездник-лилипут, была странной: голова ее выглядела безжизненной, словно у шахматного коня; прикрытое попоной туловище казалось деревянным, а свисавший почти до самой земли хвост – сделанным из пакли. Мало того: лошадь передвигалась не на четырех ногах с копытами, как ей полагалось, а на двух крупных птичьих лапах, отчетливо видневшихся из-под попоны.

Что же касается самого всадника, то, помимо незначительного роста, у него имелись и другие особые приметы. Облачен он был в костюм дворянина семнадцатого века: камзол и шляпу с пером, а слева на боку болталась на перевязи короткая шпага; усы, что топорщились на его румяном лице, были лихо подкручены.

Впрочем, образ этот не был устойчивым. Костюм лилипута, который вполне подошел бы персонажу «Трех мушкетеров», временами мерцал, как собирающаяся перегореть лампочка, и вместо аристократического камзола на всаднике появлялась потрепанная темно-серая блуза и каска рабочего-метростроевца. Иронически улыбаясь, наездник повернул лицо к Николаю и, как тому показалось, слегка склонил голову в поклоне, но не остановился, продолжил двигаться прямиком к безглазым останкам, лежащим на рельсах.

И тут только Коля понял, что никакой лошади под карликом не было вовсе. Полумушкетер-полурабочий передвигался не верхом, а, как говорится, «на своих двоих», и этими двумя являлись когтистые птичьи лапы.

– Муляж, – забыв про всякую осторожность, произнес Николай в полный голос. – Его лошадь – это муляж, часть его костюма… Или нет: это что-то вроде палочки с конской головой и хвостом, на которых скачут дети… Так же было и на картинке в книге, да я не сообразил, в чем тут дело…

Карлик явно услышал молодого человека и будто бы даже усмехнулся, но вновь не проявил к Николаю существенного интереса. Медленно (еще бы: приходилось тащить на себе бутафорского коня!) он подошел к обезображенному телу Григория Ильича и наступил на него своей птичьей ногой.

На безжизненные – вроде бы – останки это произвело поразительное воздействие: мнимый покойник вдруг задергался (Так я его всё-таки не убил…) и начал судорожно взмахивать руками в попытке стряхнуть с себя тощую кожистую конечность лилипута. Но карлик-мушкетёр ногу держал непоколебимо, вонзив в окровавленное тело Семенова длинные изогнутые когти, которые вполне подошли бы ястребу или ушастой сове.

– Ты пришел, чтобы… – не утерпев, обратился к птиценогому Коля.

Своего вопроса он, впрочем, задать так и не успел: упреждая его слова, карлик произнес, дернув кончиками насмешливых усов:

– Пришел я не за тобой. Мне нужно забрать корреспонденцию. Ты ведь знаешь, кто я, правда?

С «корреспонденцией» – останками палача Семенова – начали тем временем происходить какие-то непонятные метаморфозы, однако жажда получить от почтальона разъяснения отвлекла Колю и на Григория Ильича он почти не глядел.

– Да, я догадываюсь, кто ты, – кивнул юноша. – Но почему, скажи на милость, ты выглядишь так странно? Я хочу сказать: на тебе как будто надето два костюма, и один просвечивает сквозь другой.

– Всё просто: ты видишь меня двумя разными парами глаз. Обладателем одной из них был Иниго Джонс, который иллюстрировал «Хлориду». Мне приказано было пару раз показаться ему, чтоб он мог меня запечатлеть. – Кем было приказано, почтальон не уточнил. – Не ошибусь, если скажу, что на странице этой книги ты и увидел меня впервые. А другие глаза принадлежали вот этому. – Он глянул себе под ноги. – Он видел меня неоднократно, и его же глазами увидела меня во сне одна твоя знакомая. Но теперь, полагаю, с человеческими органами зрения он расстался навсегда.

– А почему я не могу видеть тебя своими собственными глазами?

– Я же сказал, что пришел не за тобой и не к тебе, – произнес карлик терпеливо-пренебрежительным тоном, словно объяснял очевидную истину непонятливому ребенку, а затем – ни к селу ни к городу – вдруг спросил: – Боишься меня?

Коля проанализировал сложную гамму чувств, владевших им, и, к собственному изумлению, страха среди них не обнаружил.

– Нет, – сказал он, – я тебя не боюсь.

– Хорошо, – кивнул лилипут. – И, раз ты такой храбрый, я намерен сделать тебе подарок. Я должен был бы забрать у тебя это, – он указал на портфель, который студент МГУ всё ещё прижимал к животу, – но, поскольку никаких указаний я на сей счет не получал, я оставляю его тебе.

Не зная, нужно говорить «спасибо» или нет, Николай только кивнул.

И тут штольню стал заполнять невыносимый запах – то ли канализации, то ли гниющих отбросов. Пытаясь отыскать его источник, Скрябин огляделся по сторонам, а затем посмотрел на ноги карлику – и чуть было не расстался с обедом, съеденным в столовой НКВД.

Тело Семенова, удерживаемое всадником, раздулось наподобие гигантской резиновой грелки, а сквозь дыры в нем, проделанные когтями «почтальона», резкими выхлопами вылетал какой-то зеленоватый газ. Впечатление было такое, что безглазый чекист пыхтит, словно карабкающийся в гору толстяк. Коля глядел на это, от изумления потеряв дар речи; но зрелище длилось недолго.

Тело Григория Ильича достигло предела своего раздувания и взорвалось, как паровой котел. На два десятка метров разлетелись его вонючие ошметки, а вдобавок к ним повсюду разметало какую-то зеленоватую мерцающую слизь, мерзкую, как рвота крокодила. Ошметки, по счастью, до Коли не долетели, зато слизь несколькими огромными кляксами изукрасила ему рубашку, и немалая ее часть попала юноше на голову. Но сам он этого почти не заметил.

Николай глядел туда, где только что лежало тело комиссара госбезопасности – и где теперь находилась лишь дымящаяся лужица, источающая тошнотворный запах желчи и соляной кислоты. Вместе с чекистом полностью исчезли не только его сапоги и мундир, но и то приспособление, с помощью которого Скрябин предполагал убить Григория Ильича. Шпионскую эту штучку – выкидной клинок, крепящийся под рукавом к руке, – Коля отыскал много лет назад в кладовке своей бабушки, бывшей британской подданной Вероники Хантингтон. Бог знает, как к ней попало подобное оружие.

От мерзкого запаха в горле у Скрябина запершило, и он начал кашлять, ощущая разрывающую боль под ребрами. «Вот он, знаменитый адский смрад, – думал Коля, кашляя и прижимая к груди черный портфель, словно это могло помочь, – та инфернальная вонь, которую оставляет после себя, исчезая, любой демон…»

Карлику же всё было нипочем. С деловитой неспешностью он вытащил из седельной сумки большой черный конверт, бросил его на вонючее пятно, а затем рукой, затянутой в замшевую перчатку, припечатал почтовую принадлежность к земле. Отвратительные потеки, оставшиеся от тела Григория Ильича, стали впитываться в конверт, как в промокательную бумагу, пока не исчезли вовсе. Как только это произошло, конверт был отправлен назад в сумку, а мушкетер, заметивший, что Коля неотрывно смотрит на него, соблаговолил вновь обратить на юношу внимание.

– Учти, – проговорил мнимый наездник, указывая замшевым пальцем на корреспонденцию, – таких, как он, осталось еще очень, очень много. Если ты понимаешь, о чем я.

Коля покивал головой, и боль в ней сделалась уж совсем невыносимой; он понимал. Лилипут удовлетворенно хмыкнул:

– Я так и думал, что ты поймешь. Полагаю, мы еще встретимся, так что нет смысла прощаться.

С этими словами почтальон сделал разворот на сто восемьдесят градусов и размеренной походкой отправился в обратный путь.

– Может, и встретимся, если я здесь не отдам концы… – пробормотал Коля, когда цоканье птичьих когтей стихло в отдалении.

Чуть раньше он слышал тяжелый скрежет металла и догадался: круглые щиты, закрывавшие въезд в секретный туннель, снова встали на место. Николай хорошо понимал, что очутился в западне, но не просить же ему было о помощи почтальона ада!

Да и потом, имелось одно дело, с которым Скрябину следовало разобраться немедленно – прежде, чем думать о возвращении, раньше, чем начинать беспокоиться о собственной жизни. Он чуть приподнялся, привалился спиной к стене, чтобы удобнее было сидеть, и положил на колени портфель Григория Ильича. Сразу открыть его, однако, не удалось: замочек на портфеле оказался какой-то хитрый – так просто он не отщелкивался.

– Тоже мне, умелец… – хмыкнул Коля и полез в карман брюк за стебельковскими отмычками.

Неизвестно, о чем он думал, пронося их в здание НКВД и с ними же выходя сегодня оттуда. Если бы его поймали с такими инструментами, Григорию Ильичу уж точно не понадобилось бы пускать в ход папиросы.

В полумраке туннеля орудовать отмычками было не очень сподручно, и в какой-то момент Коля повернул одну из них слишком резко. Замок не просто открылся – отскочил, крышка портфеля сама собой откинулась, и на пол выпал предмет, похожий на яблоко, но сделанный то ли из стекла, то ли из хрусталя. Прозрачная сфера плавно подкатилась к Колиному боку и прямо на глазах стала покрываться трещинами, одновременно увеличиваясь в размерах. А затем вдруг распалась на части, как яйцо, из которого вылупляется птенец. И Скрябин от изумления разинул рот.

Из стеклянного шара выполз клочок тумана и сформировался в крохотное существо (в сравнении с ним почтальон ада показался бы гигантом), с тонкими ножками и ручками, с огромной головой – и облаченное, между прочим, в камзольчик с пышным воротником. Существо это было точной копией изображения, приведенного еще в одной ренессансной книге: трактате Парацельса «Архидокса». На своих тонких, но вполне устойчивых ножках, затянутых в чулки, маленькое создание направилось к Николаю.

Примерно через полчаса Скрябин, изрядно поплутав по подземным закоулкам, но ни разу не сбившись с пути, словно его вел опытнейший диггер, вышел к станции – но не к «Дзержинской» и не к «Охотному Ряду», а к «Кировской». Возле самого выхода из туннеля проскользнул в дверь какого-то служебного помещения – зная, что там не окажется ни одного человека. Последнее было весьма кстати: под мышкой Скрябин нес портфель с оторванной ручкой, авантажностью внешнего вида не отличался и вряд ли бы сумел вызвать доверие у сотрудников метрополитена.

Из каморки Николай вышел через другую дверь – ту, которая вела на платформу. Нужный ему поезд подошел почти тотчас, и студент МГУ – притянув к себе немало любопытных взглядов, но не проявляя никаких признаков плохого самочувствия, – без приключений добрался до станции «Сокольники».

Часть третья
Наследие предков

Глава 14
Темные дела

24–25 июля 1935 года.

Четверг переходит в пятницу

1

Если бы наркомвнудельцы, повыпрыгивавшие из «черного воронка» в Сокольническом дворе, сразу кинулись за беглецами, то настигли бы их без малейшего труда. Но мужчины в фуражках с краповыми околышами все как один замерли на месте, повернули головы и обратили свои взоры туда, где мелькала отдалявшаяся фигура маленькой противной старушонки (по крайней мере Мише Кедрову всё увиделось именно так). А затем сотрудники органов закричали на разные голоса: «Вон они!»

Сердце у Миши похолодело, и он почти пожалел о том, что не упал с крыши. Однако люди в форме НКВД побежали не за студентами МГУ. Выхватывая на бегу оружие, они помчались за низкорослой ведьмой, которая с удивительной скоростью перемещалась в противоположную от двух друзей сторону.

– Не смотри туда! – громкий Колин шепот вывел Мишу из ступора. – Бежим! Он вряд ли сумеет долго морочить им головы.

– Он – это кто? – почти с ужасом вопросил Михаил, укрепляясь в мысли о частичном Колином помешательстве.

Но Скрябин только покачал головой: «Не сейчас…» Они выскочили со двора в какой-то переулок и побежали в сторону бывшего Алексеевского монастыря.

2

Когда время близилось к пяти часам пополудни, рабочий день товарища Сталина не подходил к концу, а только начинался. Александр Николаевич Поскребышев, сталинский секретарь, вышел из главного кремлевского кабинета и в приемной практически упал на свой стул. Такого выражения на лице Хозяина он не видел еще никогда. «Полетят теперь головы!» – мелькнула мысль у секретаря.

Поскребышев только что положил на стол товарища Сталина мелко исписанный листок бумаги – донесение одного из высокопоставленных сотрудников Главного управления госбезопасности НКВД СССР. Пару раз секретарь видел автора записки, и тот ему крайне не понравился. Этот индюк носил звание комиссара госбезопасности 3-го ранга и звался Григорием Ильичом Семеновым.

Не успел еще Александр Николаевич как следует угнездиться за своим столом, как Сталин вызвал его звонком обратно и бросил коротко:

– Семенова – ко мне! – Яростное выражение не сошло с его лица, но ярость Хозяина явно сделалась более холодной и расчетливой.

Поскребышев кинулся звонить на Лубянку. Когда он воротился в сталинский кабинет, губы его были белыми, а на скулах выступили алые пятна.

– Комиссара госбезопасности 3-го ранга Семенова нигде не могут найти, – доложил секретарь. – В наркомате его не видели примерно с трех часов дня.

– Вот как? – Сталин изумленно изогнул одну бровь и вроде как даже обрадовался; у Александра же Николаевича краснота выступила еще и на лбу, и даже на подбородке. – Тогда передайте, что я жду к себе товарища Ягоду лично. А вы пока подготовьте для меня список всех товарищей, которые входят в состав Совнаркома, с указанием членов их семей.

От последнего заявления у кого угодно отнялись бы ноги, однако Поскребышев довольно твердой походкой вернулся в приемную. Александр Николаевич знал, что всему Совнаркому ничего не грозит; тучи нависли только над одним человеком, и Поскребышев догадывался, над кем именно.

Не по долгу службы: из опасного любопытства – сталинский секретарь пробежал глазами текст сегодняшнего донесения. Коротенькая докладная записка Григория Ильича Семенова содержала в себе следующий текст:

Довожу до Вашего сведения, что сегодня, 24 июля 1935 года, мною были обнаружены признаки несанкционированного проникновения на Объект Z. Проведенная инвентаризация не выявила пропажи документов, однако не вызывает сомнения тот факт, что с ними ознакомилось постороннее лицо. Имею основания думать, что этим лицом является один из практикантов НКВД, допущенный мною к работе над Проектом, поскольку я ошибочно считал его заслуживающим доверия. Причина ошибки: отец практиканта занимает руководящую должность в СНК СССР.
Предпринимаю действия согласно п.1 Инструкции.
Комиссар госбезопасности 3-ранга
Семенов Г. И.24 июля 1935 года.

3

Ночь была лунной и безоблачной; это одновременно выручало и подводило беглых практикантов НКВД. Они уже около трех часов петляли по ночным сокольническим дворикам, где фонари давно были погашены, а светящиеся окна можно было пересчитать по пальцам. Если бы не голубовато-водянистый лунный свет, в котором очертания предметов казались отчетливыми, как в театре теней, Скрябин и Кедров давно бы уже переломали себе ноги или расшибли головы об углы зданий или стволы деревьев. Но – этот же свет выдавал Николая и Мишу их преследователям, никак не позволял оторваться от них.

– Как думаешь, Колька, – задыхаясь, выговорил на бегу Кедров, – какой будет официальная версия нашей смерти: мы утонем в Москве-реке или нас переедет поезд?

– Несомненно – поезд! – Николай рассмеялся таким смехом, что у его товарища встали дыбом короткие волоски на затылке. – Поезд метрополитена! А моему отцу утром сообщат печальную новость.

– И ведь та женщина – она как в воду глядела, когда предупреждала, что нас с тобой убьют!.. – сам не свой, воскликнул Миша.

– Какая еще женщина? – мгновенно насторожился Скрябин.

– Разве я не говорил тебе?.. А, ну да, когда я мог сказать… Минут за пять до появления этого мерзавца Стебелькова она вдруг заглянула в мое окно – черт ее знает, откуда она взялась. И сказала мне, чтобы я бежал, спасался, и чтобы тебе передал: тоже бежать. Я, конечно, ей сразу поверил – она такая была красавица, ты представить себе не можешь… Только убежать я не успел: Стебельков помешал.

– Красавица… – произнес Скрябин едва слышно, а затем потребовал: – Опиши-ка мне ее!

– Волосы рыжие, кудрявые, глаза – темно-голубые, лицо – такое, ну, даже не знаю, как сказать, – Миша наморщил лоб, – его видеть нужно. Росту – довольно высокого, но не слишком. В платье она была полосатом, с отложным воротничком. Да ты чего, Колька? Знаешь ты ее, что ли?

Скрябин замер на месте и как будто перестал дышать.

– Так это было она – твоя Анна?! – осенило Мишу. – Она, да?..

Ответить ему Николай не успел. Позади двух друзей – будто в опровержение Колиных слов о поезде, – раздалось несколько приглушенных хлопков, напоминающих кашель засорившейся выхлопной трубы автомобиля. Миша вдруг резко припал на правую ногу – лишь недавно исцеленную, а затем, держась рукой за голень, привалился к стене какого-то дома.

– Меня подстрелили… – почти с удивлением выговорил он.

Коля повернулся к нему и пару мгновений ничего не говорил, только всматривался в Мишин силуэт, темневший на фоне оштукатуренной стены. А затем выговорил с явным облегчением:

– Рана не опасна, тебе ничего не грозит. По крайней мере пока. – И, обхватив друга поперек туловища, потащил его за собой под низкую арку одного из проходных дворов.

Зловещего астрального двойника Николай рядом со своим другом не узрел, и это внушало оптимизм, но не слишком большой: за спинами Скрябина и Кедрова уже слышался топот их преследователей.

Через арку друзья выбрались на незнакомую улицу, и Николай начал по очереди дергать двери всех подряд парадных, какие попадались им на пути. Увы, найти незапертую дверь не удавалось, и Скрябин собрался уже пустить в ход свои отмычки, да только времени на это у него не хватило. Из подворотни выскочили пятеро мордоворотов: уже не в форме НКВД – в штатском, с пистолетами в руках. Похоже было, что весь аппарат наркома внутренних дел Ягоды пустился в погоню за двумя практикантами.

Впрочем, отсутствие на преследователях форменной одежды порадовало Колю; он удовлетворенно хмыкнул.

Один из наркомвнудельцев вскинул руку с пистолетом, но выстрелить не успел: очередная дверь парадного подалась-таки под Колиной рукой, и двое друзей ввалились в подъезд. Возле самого входа стояла – не лыжная палка: дворницкая метла, и Скрябин, схватив ее, просунул черенок через обе дверные ручки.

– Надолго это их не задержит, – задыхаясь, проговорил Миша.

– А надолго и не понадобится. Сейчас они, – Скрябин кивнул головой в сторону улицы, – сами уйдут. Это – не милиция, это – ГУГБ. Лишние свидетели им совершенно ни к чему. Только ты делай, как я. – И, набрав в легкие как можно больше воздуха, Коля начал вопить во всю глотку: – Помогите, убивают!

И для вящего эффекта стал нажимать все подряд кнопки звонков у квартир первого этажа.

– Убивают! – принялся благим матом орать и Миша. – На помощь!

Дверь парадного – которую только что отчаянно рвали снаружи, – вдруг перестала дергаться, и Скрябин словно воочию увидел, как бравые чекисты, стоящие за ней, замерли с выражением недоумения на лицах.

Тем временем дверь одной из квартир распахнулась; у злого сонного мужика, возникшего на ее пороге, при виде окровавленного Миши широко раскрылся рот.

– Эй, что тут у вас? – произнес жилец неуверенно.

– Бандиты на нас напали, бандиты! – выкрикнул Коля нарочито громко – чтобы люди на улице услышали его. – Телефон в квартире есть?

– Есть… – Мужик чуть отодвинулся в сторону, и Скрябин тут же протиснулся мимо него в прихожую – и вволок за собой Михаила.

4

Когда Николай Скрябин еще только подъезжал на метро к станции «Сокольники», Поскрёбышев уже положил на стол товарищу Сталину полный список служащих Совнаркома и членов их семей. На его составление у Александра Николаевича ушло менее часа, однако за это время что-то в Хозяине переменилось – и так разительно, что секретаря это напугало даже больше, чем давешняя холодная ярость.

Сталин не сидел за столом и не прохаживался по кабинету: он стоял возле распахнутого настежь окна, и было видно, как ветерок слегка треплет седоватые волосы этого немолодого мужчины. Никогда еще Александр Николаевич не видел, чтобы Хозяин стоял вот так – прямо как мишень. И, не выдержав, спросил – хоть и понимал, чем это может быть для него чревато:

– Что-то случилось, товарищ Сталин?

Хозяин не отвечал так долго, что Поскрёбышев за это время успел покрыться холодным потом и даже слегка замерзнуть на том сквозняке, который устроил бывший семинарист Иосиф Джугашвили. Однако ответа он всё-таки дождался.

– Да, что-то случилось… – спокойно, просто подтверждая факт, выговорил Сталин, так и не повернувшись к секретарю. – И, я думаю, скоро выяснится, что и где. Положите список на стол.

Александр Николаевич сделал, что ему велели, и практически выпал в приемную – чуть ли не на руки только что прибывшему Генриху Ягоде. Лицо наркома, обычно – землистого цвета, имело теперь явственный терракотовый оттенок.

Когда Ягода вошел в кабинет Вождя, Поскрёбышев приготовился к худшему. В этом кабинете с людьми не раз случались инсульты и сердечные приступы, и еще большой вопрос: удачлив ли был тот, кого потом удавалось откачать?

А в довершение всего, с Поскрёбышевым произошла небывалая вещь, расстроившая и смутившая его до крайности. Секретарь внезапно забыл имя человека, чью докладную записку он передал час назад Хозяину! Сколько ни морщил Александр Николаевич лоб, сколько ни тер виски – так и не смог вспомнить, как зовут того фанфарона.

5

Ночь перевалила за середину, когда возле одного из домов неподалеку от разоренного Алексеевского монастыря остановилась легковая машина заграничного производства; ее бульдожий силуэт четко обрисовался на фоне светлого полукруга подворотни, через которую совсем недавно удирали студенты-правоведы. Коля Скрябин, глядевший из окна, узнал автомобиль: два года назад он ездил на нем, когда шофер отца учил его водить. Из легковушки – американского «Форда» черного цвета – выбрались двое мужчин (в штатском, хоть по их выправке было видно, что обычно они носят совсем иную одежду) и направились к подъезду, где скрылись беглецы.

К этому моменту уже половина дома бодрствовала – разбуженная воплями Коли и его друга, – и жильцы могли наблюдать, как визитеры выводили под руки парнишку, одна нога которого была наспех перемотана какими-то белыми тряпками. Второй же парень шел следом, зажав что-то под мышкой, и – улыбался.

– Может быть, хочешь пока покурить? – спросил один из штатских у Николая, когда Мишу усаживали в автомобиль. – А то в машине твой отец курить не разрешает.

И мужчина вытащил из кармана пачку папирос «Герцеговина Флор». Коля уже протянул руку, чтобы взять их, но затем отдернул ее.

– Нет, – проговорил он с явным сожалением, – я решил бросить.

И они поехали в Центральную клиническую больницу имени Семашко. Мишино ранение и впрямь оказалось несерьезным: пуля прошла навылет, не задев кость. Доктор пообещал, что пациента дней через десять выпишут, а пока обработал ему рану и поручил юношу заботам ночной сиделки – которая на вид была одного с Кедровым возраста.

6

Двумя часами позже, когда уже занимался рассвет, Николай сидел на низенькой скамеечке в ванной комнате своего отца – в его кремлевской квартире. Колин отец сидел тут же, на бортике ванны, по эмалированной поверхности которой вовсю хлестала вода: не кипяток, а ледяные струи, источавшие приятную прохладу. Коля успел вымыться раньше, и эта вода вытекала через сливное отверстие; принимать холодную ванну ни отец, ни сын не собирались.

Они беседовали, и так тихо, что Коля, несмотря на свой отменный слух, порой едва разбирал слова, произносимые папой. Шум воды почти полностью заглушал их голоса.

– По-моему, ты рехнулся, – в который раз повторял человек, чьё имя было знакомо всей стране почти так же хорошо, как имя товарища Сталина. – На кой черт тебе нужно было залезать в какие-то кладовки на Лубянке? Ты должен был пройти практику – вот и проходил бы ее! А, впрочем, – он досадливо взмахнул рукой, – я всегда знал, что настанет момент, когда нечто подобное случится. Твоя мать предупреждала меня насчет тебя. Но я надеялся, что ты хотя бы станешь взрослым, прежде чем начнешь выкидывать такие коленца.

– Кстати – о моей матери… – Коля собрался что-то спросить, но отец его оборвал:

– Вот только о ней сейчас не надо!.. – И в папином голосе Николаю послышалась не досада – настоящая боль. – Лучше думай, что ты будешь делать дальше. И что будет делать твой друг. Насчет тебя я, конечно, попробую договориться с Ягодой. В конце концов, ты можешь дать подписку о неразглашении, и, надеюсь, наш славный нарком внутренних дел на этом успокоится. – (Рассказывать папе еще и о том, что случилось с главой «Ярополка» Семеновым, Коля не стал.) – Но вот как быть с Михаилом?

– Договариваться с Ягодой тебе не надо, – сказал юноша, и отцу в его голосе послышались хорошо знакомые нотки: таким же непререкаемым тоном разговаривала когда-то мать Николая. – Завтра ты устроишь мне встречу со Сталиным, и я сам ему всё объясню. Думаю, Иосифу Виссарионовичу будет небезынтересно узнать то, что мы с Мишкой раскопали.

– Устроишь мне встречу со Сталиным! – передразнил Колю отец и так рассердился, что перешел на громкий – почти театральный – шепот: – Ты кем меня считаешь? Господом Богом? Сначала я должен вытаскивать вас, сопляков, из-под носа у агентов Ягоды, а теперь ты просишь меня устроить тебе встречу с Хозяином!.. Ты уж сразу скажи: может, тебе заодно полет на Луну организовать?

– А что, это проще, чем добиться аудиенции у Сталина? – поинтересовался Коля.

У его отца возникло огромное желание вмазать наглому щенку по физиономии, но сделать это он был не в силах. Слишком уж походило лицо Николая – невероятно красивое, будто светящееся изнутри – на лицо той женщины, которую сталинский сановник когда-то любил и боялся больше всех на свете.

Николай явно понял, какие эмоции обуревают его отца, и произнес – стараясь, чтобы голос звучал помягче:

– Не волнуйся, пожалуйста, папа. Просто скажи товарищу Сталину, что мне нужно переговорить с ним по делу государственной важности. А если он спросит, по какому именно делу – ты знаешь, что ответить.

Глава 15
Конец Игры

25 июля 1935 года. Пятница

1

Должно быть, они поджидали его. Выйдя из почти пустого по случаю летних каникул здания МГУ на Моховой улице, Коля заметил сначала одну черную легковушку с номерами НКВД, потом – на некотором отдалении – другую. Николай только что побывал в химической лаборатории университета, где один-единственный не ушедший в отпуск лаборант провел по его просьбе кое-какие химические исследования. Не идти же было с пустыми руками на прием к Хозяину! Коле и в голову не пришло, что этого приема может не случиться вовсе и что специалисты с Лубянки выследят его гораздо раньше.

Едва только Скрябин вышел за университетские ворота, как обе машины тронулись с места. Коля хотел было повернуть назад, возвратиться на территорию университета и там попробовать скрыться, но слишком уж хорошо он был виден сейчас из легковушек. Ему могли просто выстрелить в спину; живым он был не только бесполезен для чекистов, но еще и крайне опасен. Умирать вот так Николай не собирался.

По правде говоря, умирать ему не хотелось вовсе. Он любил жизнь и знал, что она не наскучит ему, даже если удастся прожить еще тысячу лет. Да и теперь у него была альтернатива: сдаться на милость своих врагов. Но слишком уж ясно он понимал, что это было бы лишь временной отсрочкой смерти – чудовищной отсрочкой, худшей, чем сама смерть. Николай помнил, что сделали с его несчастным двойником – расстрелянным узником: униженным, исхлестанным ремнями. И не мог допустить, чтобы и с ним самим сотворили то же самое. Только не с ним.

Выйдя на Моховую, Коля пошел не к станции метро «Библиотека имени Ленина», как собирался вначале, а в противоположном направлении – к улице Герцена, надеясь, что там будет поменьше народу. И ничто не помешает ему привести в исполнение свой очередной – теперь уже последний – план.

В нагрудном кармане рубашки у него лежала, завернутая в плотную бумагу, надорванная пачка папирос «Беломорканал» – та, из которой извлекали материал для химического опыта. Одну папиросу Коля вытряхнул себе на ладонь, но прикуривать не спешил: он не знал, сколько времени проходит между моментом вдыхания инфернальной отравы и появлением неодолимого желания покончить с собой. Николаю же требовалось как минимум полминуты, чтобы завершить все свои приготовления.

«Полминуты я еще могу подождать!» – почти с восторгом подумал он.

2

Анна Мельникова сидела в крохотной квартирке, куда поселил ее Скрябин, и мысленно повторяла слова всех известных ей молитв, порой пропуская целые куски, порой добавляя что-то своё. Ничего иного, кроме как молиться, ей не оставалось.

Она утратила полученный от Григория Ильича пророческий дар в тот самый момент, когда тело мерзавца обратилось в слизь, и теперь предполагала, что ее мучителя нет в живых – поскольку видения о будущем у неё больше не появляются. Но ей не было известно: не забрал ли Семенов вместе с собой и Николая, не зашел ли тот слишком далеко в своей страшной игре с этим существом?

Впрочем, последнее видение, посетившее Анну, оставляло ей некоторую надежду. Накануне днем – она пыталась вскипятить воду при помощи допотопного примуса, – перед ее глазами возникла совершенно отчетливая картина: Стебельков, не по погоде облаченный в пиджачную пару, идет по одной из Сокольнических улиц, потом сворачивает во двор пятиэтажного дома (Анна успела увидеть его номер) и там заглядывает в распахнутое окно первого этажа.

Почему Стебельков был в пиджаке – ей мгновенно сделалось ясно. Но она видела только беззвучные картинки и не сразу поняла, с кем именно разговаривает Иван Тимофеевич через подоконник. И лишь тогда, когда чекист полез в открытое окно, до Анны дошло: ведь это – квартира Колиного друга!

И тотчас видение перенесло ее внутрь – в небольшую комнатку коммуналки, где Стебельков терзал Мишу. Она поняла, чего именно добивается Иван Тимофеевич, и, глядя на упавшую стебельковскую зажигалку, мысленно взмолилась «Не поднимай!» – словно это могло помочь.

На этом месте красавица очнулась; вода в чайнике по-прежнему не кипела, и выходило, что Аннино видение заняло меньше минуты. Обычно ее предсказательные галлюцинации бывали более длительными. Было в этот раз и еще кое-что необычное: значительный временной интервал между нынешним моментом и тем событием, которое должно было случиться. В Сокольниках дело происходило явно вечером, поскольку прохожие на улице и сам Стебельков отбрасывали длинные, обращенные на восток тени. И, стало быть, у Анны оставалось время, чтобы предупредить Колиного друга.

Покидать квартиру ей было нельзя: она считала, что все московские наркомвнудельцы сейчас разыскивают ее. Так что Коля почти не ошибся, решив, что это не Анну он увидел неподалеку от станции метро. Это действительно была не совсем Анна.

3

Николай не потащил с собой в МГУ крокодиловый портфель Григория Ильича: слишком приметным тот был. Непочатые пачки папирос он переложил в обычную картонную папку с тесемками, и теперь ею предстояло надлежащим образом распорядиться.

Коля помнил тот черный врыв, который произвела пачка «Беломора», находившаяся в кармане летчика Благина. И теперь рассчитывал, что три пачки, лежащие одна рядом с другой, произведут такой эффект, что и он, Николай Скрябин, покинет этот мир, и вместе с ним уйдут люди, приехавшие на автомобилях НКВД. Надо было только всё правильно рассчитать.

Николай свернул с Моховой на улицу Герцена. Первый из автомобилей – черный «ЗИС» – газанул, обогнал его и поехал чуть впереди; второй неторопливо катил за спиной у студента МГУ. В непосредственной близости от Скрябина не находился ни один пешеход, и это можно было считать удачей.

Коля сунул руку в карман брюк и нащупал спичечный коробок. Удачей было и то, что намерение бросить курить не заставило юношу выбросить его.

4

Накануне Анна совершила поступок, на который долго не решалась, поскольку опасность этого деяния была очевидной. Если бы кому-нибудь попалась на глаза даже не она сама, а то, другое, это могло бы вызвать огромные подозрения – и навести на мысли о том, кем на самом деле является она, несостоявшаяся летчица Мельникова.

Но эти соображения больше не могли остановить Анну, и она принялась за дело. Ей не нужна была при этом специальная литература, как Скрябину, она и без нее справилась великолепно. Правда, результатом Анниных действий не стал осязаемый, материальный объект – как тот, который сотворил в лубянском подвале Николай. Но красавице и не требовалось что-то материальное – достаточно было видимости.

Точная копия ее самой – не в обнаженном виде: в полосатом платье, таком же, как было сейчас на ней, – возникла на маленькой кухоньке. Лицом это создание было обращено не к своей создательнице – оно располагалось спиной к ней, стояло в той же позе, что и сама Анна.

– Иди! – велела настоящая женщина, и ее эфирный двойник вышел прямо сквозь стену.

Очутившись на улице, псевдо-Анна отправилась в неблизкую прогулку: в сторону Сокольников. Воспользоваться метро Анниному двойнику вряд ли бы удалось – как бы он (она) стала платить за проезд? Весь путь ему (ей) предстояло проделать пешком, но на это должно было хватить времени.

Анна удовлетворенно кивнула; те, кто учил ее, знали толк в своем деле.

– Наследие предков, – сказала она чуть слышно, произнеся эти слова по-немецки.

И стала оглядывать пространство перед собой, словно обозревая улицы и прохожих.

5

Коля раскурил папиросу, затянулся с наслаждением (чего никак не ожидал после вчерашнего происшествия) и остановился, замер на месте, держа «беломорину» в отведенной на отлет руке. Никаких изменений сознания он пока не чувствовал.

Водители обеих машин тотчас среагировали. «ЗИС», ехавший впереди, притормозил и неспешно, задним ходом, двинулся к Николаю. Вторая машина, следовавшая сзади, на такой же малой скорости стала приближаться к нему. Коля повернулся лицом к проезжей части, чтобы видеть их обе, когда они сблизятся и остановятся.

– Я успею, – прошептал он, – еще успею. – И снова затянулся папиросой, перехватив ее так, чтобы сподручнее было бросать.

Впрочем, если б даже он и не рассчитал точно бросок, можно было бы подправить его траекторию; в конец концов, Григория Ильича ни в одной из чекистских машин уж точно не было, и ничто не мешало Скрябину использовать свой дар. В который раз он пожалел, что его способности к телекинезу распространялись лишь на неодушевленные предметы. Не то он расшвырял бы мерзавцев, сколько бы их ни оказалось в двух автомобилях.

«Всё равно я их расшвыряю, – подумал Коля, – так или иначе». – Он взял картонную папку за уголок и приготовился.

Машина, подъезжавшая к нему сзади, была уже так близко, что юноша смог бы разглядеть людей на переднем сиденье – если б солнце ни било в лобовое стекло. Он успел еще подумать об Анне, о том, как станет она выпутываться теперь – когда он не сдержал своего слова, не спас ее. Опять он не спас женщину, которая на него полагалась! Но сокрушаться об этом было теперь поздно. «По крайней мере я не пошел к ней сегодня и не стал ей звонить, не навел на неё ублюдков». Хоть эта мысль служила ему утешением.

Коля отвел руку с папкой, делая короткий замах. Не следовало бросать папку слишком сильно, иначе она могла отлететь от стекла машины и даже свалиться с капота. Канцелярская принадлежность должна была мягко опуститься на стекло, чтобы вслед ей Коля бросил тлеющий окурок, поджигая пачки «Беломора» и вызывая взрыв, от которого вылетят стекла во всех домах центра Москвы.

Правая передняя дверца автомобиля открылась, и из неё стал выбираться мужчина в форме НКВД. Скрябин заметил лишь гимнастерку цвета хаки; на лицо наркомвнудельца он даже не глядел. В голове юноши успел еще мелькнуть вопрос: будет ли слышен взрыв Анне? А затем он напружинил руку и решил: «Сейчас!»

Но неуемное любопытство, которое всю жизнь гнало Колю неизвестно куда, не оставило его и теперь, на пороге смерти. Он подумал, что должен посмотреть, кто именно приехал за ним. И поднял взгляд на человека, покинувшего «ЗИС».

– Ну, здравствуй, тезка, – услышал Коля знакомый голос. – Тебя с собаками не отыщешь. Едем, товарищ Сталин тебя ждет!

Рядом с распахнутой дверцей автомобиля стоял, улыбаясь, мужчина с широким крестьянским лицом: начальник Оперативного отдела личной охраны НКВД СССР Николай Сидорович Власик. Скрябин знал его: тот неоднократно появлялся на даче его отца. С 1932 года Николай Сидорович был не только телохранителем Сталина, но и воспитателем его сына Василия, практически – членом семьи Хозяина, человеком, которому поручались самые щекотливые дела. Но производить аресты никак не входило в круг поручений Власика.

У юноши помутилось в глазах; он решил, что это папироса начала действовать, бросил ее под ноги, втоптал в асфальт. Ни начальник сталинской охраны, ни те, кто приехал с ним, помыслить не могли, что от смерти их всех отделяло не полшага и не полвздоха – одно движение глаз студента Скрябина. Впрочем, сам Николай довольно быстро совладал с собой, и – к своему удивлению – не испытывал никаких суицидальных порывов, когда шел к Власику. Разве что ноги Коли гнулись плоховато, и он слегка пришаркивал подошвами по асфальту.

6

Приемная товарища Сталина показалась Николаю на удивление непритязательной: небольшая продолговатая комнатка с письменным столом, за которым – лицом ко входящим посетителям – сидел сталинский секретарь Поскрёбышев. По левую руку от него поблескивал стеклянными дверцами шкафчик с какими-то папками, а по правую – располагалась коробка двойных дверей, что вели в кабинет Хозяина. Возле этих дверей стоял жесткий стульчик с невысокой спинкой, и секретарь, сказав, что нужно подождать, указал на него Скрябину. Тот уселся на краешек сиденья, положил на колени свою папку: охранники Сталина не отобрали ее, только прощупали снаружи – довольствовавшись объяснением, что ее содержимое предназначено лишь для глаз Иосифа Виссарионовича.

Поскрёбышев перекладывал с места на место какие-то бумаги и демонстративно не глядел на Николая. Вряд ли это было хорошим знаком; однако Скрябин – после того как чуть было не взорвал себя и две машины сталинских охранников вместе с собой, – не считал возможным переживать из-за такой ерунды. Да и ждать ему пришлось недолго; минут через пять в приемной зазвонил внутренний телефон, и секретарь, выслушав, что ему сказали, кивнул Коле: «Можете войти».

Человек в светлом кителе оказался гораздо меньше ростом, чем представлялось Николаю, прежде видевшему Иосифа Виссарионовича лишь издалека: сидящим в правительственной ложе МХАТа или стоящим на трибуне Мавзолея во время первомайской демонстрации. При поверхностном взгляде никакой грозной величественности в Хозяине даже и не просматривалось. Седина в прическе и в усах, странно согнутая левая рука, явно плохо действующая, отчетливо проступающие оспины на лице – всё это мало походило на известные всем парадные портреты Вождя. Но Коля ничуть не обманулся этой зримой обыденностью; слишком уж ясно ощущалась сила, исходящая от этого немолодого мужчины: дважды вдовца, отца троих детей – и безраздельного правителя шестой части мира.

– Присаживайтесь, товарищ Скрябин. – Сталин указал рукой, в которой была зажата нераскуренная пока трубка, на стулья, стоящие вдоль длинного стола.

За этим столом, как загодя объяснил Николаю отец, сидели во время заседаний члены Политбюро, причем все по одну сторону: спиной к стене, лицом к окнам – и к широкому проходу между окнами и столом. По этому пространству, как по небольшой аллее, Сталин медленно ходил туда-сюда, пока его сановники выступали с докладами. Однако сейчас Хозяин и сам устроился за столом, во главе которого для него стоял чуть более высокий, чем для остальных, стул. В глубине кабинета имелся также письменный стол самого Иосифа Виссарионовича, а чуть поодаль находилась дверь, ведущая в личные покои Вождя.

– Спасибо. – Коля сел и положил перед собой на стол свою папку.

– Насколько я понял, вы хотите сообщить мне нечто важное. – В тоне Сталина не было даже намека на вопрос. – Насколько я понял, дело касается аэроплана «Максим Горький», разбившегося в мае.

– Совершенно верно. – Николай подавил желание развязать тесемки на папке, чтобы извлечь ее содержимое; момент для этого еще не наступил. – Я учусь на юридическом факультете МГУ. – Сталин слегка кивнул, давая понять, что это ему уже известно. – И в течение месяца я проходил практику в Народном комиссариате внутренних дел.

– У товарища Ягоды.

– Да, можно сказать, что у него.

– И за это время вам с вашим другом удалось раскрыть дело о гибели Максима Горького?

«Он и про Мишку знает, – констатировал Скрябин. – Впрочем, ничего другого и ожидать не следовало».

В желтых глазах Сталина читалась откровенная насмешка, но не это напугало Колю, а то, как человек с трубкой произнес гибель Максима Горького – будто речь шла не о летающей пропагандистской машине, а о самом классике советской литературы – живом классике. А между тем фотографию Горького (писателя, не самолета) Скрябин видел в «библиотеке», и на этом снимке за спиной классика отчетливо просматривалась черная тень.

– Нам просто повезло. – Скрябин чуть запнулся. – Если только слово везение уместно в данном случае.

Сталин раскурил, наконец, трубку, встал из-за стола и начал прохаживаться вдоль окон. Шаги Хозяина, обутого в сапоги из мягчайшей кожи, были совершенно бесшумны, и самым громким звуком в кабинете являлось тиканье больших настенных часов.

– Ну, что же. – Усатый человек остановился у того конца стола, где сидел Коля. – Пора вам, товарищ Скрябин, выложить карты на стол. Точнее, не карты, а то, что вы принесли с собой в вашей папке.

– Вы правы, Иосиф Виссарионович, – согласился Николай, но тут же спохватился: – Или, быть может, мне следует называть вас товарищ Сталин? Не сочтите это за дерзость, но я и вправду не знаю, как лучше к вам обращаться.

– Товарищ Сталин не гордый. – Хозяин кремлевского кабинета усмехнулся. – Он на любое обращение откликнется.

– Тогда, Иосиф Виссарионович, взгляните на это. – Коля взялся за концы завязанной бантиком тесьмы. – Только очень вас прошу: не прикасайтесь руками к тому, что увидите. Вам это предупреждение может показаться странным, но, когда я объясню, в чем дело, вы всё поймете. – И, потянув за завязки, студент МГУ жестом фокусника раскрыл папку.