Орден Сталина Белолипецкая Алла
Лишь секунду или две спустя Коба узнал свой собственный голос и благодаря этому вышел из оцепенения. Да, тьма была полной, и он не мог видеть собственных пальцев, поднесенных к лицу, но сами-то пальцы никуда не делись – они по-прежнему сжимали рукоять кольта!
Коба позабыл о том, что утратил веру в бога еще до исключения из семинарии; переложив револьвер в левую руку, он принялся раз за разом осенять себя крестным знамением. Только от этого ничего не переменилось. Та сущность, которая заполнила лабораторию Филиппова, даже глазом не моргнула – фигурально выражаясь: не было у неё ни глаз, ни лица, ни каких-либо иных признаков материальной структуры. «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»[8]
Однако безвидность тьмы оказалась непродолжительной. И Коба, и Филиппов – оба они одновременно заметили начавшиеся изменения. Темная сущность приступила к самоорганизации. Недоучившийся семинарист увидел, как из тьмы проступает силуэт – человеческий, принадлежащий сутулому низкорослому мужчине с несуразно длинными руками. Его фигура словно всасывала в себя окружающий мрак, и вокруг заметно посветлело. А затем и чернота самого силуэта начала просветляться, делаться похожей на цвет человеческого лица и человеческой одежды: полунищенской, такой знакомой.
Не прошло и минуты, как в лаборатории инженера появилось новое действующее лицо: отец Кобы, сапожник Виссарион Джугашвили. Вся его фигура, казалось, выражает глумливую злобу; только ремня, привычно сложенного вдвое, в его руках не хватало.
Коба поначалу отшатнулся, но затем до него дошло: это он сам, его собственные мысли помогли тьме создать образ, вобравший в себя всё самое отталкивающее для него. Да и не совсем походило это создание на его отца: порождение тьмы имело не более метра росту и еще почему-то восседало на какой-то странной двуногой лошади.
Михаил же Михайлович явно увидел что-то другое, свое.
– Нет, – он замотал головой и даже глаза зажмурил, – нет!..
Мнимый Виссарион Джугашвили тем временем заговорил, однако слова его были обращены не к Кобе – к инженеру. Бывший семинарист видел только шевеление губ, с которых не слетало ни звука. Похоже, бесплотная сущность мгновенно разобралась, кто вызвал ее, и решила сперва переговорить именно с вызывателем.
Михаил Михайлович слушал, не открывая глаз; Коба видел, как из-под его прикрытых век струятся слезы. Наконец Виссарион Джугашвили умолк и уставился на инженера, явно ожидая его ответа.
Филиппов открыл глаза, и они посмотрели друг на друга: псевдосапожник и ученый-материалист, критиковавший религиозно-философское направление в русской мысли, не веривший ни во что, кроме того, что можно увидеть и потрогать руками.
– Я не поклонюсь тебе, – произнес Михаил Михайлович; он увидел.
Слова эти едва успели сорваться с его губ, как он уже падал – лицом вниз, держа руки по швам. Коба понял, что смерть инженера наступила еще до этого его падения; живые люди не падают вот так, как манекены. Молодой грузин услышал хруст, который издала ломающаяся лицевая кость Филиппова, но даже не повернул головы в сторону рухнувшего на пол ученого. Теперь наступала его, Иосифа Джугашвили, очередь. Нечто с обликом его отца повернулось теперь к нему.
Коба знал, с кем он столкнулся, но спросил-таки:
– Кто ты?
Нечто ответило – без паузы, голосом сапожника Джугашвили, по-русски, но с грузинским акцентом:
– Я не один. Нас много. Я – часть от целого, я – целое в его части.
Коба не был уверен, что не он сам вызвал (…легион имя мне…[9]) именно такой ответ.
– Что тебе нужно? – поинтересовался он, хотя, конечно, и этот ответ лежал на поверхности.
Однако на сей раз копия его отца не вполне оправдала (…все это дам Тебе, если падши поклонишься мне[10]) ожидания Кобы.
– Мы хотим предложить тебе Союз, – произнес карлик-сапожник.
Коба даже вздрогнул, так сладостно защемило у него сердце при этом слове. Что-то в нем было – связанное с великой империей, но не с той, которой правит ныне государь Николай Александрович, а с империей другой: его собственной. Но всё же бывший семинарист не удержался, спросил:
– А что взамен? Моя душа?
Карлик засмеялся.
– Свою, если она тебе так дорога, можешь оставить себе. Но, конечно, ты прав: нам нужны души. Только они нам и нужны. Но подписывать с нами договор кровью совсем не обязательно. Так что, ты согласен?
Коба – надо отдать ему должное – секунду или две размышлял и лишь потом кивнул:
– Хорошо, пусть будет Союз.
И мгновение спустя – он даже шагу не успел сделать! – бывший семинарист очутился на улице; дверь филипповской лаборатории была закрыта, и не похоже было, что сейчас ее отпирали. Ошарашенный, Коба шагнул туда, к двери – сам не зная, зачем, и вдруг оступился. Во дворе даже не было темно: стояла белая ночь, а ведущая к крыльцу дорожка была совершенно ровной. Но тем не менее Коба вдруг упал навзничь – да так и остался лежать.
Прямо над своей головой, в голубовато-сером небе летнего Петербурга он увидел круг: черное, как проклятая душа, завихрение, во все стороны выбрасывающее грязные протуберанцы. Это было что-то вроде солнца: объект был примерно таким же по размеру, каким дневное светило видится с земли; разница состояла только в цвете. При этом круг черноты тоже источал свет – того оттенка, который в солнечном спектре должен следовать за темно-фиолетовым.
В голове у Кобы стали возникать слова – не его собственные мысли, а именно слова, произносимые чьим-то незнакомым голосом: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны: Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя»[11].
Между тем в черно-фиолетовом дыму перед Кобой (и перед Николаем Скрябиным, который, читая, словно наблюдал ту же картину) стали возникать видения.
Вот – сгусток дыма из кладязя достиг Москвы и коснулся там спящего четырнадцатилетнего гимназиста Коли Бухарина. Тот беспокойно заворочался во сне, застонал; ему приснилось, что он – уже ставший тридцатилетним мужчиной, – сидит за письменным столом и выводит на листе бумаги вдохновенные строки: Пролетарское принуждение во всех своих функциях, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества. А затем черное нечто соединилось с тем, что составляло душу и дух юного гимназиста, угнездилось в нем прочно и ловко. Будущий главный редактор «Правды» перевернулся на другой бок и дальше спал уже спокойно, без каких-либо сновидений.
В то же мгновение черный свет добрался до Смоленской губернии, и там, в имении своего отца – обедневшего дворянина, пробудился от сна десятилетний Миша Тухачевский. Он был весь в холодном поту от пригрезившегося ему кошмара. Он увидел себя военачальником – в мундире неведомой армии, – стоящим на опушке тамбовского леса. Откуда-то Миша знал, что сейчас идет 1921 год и что в лесу этом прячутся крестьяне – мужики, бабы, дети; все они оказались почему-то его врагами. К лесу подвозили на грузовиках какие-то громадные баллоны, а он, Михаил Тухачевский, распоряжался: «Нужно точно рассчитать, чтобы облако ядовитых газов распространилось по всему лесу. Должно быть уничтожено всё, что в нем прячется». Но – с душою будущего маршала тоже случились перемены; юный Тухачевский вновь опустил голову а подушку и забылся безмятежным сном.
Между тем черная субстанция рванулась к востоку. И вот – на Урале, в Екатеринбурге, на мгновение проснулся девятилетний мальчик: сын печника Гриша Никулин. В своем прервавшемся сне он был страшным мужиком в гимнастерке и галифе, сплошь залитых кровью. Широко расставив ноги, Гриша стоял в полуподвальной комнате под сводами, с полосатыми обоями на стенах; в руках его был наган. Раз за разом повзрослевший сын печника (убийца в гимнастерке) нажимал на спуск, в упор расстреливая скорчившегося на полу мальчика: прекрасного лицом, но – наполовину калеку, едва переставлявшего ноги, и теперь даже не пытавшегося убежать. Отец мальчика – невысокий усатый мужчина лет пятидесяти, – лежал на полу рядом, уже мертвый. Сестры мальчика и его мать тоже были где-то поблизости; их крики, визг и стоны доносились до Гриши, но из-за порохового дыма, наполнявшего помещение, он почти ничего не мог видеть. Из Гришиных глаз брызнули слезы – как будто приснившийся дым их разъел, однако в следующий миг будущий палач цесаревича Алексея снова провалился в сон.
11
Скрябин выронил дневник великого князя и некоторое время стоял, опустив руки, и даже не наклонялся, чтобы его поднять. Он почти сожалел о том, что угадал код секретного архива и попал внутрь. Однако прошла минута, другая, и Коля поднял-таки тетрадь. «Надо же выяснить, чем всё закончилось с Филипповым…» – пробормотал он.
В дневнике великого князя оставались непрочитанными еще добрых полсотни страниц.
В ночь на 12 июня 1903 года Николай Михайлович Романов впервые в жизни осознал, что значит не находить себе места. Он взялся было править свой opus magnum – монументальную биографию императора Александра I, но едва понимал смысл слов, им же самим написанных. Принялся разбирать привезенные ему недавно из Франции старинные манускрипты – и от нервного возбуждения так дернул один из них, что разорвал его пополам. Отправился осматривать свою ботаническую коллекцию (в его обширном дворце имелась великолепная оранжерея) – и чуть было не затоптал один из самых ценных в ней экспонатов.
– Какого дьявола я не настоял! – бормотал он, то и дело ударяя правым кулаком по раскрытой ладони левой руки. – Почему позволил ему взяться за это в одиночку?!
Великому князю и в голову не приходило, что нелюбимый им инженер Филиппов вовсе не был один в эту ночь.
Сейчас решалось дело всей жизни Николая Михайловича – самого неординарного и самого одаренного представителя семейства Романовых. Он и сам знал о своей одаренности и неординарности, отдавал себе отчет, что только он один в состоянии что-то изменить во имя царствующей династии. Потому-то и пошел на это. Шутка ли: открыть врата Тонкого мира! Великий князь даже не мог припомнить теперь, как звали человека, подсказавшего ему эту идею много лет назад – человека, убедившего Николая Михайловича, что только возрождение языческой религии может спасти Отечество. В памяти великого князя запечатлелось только одно: подсказчик был обрусевшим иностранцем, бывшим подданным Британской империи. Свою валлийскую фамилию Симмонс он сменил на русскую – Семенов.
От размышлений и воспоминаний Николая Михайловича оторвал телефонный звонок.
В дом № 37 по улице Жуковского великий князь прибыл даже раньше, чем полиция (домочадцы Филиппова по телефону сообщили ему о несчастье), но всё равно с непоправимым опозданием. Инженер был мертв уже много часов. И вызванный в спешном порядке доктор не в состоянии был не то, что помочь – он не мог даже определить причину смерти.
Тело Филиппова лежало там, где его нашли: в лаборатории на полу, возле стола, уставленного приборами. Михаила Михайловича перевернули на спину, и было видно, как сильно разбито его лицо. Впрочем, врач уверил великого князя, что Филиппов сам расшибся при падении, а упал он, вероятнее всего, потому, что с ним случился апоплексический удар на почве перенапряжения.
Едва только тело покойного вынесли из дому, Романов выставил за дверь полицейского следователя и кинулся к шкафу, где находились все записи инженера. Шкаф был взломан – аккуратно, это совсем не бросалось в глаза, – но не пуст. Почти все бумаги Филиппова остались нетронутыми, за одним исключением: пропали все записи, относившиеся к последнему его эксперименту. Будто нарочно, все они были собраны в одну папку с надписью на обложке: Ярополк.
И лишь через тринадцать с половиной лет, при содействии тибетского духовного лица, имя которого Николай Михайлович в своем дневнике так и не решился назвать, он проник в тайну, погубившую «Ярополк». Хуже, чем погубившую: отдавшую детище великого князя его смертельным врагам, которые затем уничтожили и саму Империю, и почти целиком – Императорскую фамилию.
Последняя страница из дневника была вырвана, но её-то содержание Коле как раз было известно наилучшим образом! Тот текст, написанный на сложенном во много раз листке бумаги, начинался словами:
Сегодня день моей казни. Никто прямо не говорил мне об этом, но я знаю. Кажется, даже мой кот Вальмон это знает. И теперь мне предстоит самое трудное: воззвать к незнакомцу, который, быть может, даже имени моего никогда не слышал.
– Вы воззвали, Ваше императорское высочество… – прошептал Коля. – Но кое-чего вы всё-таки не поняли. Да и не могли понять, раз не видели всех этих документов. А вам, Григорий Ильич, теперь конец.
И юноша принялся складывать записки великого князя в ящик-сундук: листок к листку, тетрадь к тетради, в точности так, как всё располагалось до его прихода сюда. А потом покинул архив «Ярополка» таким же манером, каким и вошел. За окнами, выходившими на площадь Дзержинского, только-только занимался рассвет.
12
– Та страница была спрятана в кошачьем ошейнике? – спросила Анна.
Она и Николай вновь расположились под портретом товарища Сталина в комнатке без окон. На столе рядом с ними были разложены несколько десятков фотографических карточек: все – с изображением человека в форме комиссара госбезопасности 3-го ранга, имеющего пятно вместо лица. Скрябин ухитрился вынести их из библиотеки.
– Да, – кивнул Коля, – великий князь перед самым расстрелом спрятал ее туда и, видимо, выпустил кота, чтобы тот убежал. А моя бабушка как раз тогда ходила в Петропавловскую крепость кого-то навещать и подобрала Вальмона.
– Странно, что кот уцелел… – пробормотала Анна. – Впрочем, еще более странно другое. Как ты думаешь, сколько лет нашему Григорию Ильичу?
– Понятия не имею. Но, если принять в расчет, что полвека назад он давал советы великому князю…
– Вот именно. Этому Семенову на вид никак не больше тридцати пяти лет.
– Думаю, у Сталина тоже нет уверенности на его счет, – сказал Николай. – Он думает: вдруг однофамилец? Но я считаю – это был именно наш Григорий Ильич.
Анна некоторое время молчала, размышляя, потом заговорила:
– Предположим, ты прав, и Семенов получил возможность продлить себе земную жизнь, изменив свою природу… Но нам-то что это дает? Товарищ Сталин сам в сговоре с теми сущностями, которым Григорий Ильич теперь служит.
– Вот и великий князь считал, что Сталин заключил сделку: силы из Тонкого мира помогают ему, а он в благодарность служит им, – заметил Скрябин. – Потому-то и попытался в последний день своей жизни передать записку на волю – кому угодно. Он считал: ни Сталин, ни его соратники его предупреждениям внимать не станут: они все заодно.
– А разве это не так? – спросила Анна.
– Нет, Аня, – Николай покачал головой, – всё не так. Всё не так! Романов исследовал факты и нашел им правдоподобное объяснение, но не учел одного: личности самого Иосифа Сталина. Такие, как он, жаждут властвовать, а не служить. Если даже он и согласился – под влиянием обстоятельств – заключить какую-то сделку, то, уж конечно, честно исполнять её не собирался. С лукавым – по лукавству его…[12] И теперь Сталин ищет способ подчинить себе те силы, которые вынудили его на сделку. А проект «Ярополк» – это не секта для служения темным сущностям, это – инструмент для поиска особых людей с особыми возможностями. Они нужны Хозяину, чтобы обеспечить превосходство над порождениями Тонкого мира.
– А Семенов?..
– Если верен твой сон, а я не сомневаюсь, что он верен, Семенов действует по указке тех, кого должен был изучать и обуздывать, – сказал Николай. – Вопрос только: для чего именно понадобилось уничтожать «Горький» и другие летательные аппараты? Эти сущности обычно отличаются прагматизмом.
Анна произнесла, удивив Колю:
– Кажется, я знаю, чем они руководствовались. Помнишь, я говорила тебе, что меня отчислили из летной школы? Так вот, отчислили меня после того, как я однажды ночью самовольно покинула аэродром на учебном самолете и отсутствовала три часа. Хорошо, хоть под суд меня за это не отдали.
– И куда же ты летала?
– Правильнее было бы спросить: для чего летала? Видишь ли, накануне вечером одна из наших девушек, Полина Осипенко, вернулась из полета и рассказала, что видела нечто. Она даже не смогла найти слова, чтобы это определить. Оно выглядело, как черная гигантская полынья в небе. Что-то, похожее на провал с размытыми краями. И из этого исходило черное свечение, представляешь? Так что ты не галлюцинировал, когда читал дневник великого князя. Ты просто каким-то образом ухитрился увидеть то же самое, что видел бывший семинарист Джугашвили.
– И о чем никто, кроме него самого, знать не мог… – прошептал Коля.
– Точно, – кивнула Анна. – А у меня был шанс увидеть это воочию. И, конечно, я взяла самолет и полетела – туда, где, по словам Полины, находился этот небесный провал. Вот только – там ничего больше не было. Я кружила там, пока горючее не оказалось на пределе, но видела только небо и облака. Очевидно, объект, о котором говорила Полина, не обладал стабильными координатами. Счастье еще, что я дотянула потом до аэродрома, не разбила самолет. А теперь я думаю: счастье – что я этого объекта не увидела. Похоже, всякий, кто наблюдал эту полынью без согласия тех, кто ее создал, становится неугоден тем силам.
Она указал пальцем куда-то за свое левое плечо – где не было ничего, кроме стены. Но Николай, конечно, ее понял.
– Думаешь, экипаж «Горького» увидел что-то подобное? – спросил он.
– Думаю, да. Это же, вероятно, увидел летчик Смит и все остальные, кого Семенов переправил на тот свет.
– Полине Осипенко тоже может угрожать серьезная опасность, – заметил Скрябин. – Хорошо бы ее предупредить…
– И что ты ей скажешь? Чтобы она перестала летать? Это всё равно, что сказать ей: перестань дышать. Да и к тому же этот ее несанкционированный просмотр мог остаться незамеченным. Ведь уже больше года прошло с тех событий, а она жива, здорова.
– Вряд ли эти сущности хоть что-то оставляют незамеченным, – сказал Коля. – Ну, да ладно: разберемся с Григорием Ильичом, и, глядишь, некому станет устраивать катастрофы. Плохо только, что у меня по его персоне одни лишь догадки, никакой доказательной базы. Не с чем пойти к Иосифу Виссарионовичу. Но это можно исправить…
Перед Анной лежали на столе чистый лист бумаги и неподписанный конверт, а на руках ее белели Колины нитяные перчатки. Но браться за перо она не торопилась.
– Ты обезумел, – в десятый раз повторила Анна. – Поступать так – всё равно, что запускать часовой механизм бомбы, не зная, как его остановить.
– Выхода нет, – сказал Скрябин. – Я должен подтолкнуть Семенова к активным действиям. Иначе всё будет бесполезно. Я никогда не докажу твоей невиновности и никогда не остановлю этого негодяя.
Он указал на фотоснимки, лежавшие на столе. Молодая женщина вся подобралась и даже отодвинула руку – чтобы эти карточек не касаться. И надолго замолчала. Николай не торопил ее, но ясно было, что свой план он менять не намерен.
– Послушай, Коля, – наконец проговорила Анна, – я не всё тебе рассказала. Я не так уж и невиновна. В Москве остались друзья отца – такие же полусумасшедшие мистики, как он. Они создали организацию – нечто вроде масонской ложи, и уговорили меня присоединиться к ним. Их целью – нашей целью – было проникнуть в тайны «Ярополка». И мы продвинулись в этом деле. К примеру, завербовали Стебелькова…
И она стала рассказывать: о записке, в которой Стебельков обещал спасти ее, обо всех странностях обращения Семенова – который явно чувствовал: Анна не та, за кого выдает себя, о том, как взъярился Григорий Ильич, когда арестантка вздумала заглянуть ему в глаза.
– Так значит, Стебельков не мне одному продался! – Не удержавшись, Коля начал смеяться; с души его упал камень: Анна сама раскрыла ему то, о чем он не решался ее спросить. – Каков фрукт!..
– Ты не понял…
– Да всё я понял. – Коля наклонился к ней, поцеловал в уголок губ. – Мне всё равно, на кого ты работала. К гибели «Горького» ты не имеешь никакого отношения. И справедливость я восстановлю. Хватит спорить, давай, пиши…
И Скрябин начал диктовать.
Часом позже он доехал на метро до станции «Комсомольская площадь» и там, у трех вокзалов, опустил в почтовый ящик конверт – держа его через бумажку, не касаясь пальцами. На конверте значился адрес: Ленинград, Литейный проспект, дом 4.
Глава 13
Царство Аида
24 июля 1935 года. Четверг
1
События того дня, в конце которого Скрябину и Кедрову суждено было очутиться на крыше дома в Сокольниках, начались еще на рассвете. За несколько часов до того, как два практиканта пришли в «библиотеку», на Лубянку поступил звонок из Большого Дома на Литейном. Ленинградские чекисты спешили сообщить о сигнале, недавно ими полученном. Часом позже с ленинградской информацией ознакомился Григорий Ильич, а уже через десять минут в его кабинет входил Стебельков. Этим двоим было что обсудить.
Результатом обсуждения стало внезапное просветление памяти у Ивана Тимофеевича. Он вдруг припомнил, что, посещая квартиру Скрябина, видел на полочке у входной двери прокомпостированные билеты Ярославского вокзала. Это чуть-чуть оттянуло развязку для Николая Скрябина: его следовало еще какое-то время подержать в здании НКВД.
В одиннадцать утра Мишу Кедрова отослали с какими-то бумагами в Генеральную прокуратуру – вместо приболевшего курьера, и сказали: возвращаться на Лубянку уже не нужно. А в начале третьего часа дня – только-только закончился обеденный перерыв, – в библиотеку заглянул Стебельков.
– Вам разрешили сегодня уйти домой в три, – объявил он и тотчас скрылся за дверью.
«Началось!» – подумал Коля и почувствовал, как закололо у него ладони: словно тысячи мелких игл вонзились в них.
Примерно за два часа до этого – около полудня, – целая команда наркомвнудельцев нагрянула на Ярославский вокзал Москвы. Начальнику вокзала был предъявлен ордер, и парни в гимнастерках цвета хаки принялись потрошить ячейки камер хранения. Онемевшие от изумления пассажиры наблюдали, как на полу растет холм, состоящий из раскрытых чемоданов, вывернутых рюкзаков, раскуроченных саквояжей и бесчисленного количества предметов, извлеченных из них. Среди всего этого добра только одно интересовало доблестных чекистов: книги; всё остальное они с равнодушием отбрасывали в сторону. И, правду сказать, улов у сотрудников НКВД оказался немалый: произведения Пушкина и Толстого, Дюма-отца и Виктора Гюго, Вальтера Скотта и Чарльза Диккенса обнаружились среди вещей пассажиров в таком количестве, что для страны, еще недавно наполовину безграмотной, это казалось настоящим чудом.
Но это чудо явно не радовало чекистов. Чем меньше оставалось целых ячеек в камере хранения, тем мрачнее становились их лица. Но тут один из наркомвнудельцев радостно завопил:
– Нашел!
Остальные тотчас кинулись к нему и вытащили из вскрытого шкафчика тяжеленный рюкзак. Поверхность его была ребристой от жестких прямоугольных предметов, которыми он был набит. Закрыв находку спинами от любопытствующих граждан, наркомвнудельцы распустили тесемки, стягивавшие рюкзак, и заглянули внутрь.
На время воцарилось такое молчание, что слышно было, как медленно оползает и рассыпается груда чемоданного добра на полу. А затем – так и не произнеся ни слова, – сотрудники НКВД извлекли из рюкзака двадцать девять толстенных темно-синих томов: полное собрание сочинений Маркса и Энгельса. Во всех книгах на первой странице красовался экслибрис: Библиотека Васютина П. И.
Павлом Ивановичем Васютиным звали прежнего обитателя комнаты в квартире на Моховой улице, где проживал теперь Николай Скрябин. Что же касается особых книг, которые с таким рвением искали чекисты – они Колиной квартиры никогда не покидали.
Двадцатого мая, едва только ушел Стебельков, Коля вытащил из своего гардероба большой чемодан и принялся перекладывать в него книги из шкафа с секретным замком. Только одна из хранившихся там книжиц составила исключение: ее Коля оставил в раскрытом виде на письменном столе.
Поверх книг Коля втиснул бабушкин фотоальбом, а потом подтащил чемодан к письменному столу и, раскрыв неубранную книгу, принялся вслух читать какой-то латинский текст.
Когда непонятный обряд был завершен, Скрябин убрал отяжелевший чемодан обратно в платяной шкаф. А книгу, оставшуюся снаружи, Коля в некотором роде припрятал: снял суперобложку с какого-то художественного альбома, надел ее на латинский трактат, а затем поставил раритетное издание в обычный, не запирающийся шкаф – в один ряд с книгами, хоть и ценными, но довольно заурядными.
Когда о результатах операции на Ярославском вокзале известили Григория Ильича, чекист воскликнул – почти с восторгом: «Издевается над нами, гаденыш!», и отправил Стебелькова в библиотеку – отпустить Скрябина домой. Сам же вошел в заполненную хламом кладовку, где на одном из стеллажей лежал в коробке прямоугольный сверток в черной бумаге. Григорий Ильич переложил его в свой крокодиловый портфель и – застыл на месте.
Он увидел цепочку своих собственных следов, оставленных им здесь около недели назад и уже успевших покрыться новым слоем пыли. Гораздо менее пыльным был другой след: отпечаток мужского ботинка, отстоявший примерно на полшага от его собственного.
– Не может быть… – прошептал комиссар госбезопасности, сдвинул тот самый стеллаж (пыль на нем так и лежала ровным слоем) и отпер дверь с кодовым замком.
В комнате-сейфе он пробыл довольно долго, а когда вышел оттуда, на лице его было торжествующее выражение.
Примерно пять минут ушло у Григория Ильича на написание докладной записки – очень короткой. Адресована она была – через голову наркома Ягоды – товарищу Сталину. Собственно, написав ее, Семенов избавил себя от необходимости использовать сверток в черной бумаге; теперь он вполне мог бы обойтись и традиционными средствами. Но Григорий Ильич не привык менять уже принятые им решения.
2
Ровно в три часа дня Коля сбежал со ступеней подъезда Народного комиссариата внутренних дел и направился к станции метро «Дзержинская». Наркомвнудельцы, проверившие документы практиканта на выходе, не обратили никакого внимания на небольшую странность в его одежде: рукава Колиной белой рубашки, утром – подвернутые до локтей, теперь были опущены, и манжеты их – застегнуты.
В двери станции метрополитена потоками вливался народ. Первое катание состоялось только в начале февраля тридцать пятого года: по новеньким линиям провезли делегатов VII съезда Советов. А 15 мая московский метрополитен открыли для всеобщего пользования, и с этого дня кататься ходили все, включая товарища Сталина с чадами и домочадцами. Когда тот спустился на станцию «Охотный Ряд», москвичи чуть не передавили друг друга, мечтая очутиться поближе к Вождю, и ухитрились опрокинуть декоративную чугунную лампу, весившую около тонны. Впрочем, и без Сталина ажиотаж по поводу метро был страшный. Вся Москва будто заболела «метроманией».
Вот и Коля решил, что пойдет туда – к ярко-красной букве М, красовавшейся над входом в подземное царство, хотя никто не заставлял его это делать. Он мог бы поплутать по городу, мог бы заставить Григория Ильича побегать за ним – но не счел нужным поступать так. Сон Анны, его собственные предчувствия – всё указывало Скрябину на то, что именно там, под землей, комиссару госбезопасности будет сподручнее всего разделаться с ним.
Когда Коля шел в толпе к отделанному красным гранитом порталу, его окликнули:
– Николай! – Юноша, конечно, узнал этот голос, но не замедлил шаг, так что к нему обратились вторично: – Скрябин! Постой!
Николай вновь сделал вид, что не слышит, но заметил, как сквозь толпу к нему продирается человек с улыбкой на лице.
– Едешь домой на метро? – произнес Григорий Ильич, хватая Колю за локоть.
– Да, решил прокатиться, – кивнул Скрябин и констатировал про себя: «Третьего оклика не было»; этот факт был для него крайне важен.
Григорий Ильич между тем отвел Колю чуть в сторонку, где народу было поменьше, и с той же улыбкой раскрыл свой черный портфель. Оттуда он вытащил – не ордер на Колин арест и не пару наручников (как представлял уже себе студент МГУ), а всего лишь пачку папирос «Беломорканал».
– Закурим? – предложил чекист юноше. – Угощайся. – И, надорвав картонную коробку, вытряхнул оттуда одну «беломорину».
Скрябин чуть поколебался, но взял папиросу, и Семенов тут же поднес к ней невесть откуда взявшуюся у него в руках зажженную спичку.
Едва затянувшись, Коля понял, что такого крепкого табака курить ему еще не доводилось: перед глазами у него все будто подернулось дымкой, а в голове чуть загудело. Одновременно юношу охватила странная эйфория, и даже его неприязнь к Григорию Ильичу существенно уменьшилась.
Сам чекист, однако, к собственному «Беломору» даже и не притронулся. Странным взглядом он следил за тем, как практикант НКВД раз за разом подносит к губам папиросу, как та становится всё короче, и как, наконец, коротким окурком летит в урну.
– Ну, как прошел день на практике? – спросил Семенов благодушно.
– Нормально. – Коля ухмыльнулся, отметив, что физиономия Григория Ильича становится странно расплывчатой, но ничуть из-за этого не переживая. – Вы хотели о чем-то поговорить со мной?
– Да нет, о чем нам говорить? Просто увидел тебя и решил угостить папироской. Они ведь у меня особенные, сделаны по спецзаказу. Других таких не сыщешь. Так что бери всю пачку – не пожалеешь.
– Спасибо, не надо. – В попытке отказаться Скрябин даже отступил на шаг, но Семенов, не слушая его возражений, сунул плоскую картонную коробку с «Беломором» в нагрудный карман Колиной рубашки и, взмахнув на прощанье рукой, исчез в толпе.
Николай даже не проводил его взглядом. Он прошел под светящейся буквой М, купил картонный билетик и, проехав на эскалаторе вниз, попал в мраморно-гранитный подземный дворец. Если бы студента МГУ спросили, куда именно он собирается ехать, он затруднился бы с ответом. Равно как не смог бы сказать, почему еще полчаса назад встреча с Григорием Ильичом Семеновым представлялась ему столь важной и опасной.
3
Москвичи, собравшиеся 24 июля на станции метро «Дзержинская», стали свидетелями зрелища столь диковинного, что даже любование красотами подземного царства на время отошло для них на второй план.
Молодой парень – лет восемнадцати на вид, симпатичный, в белой рубашке с длинными рукавами – спокойно стоял на платформе в ожидании поезда. Но едва только в дальнем конце туннеля появилось светлое пятно, возвещавшее приближение электровоза, как парень этот, ни слова не говоря, прыгнул с перрона вниз – на рельсы.
В те времена еще не возникло обычая сводить в метро счеты с жизнью, и все решили, что бедняга просто оступился. Хорошо, хоть током его не убило! Идущий вдоль платформы рельс с пропущенным по нему электричеством юноша не задел, обеими ногами приземлился на шпалы.
Десятки людей потянулись к нему, все закричали, забегали. «Давай руку! Я тебя вытащу!» – крикнул Коле Скрябину (а под поезд шагнул, увы, именно он) здоровенный детина, склонившийся над краем перрона. Но Николай, не обращая внимания на крики, повернулся спиной к приближающимся огням поезда и бодро побежал по шпалам вперед. По всему выходило, что молодой человек рассчитывает обогнать электровоз.
Все, кто был на «Дзержинской», поняли, что тут дело нечисто. «Уж не шпион ли это? Не вредитель ли, задумавший диверсию в метро?» – возникла одна и та же мысль у доброй сотни граждан. Некоторые из них тотчас кинулись к дежурному по станции – предупредить о диверсанте. А те, кто никуда не побежал, увидели немало любопытного.
Поезд остановился, и машинист, выскочивший из кабины, закричал Коле, уже вбегавшему в затемненный туннель:
– Стой, парень! Куда ты? Жить надоело?!
Тот как будто услышал его: приостановился, и все подумали, что вот сейчас нарушитель спокойствия вернется на перрон. Но не тут-то было!
Размахнувшись, Николай с силой ударил себя правой рукой по физиономии. Шлепок получился увесистым, но юноше показалось этого мало: он немедленно влепил себе еще одну пощечину, теперь уже левой рукой. На щеках его остались два красных отпечатка ладоней.
– Прекрати! – заорал он. – Прекрати! Приди в себя!
И вновь принялся хлопать себя по лицу – правой, левой, затем снова правой.
– Да он чокнутый! – прокричал кто-то. – Надо доктора вызывать!
Но до вызова доктора дело не дошло. После очередной пощечины диверсанта качнуло в сторону, он оборвал свои выкрики и с удвоенной скоростью ринулся дальше – под своды туннеля. Подоспевшему дежурному по станции только и оставалось, что в срочном порядке останавливать движение поездов и звонить своему начальству. Таких происшествий безукоризненное столичное метро еще не знало!
А когда известие о прыгуне дошло до руководителей метрополитена, у тех едва не отнялись руки и ноги. И было от чего!..
4
Коля бежал по шпалам – неудержимый, как молодой волк. Одна часть его разума – та, которая заставляла юношу бить самого себя по физиономии, – вопила и возмущалась, требуя, чтобы он как можно скорее вернулся на станцию. Однако другая половина его рассудка – пребывавшая в ошеломляющем самоубийственном экстазе – гнала Скрябина вперед. И он, вероятно, мчался бы так до самого «Охотного Ряда», откуда уже ринулись навстречу ему сотрудники НКВД, извещенные по телефону дежурным со станции «Площадь Дзержинского». Но вмешался случай: Николай зацепился левой рукой за какую-то острую штуковину, торчавшую из боковой стены туннеля, и, сбившись с бегового ритма, упал на шпалы.
Рукав белой рубашки был прорван; на левом Колином бицепсе сочился кровью длинный порез; пачка «Беломора» вывалилась из нагрудного рубашечного кармана, и маленькие картонные трубочки раскатились в разные стороны.
– Господи! – прошептал Скрябин. – Господи Иисусе! Да что же это со мной?
С трудом поднявшись на ноги, он потянулся было к рассыпавшимся папиросам, но затем, осененный внезапной догадкой, начал с остервенением давить их подошвами ботинок.
– Брошу курить, если только выберусь из этой передряги, – бормотал Коля, растирая мерзкую отраву в пыль. – По крайней мере постараюсь бросить…
Он находился в штольне метро, освещенной одними лишь сигнальными фонарями, и слева от него (там, где торчала острая железяка, спасшая ему жизнь) светилась щелями какая-то огромная дверь. Точнее, даже и не дверь: стальной щит, преграждавший проход куда-то.
О существовании секретных линий метро уже в те годы ходили слухи. Коля же – благодаря отцу, который как-то раз обмолвился об этом, – знал точно, что никакие это не слухи, а чистая правда, и что на метропоезде можно добраться от Кремля до Ближней дачи Сталина. И вот теперь, посмотрев себе под ноги, Скрябин даже в тусклом подземном свете разглядел, что основную линию метрополитена под прямым углом пересекает еще одна, и что на противоположной стороне туннеля имеется другой гигантский щит, под который и уходит вторая линия рельсов.
И тут обе заслонки начали вдруг со скрипом и скрежетом отодвигаться, открывая Колиному взору черные провалы, сквозящие ледяным воздухом. Юноша понял: вот-вот здесь должен пройти спецпоезд. Понял он также и другое: что это будет означать для него лично. Наверняка по туннелю уже бегут ему наперехват озверевшие наркомвнудельцы. И они полностью уверены в том, что он, Николай Скрябин, спрыгнул на рельсы с одной лишь целью: специальный поезд подорвать.
Когда Коля увидел фонари преследователей, ближний к нему щит уже отодвинулся в сторону на достаточное расстояние. И студент МГУ, не зная, что еще ему предпринять, проскользнул внутрь секретного туннеля.
– Лопни мои глаза! – прокричал вдруг кто-то прямо над Колиным ухом. – Да ведь это Скрябин. Ну и ну!
Возле альтернативной линии метрополитена стоял Григорий Ильич.
5
Возле этой, перпендикулярной, линии было чуть светлее, чем в основной штольне, и Коля мог хорошо видеть своего врага.
– Лопни мои глаза, – еще раз повторил Семенов, ухмыльнулся и слегка качнул черным портфелем, который по-прежнему был при нем. – Вот уж кого не ожидал встретить здесь!
Это было правдой: чекист считал, что Скрябина переедет поезд раньше, чем сам он спустится под землю – к той линии метро, в строительстве которой он, Семенов, когда-то принимал немалое участие, а теперь по собственной инициативе курировал ее работу.
– Взаимно, – проговорил Коля. – Я полагал, что вы пошли ещё кого-то угощать своими папиросами. Какого-нибудь летчика, например.
Николай понимал теперь, что это был за маленький квадратный предмет – который Григорий Ильич передал Благину.
– А я полагал, – в тон Скрябину произнес чекист, – что ты умер двенадцать лет назад – тогда, в Ленинграде.
Если Григорий Ильич ожидал какой-то реакции – удивления, протеста, – то он ее не дождался. Коля только пожал плечами и произнес с беспримерной философичностью:
– Что же, значит, мы оба ошиблись в своих предположениях.
Тем временем люди в форме НКВД, рыскавшие по туннелю в поисках предполагаемого диверсанта, приблизились к отодвинувшемуся щиту. Слышен был их топот и гомон голосов.
Григорий Ильич шагнул из секретного туннеля в обычный, крикнул:
– Всё в порядке! Я его задержал! Можете возвращаться на свои посты. – При этом он ухитрился не спускать глаз с Николая.
«Он даже не предъявил им никакого удостоверения», – с удивлением отметил Коля. Однако сотрудники метрополитеновской милиции документов у Семенова и не спросили. Переговариваясь громко и с радостным облегчением, они двинулись обратно: кто – на «Дзержинскую», кто – на «Охотный Ряд».
– Ну, так вот, о чем бишь я? – почти весело вопросил Семенов, вновь заходя под своды спецтуннеля. – Ах, да: я собирался тебе сказать, что зря ты рисковал, тайком пробираясь в хранилище «Ярополка». В свое время я сам бы тебя впустил туда. А ты взял и сам себе так подгадил!..
– Как же вы узнали, что там был именно я? – не удержавшись, полюбопытствовал Скрябин.
– Я учуял там твой запах, – нисколько не лукавя, сообщил Григорий Ильич.
И Коля – может быть, впервые в жизни, – не нашелся, что сказать. Семенов же, с удовольствием наблюдая его замешательство, продолжал:
– Я понимаю, ты хотел отомстить мне за ту давнишнюю историю. И, кстати говоря, я никак не возьму в толк, почему ты тогда заартачился – отказался продемонстрировать свои таланты? У тебя нет дара телекинеза? И эта маленькая сучка – твоя нянька – наврала мне о тебе, чтобы набить себе цену?
– Я тоже кое-чего не понимаю, – проговорил Николай. – Например, того, что вас больше интересует: есть ли у меня дар телекинеза или знаю ли я о вас и Насте – что вы были любовниками?
– Touch!.. – Григорий Ильич расхохотался. – В любом случае, это всё в прошлом. Куда занятнее тот факт, что за информацией обо мне ты полез в хранилище – где ровным счетом ничего узнать не мог.
– Я и так всё о вас знаю, – сказал Скрябин.
– Вот как? – протянул Сеенов. – Что же именно ты знаешь?
– Я знаю, кто вы. – Коля сделал полшага вперед, прикидывая, как бы вырвать у Семенова портфель. – И я не о том веду речь, что вы причастны к крушению «Максима Горького». Я знаю, кто вы вообще.
– «Горький»! – Губы Семенова вновь разошлись в ухмылке. – Все, кто причастен к его крушению, официально мертвы. – Крохотная тревожащая мысль: о беглянке Мельниковой – промелькнула у Григория Ильича, но тут же и пропала; он отвлекся на другие соображения и спросил: – Ну, а кто я вообще?
Из дальнего конца секретного туннеля метро донесся стук колес приближающегося поезда, но ни Коля, ни его собеседник этого будто и не заметили.
– Думаете, я скажу, что вы – недобитый белогвардеец, враг народа или, скажем, агент иностранной разведки? – усмехнулся Скрябин, еще на полшага приближаясь к заветному портфелю. – Так вот: вы – ни то, ни другое, ни третье. Более того, у меня есть все основания считать, что вы никакой не Григорий Ильич Семенов. Разве что вы были им до того, как вас обратили.
– И что же заставило тебя, Николай Скрябин, думать так? – Ухмылка комиссара госбезопасности как-то померкла.
– Да многое. То, что вы не изменились ни на йоту с самого 1911 года, когда присутствовали на петербуржском аэродроме, где разбился летчик Смит. То, какие папиросы вы мне дали. И, в конце концов, то, что сегодня, у входа в метро, вы смогли только дважды окликнуть меня. Есть ведь одно поверье… Я раньше считал его глупостью, а оно не соврало: трижды позвать другого человека может только человек. Демоны могут позвать кого-либо только дважды.
– Да, ты и впрямь догадлив, – согласился Семенов. – Даже жаль, что с тобой придется расстаться. И знаешь, что самое интересное? Я-то вовсе и не догадывался, кто ты вообще, пока не поступила информация из Большого Дома на Литейном. К ним пришло письмо – написанное женским почерком, между прочим. Вот уж воистину: женщина – сосуд Диавола. Знаешь, что было в том письме?
– В нем говорилось, – сказал Николай, – что практикант НКВД по фамилии Скрябин – внук бывшей британской подданной Вероники Хантингтон, гадалки, проживавшей до 1923 года на Каменноостровском проспекте, а в прошлом году покончившей с собой – после того, как был убит Киров.
На сей раз настала очередь онеметь Григорию Ильичу. Он не мог выговорить ни слова, только глядел на Скрябина, не мигая; из туннеля – уже более отчетливо – доносилось громыхание колес.
– Да, да, не удивляйтесь. – Коля приблизился к Семенову настолько, что мог бы коснуться его рукой. – Это письмо я сам продиктовал. У меня, видите ли, не было доказательств относительно вашей связи с силами той стороны. Вот я и решил подтолкнуть вас к активным действиям. И не ошибся в вас. Теперь вы прихватили эти доказательства с собой. Ваши папиросы, сделанные по спецзаказу, – они ведь в этом портфеле, не так ли?
И в ту же секунду они бросились друг на друга – одновременно. Николай что было силы дернул на себя портфель, другой рукой толкнув Григория Ильича в грудь. Григорий же Ильич подсечкой ударил юношу по ногам, намереваясь сбросить его на рельсы, по которым секретный поезд мог проехать в любую минуту. В итоге оба они повалились наземь возле самых рельсов (перрона здесь, конечно же, не было). Семенов не разжал пальцы, не выпустил кожаную ручку: она с громким хлопком разорвалась, как старая конская упряжь, и портфель с доказательствами шлепнулся на шпалы. Поднять его пока было некому.
Коля и Григорий Ильич принялись дубасить друг друга, как двое сцепившихся на школьном дворе мальчишек. Семенов оказался гораздо тяжелее Николая, да и опыта у него было побольше; без особого труда он подмял под себя Скрябина и принялся бить его головой о звеневший в приближении поезда рельс. Но так увлекся этим, что и сам пропустил очень серьезный удар. Коля высвободил-таки одну руку и кулаком врезал Семенову справа по переносице.
Голова мерзавца резко пошла влево, нос его приобрел отчетливое дугообразное искривление, а из ноздрей хлынула кровь. Но длилось это секунду-другую, не больше, и не вывело чекиста из строя, не заставило его ослабить хватку. Нос Григория Ильича почти тотчас выправился – сам собой, и кровотечение, едва успев начаться, прекратилось.
Коля видел это и как будто не удивился. Только с этого мгновения он почти прекратил сопротивляться, и Семенов – который будто осатанел, – принялся наносить безответные удары ему в голову и по ребрам. В ту минуту Николай даже не ощущал боли и только старался не подставлять под удары лицо, прикрываясь сведенными руками.
Поезд между тем находился уже где-то совсем близко.
«Успею ли?..» – подумал Скрябин и развел на мгновение руки, чтобы глянуть на чекиста, словно пытаясь узреть в нем какие-то знаки. В этот момент Семенов мог бы и сам в отместку сломать ему нос, но Григорий Ильич явно утомился избивать своего противника и с некоторой одышкой произнес:
– Ну, вот и всё, принц Калаф!.. – Он поднял с земли свой портфель и занес его над Колиной шеей – чуть наискосок, как нож гильотины. – У этой сказки счастливого конца не будет.
И тут Коля сумел, наконец, поймать ускользающий взгляд чекиста. Древнее зло – черное, как та промоина в небе, которая появилась в результате эксперимента Филиппова, – плескалось в них.
– Анна Мельникова, – едва слышно прошептал юноша.
– Что-что? – переспросил Семенов.
– Это я устроил ее побег. И помогал мне в этом Иван Тимофеевич Стебельков. Хотите узнать, где она сейчас? – И Скрябин произнес что-то еще – уж совсем беззвучно.
– Ну-ка, повтори! – Григорий Ильич наклонился к самому Колиному лицу – и опустил портфель.