Орден Сталина Белолипецкая Алла

5

– Ваша бабушка не могла поведать вам всего, милорд, – сказал Азот, выдержав приличествующую паузу и дав Николаю время, чтобы возвратиться из прошлого. – Но она, разумеется, всё знала о вашем происхождении. Жаль, что судьба леди Ванессы оказалась столь горестной…

– Горестной? Хотите сказать – она умерла?

– Нет, милорд, нет, на этот счет не беспокойтесь: ваша матушка жива и здорова. Говоря о горестях, я имел в виду дела прошедшие, а не настоящие. Мне известно с абсолютной достоверностью: в данное время госпожа Ванесса Хантингтон вполне благополучна.

– Но… – Коля снова закашлялся, и разрывающая боль в груди вернула его к реальности – по крайней мере, к той единственной реальности, которой он на данный момент располагал. – Даже если я впрямь милорд – в некотором роде, – это совершенно не объясняет, с какой стати ты, Азот, решил вдруг поступить ко мне на службу. И чем, позволь спросить, ты занимался с момента кончины Парацельса – с 1541 года? Я эту дату очень хорошо помню: в своих «Оракулах» Парацельс делает предсказания, соотнося их именно с моментом своей смерти. С тех пор прошло почти четыреста лет.

– Да, милорд, всё так: с его кончины прошло 393 года и ровно 10 месяцев. Я никогда не позабуду тот день – двадцать четвертое сентября года 1541-го от Рождества Христова. – Теперь Азот уже не просто вздохнул: крохотное его личико приобрело выражение столь мрачное, что при иных обстоятельствах оно показалось бы Николаю комичным; однако в тот момент ему было не до смеха. – Вы знаете, несомненно, кто такие личные демоны?

Коля кивнул: о подобных созданиях он читал предостаточно, знал, что философы-метафизики, начиная с Платона, рассматривали их как сверхчеловеческие существа, сопровождавшие индивида от рождения до смерти. Проблема состояла лишь в том, что одни считали личных демонов друзьями и добрыми советчиками человека, а другие – приспешниками Князя Тьмы.

– Так вот, – продолжал Азот, – при жизни господина моего, Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенхайма, прозванного Парацельсом, я служил ему верой правдой, и не было тайных знаний, помощи в приобретении коих он не мог бы от меня получить. Но, увы: завершилась моя у него служба внезапно и трагически. Подождите, я сейчас покажу вам.

И он действительно показал, вызвав у Скрябина еще один сон во сне.

…Пожилой (сорока восьми лет – почтенный возраст!) врач и алхимик, изъездивший чуть ли не пол-Европы и побывавший даже в дикой стране – Московии, Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм проводил 1541 год в Зальцбурге. Туда пригласил его один из немногочисленных покровителей – принц Палатин. И в Зальцбурге, на постоялом дворе «Белая лошадь», Парацельсу предстояло встретить свою смерть. Скрябин, конечно же, знал об этом, но в том видении, которое создал для него Азот, каким-то поразительным образом ухитрился этого знания лишиться.

Да и никто не сказал бы, глядя на крепко сбитого мужчину с круглым самодовольным лицом, с пронзительными темными глазами, что жить ему осталось менее одного дня. Утром 24 сентября Парацельс стоял посреди алхимического кабинета со странною колбой в руке, поднесенной к пламени свечи.

Что за субстанция в этой колбе находилась – оставалось только гадать: стекло было мутным, поскольку внутри лабораторного сосуда что-то беспрерывно кипело, хоть, по-видимому, и не выделяло при этом тепла. Иначе как господин фон Гогенхайм смог бы держать колбу голой рукой, без перчатки? Впрочем, очень скоро алхимику пришлось оторваться от своего занятия: в дверь комнаты постучали, и Парацельс, бормоча что-то себе под нос, пошел открывать. Колбу со странным содержимым он притулил на полочку возле двери – так, чтобы выставленные в ряд книги скрывали ее от посторонних глаз.

Человек, появившийся на пороге, был, по-видимому, хорошо знаком ученому. Едва увидев его, Парацельс повернулся к нему спиной и пробурчал что-то еле слышно. Слова алхимика куда больше походили на проклятие, чем на приветствие, однако он позволил визитеру войти, только произнес – теперь уже громко и раздельно:

– Не забудьте дверь за собой запереть, Симмонс!..

Поняв, что за человек явился в гости к господину Гогенхайму, Коля Скрябин окончательно уверился в том, что находится под воздействием какой-то причудливой галлюцинации. Ибо этот человек не мог ни к кому приходить в 1541 году – да и вообще не мог никаких действий (вроде бы не мог) в те времена совершать: то был Григорий Ильич Семенов собственной персоной, только облаченный в костюм дворянина XVI века.

– Вы исполнили мой заказ? – поинтересовался (Григорий Ильич) неизвестный субъект.

Беседу они вели на немецком языке – на каком-то непривычном уху немецком; однако Николай великолепно их понимал.

– Я же тысячу раз говорил вам, – Парацельс презрительно и недовольно выпятил нижнюю губу, – делать такие заказы – вам не по чину. И то, что вы финансировали мои опыты – щедро финансировали, признаю, – ничего не меняет.

– Разве? – Парацельсов гость в деланом изумлении поднял брови. – Тогда, быть может, вы будете столь любезны, что вернете мне мои деньги – раз уж я за них ничего не получил.

– Вернуть деньги? – От возмущения алхимик чуть было не поперхнулся. – По-вашему, тайные знания, которые я вам передал, ничего не стоят? А? Или те книги, которые вы читали здесь беспрепятственно, продаются на каждом углу?

– Стало быть, ни денег, ни заказа мне не видать? Как бы вам не пожалеть о своей неуступчивости, доктор…

– Что-что? – На сей раз Парацельс как будто даже развеселился. – Вы угрожать мне пытаетесь? – И словно невзначай положил левую ладонь на эфес шпаги, с которой даже дома не расставался; под рукой алхимика блеснуло в пламени свечей хрустальное яблоко.

– А вот этого, доктор, я вам делать не советую, – произнес (Григорий Ильич) незваный гость. – Ваш личный демон – если только он выйдет из своего укрытия, – окажется перед выбором: или служить мне, или навсегда удалиться из материального мира. Хотите это проверить?

Парацельс поднял правую руку – собираясь, по-видимому, влепить наглому посетителю оплеуху, но в последний миг отчего-то передумал.

– Я думаю, что хорошо вас обучил, – произнес он спокойно, – и сомневаться в ваших силах у меня нет оснований. Так что, пожалуй, нам есть смысл договориться. Вы хотели получить от меня алкахест – горящую воду, которая воздействует на печень и предотвращает внутренние болезни? Что же, она у меня есть. И, полагаю, с ее помощью человек мог бы продлевать свою жизнь на десятилетия, даже на века. Ведь старение – та же болезнь, которую можно побороть. Вы хотите прожить еще четыреста или пятьсот лет, не так ли? Алкахест позволит вам добиться этого.

Говоря так, Парацельс медленно – совершая по четверть шажка за раз, – двинулся вдоль уставленного колбами и ретортами стола в сторону двери. Его бесцеремонный гость стоял там, опершись плечом на косяк, и какое-то время этих маневров не замечал, по крайней мере – не показывал этого. Но – стоило только алхимику сделать шажок чуть пошире, как его ученик заступил ему дорогу.

– Удрать хотите? – поинтересовался он. – Вот уж не ждал от вас такого.

Что не ждал – это он делал правильно; задира и упрямец, фон Гогенхайм ни от кого в жизни не бегал. И теперь не собирался начинать. Напрасно Симмонс-Семенов отошел к самой двери и привалился к ней спиной; это было его ошибкой.

Доктор выхватил из ножен шпагу, и его гость сделал то же самое – радуясь, что занял столь выгодную для обороны позицию. Однако Парацельс даже и не подумал нападать на него. Вместо этого он одним движением – молниеносным, почти невидным глазу, – смахнул со стола всю находившуюся там алхимическую посуду, и горючая жидкость, выплеснувшаяся из какой-то бутыли, мгновенно загорелась от опрокинувшейся лампы. Симмонс решил, что его противник сейчас укроется за полосой огня, но вновь просчитался: господин фон Гогенхайм вместо этого смёл в огонь бесценные книги, стоявшие на этажерке возле стола.

– Безумец! Их-то зачем?! – Семенов даже с лица переменился; Коля обратил внимание, что у прежнего Григория Ильича кожа еще не была столь гладкой, восковой, как у главы проекта «Ярополк».

Отбросив шпагу, ученик Парацельса кинулся прямо в огонь, стал хватать тлеющие тома за кожаные корешки и отбрасывать их назад – себе за спину. Пергамент и кожаные переплеты занимались плохо, и у негодяя были все шансы спасти библиотеку господина фон Гогенхайма. Тем более что тот вроде бы и не препятствовал этому: стоял чуть в стороне, глядел, как его недруг обжигает руки и рискует спалить себе брови и ресницы. А затем – затем Парацельс сделал еще одно быстрое движение: выхватил из кармна щепотку какого-то бесцветного порошка и бросил его в пламя. Но тут, как видно, чего-то не рассчитал.

Раздался взрыв такой силы, словно в огонь попал артиллерийский снаряд. Толстенная потолочная балка, проходившая прямо над столом, переломилась пополам и рухнула на алхимика, вонзившись образовавшимся острием в его грудь. Парацельс упал, и красная пена – куда обильнее, чем у Коли, – выступила у него на губах.

Однако его противник пострадал ничуть не меньше. Симмонс – весь, целиком, – обратился в подобие смоляного полена, брошенного в печь. Не только одежда на нем загорелась, не только его волосы: казалось, запылала вся его кожа.

Коля подумал, что от такого зрелища ему станет совсем худо, и готов был проклясть демона-галлюцинацию Азота, но нет: ровным счетом никаких ощущений при виде горящего человека он не испытал. Что было этому причиной: жестокая неприязнь к Григорию Ильичу или то, что происшествие в Зальцбурге случилось за несколько веков до Колиного рождения, – сказать было трудно.

Симмонс, однако, не собирался так просто позволить сжечь себя. Он повалился на спину, прямо на спасенные им книги, и принялся кататься по ним, сбивая пламя, хлопая себя ладонями по лицу и по бокам и произнося непонятные заклятья. Парацельс глядел на него с ненавистью; в этот момент он легко мог бы прикончить своего врага, но и сам он теперь умирал: заостренный кусок дерева вместе с легким повредил ему печень. Доктор знал это: кровь, пятнавшая его одежду, была практически черной.

Между тем в дверь забарабанили, и с улицы послышались встревоженные голоса:

– Господин доктор! Что у вас случилось?

Хоть лаборатория Парацельса и располагалась в отдельном строении, обитатели постоялого двора «Белая лошадь» никак не могли не услышать взрыва.

– Всё в порядке! Уходите! – выкрикнул алхимик.

Рассчитывать на помощь этих людей ему не приходилось. Он слишком хорошо понимал, что сделает с ними Симмонс, если они войдут сюда.

Но оставалась еще колба – с алкахестом, – по-прежнему стоявшая на полочке у двери. Парацельс видел ее, но не мог подняться с полу, чтобы до нее дотянуться. Выпустить же Азота, чтобы тот ему помог, доктор считал себя не вправе: если бы что-то пошло не так, его личный демон оказался бы в полной власти страшного валлийского колдуна, которого он сам по невероятной глупости и самонадеянности обучал в течение почти что года. И господин фон Гогенхайм решил обходиться своими силами. Он по полу пододвинулся к полке, насколько смог, взял свою шпагу за острие и, даже не заметив, что порезался, зацепил эфесом заветную колбу и стал подтягивать ее к себе. Она должна была упасть прямо ему в руки.

Однако его маневр заметил Григорий Ильич (Gareth Llewellyn – на самом деле его звали этим валлийским именем). Он уже не горел – только множество дымков вилось над его почерневшим телом. Схватив с полу один из тлеющих томов, он швырнул его в Парацельса. Точнее, даже не в него самого – в шпагу, эфесом которой тот пытался сдвинуть с места колбу.

Колба упала-таки – но перед тем описала в воздухе широкую дугу и очутилась в итоге с противоположной стороны костра, всё еще пылавшего в лаборатории алхимика. Упав на бок, сосуд разлетелся вдребезги, и его содержимое растеклось по грязному полу лужицей. Григорий Ильич (Гарет Симмонс) подполз к ней и принялся вылизывать доски пола, из которых торчали мелкие щепки, вонзавшиеся ему в язык.

– Напрасно стараешься! – Парацельс хрипло рассмеялся. – Эти капли ничего не значат…

Дыхание ученого пресекалось, а сердце готовилось остановиться. Он дотянулся до шпаги, выбитой из его руки, и положил пальцы на хрустальный шар эфеса.

– Азот, – произнес он голосом ясным и отчетливым, – запрещаю тебе выходить, пока это существо будет живо!..

И с тем умер.

Он не успел увидеть, что алкахест, вопреки его ожиданиям, принес эффект: страшные ожоги на теле и на лице Симмонса стали исчезать. Не заживать – именно исчезать, а на их месте образовывалась изумительно гладкая, слегка поблескивающая кожа.

6

– Так вот почему он послал Стебелькова за книгами Парацельса… – прошептал Коля. – Думал, что с их помощью он отыщет способ извлечь тебя из шара и управлять тобой!

– Именно так, милорд, – подтвердил Колин собеседник. – Но, хоть повелевать мною он не мог, положение мое оставалось бедственным: как вы справедливо заметили, я оказался пленен почти на четыреста лет. Того алкахеста, который слизал негодяй, не хватило бы, чтобы продлить ему жизнь на века. Но на несколько десятилетий его оказалось достаточно. А за это время Гарет Ллевелин Симмонс, валлийский чернокнижник, вошел в контакт с силами, которые могли продлить его земное существование очень надолго. Освобождения мне ждать не приходилось.

– Неужто этот мерзавец не попытался разбить хрустальный шар, когда шпага Парацельса оказалась у него?

– Вы шутите, милорд? – Азот улыбнулся – с некоторой гордостью, как показалось Коле. – Чем он только по нему не бил: от молоточка ювелира до кувалды. Только против магии господина Парацельса всё было бессильно.

– А теперь, – сказал Николай, – я внезапно оказался твоим освободителем, и в благодарность ты решил стать моим слугой. Похвально, но – не в обиду тебе будь сказано, – существам вроде тебя никогда нельзя доверять полностью. – Коля собрался прибавить что-то еще, но приступ кашля – еще более длительный, чем прежние, – остановил его.

Когда юноше, наконец, удалось восстановить дыхание, кровью оказался забрызган весь перед его рубашки, а по Колиным щекам катились слезы.

– Милорд, – в голосе Азота теперь явственно слышалась тревога, – вам срочно требуется помощь, и я не советовал бы вам отвергать ее. В вашем нынешнем состоянии это может стоить вам жизни.

– Имеешь в виду свою помощь? – Собственный голос показался Коле жалким, и предполагаемой иронии в нем не прозвучало.

– Если вы примете ее, милорд, – маленькое существо только теперь поднялось на ноги и с великой почтительностью подошло к Николаю вплотную. – И, дабы вы знали: я не мог бы поступить в услужение к вам, если бы вы не были тем, кем вы являетесь. У личных демонов тоже есть свой ранжир, как вам, вероятно, известно. Служить людям мелким и недостойным мне не полагается. А что касается доверия – я удивился бы и взял бы ваши слова под сомнение, если бы вы сказали, что станете полностью и во всем на меня полагаться. Так что же – вы позволите?..

И он – жестом на удивление уверенным – простер свою тонкую ручку в сторону поврежденного Колиного бока.

– А, – Скрябин попробовал взмахнуть рукой, но от одного этого жеста такая боль пронзила его ребра, что междометие перешло в стон, – делайте что хотите. Всё равно вы – только бред и галлюцинация.

Тонкая улыбка тронула губы Азота.

– Как вам будет угодно, милорд. Скажу лишь одно: стоит вам произнести троекратно мое имя, и эта галлюцинация окажется перед вами, готовая вам служить.

С этими словами он приложил свои почти прозрачные пальцы к Колиному боку. В тот же миг сильный – ураганно сильный – запах перечной мяты ударил юноше в ноздри, и он тотчас лишился чувств.

Когда он очнулся, крохотного создания из шара рядом не было. Зато Колю ждали два приятных открытия. Во-первых, голова его уже не болела. Во-вторых, вдыхание и выдыхание воздуха не сопровождалось кашлем, рвущим грудную клетку. Николай эксперимента ради намеренно кашлянул пару раз и потер губы: крови на них не было.

По всему выходило, что мерзавец Семенов далеко не так сильно покалечил его, как могло показаться: ни сотрясения мозга, ни пневмоторакса у Коли не было. Вскочив на ноги, Скрябин с безумной радостью обнаружил, что его не бросает из стороны в сторону, и предметы не троятся у него перед глазами.

– Что же мне тут пригрезилось-то? – проговорил Николай громко, а затем машинально провел пальцами правой руки по прорехе в левом рукаве рубашки. И сердце его похолодело.

Конечно, он не знал наверняка, имелись ли у него переломы ребер и сотрясение мозга после схватки с Семеновым. Но в одном Коля был уверен: на его левом бицепсе находился длинный глубокий порез, оставленный торчавшей из стены туннеля железякой. И пятна крови на порванном рукаве ясно указывали его местоположение. Только теперь на месте раны была лишь полоса гладкой темно-розовой кожи.

– Произнести троекратно имя… – пробормотал Коля, чувствуя, что ум у него заходит за разум. – Ну, ладно… Пусть галлюцинация попробует вывести меня отсюда…

7

Теперь, вечером двадцать пятого июля, Скрябин уже не считал Азота галлюцинацией. На лбу юноши не оставалось и следа от кровоподтека, отставленного ботинком Стебелькова, а ушибленные мышцы брюшного пресса почти не давали о себе знать.

Коля не один мог лицезреть демона: Вальмон тоже видел его, хотя никакого восторга от этого явно не испытывал. Когда Азот появился в Колиной комнате, красавец-перс одним прыжком вскочил на высокую этажерку, стоявшую в углу, и до сих пор сидел там, провожая недовольным взглядом каждое движение маленького гостя.

– Кто-нибудь следит за мной теперь? – поинтересовался Скрябин.

– Двое, – сказал Азот. – Один – возле парадного входа, другой – возле черного.

– По приказу Бокия?

– Нет, по распоряжению Ягоды. Он приставил к вам наблюдение еще сегодня утром и пока не снял. Завтра снимет.

До завтра Николаю ждать совсем не хотелось.

– Можешь что-нибудь с наблюдателями сделать – не убить, конечно, а как-нибудь нейтрализовать?

– Разумеется, милорд. Я могу усыпить и того и другого. При этом оба они будут считать, что до утра не сомкнули глаз.

Это Скрябину вполне подошло. Десятью минутами позже (за окнами была уже самая настоящая ночь) он положил в карман брюк маленькую бархатную коробочку и покинул свою квартиру, преспокойно выйдя через парадную дверь. На некотором расстоянии от подъезда мирно дремал на скамеечке крепкий детина в клетчатой рубашке-ковбойке. Моросил мелкий теплый дождик, и его капли падали на запрокинутое лицо филера.

8

Коля добрался до подворотни, куда выходила его конспиративная квартира, около двенадцати часов ночи. Пока он шел, дождь продолжался, и юноша успел намокнуть – но даже не почувствовал этого. Шаги его гулко отдавались от сводов старинной арки, но и звука собственных шагов Коля не слышал. Он только мельком огляделся по сторонам, прежде чем вставить ключ в замочную скважину неказистой входной двери.

Анна, конечно, не спала, дожидалась известий. Едва заслышав скрежет ключа, она скользнула в прихожую, распахнула дверь сама. А затем, ни слова не говоря, обняла Колю, прижалась лицом к его намокшей рубашке. Некоторое время они так и стояли: молча, под тусклой пыльной лампочкой без абажура, слегка покачивавшейся на перекрученном шнуре. Когда Анна отстранилась, лицо ее было влажным – вероятно, от соприкосновения с мокрой тканью.

– Извини, что я так долго, – с некоторым усилием выговорил Скрябин. – Идем в комнату, я всё тебе расскажу…

– …и товарищ Сталин пообещал реабилитировать всех кинодокументалистов, – сказал Николай. – Так что НКВД не станет больше преследовать тебя, даже если ты открыто объявишься в городе.

Его возлюбленная при этих словах только коротко вздохнула. Дурное предчувствие кольнуло Николая, и он некоторое время собирался с духом, прежде чем задать свой вопрос:

– Скажи, – он пристально глянул на Анну, полусидевшую, полулежавшую на скрипучей кровати рядом с ним, – ты никуда не выходила, пока меня не было?

– Миша сказал тебе, что видел меня? – тотчас догадалась красавица.

– Так значит, это была ты. – Колин голос совсем не понравился молодой женщине. – И как ты узнала, куда собирается идти Стебельков?

Анна раскрыла уже рот, чтобы рассказать – и про свой сон, и про эфирного двойника, но заколебалась. И даже не потому, что думала: Коля ей не поверит. Он, несомненно, поверил бы, но слишком многое тогда пришлось бы ему объяснять. Скрябин, однако, истолковал ее молчание по-другому.

– У тебя есть какой-то способ связаться со Стебельковым, не так ли? – произнес он мягко – но с явственной горечью. – Ты переговорила с ним, и он поделился с тобой своими планами?

– Коля… – Анна отшатнулась и посмотрела на него непонятно; во всяком случае, сам Николай не понял значения этого взгляда, должно быть, из-за слабого освещения в комнате.

– Я не просто так спрашиваю. – Он поднялся с кровати, прошелся по комнате. – Если ты вошла в контакт с ним, это может быть очень важно, потому что…

Анна не стала дожидаться, пока он договорит.

– Не доверяешь мне, стало быть? – Коля и не подозревал, что она может говорить таким тоном. – Вероятно, с самого начала не доверял?

Она откинулась на спинку кровати, и вот тут-то приключилась главная неприятность.

На спинке висели Колины брюки, и резкое Аннино движение сбросило их на пол. Из брючного кармана выкатилась бархатная коробочка. Молодая женщина почти машинально потянулась к ней, подняла ее и раскрыла.

Скрябин ожидал какой угодно реакции на свой подарок, но только не такой. Лицо красавицы вмиг закаменело, губы сжались в одну прямую линию, взгляд застыл, омертвел.

– Это тебе, – сказал Коля – просто потому, что надо было сказать хоть что-то. – Я думал, они тебе понравятся…

На черном бархате поблескивали сапфировые серьги – изумительно красивые, сделанные в виде цветков вереска.

Анна уронила руку с коробкой на одеяло; казалось, все силы разом покинули ее.

– Когда ты узнал? – спросила она так тихо, что Николай едва расслышал ее.

– Узнал – что? – не понял он.

– Про меня… – Взглядом она почему-то показала на серьги.

«Она повредилась умом, пока сидела здесь и дожидалась меня, – решил Коля. – А я-то, я-то хорош – почему я не догадался послать к ней Азота, сообщить о себе?..»

– Аня… – Он склонился к ней, осторожно коснулся ее руки, попытался заглянуть ей в глаза; но она смотрела куда-то вбок. – Что-то не так? Если серьги тебе не нравятся, давай их выбросим. Но я считал – они тебе подойдут под цвет глаз. Ведь у тебя глаза синие, как вереск.

Николай попытался взять ее за подбородок, чтобы всё-таки поймать ее взгляд, но при слове вереск в Анну будто бес вселился. Она пнула Колю ногами в живот, а когда он, взвыв от боли, повалился на пол, вскочила, и как была – полуголая, в одной только комбинации, которая осталась от прежней жилички этой квартиры, – кинулась ко входной двери.

Скрябин, однако, провел на полу не более секунды. Мгновенно вскочив, он бросился следом за своей обезумевшей возлюбленной и настиг ее, когда она уже поворачивала ключ в замке. Он ухватил ее обеими руками поперек туловища и поволок обратно в комнату; по пути Анна била его локтями и пятками, извивалась и брыкалась, но, по крайней мере, не кричала. И Николай сделал вывод: не так уж она и обезумела, если понимала, что ее крики могут привлечь внимание соседей.

Что-то потрясло, напугало ее, но что именно – Коля не мог понять.

Бросив Анну на кровать, он накинул на неё одеяло, как на взбесившуюся кошку, и навалился сверху всем своим весом. Женщина разом перестала сопротивляться – решив, очевидно, что не стоит попусту тратить силы.

– Ну, так… – проговорил Коля, слегка задыхаясь. – Предлагаю объясниться.

– Что мне объяснять тебе, если ты сам всё знаешь? – Голос Анны из-под одеяла звучал глухо. – Или серьги в виде вереска – это случайность?

Коля честно обдумал ее вопрос, потом проговорил осторожно:

– Слово вереск имеет для тебя какой-то особенный смысл? Может, твои предки были родом из Шотландии?

И тут Анна начала хохотать. Смеялась она так долго, что Николай, плюнув на возможность ее бегства, встал и взял со стола стакан с остывшим чаем. А потом сбросил одеяло с Анниного лица, набрал чаю в рот и прыснул им на свою возлюбленную.

После этого прошло еще около получаса, прежде чем Анна снова смогла по-человечески разговаривать. И прежде чем она спросила:

– Ты ведь знаешь, как будет по-немецки вереск, не так ли?

– Знаю, – кивнул Коля. – Die Erika.

Он сказал это так просто, что Анне сделалось безумно стыдно, но – извиниться она решила позже. И задала свой второй вопрос:

– А ты знаешь, что такое Аненербе?

Николай подумал, что она вновь проверяет его на знание немецкого языка.

– Ahnenerbe значит наследие предков, – перевел он.

– Да, перевод верный, – подтвердила Анна.

И начала рассказывать.

9

Она действительно родилась в Москве в 1910 году – как и значилось в ее паспорте. И отец ее в самом деле был профессором древней истории в Московском университете. Только подлинное ее имя было другим: Эрика Анна фон Фок, из семейства обрусевших немецких дворян – вот кто была она на самом деле. Когда Анне (Эрике) исполнилось семь лет, мама подарила ей ко дню рождения сапфировые сережки в виде цветков вереска: как две капли воды похожие на те, которые купил Коля. А когда девочке было восемь, ее мать умерла – во время эпидемии испанки. И в свои девять лет Эрика Анна уехала с отцом в Германию, на родину предков.

Справедливости ради надо заметить: решение профессора не было спонтанным. Отец Эрики – человек уникальных способностей и дарований – что-то вызнал о своей грядущей судьбе и о судьбе России в целом: получил информацию из особых источников. И – решил судьбу обмануть.

Однако по приезде в Германию, разоренную войной, жизнь девочки и ее отца была такой, что в успешный исход обманного маневра верилось с трудом. Поселившись на юге страны – в Мюнхене, где у них были дальние родственники, – профессор и его дочка не просто бедствовали: они нищенствовали и голодали. Отец девочки для виду искал работу, но, во-первых, его больше интересовали какие-то собственные проекты, а, во-вторых, никакой работы никто ему не предлагал. Было продано всё, что могло быть обращено в деньги, включая сережки – мамин подарок. Родственники, у которых они жили, скрепя сердце давали им кров, но кормить их не могли, даже если б захотели.

К середине 1920 года отец и дочь были на грани голодной смерти, но тут вдруг началась полоса сказочного везения. Профессор на последние деньги отправился путешествовать – осматривать руины какого-то баварского замка. Дочь он с собой не взял, и девочка решила: отец попросту бросил ее, сбежал. Но она ошиблась.

Через три дня профессор вернулся: в двуколке, запряженной крепким жеребцом, в новом костюме и – с полными карманами денег. Из двуколки он самолично выгрузил два тяжелых ящика, но что было в них – дочке не сказал.

Внезапного богатства им хватило на то, чтобы купить приличный домик неподалеку от Мюнхена, поселиться там и даже нанять прислугу. С этого момента ни голода, ни нужды они более не знали, однако Анна, вспоминая впоследствии приезд в чужую страну, была уверена: самым худшим было не то время, когда они голодали. Куда хуже стало потом – когда они сделались благополучны.

Ее отец с головой ушел в свои так называемые изыскания. Итогом этого стали две вещи. Во-первых, он практически перестал замечать свою дочь. Во-вторых, их дом стали посещать бесчисленные гости – люди, пугавшие Анну до такой степени, что она во всякий их приезд боялась высунуть нос из своей комнаты.

Один только человек из новых друзей отца сделался ей симпатичен: немолодой господин по фамилии Хильшер, философ-метафизик, профессор, как и ее отец. Пожалуй, между ним и девочкой завязалось даже некое подобие дружбы. Дядя Фридрих, как он разрешил себя называть, уделял ей внимания куда больше, чем собственный отец. И даже стал для неё кем-то вроде домашнего учителя – что было совсем нелишним, с учетом того, что Эрика Анна по приезде в Германию ни одного дня не посещала школу. Правда, учил он ее не только традиционным наукам. То, что отец тщательно скрывал от Анны, дядя Фридрих излагал ей откровенно и с удовольствием. Так что для девочки скоро перестало быть секретом то, чем занимались посещавшие их дом гости. Создание секретного общества по изучению древней германской истории и оккультных традиций арийской расы – вот что было их целью.

Катастрофа разразилась даже не тогда, когда семнадцатилетняя Анна и ее пятидесятилетний друг сделались любовниками. Она разразилась полгода спустя – когда профессор фон Фок застал их вместе. Первым его побуждением было убить вероломного соратника, и, возможно, если б он так сделал, было бы лучше для всех. Однако профессор передумал: счел, что гораздо более приемлемым решением будет брак между его дочерью и Хильшером.

Вот так Эрика Анна – которой едва-едва исполнилось восемнадцать – попала в ловушку. Конечно, сделавшись фрау Хильшер, она получила доступ ко всем секретам исторического общества. Конечно, отец Анны (в союзе со своим зятем, который был старше его по возрасту), стал одной из самых влиятельных в этом обществе фигур. Но жизнь самой Анны закончилось в тот момент, когда она под руку с мужем вышла из мюнхенской ратуши. Что бы ни происходило с ней дальше, всё это было во имя и для будущей великой организации.

Еще в конце 20-х годов Аннин отец придумал название: Наследие предков. Официальным же оно сделалось в 1933-м – когда в Мюнхене прошла выставка исторических и археологических материалов, называвшаяся так. Впрочем, лишь единицы знали, что Ahnenerbe – это нечто большее, чем клуб историков-германистов.

А в начале 1934 года до учредителей новой организации дошли слухи, что в Советской России, на Лубянке, давно уже действует схожий проект – о котором не было известно ничего, кроме его названия: «Ярополк».

10

– И ты замыслила сбежать от мужа, – констатировал Коля. – Отыскала удобный предлог. Ты родилась в Москве, ты великолепно владеешь русским языком, в тебе никто на свете не заподозрил бы немку. Кого и посылать с разведывательной миссией, как не тебя? Мне только интересно: как твой отец и твой муж допустили, чтобы ты пошла на такое?

Анна хмыкнула.

– Думаешь, я для них важнее, чем их организация? Потому-то у меня и нет желания возвращаться назад.

– Ты и не вернешься, – сказал Николай. – Тебя все считают погибшей. Новые документы я для тебя раздобуду. Никто тебя не отыщет. Но только… – Он замялся.

«Ты думаешь, насколько искренне мое желание не возвращаться?» – хотела было спросить Анна, но Скрябин уже закончил свою фразу:

– …только есть один человек, который может выдать тебя агентам Аненербе. Я считал, что он погиб, но ошибся.

– Стебельков, – мгновенно сообразила Анна.

Четвертью часа позже они стояли на полутемной улице, возле телефонной будки. Анна впервые за две недели вышла на воздух, и у неё слегка кружилась голова.

– Вот номер телефона, – сказал Николай. – Звони, его наверняка позовут. Скажи, что готова вступить в переговоры, но только вести их буду я. Пусть он назначит мне встречу.

– Он один раз уже чуть не убил тебя, – напомнила Анна.

– А ты скажи ему: если со мной что-нибудь случится, твоя организация воспримет это как знак предательства с его стороны.

– Ну, ладно… – Красавица стала набирать номер.

Разговор длился минут пять, и большую часть этого времени молодая женщина дожидалась, пока Стебелькова позовут к телефону.

– Он назначил встречу… – произнесла она, когда повесила трубку, а затем сказала, где именно чекист пожелал встретиться с Николаем.

– Где-где? – переспросил Скрябин, решив, что ослышался.

Глава 17

Переигровка