Орден Сталина Белолипецкая Алла

И он потянул друга в ту сторону, где виднелась старая, без признаков ремонта крыша четырехэтажного дома – с выходящими на неё пожарными лестницами. Подойдя к краю своей крыши (где еще не установили ограждение – Коля отметил это обстоятельство, как удачное), друзья остановились, и тут Миша допустил оплошность: посмотрел вниз. Мгновенно все события этого дня оказались для него за пределами реальности, и остался лишь провал возле самых его ног. Кедров услышал голос Николая так, как слышат звучание репродуктора, установленного на расстоянии в несколько кварталов.

– Здесь метра два, самое большее – два с половиной, – проговорил принц Калаф с деланой бодростью. – И разбегаться мы будем под уклон, так что допрыгнуть будет очень легко. Да и ограда на той крыше проломлена как раз там, где мы будет приземляться…

– Колька, – прошептал Миша, – я не могу… Прыгай один.

И он стал – аккуратно, бочком – отодвигаться от разверстой пропасти.

– У тебя акрофобия? – обратился к нему Скрябин – без иронии, с самым серьезным выражением на лице.

– Что-что? – переспросил Миша и даже приостановился; он и слов-то подобных не знал, а вот его другу они были известны, и очень хорошо.

– Акрофобия – паническая боязнь высоты, – уточнил свой вопрос Коля.

– Да пошел ты к черту! – обиделся Миша, решив, что Скрябин вздумал, по своему обыкновению, пуститься в шутки. – Нет у меня акро… абро… тьфу, абракадабры этой!..

– Это, поверь, не абракадабра… – вздохнул Николай, а его друг тем временем – двигаясь уже несколько бодрее – отдалился еще на пару шагов от края крыши.

Он думал, что Скрябин попытается его остановить, но тот позволил ему отойти, выдержал паузу и лишь затем произнес:

– Что же, раз ты прыгать не можешь, то ничего с этим не поделать нельзя. Придется нам обоим остаться здесь – как ты сам понимаешь, без тебя я не уйду. Скоро сюда явится Стебельков, а там, глядишь, и другие товарищи из НКВД, вот мы им вдвоем и сдадимся.

Словно в подтверждение его слов, с чердака донесся глухой стук: некстати упомянутый чекист явно уже очнулся и рвался теперь на чердак.

– Ты обалдел? – Миша чуть не подпрыгнул на месте, и даже лицо его приобрело почти нормальный цвет. – Никто тебя на Лубянку не повезет – сбросят с крыши, и все дела!

– Не меня, а нас обоих, – поправил его Коля. – Хотя кто знает: у тебя, быть может, просто попросят прикурить…

Миша чуть покачнулся, но его друг сделал вид, что не заметил этого.

– Идем, – сказал Скрябин, не меняя тона, – нам нужно повыше подняться, чтобы была дистанция для разбега. – И стал взбираться к самому верху бокового ската крыши.

Неловко, словно двигаясь на протезах, Миша пошел за Николаем.

Когда Стебельков очнулся после встречи с ломберным столом, внутри черепа у него как будто перекатывались бильярдные шары. На лестничной площадке не было ни пистолета, ни мальчишек. Впрочем, отыскать «ТТ» оказалось нетрудно. Чекист подобрал его двумя пролетами ниже, взобрался по лесенке, ведущей на чердак, и, обнаружив, что люк чем-то утяжелен, стал с рассчитанной силой его толкать. После четвертого или пятого удара старый комод, которым люк был придавлен, стал сползать в сторону, а мгновением позже капитан госбезопасности уже выбирался на чердак.

Скажем честно: по своей наблюдательности и вниманию к деталям сотрудник НКВД серьезно превосходил Скрябина и Кедрова. Подходя к Мишиному дому, он автоматически, даже не размышляя о том, для чего ему это нужно, отметил отсутствие пожарных лестниц на стенах. И теперь отлично понимал, что ненавистные ему сопляки оказались в ловушке. Уверенный, что деваться им теперь некуда, Стебельков даже не очень спешил, направляясь в сторону чердачной мансарды.

Лишь когда он очутился наверху, его взгляд на ситуацию переменился. Оба юнца стояли возле самого конька крыши, повернувшись в сторону соседнего четырехэтажного дома, и даже по их спинам можно было угадать, что именно они задумали. Стебельков вскинул руку с пистолетом и даже не заметил, что одновременно наступил на какой-то странный предмет.

И тут три вещи случились одновременно.

Во-первых, Миша – то ли по наитию, то ли услышав что-то, – повернулся в сторону Стебелькова и воскликнул с отчетливым ужасом в голосе:

– Колька, он выбрался!..

Во-вторых, чекист поднял пистолет, сделал шаг вперед и выстрелил. Не в Кедрова: его он решил оставить на потом, а в его долговязого приятеля, прямо в середину его спины, к нему, Стебелькову, обращенной.

Но как раз тогда, когда Стебельков нажимал на курок, произошла третья вещь: Мишин шлепанец, на который наступил чекист, заскользил под его ногой, как ботинок конькобежца на катке. Пытаясь удержать равновесие, сотрудник НКВД взмахнул руками, и выпущенная им пуля ушла в небо. Сам же стрелок с размаху плюхнулся на мясистый зад и, как с горки, поехал по идеально гладкой кровле. Кое-как ему удалось перевернуться на правый бок, затормозить, но из той позиции, в которой он очутился, стрелять было уже невозможно.

Всё, что оставалось чекисту – смотреть, как разбегается и прыгает Скрябин. Даже в прыжке он не выпустил из рук портфель и не бросил его на нижнюю крышу вперед себя – как сделал бы на его месте любой нормальный человек. Впрочем, и с портфелем юнец приземлился просто отлично: твердо на ноги, оставив позади себя примерно полметра крыши.

Тотчас он развернулся – и вовремя. Стебельков сумел кое-как сгруппироваться и сделал еще один выстрел (Два – обозначил его мысленно Скрябин); однако по причине, которая в тот момент не была чекисту ясна, промахнулся.

– Прыгай! – прокричал Николай. – Прыгай сейчас же!..

Миша послушался, но – разбегаться босиком по нагретой кровле оказалось затруднительно, и приземлился он куда хуже, чем его друг: попал на самый краешек крыши, а правая Мишина нога в момент приземления вывернулась в лодыжке. Кедров закачался, балансируя на одной ноге, но тут Коля поймал его за руку и повлек за собой к вытяжной трубе: краснокирпичной, с закопченным верхом и наполовину отвалившимся жестяным козырьком.

8

Стебелькова на соседней крыше не ловил никто, да ему это и не требовалось: он допрыгнул сам. И всего лишь для подстраховки схватился за ограждение, уцелевший фрагмент которого словно просился под его руку. Опершись на эту оградку, капитан госбезопасности выпрямился и собрался уже идти к пожарной лестнице, по которой спустились Скрябин и Кедров. Чекист знал, что Миша повредил себе ногу, и рассчитывал без труда нагнать юнцов на земле.

Но всё вышло не так. Заборчик на крыше, изъеденный временем и непогодой, явно не годился для того, чтобы на него облокачивался кто-то весом в девяносто килограммов. Под тяжестью Стебелькова ограждение начало крениться в сторону края крыши, а затем отогнулось, как обложка раскрытой книги, вырвало ржавые болты крепления и повисло на единственном уцелевшем из них.

Надо отдать должное капитану госбезопасности: реакцией он обладал отменной. Он не свалился тотчас, а попытался переместиться в сторону, найти другую точку опоры, но проиграл битву с силой тяготения. Всё, что удалось Стебелькову, – это выполнить нелепое гимнастическое упражнение: приседание на одной ноге с вращением обеими руками. Вторая его нога, соскользнувшая с крыши, сделалась вдруг тяжелой, как ведро с мокрым песком, и потянула чекиста вниз.

Впрочем, он и тут не сдался. Уцепившись за перекладину свисающего ограждения, Стебельков принялся сучить ногами, надеясь упереться ими в стену; однако лишь оцарапал на ней выцветшую штукатурку. Фортуна благоволила в тот день наглым мальчишкам, а не ему. Из кармана стебельковского пиджака выпала трубка и, вращаясь, как гусиное перо, полетела к земле; следом за ней – с криком, от которого у граждан во дворе заложило уши, – устремился ее обладатель.

Правда, отправился он вниз не прямой дорогой. Ограждение отвалилось-таки окончательно и напоследок сработало, как тетива арбалета: чекиста отбросило к стене пятиэтажки. Ударившись об неё, он продолжил свое падение.

Николай и Михаил слышали крик Стебелькова и звук удара: такого, словно о землю с высоты шваркнули бочку, наполненную нефтью.

Друзья к тому времени не только спустились во двор, но и успели совершить одну крайне необходимую сделку. Бегать по улицам босиком – удовольствие маленькое, а зайти в свою квартиру, чтобы обуться, Миша не мог. Во-первых, дверь парадного была по-прежнему заперта изнутри, и за ней белугой выл Маслобоев, требуя вызвать милицию. Во-вторых, у подъезда толпилось с десяток жильцов, гадающих, как им теперь попасть домой. Так что Коля за два червонца приобрел у одного из мужиков, забивавших во дворе «козла», разношенные башмаки. Мише они оказались немного великоваты, но как раз подходили для того, чтоб носить их с распухшей лодыжкой. Другие доминошники смотрели на своего товарища с явной завистью; такой обувке красная цена была – три рубля.

И тут раздался крик Стебелькова.

– Человек упал с крыши! – закричал Коля, мгновенно смекнувший, что случилось. – Вызывайте карету «Скорой помощи»! – И они с Мишей устремились в противоположный конец двора.

Что происходило дальше, Скрябин и Кедров видеть не могли, зато слышали, как через несколько секунд начала визжать какая-то дамочка.

– Теперь они еще и скажут, – задыхаясь и постанывая от боли в ноге, проговорил на бегу Михаил, – что мы убили сотрудника органов при исполнении. – Произнося «они», Кедров, разумеется, имел в виду вовсе не граждан, собравшихся во дворе.

– Какая разница!.. – Коля, к ужасу своего друга, рассмеялся. – Больше одного раза всё равно не расстреляют!..

И стал вдруг отставать от Миши, хотя тот еле-еле перебирал ногами. За спиной у себя Кедров услыхал голос своего друга: Скрябин произнес шепотом какое-то коротенькое словечко, а затем еще два раза его повторил. Что это было за слово – Михаил не разобрал, а когда обернулся, чтобы переспросить, то так и прирос к месту от изумления.

Николай остановился возле дворовой скамейки, на которой сидела старушонка: маленькая, как восьмилетняя девочка, с хитренькими холодными глазками. Миша был уверен, что пару мгновений назад, когда он мимо этой скамьи ковылял, никакой старухи там не было. Коля же что-то быстро и сосредоточенно говорил подозрительной бабке: ни дать, ни взять – форменной ведьме. Закончив говорить, он повернулся к Михаилу и поманил его:

– Подойди-ка сюда!

Изумленный, Колин друг похромал к скамье. Едва только он приблизился к маленькой старушонке, та наклонилась и крепко, обеими руками, схватила Мишу за распухшую лодыжку. Боль в ноге сделалась такой, что Михаил громко вскрикнул и попытался вырваться из старухиной хватки. Но не тут-то было: бабка держала его цепко. При этом от неё исходил густой запах перечной мяты – не то, чтобы неприятный, но уж больно дурманящий.

– Да что это она?.. – Кедров повернулся к своему другу и хотел уже потребовать, чтобы тот заставил старуху отпустить его, но – осекся на полуслове.

Отек на его лодыжке начал вдруг сам собой опадать, рассасываться, и не прошло минуты, как пропал вовсе. Вместе с ним исчезла и боль, пронзавшая Мишину ногу. Бабка тотчас разжала пальцы, а на лице Кедрова отобразились удивление и радость. Коля, не спускавший с него глаз, удовлетворенно кивнул.

– Всё в порядке? – вопросил он. – Тогда уходим!..

И они вновь побежали – теперь уже вдвое быстрее, чем прежде.

– А кто была эта бабка? – не утерпев, спросил Миша.

– Какая бабка? – Коля удивился и самым искренним образом.

– Да вон та старуха – с которой ты разговаривал и которая что-то сделала с моей ногой!

Обернувшись, Миша указал на низкорослую ведьму, соскочившую со скамьи и шустро направившуюся в другой конец двора. А затем – старушонка вдруг пропала из поля Мишиного зрения, и куда она могла подеваться – было неясно.

– Ты видел старуху? – переспросил между тем Николай, и казалось, что удивление его всё возрастает.

Но Кедров ничего ему сказать не успел.

Друзья собирались уже выскочить со двора на улицу, чтобы бежать в сторону Сокольнического парка, где, конечно, им удалось бы укрыться. Однако из-за угла дома навстречу им выехал автомобиль, спутать который невозможно было ни с одним другим: они увидели выкрашенный темной краской грузовик с закрытым кузовом, с зарешеченными окошками на нем. Видимо, кто-то из Мишиных соседей внял словам Маслобоева и позвонил куда надо.

– Ну, вот и они!.. – воскликнул Коля вроде как даже с выражением торжества; Кедров решил, что его друг в некоторой степени повредился умом.

Едва не попав под колеса «черного воронка», Михаил и Николай круто развернулись и устремились наискосок через двор, топча цветы в палисадниках.

– Черт бы побрал этот самолет… – простонал Миша и посмотрел вверх, как будто некий летательный аппарат и впрямь находился в воздухе над их головами.

– Черт его и побрал, – изрек Скрябин, и лицо его сделалось мрачным.

Время для него снова пришло в движение, но только двинулось оно вспять, возвращая Николая на два месяца назад.

Глава 2
Катастрофа

18 мая 1935 года. Воскресенье

1

Самолет назывался «Максим Горький», и тот, кто дал ему это имя, во всех отношениях попал в точку.

Построенный в честь сорокалетия литературной деятельности Горького (на добровольные народные пожертвования), самолет этот, подобно самому Буревестнику революции, занимался – на свой лад – марксистской агитацией. Он разбрасывал над землей партийно-коммунистические листовки, а заодно транслировал для граждан музыку и пропагандистские речи – при помощи специальных акустических установок «Голос с неба». Москвичи тысячами высыпали на улицы, заслышав доносящиеся с небес оглушительные звуки и завидев сюрреалистический снегопад из вихрившихся в воздухе бумажных прямоугольников. И пролетарский писатель, и его летающий тезка – оба они были выдающиеся агитаторы.

Но в наименовании самолета скрывался также смысл иного рода: гордый и амбициозный. Как известно, имя Максим означает величайший, и затея с максимизацией размеров «агитатора» вполне удалась. Гигант «АНТ-20» с размахом крыльев в 63 метра и весом в 42 тонны стал крупнейшим в мире воздушным судном. Если бы кому-то пришла в голову безумная мысль посадить «Горький» на Красной площади (как Матиас Руст посадит свою «Сесну» в 1987 году), то при съезде на Васильевский спуск цельнометаллический моноплан одним своим крылом протаранил бы собор Василия Блаженного, а другим – кремлевскую стену. То был гигантский авиалайнер, на зависть самому Говарду Хьюзу, который поднимет в небо свой «Геркулес» лишь поздней осенью 1947 года, тогда как «Максим Горький» совершил свой первый полет еще в июне 1934-го.

Но прятались в названии гиганта также и другие, гораздо более печальные смыслы; увы, открылись они позже – когда изменить уже ничего было нельзя.

2

На Центральном аэродроме Москвы, что разместился на бывшем Ходынском поле, «Горький» был главной достопримечательностью. Воскресным днем 18 мая, в день грандиозного авиационного праздника, зрители со сладким замиранием сердца глядели на летучего исполина, который стоял на летном поле в компании двух маленьких самолетиков: «И-5» и «П-5». Стечение народа было такое, что Скрябин и Кедров, с комфортом расположившиеся на гостевой трибуне, могли считать себя истинными счастливцами.

Получить места с великолепным обзором друзьям удалось не по причине каких-либо собственных заслуг: два пропуска достал им Колин отец – один из самых видных советских чиновников[1], который и сам должен был в тот день подняться на борт «Горького». И не один, а в компании со Сталиным, Орджоникидзе и Кагановичем.

– Ну, и где они?.. – пробурчал Миша, поворачиваясь в сторону въезда на обнесенный забором аэродром. – Уже двенадцать часов почти… Мы скоро тут изжаримся!

Он несколько преувеличивал: день стоял жаркий, но не слишком, как обычно и бывает в середине мая, когда до солнцестояния еще больше месяца, и подлинного зноя почти не случается. Солнце пригревало умеренно, и голоса вокруг звучали безмятежно, и даже репродукторные марши были не лишены приятности. Мирному очарованию этого дня вот-вот должен был прийти конец, однако ни Скрябин с Кедровым, ни все остальные жители Страны Советов – за исключением, пожалуй, одного лишь человека, – предвидеть грядущих событий не могли.

Коля ничего своему другу не ответил. Во-первых, он и сам понятия не имел, куда запропастились высокие гости, а, во-вторых, он нашел для себя занятие более увлекательное, чем ожидание вылета агитатора. В руках у Скрябина был бинокль с двенадцатикратным увеличением (один из тех дорогих подарков, которые присылал ему отец – живший с новой семьей в Москве, в то время как Николая, его сына от первого брака, воспитывала в Ленинграде бабушка). Так вот, Коля, едва устроившись на скамье трибуны, навел оптический прибор – не на громадину «Горького», нет: на тренировочный самолет – маленький истребитель «И-5», выкрашенный в цвет перезрелых томатов. Подле самолета стояли, беседуя о чем-то, двое мужчин.

Николай не видел собравшегося на трибунах народа, не слышал марша, громыхавшего из репродукторов:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор…

Его внимание поглотили эти двое. Пилот истребителя – высокий мужчина с печальным и каким-то болезненным лицом – беседовал с гражданином, который что-то оживленно внушал ему. На говоруне была форма НКВД с тремя шитымизолотом звездами на рукавах гимнастерки цвета хаки: знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. По сравнению с ним Стебельков (о самом существовании которого Коля в то время ещё понятия не имел) был примерно то же самое, что «Сесна» Матиаса Руста в сопоставлении с «Максимом Горьким».

Коля знал, что летчика звали Николаем Благиным, а чекиста – Григорием Ильичом Семеновым. Именно здесь, именно в этот день и час, он и рассчитывал найти его. Скрябин узнал Григория Ильича сразу, едва только навел на него бинокль: мерзавец ничуть не изменился за последние двенадцать лет – с момента их единственной встречи. Был он по-прежнему молодцеват, крепок сложением, а кожа на его лице оставалась идеально гладкой, матовой и напрочь лишенной свойственных зрелому возрасту отметин. При виде его Коля на мгновение даже прикрыл глаза, словно для того, чтобы скрыть возникшее в них выражение – хотя за окулярами бинокля никто его глаз разглядеть, конечно же, не мог.

Насколько весел был комиссар госбезопасности, настолько же пребывал в дурном настроении летчик Благин. Коля решил: дело тут в том, что по примете, известной всем авиаторам, перед вылетом нельзя фотографироваться – и, надо думать, сниматься на кинопленку нельзя тем более. А неподалеку от ярко-красного истребителя расположилась группа людей с кинокамерами, всё время снимавших и пилота, и его собеседника.

В этой группе Коля сразу заприметил одну особу, на которую теперь – почти против своей воли – он то и дело наводил бинокль. Это была изумительной красоты женщина лет двадцати пяти, державшая камеру и обращавшаяся то к одному из операторов, то к другому. Ясно было, что именно она руководит группой кинодокументалистов.

Так Николай Скрябин впервые увидел Анну.

– Да куда ты всё время глядишь? – обратился к нему Миша. – Эти крохотные самолетики – на что они тебе сдались? Дай лучше бинокль мне, если тебя самого «Горький» не интересует.

Гигантский самолет издалека казался Кедрову гладкокожим доисторическим ящером, раскинувшим над землей серые крылья.

– Потом, потом… – рассеянно проговорил Николай, не отнимая бинокля от глаз.

Друг его только вздохнул и печально наморщил лоб; он хорошо знал, что потом – эвфемизм слова отстань.

Коля тем временем навел бинокль на незнакомку, которая поразила его не только красотой, хоть и была она на редкость хороша собой: высокая, стройная, с тонкими чертами потрясающе свежего лица, не нуждавшегося ни в какой косметике. Даже в бинокль Коля заметил, что глаза женщины были синими, почти как кобальтовое стекло, в сравнении с ними даже бирюза в ее серьгах казалась блеклой. Волосы красавицы, явно не завитые – волнистые от природы, – были пострижены довольно коротко, по тогдашней моде. И цвет этих волос был огненным, как некогда у Фридриха Барбароссы; лишь ресницы и брови молодой женщины имели более темный, коричневатый оттенок. Одета она была очень просто: в черные брюки и белую блузку, что ее красоту лишь подчеркивало.

Однако что-то с рыжеволосой красавицей было не так, и Коля недоумевал: почему никто, кроме него, этого не замечает? Он видел: когда женщина обращалась к кому-то из своих подчиненных или оглядывала самолеты, то казалась спокойной и приветливой. Но стоило ей только отвернуться от людей, стоявших рядом, как тотчас что-то менялось в ее лице: оно становилось напряженным, сосредоточенным и мрачным. «Она чем-то напугана, – решил Николай, – и всеми силами пытается свой страх перебороть».

3

Анна Мельникова, руководитель съемочной группы, присланной на Центральный аэродром с кинофабрики военно-учебных фильмов, увидела Семенова раньше, чем Коля. Точнее, она не просто Григория Ильича увидела, Анна повернулась в сторону красного «И-5», заранее уверенная в том, что рядом с Благиным будет стоять именно этот человек – уперев одну руку в бок, в другой руке сжимая черный, крокодиловой кожи портфель.

Появление Семенова само по себе не сильно повлияло на ее настроение; оно было отвратительным с того момента, как Мельникова прибыла на аэродром. Что-то дурное происходило с ней, нечто, схожее с явлением dj vu.

Красавице чудилось, будто она уже видела всё это: и моноплан, огромный, как лежащий на боку двадцатиэтажный дом; и два маленьких самолета чуть в стороне от него; и толпу на трибунах; и кинооператоров, суетящихся рядом. Но это было бы еще полбеды. Хуже оказалось то, что у этого dj vu выявилась одна особенность: Анна могла предугадывать, предвидеть, что будет происходить в каждый последующий момент времени. И все ее предвидения сбывались вплоть до крохотных деталей. При этом каждое из них сопровождалось у неё онемением губ, а затем болезненным их покалыванием – точь-в-точь как после одного вчерашнего происшествия: ничтожного, но крайне мерзостного.

И вот теперь, глядя на Семенова и Благина, она знала наперед, что сейчас сотрудник НКВД достанет из своего портфеля какой-то маленький предмет и передаст его летчику. Знала она и то, что разглядеть этот предмет ей не удастся, поскольку Благин быстро уберет его в нагрудный карман.

Однако предвидение будущего – даже краткосрочное – всё же дало красавице некоторое преимущество. Еще до того, как наркомвнуделец полез в портфель, Анна навела камеру на него и на пилота и стала снимать.

Скрябин, пожалуй, сумел бы разглядеть в бинокль, что получил летчик от комиссара госбезопасности. Однако момент передачи этой вещи (весьма обыденной) Коля пропустил, потому что Миша Кедров вдруг дернул его за рукав, воскликнув:

– Смотри, смотри! Кто-то все-таки собирается лететь!

И принц Калаф поддался любопытству: перевел бинокль в сторону «Горького». Рядом с монопланом и впрямь обнаружилась целая толпа – с полсотни нарядных людей, первые из которых уже поднимались по трапу самолета.

– А, ну да, – произнес Коля, глядя, как гигант проглатывает друг за дружкой парадно одетых мужчин, женщин и даже нескольких детей. – С самого начала было оговорено: сегодня на «Горьком» полетят сотрудники ЦАГИ – Центрального аэрогидродинамического института. Им разрешили прокатиться – пролететься – вместе с женами, детьми и товарищем Сталиным.

– Как видно, всё-таки без товарища Сталина, – заметил Михаил, и он был прав: ни Хозяин, ни его соратники на Центральный аэродром так и не прибыли.

Последней по трапу поднималась девочка лет пяти: в белой панамке, со светло-коричневым плюшевым медведем в руках. Коля заметил, что медведь уже изрядно потрепан, и одно его ухо заметно меньше – короче – другого; как видно, не один раз оно было оторвано, а затем пришито на место. Шла обладательница медведя медленно, чуть ли не волоча ноги, так что мать за руку тянула ее за собой.

«Она же не хочет лететь, – подумал Николай. – Зачем ее тащат туда?..»

Но долго об этом размышлять не стал и снова навел бинокль на группу кинодокументалистов, возле которой стоял теперь Григорий Ильич Семенов.

– Их сегодня не будет, – сказал комиссар госбезопасности 3-го ранга.

Анна изобразила на лице огорчение и удивление. Между тем эта фраза – относившаяся, конечно же, к товарищу Сталину и его спутникам, – прозвучала в ее голове, когда Семенов еще только шел к операторской группе через летное поле.

– Так что, – продолжал чекист, – сейчас «Горький» примет тех, других пассажиров, а дальше всё пойдет по плану. Раз уж товарищ Сталин не сможет лично присутствовать на празднике, надо всё запечатлеть для него на пленку и запечатлеть в самом лучшем виде.

– Да, понятно, – кивнула Анна, – у нас уже всё готово. И мы…

Она осеклась на полуслове, потому как вдруг поняла: ее дежа вю перестало действовать; она не знала, что случится дальше. А случилось вот ЧТО.

– Надеюсь, что это так, – изрек комиссар госбезопасности. – Вот Николай Павлович, – он имел в виду Благина, – тоже сказал, что готов, а поглядите, как нервничает – курит одну папиросу за другой.

Обернувшись, Анна поглядела на пилота истребителя. Григорий Ильич только этого и ждал. Действуя молниеносно, как трамвайный воришка, он выхвати из кармана форменных бриджей листок бумаги, сложенный в несколько раз, и запихнул его в Аннину сумку, лежавшую на земле. Когда красавица-кинооператор вновь поглядела на сотрудника НКВД, тот стоял в прежней, излюбленной своей позе: уперев одну руку в бок и слегка помахивая портфелем.

На сей раз Николаю Скрябину удалось увидеть всё, и он не замедлил дать увиденному свою трактовку. «Передал ей, мерзавец, записку, – подумал юноша. – Должно быть, свидание назначает…»

Между тем комиссар госбезопасности поднял и подал Анне ее сумочку, а затем, поддерживая красавицу под локоток, повел ее к самолету «П-5», из открытой кабины которого и должна была вестись историческая съемка. Остальные кинодокументалисты двинулись следом.

Скрябину показалось, что по пути между Семеновым и рыжеволосой незнакомкой шла оживленная беседа и что молодая женщина как будто даже прижималась к Григорию Ильичу – который под конец весьма бесцеремонно подсадил ее, помогая забраться в самолет. Прочие хроникеры за дамой не последовали – видимо, собирались снимать с земли; да в маленькой кабине все и не разместились бы. Так что, едва красавица заняла свое место и надела на голову летный шлем, винт самолета был запущен. «П-5» вырулил на взлетно-посадочную полосу, с видимой легкостью разогнался и первым поднялся в воздух.

Почти сразу после него взлетел помидорно-красный тренировочный истребитель, который пилотировал Николай Благин.

Взлет двух скромных самолетиков сопроводили умеренные крики одобрения. Зрители будто берегли силы, ждали другого. И дождались. Все, кто находился на трибуне, вдруг синхронно повернули головы в одну сторону, а затем раздались громовые аплодисменты вперемешку с восхищенными выкриками.

– Колька!.. – Миша ткнул друга в бок. – Смотри же – сейчас «Горький» будет взлетать!..

И правда: лопасти пропеллеров моноплана дрогнули, затрепетали, а затем все его восемь винтов – громадных, в два человеческих роста – пропали из глаз, только сероватые полупрозрачные диски остались на их месте. На каждом крыле было по три мотора, и еще два закручивали воздух над верхней частью фюзеляжа. Набирая скорость, самолет покатил по взлетной полосе. Зрители почти подвывали от восторга, но сами себя не слышали: всё перекрывал оглушительный рев двигателей «Горького». Наконец гигант оторвался (всем показалось: оттолкнулся) от земли, взмыл над ней и продемонстрировал надпись «Максим Горький» на внутренней поверхности крыльев.

Благинский истребитель пристроился справа от исполина, самолет с кинооператорами – слева.

4

Чувство dj vu, некоторое время как бы дремавшее, вновь охватило Анну, когда она шла к маленькому «П-5». Оно ударило ее почти физически, так что красавица заметно покачнулась, и сумка, висевшая у неё на плече, начала соскальзывать. Однако сотрудник НКВД, шедший рядом, не замедлил сумочку подхватить, а затем взял даму под локоток.

– Нервишки шалят, Анна Петровна? – вопросил он и притиснулся к Анне.

Красавица-кинооператор не заметила выглянувшего из сумки бумажного уголка, но и Семенов его не заметил тоже.

При назойливой помощи Григория Ильича Анна забралась в кабину самолета, уже зная, что припев бравурного марша…

Всё выше, выше и выше…

…будет сейчас заглушен звуком мотора «П-5»; так оно и произошло. Да и вообще, дальше всё выходило именно так, как Мельникова ожидала.

На борту «Горького» поначалу всё также шло своим чередом. Поднявшись на семьсот метров над землей, моноплан совершал в небе неторопливый круг, а все пассажиры припали к иллюминаторам, и не только к ним. Одним из чудес суперлайнера была каюта с прозрачным полом: во время полета отодвигался экран, и в полу появлялось огромное панорамное окно. Именно в этой каюте должен был расположиться товарищ Сталин со своими соратниками; но товарищ Сталин лететь не пожелал, и там разместили лучших сотрудников ЦАГИ. Среди этих счастливцев оказались и родители девочки, захватившей с собой на борт плющевого медведя. Сама она – Николай не ошибся – восторга от экскурсии не испытывала никакого и всё теребила ухо свого мишки, рискуя оторвать его в очередной раз.

– Посмотри, посмотри, Танечка, как красиво!.. – воскликнула ее мать и указала вниз – туда, где распадался на изломанные фрагменты привычный земной мир.

Только тогда девочка первый раз глянула в иллюминатор. Поле аэродрома, пересекаемое взлетно-посадочными полосами, показалось ей куском фанеры с обломанными краями, который был крест-накрест перевязан лентами. Таня перевела взгляд на своего мишку, и у того на круглой морде тотчас выразилось сочувствие: как видно, летать медведю нравилось не больше, чем его хозяйке.

– Эх ты, трусишка… – Танин отец, инженер-авиаконструктор, ласково потрепал ее по руке. – Ничего, еще один круг – и мы сядем, а потом поедем в гости к бабушке, на пироги…

«Горький» действительно пошел на второй круг, и тут началось всё самое интересное. Пассажиры дружно ахнули и, бросив глядеть в пол, кинулись к выходившим на правый борт иллюминаторам. Там, почти вплотную к широченному крылу «Горького», летел маленький красный самолетик.

Каково это: снимать воздушные маневры из открытой кабины самолета – Анна знала очень хорошо; ей и прежде доводилось выполнять задания подобного рода. Да и гораздо более сложные задания, чего уж там скромничать. А теперь ей еще и помогал обретенный неизвестно каким образом дар предвидения.

Анна знала, что прямо сейчас «И-5», выделявшийся красным пятном на фоне серо-черного фюзеляжа «Горького», ляжет на правое крыло. Она навела камеру и – тренировочный самолет действительно на правое крыло лег, и Благин начал крутить правую «бочку» – фигуру далеко не из простых. Однако красавица никакого волнения не испытала, уверенная, что маленький истребитель обернется вокруг крыла моноплана без всяких проблем.

После выполненной фигуры «И-5» по инерции отнесло вправо, он вышел из кадра, и Анна, не ощущая пока никаких предчувствий, решила, что Благин на том и успокоится. Эта «бочка» с большим радиусом с земли была неотличима от мертвой петли, да и на пленке выглядела бы весьма впечатляюще. Совершить такое на тихоходном истребителе в непосредственной близости от «Горького» уже было подвигом.

Слегка расслабившись, Анна бросила мимолетный взгляд на часы – и тут-то в поле ее зрения попала, наконец, злополучная сумка, лежавшая теперь возле ее ног. «Что же это оттуда торчит?» – подумала молодая женщина и уже потянулась к сумочке, но – не успела в неё заглянуть. Вновь появился благинский истребитель, и теперь он ложился на левое крыло.

– Я поднимусь чуть повыше! – через плечо крикнул Анне пилот ее самолета и подкрепил свои слова жестом, указующим вверх; из-за гула мотора только по этому жесту красавица его и поняла.

Пилот «П-5», как и она сама, решил, что Благин станет сейчас крутить левую «бочку», после которой его понесет влево – как раз туда, где они только что находились. Но Николай Павлович прибавил газу и ринулся вперед. У Анны при виде этого мгновенно заледенели ладони, а затем подлый дар предвидения ударил ей в голову с такой силой, что она почти лишилась чувств. Однако камеры Анна не выпустила и продолжала снимать.

– Кто же это, интересно, разрешил ему фигурять? – воскликнул Танин отец, но, кроме его дочери, никто этих слов не услышал.

Пассажиры «Горького» при виде благинской «бочки» принялись восторженно кричать и показывали в иллюминаторы оттопыренные большие пальцы – как будто пилот истребителя мог их видеть; кое-кто аплодировал.

Прямо перед креслом, в котором сидел отец Танечки, находился маленький откидной столик; на нем лежали блокнот и карандаш. Девочка увидела, как папа начал что-то быстро писать на листке бумаги, а затем, вырвав листок из блокнота, поднялся и двинулся по проходу в сторону выхода из «прозрачной» каюты.

– Ты куда? – удивилась его жена.

– Надо передать записку радисту, – сказал инженер, – чтобы он срочно вышел на связь с этим идиотом…

Едва мужчина вышел, как маленький красный истребитель вновь возник за стеклом иллюминатора. Тлько летел он теперь иначе, не так, как в первый раз. И если бы обладательница плюшевого медведя разбиралась в фигурах высшего пилотажа, то поняла бы, что яркий самолетик делает заход на «петлю Нестерова».

«Ты ведь знаешь, что случится дальше, – едва не плакала одна часть Анниного сознания, – так сделай же хоть что-нибудь!..»

В это время истребитель «И-5» с Николаем Благиным за штурвалом начал двигаться рядом с крылом «Горького» в вертикальной плоскости с восхождением.

«Откуда мне знать, что случится? – другая, оппонирующая часть сознания Анны говорила спокойно, с рассудительностью и достоинством. – Да и сделать я ничего не могу. Времени не хватит. Либо всё пройдет благополучно, либо…» У Анны оставалась еще крохотная надежда, что предчувствие ее не сбудется.

Между тем красный самолет поднялся до высшей точки петли и, совершив оборот, начал нисходящее движение.

В этот самый момент Танин отец, один из ведущих инженеров ЦАГИ, передал свою записку радисту «Горького». Сама Таня глядела в иллюминатор и, не переставая, теребила ухо медведя.

На земле Миша Кедров восхищенно вопил вместе со всеми, кто был на трибунах, видя, как «И-5» выходит из мертвой петли. Коля Скрябин смотрел в бинокль на другой самолет – с открытой кабиной, и смотрел с откровенной неприязнью, гадая: прочла уже, или еще нет, любовную записку Семенова рыжеволосая незнакомка?

Григорий Ильич Семенов незадолго до этого вошел в здание администрации аэропорта и теперь разговаривал с кем-то по телефону, то и дело взглядывая через открытое окно на небо.

Коллеги Анны Мельниковой, оставшиеся на земле, снимали зрелище с нескольких точек – и все как один завидовали красавице, которая, словно валькирия, кружилась в вышине над ними.

«Ну, вот видишь! – с торжеством произнесла вторая, рассудительная Анна. – Ничего и не случилось! Хорошо, что ты…»

Договорить она не успела. Благин вывел свой самолет из мертвой петли, но чуть раньше, чем следовало, и очутился не под, а над правым крылом «Горького», что, конечно, эффект от выполненной фигуры несколько снизило. А затем «И-5» даже не врезался в крыло гиганта, нет: каким-то загадочным образом он упал на него сверху плашмя – примерно туда, где находился средний мотор.

5

Из-за того, что Николай наблюдал за кинооператорским самолетом, самого момента столкновения он не увидел. И поначалу не понял, с чего это вдруг над правым крылом «Горького» взвился клуб дыма – черного, как только что уложенный асфальт, и почему зрители стали один за другим вскакивать со своих мест, роняя себе под ноги папиросы, мороженое и газеты.

– В масляные баки врезался… – услышал Коля за спиной у себя чей-то густой бас.

Гигантский самолет тем временем начал крениться вправо, и отделившиеся от него куски чего-то полетели вниз. Тут только Коля навел бинокль на сам моноплан, и юноше открылась, приближенная цейссовскими стеклами, самая немыслимая из всех картин, какие ему доводилось видеть в жизни.

Какое-то время подбитый гигант летел, всё сильнее заваливаясь на один бок, а затем правое его крыло на две трети отломилось – с такой легкостью, словно это была деталь фанерной авиамодели, сделанной в кружке Осоавиахима. Зрители на трибунах не закричали, не ахнули: они все будто онемели и глядели на происходящее с безмолвным неверием.

Удар, который маленький самолет нанес исполину, оказался совершенно несообразным по силе. Если брать в расчет массу и скорость легкого и тихоходного истребителя, то получалось, что нанести такой удар он просто не мог. Но в масляные-то баки он как раз не врезался; зрители, собравшиеся на трибунах Центрального аэродрома, обсмотрелись. То, что они приняли за густой, чернильного цвета дым, было на самом деле черной вспышкой – на время ослепившей всех пассажиров, сидевших по правому борту «АНТ-20».

Содрогание самолета выбило из кресел всех, кто вместе с Таней сидел возле плексигласового окна в полу, и люди попадали на пол – ничего не видя перед собой. Когда же зрение стало к ним возвращаться, они никак не могли взять в толк, отчего это раскачивается пейзаж под ними? Землетрясение, что ли, в Москве началось?

Таня тоже упала, но ударилась несильно: в последнее мгновение мама смогла-таки поддержать ее.

– Ты не расшиблась? – обратилась она к Танечке; у неё самой из разбитого лба сочилась кровь.

Таня отрицательно качнула головой и открыла уже рот, чтобы спросить маму про ее лоб. Но та, похоже, своей травмы не заметила. Со словами: «Пойду, приведу папу», женщина бодро вскочила на ноги и, перешагивая через друзей и знакомых, двинулась к выходу из каюты. Девочка какое-то время глядела ей вслед, а потом стала медленно заползать под кресло, утягивая за собой медведя.

Пассажиры, сумевшие подняться с полу, припали к иллюминаторам и обсуждали случившееся; те, кто лежал, смотрели вниз – на качавшуюся и клонившуюся вбок землю. Поразительно, но в тот момент никто не кричал и не предавался панике.

Танина мама распахнула дверь каюты – и в этот момент отвалилось правое крыло гиганта.

Изуродованный моноплан начал крениться на нос и заскользил вниз, словно салазки с ледяной горы. Двигаясь выше «Горького», от него отдалялся «П-5» с открытой кабиной. Красного тренировочного самолета Николай Скрябин в небе не узрел и понял: истребитель превратился в то нечто, которое в самом начале кусками попадало на землю.

Тем временем искалеченный самолет весь как будто напрягся, а затем нос гигантской машины стал потихоньку приподниматься. «Ради бога, Николай, выровняй его!..» – взмолился мысленно Скрябин. Он явно взывал то ли к одному своему тезке – пилоту «Горького» Николаю Журову, то ли к другому – Святителю Николаю, Чудотворцу из Мир Ликийских. Зрачки Колиных глаз – он глядел теперь поверх бинокля – расширились настолько, что нефритовая радужка стала почти невидна.

6

Неизвестно, кто именно оставил возле каюты с прозрачным полом ресторанную сервировочную тележку. При содрогании самолета тележка эта сорвалась с места и понеслась в сторону открывшейся двери. Танина мама наклонилась и выставила вперед руки, чтобы остановить катящийся предмет – и остановила, да вот беда: пустой никелированный поднос, красовавшийся на белой скатерти, по инерции продолжил свое движение. Будто нож гильотины, он чиркнул в воздухе и – разрубил голову женщины поперек, точно по линии рта. Плашмя поднос упал на пол каюты, а следом за ним упала чудовищная полусфера – с копной светло-русых волос.

Наполовину обезглавленное тело еще пару секунд простояло в склоненном положении, удерживая тележку, но затем самолет снова качнуло, и оно повалилось набок.

Танечка, по счастью, ничего этого видела. Зато в ту сторону смотрела с полу одна из женщин – мамина подруга. При виде случившегося она встала и пошла к истекающему кровью телу, но тут «Горький» стал крениться вправо, и подруга Таниной мамы упала: лицом на покойницу, попав щекой в месиво из крови и чего-то еще, желтоватого и ужасного. Так что живая женщина осталась лежать недвижно рядом с мертвой и не попыталась подняться даже тогда, когда страшный крен пола стал несколько уменьшаться.

Между тем люди вокруг стали осознавать, что происходит, и теперь метались, кричали, ругались и плакали.

– С парашютом надо прыгать! – раздался чей-то возглас. – И как можно скорее!..

Подругу Таниной матери стал разбирать смех: парашютов-то ни у кого нет, вот незадача! Сначала женщина пыталась сдерживаться, а потом принялась хохотать и хохотала она до тех пор, пока сильнейший удар чьего-то ботинка не сломал ей ключицу. А потом сверху раздался голос:

– Ты что, паскуда, с ней сделала?

В этот момент летучий корабль задрожал с новой силой, и окровавленный поднос на полу глумливо пустился в пляс, переливаясь светом, как зеркало.

На какой-то миг Скрябину показалось, что его мольбы и его усилия, которые он стремился соединить с отчаянными стараниями пилотов, подействовали: угол, подкоторым «Горький» несся к земле, еще чуть-чуть уменьшился, а скорость падения гиганта слегка замедлилась. По трибунам аэродрома пошел было облегченный вздох, но тут волна ужасающей вибрации сотрясла самолет.

– Сейчас оторвет хвост!.. – пробасил за спиной у Скрябина всё тот же умник, который сказал про масляные баки, и Николай, не оборачиваясь, процедил сквозь зубы: «Заткнись!..»

Увы, дурные пророчества сбываются почти всегда. По корпусу «Горького», ближе к хвостовой части, пошла трещина (Коля мог бы поклясться: он и видел, и слышал, как возникал каждый ее изгиб), а затем громадный кусок фюзеляжа – примерно в четверть его длины – отделился от исполина.

– Не удержал… – в отчаянии прошептал Коля, а затем так прикусил себе изнутри щеку, что во рту у него сделалось солоно.

Гневался он на себя понапрасну: громадину весом в сорок две тонны смог бы удержать разве что Николай Чудотворец, спасающий неповинных от смерти. Всё, что осталось от «Горького»: уродливое неживое существо, похожее на вспоротую гарпунером акулу с одним гигантским плавником – в отвесном пикировании понеслось к земле.

7

Танечка услышала папин голос и произнесенное им нехорошее слово. Но голос этот тут же был перекрыт страшным низким звуком, словно у тысячи роялей разом порвались басовые струны. Пассажиры каюты испустили один, общий на всех, вопль. Всё вокруг задрожало, а затем возник протяжный хруст – как будто великанский зуб ломался под клещами неумехи-стоматолога. Тотчас окружавшие Таню предметы сделались неправильными, вывернутыми; девочку начало вытягивать из-под кресла, и она заскользила по полу, который явно вознамерился принять вертикальное положение.

Зато Таня сумела, наконец, глянуть туда, откуда донесся голос ее отца. Тот, схватив за волосы подругу своей жены, стучал ее лбом о распахнутую дверь каюты. Вернее, об откинутую дверь – она, как и спинки кресел, располагалась теперь параллельно земле. Женщина кричала, но не слишком громко, по крайней мере, не громче остальных пассажиров, которых никто не бил. Встретить смертный час с расшибленным лбом или с целым – разница была невелика.

– Папочка, – прошептала Таня едва слышно.

И – поразительное дело: отец услышал ее. Лицо инженера вдруг переменилось, сделалось добрым и растерянным. Он отпустил волосы женщины, которую бил, та упала и снова стала хохотать. Но инженер о ней мгновенно позабыл, побежал к дочери. Точнее говоря, попытался побежать: сделав несколько шажков по ускользающему полу, он упал набок, но тотчас перевернулся на живот и пополз.

– Как думаешь, – Николай резко обернулся и ухватил за рубашку гражданина, сделавшего пророчество насчет самолетного хвоста, – где он упадет?..

Тот ответил не размышляя:

– Во Всехсвятском, где же еще?..

– Всехсвятское – что это? – не понял Коля; в Москву он перебрался менее года назад, когда поступил в МГУ.

– Поселок Сокол раньше был селом Всехсвятским, – вступил в разговор Миша, коренной москвич.

– Точно, – басистый гражданин кивнул.

– Надо бежать туда. Может, кого-нибудь удастся спасти. – И Николай, повесив бинокль на шею, ринулся к проходу между скамейками трибуны.

Миша, конечно же, поспешил за ним – вместе с басистым предсказателем и еще десятком людей, число которых, впрочем, всё увеличивалось. Выскочив на летное поле, все они помчались к забору, ограждавшему аэродром.

Взглянув вверх, Скрябин с удивлением обнаружил, что кинооператорский самолет всё еще кружит в небе: рыжеволосая красавица явно продолжала снимать. Да и оставшиеся на земле хроникеры своих позиций не покинули и камер не опустили.

Снимать им было что. «Горький» перевернулся в воздухе брюхом вверх, от чего еще больше стал похож на мертвую акулу, а затем вспыхнул – мгновенно, как газовая конфорка. Правда, скорость его падения от переворота чуть замедлилась, но что за польза была теперь в этом?

– Авиабензин загорелся, – на бегу обреченно прокомментировал события басистый мужчина. – Всем кранты…

Ни Скрябин, ни остальные, кто бежал с ним, ничего не ответили; пару мгновений спустя все они сквозь пролом в заборе выбрались с территории Центрального аэродрома и помчались в сторону поселка Сокол.

8

Медведь вывернулся у Тани из рук и упал на потолок, сделавшийся теперь полом, а сама она повисла на подлокотнике кресла, спинка которого смотрела теперь книзу. Носками туфель – самыми их кончиками – девочка уперлась в край откидного столика.

– Папочка! – теперь уже в полный голос позвала она и закашлялась.

Ее отец, совершивший кувырок через голову вместе с «Горьким», стоял на потолке прямо под ней, и лицо его было таким, словно он искал разгадку некой сложнейшей шарады. Прозрачный пол самолета оказался у них над головами, но неба сквозь него они почти не видели: черный дым (настоящий дым) заволакивал плексигласовое окно снаружи, и он же подбирался к нему изнутри. Что и где горит – Танечка знать не могла, но понимала, что пожар этот близок и яростен: подлокотник, на котором она висела, очень быстро нагревался.