Орден Сталина Белолипецкая Алла

20 мая 1935 года. Вторник

1

После похорон, всю вторую половину дня двадцатого мая, Скрябин и Кедров занимались сбором информации. И для большей эффективности своих действий решили разделиться: Миша отправился в ЦАГИ – разузнать, что можно, о Благине, а Николай взял на себя беседу с кинодокументалистами, снимавшими катастрофу. Он рассчитывал найти участников съемочной группы на кинофабрике военных и учебных фильмов.

Что там их может и не оказаться, Коля понял лишь при подходе к проходным кинофабрики: возле самых ее ворот он увидал автомобиль – арестантский грузовик с глухим кузовом и зарешеченным окошками. Мгновенно, не думая, юноша свернул за угол близлежащего строения – двухэтажной кирпичной коробки, почти лишенной окон, – и стал наблюдать.

Минут двадцать или двадцать пять ничего не происходило. Затем ворота распахнулись, и – Колино сердце стукнуло вперебой: двое мужчин в форме НКВД вывели кого-то в наручниках. Но нет: это оказалась не красавица с рыжими волосами, а пожилой гражданин в очках, бледный, как срез картофельного клубня. Бедняга всё время крутил головой, обращаясь с каким-то вопросом то к одному из конвоиров, то к другому. Они, однако, ни слова не говорили в ответ и только подталкивали задержанного, чтобы тот шел быстрее.

Когда арестанта стали водворять в грузовик, он вдруг начал упираться и даже сделал попытку присесть на асфальт, но этот жалкий бунт закончился неудачей. Один из наркомвнудельцев коротко ударил задержанного ребром ладони по шее (тот немедленно обмяк), а второй – без усилия, будто пожилой гражданин был не тяжелее мешка соломы, – закинул его в кузов. Очки при этом свалились с лица бедняги и упали, не разбившись, на полоску травы у обочины дороги. Парни в форме НКВД на них не посмотрели, с легкостью запрыгнули в кузов «воронка», и почти тотчас до Колиного слуха донеслись звуки ударов и приглушенные стоны.

Коля переменился в лице и стиснул кожаную папку с конспектами.

Впрочем, избиение прекратилось довольно быстро. Наркомвнудельцы вылезли, отдуваясь, из грузовичка, заперли дверь кузова снаружи на задвижку, а затем вернулись к проходным и вновь вошли на территорию кинофабрики.

«Выпустить, что ли, старика, пока эти ходят?» – мелькнула у Коли шальная мысль, но предпринять что-либо для ее реализации он не успел: сотрудники НКВД почти сразу вышли обратно. Но не с пустыми руками: они тащили, прижимая к животам, по огромной башне, составленной из десятков металлических коробок с кинопленками.

– Куда их, товарищ Семенов? – обратился один из парней к невидимому снаружи человеку, находившемуся в кабине грузовичка.

– Несите в арестантское отделение, – распорядился невидимка. Заслышав его голос, Коля вздрогнул. – В кабине для них места не хватит. Она много наснимала…

И тут произошла неприятность. Чекист, который шел вторым, запнулся о выбоину на тротуаре, покачнулся и – сооружение из пленочных коробок медленно, словно нехотя, начало рассыпаться. Сперва две верхние коробки упали на землю и покатились, как велосипедные колеса, в сторону ворот кинофабрики; следом спрыгнули еще три. Остальные улики парень попытался удержать, прижимая к себе, но коробки с пленками принялись одна за другой проскальзывать у него между пальцев. Его напарник поначалу заржал при виде этого, но затем хохот свой обратил в кашель: из кабины выглянул их шеф. Коля увидел его и констатировал, что Григорий Ильич тоже отправился сюда прямо с Новодевичьего: на рукаве его гимнастерки по-прежнему выделялась траурная повязка.

Между тем молодые люди в форме НКВД кинулись исправляться. Тот из них, кто ничего не ронял, забросил свою ношу в грузовичок, и вдвоем парни быстро собрали раскатившиеся жестянки. Их загрузили в кузов «воронка», сотрудники НКВД забрались туда же, и машина отъехала.

Коля дождался, когда за поворотом улицы стихнет звук мотора, и вышел из своего укрытия. А затем поднял с земли оброненные арестантом очки и еще одну жестянку с кинопленкой: откатившаяся дальше остальных, она спряталась в траве у кирпичной стены киностудии. Скрябин затиснул футляр с пленкой в свою папку, а сам остался стоять у ограды.

Стена вокруг фабрики кинофильмов имела вид нешуточный: двухметровая, из беленого красного кирпича, она напоминала ограждение воинской части и надежно защищала объект от взглядов проходивших мимо граждан. Однако и сами обитатели киностудии не видели того, что творилось у них прямо под носом. Так что Николай, стоя у этой стены, мог спокойно поразмыслить.

Мысли его не были веселыми. Всё указывало на то, что женщина, в которую он ухитрился влюбиться с первого взгляда, арестована. И поспособствовал ее аресту тот самый человек, которого Николай почитал своим злейшим на свете врагом. Но неопределенность (надежда) в обстоятельствах дела оставалась, и Скрябин решил удостовериться.

2

Николай подошел к проходным, посмотрел на свое отражение в застекленной двери и остался доволен. Чужие очки в тонкой позолоченной оправе преобразили его лицо: он выглядел теперь лет на пять-шесть старше, и взгляд его обрел непривычную строгость. Смолисто-черные волосы, обычно падавшие на лоб, Коля зачесал назад, и это еще больше взрослило его.

Очки, по счастью, оказались несильными, с «минусовыми» стеклами, и Коля вполне мог смотреть сквозь них. Предметы представлялись ему теперь слегка уменьшенными, но зато изумительно четкими. Удачей являлось также и то, что у Коли была при себе кожаная папка, придававшая его облику официальную солидность.

– Товарищ Семенов поручил мне уточнить кое-какие детали, – сказал он вахтеру, и тот пропустил его внутрь, даже не попросив показать документы.

Быстро, но без поспешности, Коля двинулся к административному корпусу: краснокирпичному двухэтажному зданию, на которое вахтер ему указал.

Тем временем, не проехав и третьей части своего пути, «воронок» развернулся посреди дороги и на полной скорости помчался обратно. Сотрудники НКВД, ехавшие в арестантском отделении вместе с бледным гражданином, решили дорогой проверить, соотносясь с описью, изъятые ими пленки. И обнаружили недостачу.

Привратник кинофабрики, увидев, что страшный автомобиль возвращается, почувствовал себя так, как если бы на него надели противогаз, а затем завязали «хобот» узлом. Бедняга практически не дышал до того самого момента, пока один из парней в форме не выпрыгнул из кузова и не подошел к нему.

– Ваш товарищ уже здесь, я пропустил его, – доложил вахтер. – Он в здание администрации направился, если он вам нужен, то…

– Какой еще товарищ? – озадаченно спросил чекист.

Минуту спустя комиссар госбезопасности Семенов, сопровождаемый двумя подчиненными (сторожить арестанта остался один только водитель «воронка»), размашистым шагом входил на территорию кинофабрики.

Вестибюль здания администрации был пустым и безмолвным (рабочий день официально закончился), и только неприятные скребущие звуки – словно кто-то водил по оконному стеклу ножом, – нарушали в нем тишину. Каким был источник этих звуков, Скрябин понял тотчас: почти напротив входа висела на стене большая полированная доска почета, с которой какой-то гражданин в серой робе торопливо сдирал фотокарточки. Оставались – временно, надо думать, – лишь надписи под ними, и Коля принялся читать обезличенные фамилии и имена. Все они были мужскими – за одним исключением. Под пустым прямоугольником, находившимся почти в самом центре доски, он прочел: Мельникова Анна Петровна, кинооператор.

Все предметы слегка покачнулись перед взором Коли, и он с трудом подавил желание снять очки и с силой потереть глаза.

– Вам кто-нибудь нужен? – обратился к Скрябину мужчина в робе, заметивший, наконец, его присутствие.

– Да, – выговорил Николай. – Вы, собственно, и нужны. Комиссар госбезопасности 3-го ранга Семенов поручил мне изъять все фотографические изображения арестованных. Так что потрудитесь передать мне то, что вы сняли сейчас с доски.

Рабочий киностудии глянул на посетителя как-то странно; лицо обдирателя – с недоверчивыми складками поперек лба – Коле не очень понравилось.

– Мне что – дважды вам повторять? – произнес Николай вкрадчиво; он сам удивился бы, если бы понял, что копирует интонации Григория Ильича.

Мужчина в робе протянул ему изорванные снимки, но сделал это как будто нехотя, и видно было, что у него язык чешется спросить о чем-то. Он бы и спросил – да Скрябин задал вопрос первым:

– А что это вы так напряглись? – поинтересовался он, принимая обрывки фотографией и пряча их в свою папку. – Хотели оставить улики себе на память?

Рабочий вздрогнул и мгновенно позабыл о том, что собирался попросить удостоверение у подозрительного молодого человека. Коля же развернулся и двинулся к выходу.

– Да вон же он – в очках, как сторож и сказал! – воскликнул один из парней в форме НКВД, увидев силуэт самозванца за двойными застекленными дверями административного корпуса.

– Где?! – вскричал Григорий Ильич.

Он ничего не успел разглядеть. Субъект, показавшийся было в дверях, тотчас исчез – ретировался, видимо, вглубь здания.

– Так, – Семенов кивнул, оценив ситуацию, – один – к черному ходу, другой – за мной. – И ринулся к зданию дирекции фабрики военно-учебных фильмов.

Николай увидел Григория Ильича и двух других сотрудников НКВД одновременно с тем, как был замечен сам. Мгновенно он сделал разворот и метнулся к доске почета. Обдиратель, стоявший возле неё, со своей позиции не мог углядеть, что творится во дворе кинофабрики.

– Пожар! – прокричал Скрябин. – Соседнее здание горит!..

Рабочий выронил несколько клочков бумаги, которые недавно были портретом пожилого кадровика кинофабрики (сидевшего теперь в кузове автомобиля НКВД), и побежал к выходу. Николай тоже побежал – в противоположную сторону.

В конце вестибюля виднелись две непрезентабельные двери с огромными буквами М и Ж на них. Юноша надеялся, что теперь, когда рабочий день уже закончился, в туалетах никого нет. Долю секунды поколебавшись, он влетел в дверь женского туалета; изнутри на ней была щеколда, и Скрябин немедленно ее задвинул. Только после этого он огляделся и облегченно выдохнул: дамская комната действительно была пуста.

Коля увидел несколько безобразных сливных отверстий, справа и слева от которых имелись чугунные приступки для ног; ни кабинок, ни перегородок, ни унитазов здесь не было и в помине. В воздухе пахло чем-то вроде протухшего гороха, и это несмотря на то, что в помещении имелась вентиляция – в виде окна. Не маленького оконца, напоминающего форточку, а окна самого настоящего, большого, с замазанными побелкой стеклами. Николай Скрябин при виде его вознес коротенькую благодарственную молитву – не ведая о том, что она была преждевременной.

3

Обдиратель фотографий, несомненно, родился под счастливой звездой. В момент, когда он выскочил из дверей дирекции на улицу, и сам Семенов, и оставшийся с ним подчиненный успели уже вытащить свои табельные «ТТ». Так что рабочий, налетевший с размаху на Григория Ильича, мог бы тотчас схлопотать не одну пулю и не две, а все шестнадцать – сколько их было в обоймах двух пистолетов. Мужчину в робе спасло то, что в результате соударения с атлетически сложенным Григорием Ильичом он, потеряв равновесие, повалился на землю – прямо под ноги сотрудникам НКВД. Оба они немедленно оказались на нем верхом и принялись выкручивать руки бедолаге. Но, по крайней мере, потребности стрелять в него чекисты явно не испытывали.

– Говорю же вам, – подвывал вжатый лицом в землю мужчина, – я здесь работаю… А тот, за кого вы меня приняли, сейчас там, внутри…

– Он, похоже, не врет, – произнес, обращаясь к Григорию Ильичу, молодой чекист. – Тот был долговязый, чернявый и в очках. А этот – какой-то пегий, очков на нем нет, да и ростом он явно не вышел…

– А какого дьявола ты бежал? – проорал Семенов, обращаясь к обдирателю (и продолжая выкручивать ему руку). – Бежал почему, как ошпаренный?

– Так ведь он крикнул – пожар! Я и кинулся смотреть. Хотя сам он, – в голосе работника кинофабрики появилась интонация, какая бывает у человека, прозревшего вдруг относительно какой-то несложной истины, – побежал совсем в другую сторону – туда, где у нас в здании туалеты.

Окно туалета было таким низким, что выпрыгнуть из него смог бы и ребенок. Но случилась непредвиденная заминка: оконный шпингалет, замазанный белой масляной краской, намертво приклеился к пазу в подоконнике. Коля, пока дергал его, успел покрыться испариной и последними словами изругать беливших окно маляров, однако проклятая задвижка не поддавалась.

Принц Калаф поначалу дергал ее одной рукой; потом, зажав под мышкой кожаную папку, двумя руками; а под конец и вовсе пустил в ход свою другую силу – ничего не помогало. Сколько ни тянул Николай проклятый шпингалет – и руками, и с помощью ментальных импульсов, – тот не сдвигался ни на миллиметр, будто врос в подоконник. Скрябин сорвал с лица осточертевшие ему очки, полагая, что именно их стекла мешают делу, но толку от этого не получилось никакого. Юноше приходилось признать очевидное: его дар в самый неподходящий момент пропал.

А между тем по коридору пошло движение: до Коли донеслись звуки осторожных, приглушенных шагов. Таящиеся эти шаги затихли где-то рядом, и тотчас раздался зверский удар, сотрясший, казалось, весь опустевший административный корпус: пинком (или двумя пинками одновременно) была распахнута верь в соседний, мужской туалет.

Скрябин ухватился за оконную ручку и нацелился ногой, обутой в матерчатую теннисную туфлю, на замазанное белой краской стекло.

Григорий Ильич и сопровождавший его молодой чекист услышали звон разбиваемого стекла как раз тогда, когда снова выскочили в коридор, убедившись, что в мужском туалете не прячутся враги народа – и вообще никто не прячется. Стекольный грохот тотчас повторился; ясно было, что самозванец, которого они преследовали, добрался до второй оконной рамы.

– Быстро туда! – прокричал Семенов.

Его подчиненный высадил плечом – вырвав с мясом щеколду – дверь с буквой Ж, и оба они бросились к выбитому окну. Рискуя изрезать себе лица, сотрудники НКВД одновременно выглянули наружу, и в коротко подстриженной траве под окном увидели очки, поблескивавшие золочеными дужками. Их наглого обладателя нигде видно не было.

– Куда ж этот гад делся? – вопросил молодой чекист, крутя головой.

– Никуда не денется! – заверил его Григорий Ильич и прокричал таким голосом, что он него задрожал и вывалился их рамы один из уцелевших фрагментов стекла: – Дутлов, сюда! – Дутловым звался второй конвоир, отправленный комиссаром госбезопасности к черному ходу здания.

Громогласность как раз и подвела Семенова. В момент, когда он завопил, за его спиной скрипнула дверь уборной, но ни сам Григорий Ильич, ни его подчиненный этого не услышали. Скрябин, прятавшийся в углу за распахнутой дверью, беспрепятственно выбрался в коридор и бесшумно проследовал к противоположному его концу: к тому самому черному ходу, возле которого только что находился бравый Дутлов, теперь покинувший свой пост и по газону устремившийся на зов своего начальника.

4

Что произошло бы, если б Семенов не попался на уловку с разбитым стеклом и выброшенными очками, если бы всё-таки заглянул в угол за дверью? Об этом Коле не хотелось даже думать.

Он перебрался через кирпичную ограду кинофабрики, растрепал ладонью гладкий зачес у себя голове и сразу утратил свою официальную солидность. Узнать самозванца теперь смог бы только тот, кто хорошо его рассмотрел, а таких, как Николай надеялся, на кинофабрике не было. Ради конспирации он выбросил бы, не пожалел, и свою кожаную папку, но в ней лежали добытые улики: коробка с кинопленкой и, главное – фотоснимки, один из которых запечатлел лучезарно улыбавшуюся молодую женщину с маленькими сережками в ушах. Ну, не в руках же было тащить её распадавшийся на части портрет?

Как он пришел к мысли совершить то, что еще совершил, Николай и сам не знал. Должно быть, после посещения кинофабрики он был слегка не в себе. Шагая вдоль беленой кирпичной ограды, он почти против воли бросил взгляд в сторону «воронка», а затем, поколебавшись мгновение, развернулся и направился к нему.

Скрябин знал, что все три чекиста побежали на кинофабрику, и, стало быть, при задержанном остался один только шофер.

Как раз тогда, когда Николай подошел к «воронку», Семенов и его подчиненные, сделавшие пять или шесть пробежек вокруг административного корпуса, пришли к очевидному выводу: самозванец каким-то образом обвел их вокруг пальца. Двое молодых чекистов принялись яростно браниться, но сам Григорий Ильич занялся другим.

Комиссар госбезопасности извлек из травы золоченые очки и начал крутить их в руках, оглядывая так внимательно, словно это был артефакт из древнеегипетской гробницы. Со стороны могло показаться, что Семенов пытается невооруженным глазом обнаружить на них отпечатки пальцев. Но, во-первых, он сам смазал бы их, пока вертел очки, а во-вторых, никаких отпечатков там не было. Сбежавший самозванец озаботился тем, чтобы их стереть – и Семенов знал это еще до того, как злополучные очки поднял.

Однако это обстоятельство, похоже, не волновало Григория Ильича. Лицо его сделалось изумленным и задумчивым, когда он ощупывал оправу и стёкла, исследуя каждую мельчайшую щербинку на них. Мало того: Семенов поднес очки к носу (оба молодых наркомвнудельца видели это, и оба не поверили своим глазам) и втянул в себя воздух, явно обнюхивая их.

Говорят, запахи помнятся дольше всего. Однако злополучное оптическое приспособление слишком уж недолго было при Николае Скрябине; и Григорий Ильич так и не понял, о чем напоминает ему аромат, неуловимый ни для кого другого. Бросив очки себе под ноги, комиссар госбезопасности каблуком раздавил их и скомандовал своим подчиненным:

– Всё, возвращаемся!

Скрябин не стал еще раз пытаться применить свою особую силу. Да в этом и не было необходимости. Задвижку, которая запирала арестантское отделение «черного воронка», Коля легко отодвинул рукой – глядя вообще в другую сторону: на ворота кинофабрики, откуда вот-вот могли появиться его знакомцы. Чуть-чуть приоткрыв дверцу кузова, юноша прошептал:

– Вылезайте и бегите, пока не поздно!

Из машины не донеслось ни звука.

Первой Колиной мыслью было: Он меня не слышит. Вторая мысль, тотчас перекрывшая первую, была: Мерзавцы так избили его, что он не может идти. Коле хотелось заглянуть внутрь «воронка», но этого он себе позволить не мог: ему надо было следить за проходными.

– Эй, вы меня слышите? – чуть громче произнес он. – Идти можете? Вы уж выберитесь как-нибудь наружу, а тут я вам…

Закончить фразу он не успел. Узник забарабанил торопливым перестуком в зарешеченное окошко, отделявшее арестантский отсек от кабины автомобиля, и завопил тонким пронзительным голосом:

– Товарищ водитель, товарищ водитель! – (Что люди в форме НКВД более ему не товарищи – он пока усвоил.) – Скорее сюда! Здесь провокатор!.. Нужно задержать его!

«Ну, что за идиот!» – только и подумал Коля. Впрочем, еще до того, как он это подумал, ноги его сами сорвались с места, и он помчался в переулок, где недавно прятался. Студент МГУ полагал, что водитель «воронка» ни за что не оставит машину без присмотра и не побежит догонять неведомого провокатора. Скорее уж он решит, что задержанный пустился на уловку, надеясь сбежать под шумок. Но, несмотря на такие соображения, юноша мчался, что было силы. Лишь отдалившись от киностудии на пару кварталов, он перевел дух и с бега перешел на быстрый шаг.

Коля и помыслить не мог, что арестант, старавшийся доказать свою благонадежность, спас ему жизнь. Не прошло и минуты, как из ворот кинофабрики вышли Григорий Ильич и двое других чекистов. За это время Скрябину ни за что не удалось бы далеко уйти вместе с беглецом – если бы тот и вправду решился бежать.

Когда Скрябин уже порядочно отдалился от кинофабрики, то решил, что надо бы ему определиться со своим особым даром: покинул он его полностью или только частично? Коля глянул на ветку липы, попавшейся ему на пути, и попробовал ее качнуть. Однако из-за взвинченности нервов явно перестарался: толстая ветка не закачалась – сломалась точно посередине, и отломленная ее часть, взмахивая ярко-зелеными листьями, полетела вниз.

Некоторое время Николай в раздумчивости взирал на неё, а потом понял: только что он разрешил загадку, которая мучила его без малого двенадцать лет.

20–26 мая 1935 года. Москва.

Июнь 1893 года. Санкт-Петербург

1

При звуках голоса, донесшегося из темного угла, Анна вздрогнула – едва заметно, но это не укрылось от Григория Ильича.

– Так, – протянул он, – по всему выходит, что кое-кто из ваших сообщников остался на свободе. Может быть, вы, Анна Петровна, облегчите свою участь и назовете нам его имя? Он, между прочим, еще и пытался организовать побег одного из задержанных.

– Я понятия не имею, – с расстановкой произнесла арестантка, – кого вы подразумеваете, говоря о моих сообщниках.

– Ну вот, опять двадцать пять!.. – Григорий Ильич патетически взметнул руки. – Сообщников у вас не было, о планах Благина вы ничего не знали и письмо его впервые прочли здесь, в моем кабинете.

Сидевший в углу невидимка хмыкнул, оценив иронию Семенова.

– Письмо это, – с той же размеренностью проговорила Анна, – есть не что иное, как сфабрикованная кем-то фальшивка. Больше вам скажу: я почти уверена, что написать такое мог только психически ненормальный человек. Да и к тому же, судя по некоторым оборотам – иностранец.

Говоря это, она чуть наклонилась вперед – словно обращаясь к затененному невидимке. А Григорий Ильич встал со стула и прохаживался теперь по кабинету с зажженной папиросой в зубах. Он находился у Анны за спиной, когда она вдруг вскрикнула и схватилась рукой за обнаженную шею. В первый миг женщине показалось, что ее ужалила огромная, величиной с бабочку-махаона пчела; и лишь наткнувшись пальцами на папиросный картон, она поняла свою ошибку.

Григорий Ильич, впрочем, папиросу почти тотчас от ее шеи убрал – поскольку сменил диспозицию. Сжав свободной рукой затылок Анны, он поднес тлеющую папиросу к самой ее переносице. Казалось, он намеревается снабдить арестантку индийским кастовым знаком – только не нарисованным краской, а выжженным навечно между бровей.

– Надеюсь, – обратился он к Анне, – вы всё же сообщите мне и товарищу Стебелькову, когда именно и при каких обстоятельствах вы вступили в преступный сговор с Благиным Николаем Павловичем? И кто из вас двоих разработал план теракта? И каким таким способом вам удалось летчика завербовать? Хотелось бы узнать в деталях, какие средства вы пустили в ход.

И тут случилось нечто, по-настоящему Григория Ильича поразившее. Никогда еще прежде в его карьере (куда более длительной, чем можно было бы предположить) не приключалось с ним таких казусов. Анна, несмотря на нестерпимую боль в обожженной шее, невзирая на папиросу, почти прижатую к ее коже, изловчилась и плюнула комиссару госбезопасности прямо в физиономию – точнее, в правый его глаз.

Семенов ударил ее наотмашь так, что женщина упала со стула на пол, а затем подскочил к ней и замахнулся обутой в сапог ногой – целя Анне в левый бок. Наверняка эта ночь завершилась бы для красавицы-кинооператора тем, что не одно и не два из ее ребер оказались бы сломанными. Но ровно за мгновение до того, как Григорий Ильич нанес удар, со своего места вскочил Стебельков – намеревавшийся, по-видимому, и сам принять участие в расправе. При этом движения его были столь неловки, что по пути он сбил со стола единственную лампу, запутавшись ногой в ее проводе.

Электрический прибор со звоном ударился об пол; лампочка, сыпля искрами, разлетелась на куски, и кабинет Семенова погрузился во мрак.

2

Комната в коммунальной квартире, где Скрябин проживал с момента своего приезда в Москву, была просторной – метров в тридцать, но, несмотря на это, в ней практически негде было шагу ступить: мебель как-то очень уж плотно заполняла ее. Зато, будто компенсируя недостаток пространства, помещение озарял столь яркий свет, что Колины соседи с осуждением именовали его иллюминацией.

– Все говорят, как по-заученному: Благин был воздушным хулиганом, лихачом и анархистом, – сказал Миша; в ЦАГИ он представился корреспондентом студенческой газеты МГУ – кем являлся на самом деле и обладал соответствующим удостоверением. – Незадолго до инцидента Благина даже вызывали в горком партии – на проработку, как видно.

Был поздний вечер вторника, двадцатого мая, и друзья расположились за Колиным обеденным столом, на котором стояли чайные чашки, чайник, тарелка с бутербродами и розетки с вареньем. На коленях у Скрябина устроился белый персидский кот, огромный, носивший звучное имя Вальмон. Юноша то почесывал его за ушами и под подбородком, то, вызывая легкое потрескивание белой шерсти, проводил рукой вдоль кошачьей спины (где в самой середине прощупывался небольшой бугорок – рубец на месте давно зажившей раны). Котяра, сощурив желтые глаза, блаженно урчал.

Колина квартира находилась в доме на Моховой улице – поблизости от университета. Помимо Николая, в ней проживала лишь немолодая бездетная супружеская пара и старушка лет восьмидесяти – из бывших, судя по всему. Для студента такое жилье по тем временам считалось не то что приличным – чуть ли не роскошным, и получением его Коля, конечно же, был обязан своему отцу.

Тот и прежде не оставлял Николая без попечения. Пока мальчик жил у бабушки в Ленинграде, отец ежемесячно высылал на его содержание немаленькую сумму денег и даже навещал сына время от времени – по крайней мере, раз в год. И лишь одна вещь Колю всерьез беспокоила: папа относился к нему с явной настороженностью и не мог скрыть этого.

Ещё большую опаску вызывала у совнаркомовского деятеля Колина бабушка Вероника Александровна. Но этому-то как раз удивляться не стоило: такой дамы кто угодно испугался бы.

Строго говоря, Коля приходился ей не внуком: внучатым племянником. Мать Николая – уехавшая неизвестно куда, когда мальчику едва исполнился год, – была дочерью не самой Вероники Александровны, а ее брата. Однако, уезжая, она строго-настрого наказала Колиному отцу оставить сына на попечение своей тетке, и тот беспрекословно это исполнил. Как подозревал Николай – исполнил если не с радостью, то, по крайней мере, с чувством облегчения.

– Они считали Благина анархистом – в смысле, последователем князя Кропоткина? – переспросил Коля иронически, но с некоторой рассеянностью, будто размышляя о чем-то другом.

Миша и вообразить себе не мог, какие мысли занимают его друга. Тот не сообщил ему ни о своем приключении на кинофабрике (только сказал, что кинодокументалистов всех арестовали), ни о фотографии красавицы-кинооператора, склеенной Колей из обрывков. Фотографию эту Скрябин поместил в резную, изумительной красоты, тибетскую шкатулку с секретом, которая досталась ему от бабушки. Со слов Вероники Александровны выходило, что именно эта шкатулка в IV веке нашей эры была сброшена с небес на голову правителю Тибета Лхатхотхори Ньянцэну – но не с целью убить праведного юношу (голова коего осталась невредимой), а для того, чтобы передать ему священные тексты и реликвии, в ней содержавшиеся.

Шутила она или говорила всерьез – бог знает. Когда дело касалось Вероники Александровны, ничего нельзя было утверждать наверняка.

Его бабушка – Коля знал это с самого детства, – была гадалкой и медиумом, хотя недоброжелатели за глаза именовали ее ведьмой. Если бы Колин отец проведал о том, какие люди приходили за советом к опекунше его сына, то удивился бы несказанно. Услуги Вероника Александровна оказывала не бесплатно, так что деньги, присылаемые Колиным отцом, целиком ложились на сберкнижку.

Жили бабушка с внуком в центре Ленинграда, в большой четырехкомнатной квартире. Причем ловкой гадалке на протяжении многих лет удавалось избежать уплотнения не за счет влиятельного родственника, а благодаря своим собственным связям в городе Ленина.

В последний раз Коля видел бабушку наяву в августе тридцать четвертого года, когда он, успешно сдав вступительные экзамены на юридический факультет МГУ (Вероника Александровна настояла, чтобы внук ехал учиться в столицу), забирал из Ленинграда в Москву свои вещи. Тогда же бабушка вручила ему и пресловутую сберегательную книжку – с кругленькой суммой денег, и посоветовала тратить их по делу, но особенно над ними не трястись.

По-настоящему последняя встреча с Вероникой Александровной у Коли состоялась, когда он уже поселился в столице. Был конец ноября тридцать четвертого года, и в одну из ненастных предзимних ночей юноше привиделся странный сон.

Приснилась ему бабушка, вернее, как будто даже и не приснилась: в этом сне пожилая женщина находилась в его московской комнате, а сам он лежал в своей собственной постели.

– Я уезжаю, Колюшка, – молвила Вероника Александровна, – и до моего отъезда мы уже не увидимся.

– Надолго уезжаешь? – спросил Николай.

– Возможно, что и надолго. Кто знает? – Его бабушка пожала плечами. – Во всяком случае, другие будут думать, что я уехала навсегда. И ты не должен разубеждать их.

– Как так? – не понял Коля.

– Видишь ли, очень скоро произойдут события, которые я предвидела и веми силами старалась предотвратить, но не преуспела в этом. Будет убит один человек, знакомый тебе, и многие люди из-за его гибели пострадают.

– Этот человек – мой отец?

– Нет, не он. Не беспокойся. Но после его гибели у меня возникнут серьезные неприятности, и мне придется исчезнуть. Я оставлю записку, на основании которой сделают вывод, что я наложила на себя руки. Но, поверь, я умирать не собираюсь, так что оплакивать меня даже не думай.

Коля поерзал в постели; сон этот вызывал у него сильное беспокойство. При этом он ощущал и жар ватного одеяла, и подвернувшиеся под шею пуговицы наволочки, чего во сне вроде бы не должно было быть. Он попробовал отгородиться от этих ощущений, вытолкнуть их из своего сознания – как выталкивал, бывало, образы кошмарных снов, нередко ему снившихся. Но они никуда не уходили – стало быть, принадлежали материальному миру.

Бабушка между тем продолжала:

– Все мои вещи – особые вещи, я имею в виду, – перейдут к тебе. Храни их и пользуйся ими в случае необходимости. Как пользоваться – узнаешь из книг, которые получишь. Только будь осторожен и с книгами, и с вещами, очень осторожен.

– Я должен буду поехать в Ленинград, чтобы получить их? – спросил Коля.

– Ни в коем случае. Туда тебе нельзя ездить как минимум три года. Когда ты проснешься утром, вещи уже будут здесь.

Вероника Александровна замолчала, и Коля решился-таки задать вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:

– А как насчет того человека? – спросил он осторожно, явно ожидая, что его бабушка – даже во сне – может взорваться гневом и резко оборвать разговор на эту тему. – Ты так и не скажешь мне, где его искать?

Как ни странно, Вероника Александровна признаков недовольства не проявила.

– Вижу, – сказал она, – дух мщения так и не угас в тебе. Это очень, очень грустно. Но я сообщу тебе, где и когда ты сможешь увидеть этого негодяя. Только учти: впоследствии ты будешь сильно сожалеть о том, что очутился там.

– Неважно! – Коля от волнения едва не подскочил в постели. – Назови мне время и место!

Ответ его явно разочаровал.

– Почти через полгода! – воскликнул он.

– Всего через полгода, – поправила его гадалка. – Постарайся этим полугодом насладиться в полной мере. Потом твоя жизнь переменится навсегда, и я боюсь, что не к лучшему. Хотя, конечно, – она вскинула обе ладони, ясно показывая, что в такую перспективу она сама верит мало, – ты за это время можешь передумать и не встречаться с этим вовсе.

Коля только усмехнулся ее словам, и Вероника Александровна, покачав головой, произнесла:

– Ну, пусть бог всё рассудит. А теперь мне пора. Утро приближается. Помнишь, что сказал призрак отца Гамлета, прежде чем исчезнуть?

– Да, – кивнул Николай. – «Прощай, прощай, и помни обо мне».

– Точно, – отозвалась Вероника Александровна. – Прощай, прощай, и помни обо мне.

С этими словами она действительно растаяла, как призрак; при этом комната наполнилась странно знакомым Коле противным дребезжащим звоном. Юноша постарался заткнуть уши, чтобы не слышать его, но звон не прекращался, и Колин сон сошел на нет. Когда внук ленинградской гадалки открыл глаза, то понял, что на прикроватной тумбочке надрывается будильник.

И прямо посреди комнаты, на большом ковре, оставшемся вместе с различными предметами обстановки от прежнего жильца (куда подевался сам жилец, нетрудно было догадаться), Николай увидел сваленные грудой вещи: эзотерические атрибуты и книги его бабушки. Он сморгнул несколько раз, но предметы никуда не исчезли. Мало того, при более внимательном осмотре выяснилось, что обстановки в комнате тоже прибавилось. Теперь здесь находились и бабушкин шифоньер с зеркалом и потайными ящичками, и ее туалетный столик, и резная кровать, и бог знает сколько посуды из фарфора и хрусталя.

Но и этим дело не ограничилось. Из груды вещей вылез, потягиваясь, белый бабушкин кот – Вальмон и с настойчивым урчанием принялся тереться о Колины ноги, требуя кормежки.

– Не может быть! – прошептал Коля.

Он хорошо знал, что его бабушка была незаурядным медиумом, и ей не раз удавалось осуществлять трюки с материализацией объектов. Но воссоздания объектов такого размера и в таком количестве юноша не видел еще ни разу! А главное – для исполнения материализации медиум сам должен был присутствовать в помещении; Коля же был уверен, что Вероника Александровна находится сейчас в Ленинграде.

– Или – это был не сон? – проговорил Николай уже в полный голос, отвечая собственным мыслям.

Конечно, Скрябин собирался после всего случившегося связаться с бабушкой, и как можно скорее. Но дальше намерений дело идти никак не желало. Едва он выходил из дому, чтобы отбить Веронике Александровне телеграмму, как с ним начинало происходить непонятное: то вдруг ноябрьская метель становилась настоящим бураном и загоняла его обратно в дом, то встречался ему на пути кто-то из его университетских приятелей и следовал за ним неотвязно. А один раз, дойдя уже до самого Центрального телеграфа, Коля обнаружил, что по дороге у него пропали из кармана все деньги. И что, спрашивается, ему было делать – просить принять телеграмму в долг?

Затем необходимость слать телеграммы в Ленинград отпала сама собой. В пятницу 1 декабря, уже под вечер, пришло известие, что в коридоре Смольного застрелен первый секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров. Николай был с ним знаком, хоть и мимолетно: юноша несколько раз встречал Кирова – круглолицего приземистого человека с приятной улыбкой, – когда тот наведывался к его бабушке. Ясно было, что именно о нем бабушка говорила в том сне.

Пятого декабря в Москве состоялись похороны Кирова, а еще через день – седьмого числа – на квартиру к Николаю приехал его отец и сообщил, что Вероника Александровна внезапно исчезла. Дома она оставила записку: Найдете меня, когда на Малой Невке сойдет лед.

– Похоже, – с заминкой произнес Колин отец, – твоя бабушка решила уйти из жизни…

Он не добавил: потому что знала Кирова и боялась преследований, но это и без слов было понятно. Как и то, при каких обстоятельствах бабушкину записку обнаружили. Николай будто наяву увидел, как в дверь его ленинградской квартиры – бывшей его квартиры – ломятся дюжие парни в форме НКВД.

Воспоминания промелькнули перед Колей столь быстро, что он чрезвычайно удивился, когда понял: Михаил только-только отвечает на его вопрос.