Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Почему именно пиценца?

— Во-первых, он будет на стороне Помпея. Пиценцы — это клан. Во-вторых, он будет зачинщиком. Они все там задиры.

— Осторожно, смотри, не обожги руки, — сказал Красс, уже прикидывая в уме, кто из вольноотпущенников сможет заключить выгодную сделку с агентами, которые сдают в аренду виллы на холме Пинций.

Как жаль, что он не подумал вложить деньги в поместье там! Идеальное место. Там останавливались все иностранные цари и царицы, желавшие жить в римских дворцах. Нет, он не будет арендовать! Он купит! Аренда — напрасная трата денег. Обратно не получишь ни сестерция.

В ноябре Сенат уступил. Марку Лицинию Крассу сказали, что ему разрешено баллотироваться в консулы in absentia. Гнею Помпею Магну сообщили, что Сенат послал декрет в Трибутное собрание с просьбой отказаться от обычных требований — чтобы кандидат был членом Сената, чтобы он уже побывал квестором и претором — и разрешил Помпею выдвинуть свою кандидатуру на консула. Поскольку Трибутное собрание приняло необходимый закон, Сенат с удовольствием известил Гнея Помпея Магна о том, что ему разрешено баллотироваться в консулы in absentia, и так далее, и так далее.

Когда кандидат баллотировался in absentia, возникали трудности со сбором голосов. Он не мог пересечь померий и войти в город, чтобы встретиться с избирателями, поговорить со всеми на Форуме, скромно постоять рядом, когда кто-то из плебейских трибунов созовет Плебейское собрание, чтобы обсудить заслуги этого предпочитаемого кандидата, а заодно вскрыть недостатки его соперников. Поскольку выдвижение кандидатуры in absentia требовало специального разрешения от Палаты, это случалось редко. И никогда прежде не выдвигались in absentia сразу два кандидата на консульскую должность. Однако, как оказалось, такое положение, обычно невыгодное, на сей раз не имело никакого значения. Спор в Сенате — даже под угрозой двух нераспущенных армий — был жарким и долгим. Когда наконец Сенат сдался, половина претендентов на эту должность сняли свои кандидатуры в знак протеста против вопиющей незаконности кандидатуры Помпея. Если бы не было оставшихся, Помпей и Красс выглядели бы теми, кем они и являлись: переодетыми диктаторами.

Много разных угроз посыпалось на головы Помпея и Красса, большей частью в форме обвинения в измене: мол, их осудят сразу же, как только они снимут с себя полномочия. Поэтому когда плебейский трибун Марк Лоллий Паликан (из Пицена) созвал специальное Плебейское собрание во Фламиниевом цирке на Марсовом поле, все сенаторы, которые отвернулись от Помпея и Красса, наконец-то осознали происходящее. Помпей и Красс собирались вывести себя из-под возможного обвинения в измене, вернув все полномочия плебейскому трибунату и тем самым заставив благодарных плебейских трибунов узаконить их неприкосновенность, что позволит им не отвечать за последствия их действий!

Многие в Риме хотели этой реставрации. Большинство — потому, что плебейский трибунат был почитаемым институтом, существовавшим в полной гармонии с mos maiorum. И совсем немногие — потому, что скучали по бурной политической жизни и гудению толпы на Нижнем Форуме, как было в прежние дни, когда какой-нибудь воинствующий демагог доводил плебс до кулаков и бывшие гладиаторы, нанятые в телохранители и охранники, разнимали дерущихся. Поэтому собрание Лоллия Паликана, широко разрекламированное как созванное обсудить восстановление прав плебейского трибуната, должно было привлечь толпы народа. А когда узнали, что скандальные кандидаты Помпей и Красс намерены выступать в поддержку Паликана, энтузиазм достиг высот, небывалых с тех пор, как Сулла превратил Плебейское собрание в довольно тихий мужской клуб.

Привыкший к играм, посещаемым далеко не так хорошо, цирк Фламиния вмещал едва пятьдесят тысяч зрителей. Но в день собрания, созванного Паликаном, все дешевые места были заполнены. Пришедшие — все, кроме тех, кому посчастливилось находиться в двухстах футах от выступавших, — примирились с тем, что не услышат ни слова. Большинство выстроившихся по берегу Тибра пришли только для того, чтобы потом сказать своим внукам: «Я был там в тот день, когда два кандидата в консулы являлись военными героями, обещавшими восстановить права плебейского трибуната». Потому что они это сделают! Они восстановят былое!

Паликан открыл собрание воодушевленной речью, имея целью обеспечить как можно больше голосов для Помпея и Красса на курульных выборах. Те, кто расположились близко, занимали достаточно высокое положение и имели большое влияние на выборщиков. Присутствовали все девять коллег Паликана, и все говорили в поддержку Помпея и Красса. Затем под громкие аплодисменты появился Красс. И говорил он тоже под аплодисменты. Это была серия интересных дивертисментов перед главным представлением. И вот — он, Помпей Великий! одетый в блестящие золотые доспехи, яркий как солнце, великолепный. Ему не требовалось быть хорошим оратором, толпе нужно только, чтобы он говорил, пусть даже он несет околесицу. Толпа накатила, чтобы поглазеть на Помпея Великого, и ушла домой, совершенно удовлетворенная.

Неудивительно тогда, что в результате курульных выборов, состоявшихся четвертого декабря, Помпей стал старшим консулом, а Красс — младшим. Рим будет иметь консула, который не был членом Сената. Рим предпочел его старшему по возрасту и вполне законопослушному коллеге.

— Итак, Рим заполучил первого консула, который никогда не был сенатором, — сказал Цезарь Крассу после выборов.

Он сидел с Крассом в лоджии виллы на Пинциевом холме, где однажды нумидийский царь Югурта замыслил заговор. Красс купил эту виллу, когда увидел длинный список блестящих иностранных имен. Все эти цари и политики арендовали ее в течение многих лет. Оба собеседника смотрели на общественных слуг, которые прибирали территорию.

— Только потому, что он хотел быть консулом, — сказал Красс, передразнивая капризный тон Помпея, каким тот говорил всякий раз, когда ему перечили. — Он большой мальчик!

— В некотором роде, да. — Цезарь повернул голову, посмотрел в лицо Красса, как всегда спокойное. — Это ты должен будешь заправлять всем. Он ведь ничего не умеет.

— Как будто я не знаю! Хотя он должен был уже кое-что усвоить из рукописного руководства Варрона по поведению сенатора и консула, — усмехнулся Красс. — Подумать только! Старший консул, которому приходится перелистывать руководство по поведению! Представляю, что сказал бы Катон Цензор.

— Он просил меня подготовить закон, согласно которому плебейскому трибунату будут возвращены все его полномочия. Он говорил тебе об этом?

— Когда он мне что-нибудь говорил?

— Я отказался.

— Почему?

— Во-первых, потому что он заранее решил, что будет старшим консулом.

— Он знал, что будет старшим консулом!

— И во-вторых, ты сам очень хорошо сможешь составить любой закон, который вы двое хотите провести, — ты же был городским претором!

Красс покачал своей огромной головой, взял Цезаря за руку.

— Сделай это, Цезарь. Он будет счастлив. Как у всех испорченных больших деток, у него есть способность использовать нужных людей, чтобы достигнуть цели. Если ты отказываешься, потому что не хочешь, чтобы тебя использовали, то я согласен. Но если бы ты принял вызов, считая, что это добавит тебе опыта в законодательстве, тогда сделай это. Никто не узнает — об этом он позаботится.

— Ты совершенно прав! — засмеялся Цезарь, потом стал серьезным. — Я хотел бы это сделать. У нас не было порядочного плебейского трибуна с тех пор, как я был мальчишкой. Последним был Сульпиций. И я предвижу время, когда все мы будем нуждаться в законах трибуната. Было очень интересно для патриция общаться с плебейскими трибунами так, как я общался с ними последнее время. У Паликана я нашел уже себе замену, кстати.

— Кто?

— Некий Плавтий. Не тот, что из древнего рода Сильванов. Этот из Пицена и, кажется, из бывших вольноотпущенников. Хороший парень. Он готов сделать все, что мне нужно, через вновь вызванное к жизни Плебейское собрание.

— Плебейских выборов еще не было. Плавтий может не пройти, — заметил Красс.

— Пройдет, — уверенно ответил Цезарь. — Он не может проиграть, он — человек Помпея.

— Неужели это уже стало неизбежным в наше время?

— Помпею повезло, что ты будешь его коллегой, Марк Красс. У меня все стоит перед глазами вместо тебя Метелл. Кошмар! Но мне жаль, что ты не старший консул.

Красс улыбнулся, кажется, без озлобления.

— Брось, Цезарь. Я примирился. — Он вздохнул. — Но будет приятно, если Рим пожалеет о моем уходе больше, чем об уходе Помпея, когда наш срок закончится.

— Ну, мне пора домой, — молвил Цезарь, поднимаясь. — Я мало времени уделяю своим женщинам с тех пор, как вернулся в Рим, а им очень хочется узнать о выборах все.

Но одного взгляда на приемную было достаточно, чтобы Цезарь пожалел о своем решении прийти домой. Дом был полон женщин! Он насчитал шестерых: его мать, жена, сестра Ю-ю, тетя Юлия, жена Помпея и еще одна, которую он не сразу узнал, — его кузина Юлия. Юлия Антония — она была замужем за Марком Антонием, тем самым, которому поручили уничтожить пиратов. Внимание всех присутствующих было приковано именно к ней, и неудивительно: она сидела на краю кресла, широко расставив вытянутые ноги, и громко рыдала. Не успел Цезарь сделать и шага, как почувствовал сильный удар в поясницу. Резко обернувшись, он увидел крупного мальчика, несомненно ребенка Антония. Мальчишка стоял и ухмылялся. Но недолго! Цезарь мгновенно схватил его за нос и вытащил вперед. Раздались вопли, такие же громкие, как вскрикивания его матери. Впрочем, мальчишка не собирался сдаваться. Он ударил Цезаря ногой в голень, сжал кулаки и размахнулся. Одновременно с тем двое других, поменьше, кинулись на Цезаря, колотя его кулаками по бокам и груди, хотя толстые складки тоги заглушали удары.

Затем, слишком быстро, так что никто даже не успел заметить, как это произошло, все трое мальчишек были выведены из строя. Сначала Цезарь так столкнул головами младших, что послышался треск, после чего отбросил их к стене. Самый большой мальчишка получил затрещину, и на глазах его выступили слезы. Пинком под зад он был отправлен к братьям.

Рыдавшая мамаша замолчала и вскочила с кресла, чтобы наброситься на мучителя ее драгоценных сыночков.

— Сядь, женщина! — рявкнул Цезарь громовым голосом.

Она отбежала обратно к креслу и сникла.

Цезарь повернулся к стене, где громко ревели трое мальчишек.

— Если кто-то из вас двинется, он пожалеет, что родился на свет. Это мой дом, а не бродячий зверинец. И пока вы гости в этом доме, вы будете вести себя как цивилизованные римляне, а не как тингитанские обезьяны. Всем ясно?

Кутаясь в смятую грязную тогу, он прошел мимо женщин к двери своего кабинета.

— Я приведу себя в порядок, — сказал он обманчиво спокойным тоном, но мать и жена знали, что он сдерживается только железным усилием воли, — и когда вернусь, то ожидаю увидеть, что здесь воцарился мир. Заткните эту несносную женщину, если сама не затихнет, и отдайте ее сыновей Бургунду. Скажите Бургунду, что я разрешаю ему придушить их, если потребуется.

Цезарь отсутствовал недолго, но когда он вернулся, мальчишек уже не было, а шесть женщин сидели, словно аршин проглотили, в полном молчании. Шесть пар огромных глаз следовали за ним, когда он прошел мимо и сел между матерью и женой.

— Ну, мама, в чем дело? — вежливо осведомился он.

— Марк Антоний покончил с собой на Крите, — объяснила Аврелия. — Ты знаешь, что его дважды разбили пираты на море и один раз на суше, и он потерял все корабли и людей. Но ты, наверное, не знаешь, что пиратские командующие Панар и Ластен буквально заставили его подписать договор между Римом и Критом. Договор только что прибыл в Рим вместе с прахом Марка Антония. Хотя у Сената не было времени собрать заседание по этому вопросу, уже по всему городу говорят, что Марк Антоний навсегда опозорил свое имя. Народ даже прилепил к нему прозвище «Критский»! Почетного тут ничего нет, люди хотят сказать, что он — человек, который на Крите провалил порученное ему дело!

Цезарь вздохнул. Лицо его выражало скорее раздражение, чем сожаление.

— Он не подходил для этой работы, — произнес он, не желая выдавать свои чувства вдове, довольно глупой женщине. — Я понял это, когда был его трибуном в Гифее. Однако признаюсь, я не знал, что конец выйдет именно таким. Хотя некоторые признаки наличествовали. — Цезарь посмотрел на Юлию Антонию. — Я сожалею о случившемся, женщина, но не понимаю, что я могу для тебя сделать.

— Юлия Антония пришла узнать, сможешь ли ты организовать похороны Марка Антония, — сказала Аврелия.

— Но у нее есть брат. Почему Луций Цезарь не может этого сделать? — безучастно спросил Цезарь.

— Луций Цезарь на востоке с армией Марка Котты, а твой кузен Секст Цезарь отказывается что-либо делать, — сказала тетя Юлия. — В отсутствие Гая Антония Гибрида мы — ближайшая родня, которая есть у Юлии Антонии в Риме.

— В таком случае я организую погребальный обряд. Но будет лучше, если похороны пройдут тихо.

Юлия Антония встала, чтобы уйти. Посыпались носовые платки, броши, заколки, гребни. Казалось, она уже не держала обиды на Цезаря ни за его обращение с ее сыновьями, ни за его нелестную оценку способностей ее покойного мужа. «Очевидно, ей нравится, когда на нее орут и приказывают вести себя, как подобает, — думал Цезарь, провожая ее до двери. — Без сомнения, покойный Марк Антоний доставлял ей это удовольствие. Жаль, что таким же образом он не приучил своих детей к дисциплине, поскольку мамаша совершенно не способна сделать это». Ее мальчиков привели от Бургунда, где они приобрели полезный опыт. Сыновья Кардиксы и Бургунда посбивали с них спесь. Но, как и их мать, долго они не обижались. Все трое с опаской посматривали на Цезаря.

— Бояться меня не надо, если вы будете прилично себя вести, — весело сказал им Цезарь, глаза его смеялись. — Но если я увижу, что вы хулиганите, — берегитесь!

— Ты очень высокий, но мне ты не кажешься очень сильным, — сказал старший мальчик, самый симпатичный из троих.

Впрочем, на вкус Цезаря, глаза у него были слишком близко посажены. Теперь они смотрели на него в упор. Их выражение говорило о том, что мальчик не лишен смелости и ума.

— Однажды ты повстречаешься с худеньким, маленьким человеком, который сильно хлопнет тебя по спине, а ты не успеешь и пальцем пошевелить, — предрек ему Цезарь. — А теперь ступайте домой и присмотрите за своей мамой. Лучше бы вам хорошенько заниматься школьными заданиями, вместо того чтобы шляться по Субуре, попадая в неприятности и обкрадывая людей, которые не сделали вам ничего плохого. Уроки принесут вам в будущем больше пользы.

Марк Антоний-младший удивленно посмотрел на Цезаря.

— Как ты узнал об этом?

— Я знаю все, — сказал Цезарь, закрывая за ними дверь. Он вернулся к остальным женщинам и снова сел. — Вторжение германцев, — фыркнул он. — Какое страшное племя мальчишек! Кто-нибудь следит за ними?

— Никто, — ответила Аврелия. Она вздохнула с явным удовольствием. — А мне понравилось, как ты расправился с ними! У меня руки чесались отшлепать их, как только они появились.

Цезарь смотрел на Муцию Терцию, по его мнению удивительно привлекательную женщину. Брак с Помпеем явно пошел ей на пользу. Мысленно он добавил ее имя в список своих будущих жертв. Помпей просто напрашивался на это! Но пока еще не время. Сначала пусть этот противный Крошка Мясничок поднимется еще выше. Цезарь не сомневался в своей победе над Муцией Терцией. Он несколько раз поймал на себе ее взгляд. Нет, еще рано. Пусть этот плод дозреет на виноградниках Помпея, а потом он его сорвет. А сейчас у него было достаточно лакомств — Метелла, жена Гая Верреса. Вспахивание ее борозды было очень приятным занятием!

Его дорогая женушка наблюдала за ним, поэтому он отвел взгляд от Муции Терции и посмотрел на нее. Когда он подмигнул ей, она едва не хихикнула и продемонстрировала черту, которую унаследовала от своего отца, — залилась румянцем. Чудесная женщина. Никогда не ревнует, хотя, конечно, до нее доходят слухи и, вероятно, она верит им. После всех этих лет она должна была бы знать своего Цезаря! Но она была воспитана Аврелией, поэтому его похождения никогда не обсуждались, а он, естественно, никогда не говорил об этом. Любовные истории на стороне не имели к ней никакого отношения.

Со своей матерью Цезарь не был так скрытен. Это была ее идея — соблазнять жен мужей, равных себе. Он не стеснялся время от времени спрашивать ее совета, когда чья-нибудь жена не поддавалась. Женщины оставались загадкой. И всегда будут загадкой, как он подозревал. К мнению Аврелии стоило прислушаться. Теперь, когда она вошла в круг обитателей Палатина и Карин, она вникала во все сплетни и обязательно сообщала их ему без приукрашивания. Ему, конечно, нравилось сводить женщин с ума, а после бросать их. После этого мужья-рогоносцы для них уже не существовали.

— Думаю, все вы собрались, чтобы утешить Юлию Антонию, — сказал он.

Ему было интересно, хватит ли у матери нахальства предложить ему сладкого разбавленного вина и маленьких пирожных — обычное угощение женщин, собравшихся поболтать.

— Она пришла ко мне, притащив с собой все побрякушки и этих ужасных мальчишек, — сказала тетя Юлия. — Я не знала, как справиться со всеми четырьмя, и привела их сюда.

— А ты как раз сидела у тети Юлии? — спросил Цезарь у матери с обезоруживающей улыбкой.

Аврелия неудачно вдохнула, закашлялась.

— Я часто прихожу к Юлии, Гай Юлий. Квиринал совсем близко от Пинция.

— Да, конечно.

Он так же улыбнулся тете Юлии, которая ни в коей мере не осталась равнодушной к этой улыбке, но, естественно, воспринимала ее совсем по-другому.

— Увы, я подозреваю, что теперь значительно чаще буду видеться с Юлией Антонией, — вздохнула тетя Юлия. — Если бы я умела так же обращаться с ее сыновьями!

— Ее визиты скоро прекратятся, тетя Юлия, и я обязательно поговорю с мальчишками, не беспокойся. Думаю, скоро Юлия Антония опять выйдет замуж.

— Да кто же захочет на ней жениться! — фыркнула Аврелия.

— Всегда находятся мужчины, особенно восприимчивые к чарам совершенно беспомощных женщин, — ответил Цезарь. — К сожалению, она не умеет выбирать. Поэтому тот, кто на ней женится, будет таким же, как Марк Антоний, не лучше.

— В этом, сын мой, ты абсолютно прав.

Цезарь посмотрел на свою сестру Ю-ю, которая до сих пор не проронила ни слова. Она всегда была молчаливым членом семьи, несмотря на живой характер.

Она улыбнулась ему его же улыбкой.

— Я очень довольна мужем, которого ты выбрал для меня, Цезарь. И готова признать, что молодые люди, которые нравились мне до замужества, оказались довольно посредственными.

— Тогда тебе лучше позволить Атию и мне выбрать мужа для твоей дочери, когда придет время. Атия будет очень красивой. И умной. Что означает, что она будет нравиться не всем.

— Жаль, правда? — спросила Ю-ю.

— Жаль, что она умна или что мужчины этого не оценят?

— Последнее.

— Мне, например, нравятся умные женщины, — сказал Цезарь, — но их мало, и они редко попадаются. Не беспокойся, мы найдем Атии кого-нибудь, кто оценит ее качества.

Тетя Юлия поднялась.

— Скоро стемнеет, Цезарь. Я знаю, что ты предпочитаешь, чтобы тебя звали так все, даже твоя мать. Но мне до сих пор не привыкнуть! Я должна идти.

— Я попрошу сыновей Луция Декумия найти для тебя носилки и проводить тебя.

— У меня есть паланкин, — сказала тетя Юлия. — Муции не позволяют ходить пешком, поэтому мы с большим комфортом проехали между Квириналом и Субурой. Точнее, так было бы, если бы мы не были вынуждены разделить удобство с Юлией Антонией, которая буквально залила нас слезами. И для сопровождения у нас имеются храбрые мужчины.

— Я тоже приехала в паланкине, — добавила Ю-ю.

— Вырождаются люди! — фыркнула Аврелия. — Вам следует больше ходить пешком.

— Я бы хотела ходить пешком, — тихо отозвалась Муция Терция, — но мужья рассуждают не так, как ты, Аврелия. Гней Помпей находит, что мне неприлично ходить пешком.

Цезарь навострил уши. Ага! Небольшое разногласие! Она чувствует, что ее ограничивают, сужают сферу общения. Но он ничего не сказал, просто ждал и болтал со всеми, пока слуга бегал, чтобы поймать носилки.

— Ты неважно выглядишь, тетя Юлия, — сказал он, помогая вдове Мария сесть в паланкин, который Помпей предоставил Муции Терции.

— Я старею, Цезарь, — шепнула она, сжав его руку. — Пятьдесят семь. Но это ничего, только вот кости болят, когда холодно. Начинаю бояться зим.

— Тебе тепло там, на Квиринале? — быстро спросил он. — Твой дом стоит на северной стороне. Может быть, мне провести в твоем подвале отопление?

— Сохрани свои деньги, Цезарь. Если будет нужно, я сама смогу поставить печку, — ответила она и задернула занавеску.

— Ей нездоровится, — сказал он матери, когда они вернулись в квартиру.

Аврелия подумала немного, потом высказала свое мнение:

— Она лучше себя чувствовала бы, если бы ей было для кого жить. Но ее муж и сын мертвы. У нее нет никого, кроме нас и Муции Терции. А нас недостаточно.

Приемную ярко освещали зажженные лампы, окна были закрыты ставнями, защищая помещение от холодного ветра, проникающего в световой колодец. В комнате было тепло и радостно. На полу расположились Циннилла с дочерью Цезаря, которой исполнилось уже шесть лет. Исключительный ребенок. Изящный ребенок. Тонкая кость, грация, волосы светлые, словно серебряные.

Когда она увидела отца, ее большие голубые глаза засверкали. Девочка протянула к нему ручки.

— Папа, папа! Возьми меня на руки!

Он поднял ее, поцеловал в розовую щечку.

— Как поживает сегодня моя царевна?

И пока он с восторгом слушал рассказ о маленьких и больших делах, Аврелия и Циннилла наблюдали за ними. Мысли Цинниллы не шли дальше того, что она просто любит его, но Аврелия думала о том слове, которое он произнес: «царевна». Цезарь пойдет далеко и однажды станет очень богатым. Ухажеров у его дочери будет предостаточно. «Но он не будет с ней так добр, как были добры со мной моя мать и дядя-отчим. Он отдаст ее человеку, в котором он будет нуждаться больше всего, не думая о ее чувствах. Значит, я должна научить ее принимать свою судьбу, идти ей навстречу красиво и в хорошем настроении».

Двадцать четвертого декабря Марк Красс наконец отпраздновал овацию. Поскольку в армии Спартака несомненно были самниты, он получил от Сената две уступки: вместо того чтобы идти пешком, ему разрешили ехать верхом. И вместо венка из мирта ему позволили надеть лавровый венок триумфатора. Большая толпа собралась приветствовать его и его армию, пришедшую по такому случаю из Капуи. Хотя немало было подмигиваний и толчков в бок при виде скудных трофеев. Ведь Рим знал грешок Марка Красса.

Гораздо больше народа присутствовало на триумфе Помпея в последний день декабря. Каким-то образом Помпею удалось понравиться Риму, вероятно потому, что он был относительно молод, золотоволос, как Александр Великий, красив лицом. Но любовь простонародья к Помпею была не похожа на любовь к Гаю Марию, который продолжал (несмотря на все усилия Суллы) оставаться любимым в памяти современников.

Приблизительно в то же самое время, когда в Риме проходили курульные выборы, в начале декабря, Метелл Пий наконец перешел Альпы и вошел в Италийскую Галлию со своей армией, которую он затем распустил, разместив солдат на просторных богатых землях к северу от реки Пад. Возможно, он чувствовал что-то в Помпее к концу их совместного пребывания в Испании. И это ощущение заставило его подозревать, что Помпей не захочет вернуться в безвестность. Поросенок упрямо оставался вдали от римских перипетий. Когда ему написали Катул, Гортензий и другие влиятельные Цецилии Метеллы, спрашивая, что он думает о ситуации в Риме, он отказался обсуждать вопрос, мотивируя это тем, что долгое пребывание в Испании лишает его возможности дать квалифицированный комментарий. А когда он прибыл в Рим в конце января, то скромно отметил триумф с теми войсками, которые сопровождали его, и занял свое место в Сенате, контролируемом Помпеем и Крассом, словно ничего и не было. Такое отношение причиняло ему большую боль. Это означало, что ему не окажут такой чести за поражение Квинта Сертория, как он этого заслуживал.

Закон lex Pompeia Licinia de tribunicia potestate (о восстановлении полномочий трибуната) был записан на табличке в Палате в начале января под эгидой Помпея, который носил фасции на этот месяц как старший консул. Популярность закона, восстанавливающего всю власть плебейского трибуната, свела на нет оппозицию сенаторов. Те, про которых Помпей и Красс думали, что они будут яростно протестовать, согласились, — немного, правда, поворчав. Senatus consultum, рекомендующий Трибутному собранию провести закон, был принят единогласно. Некоторые пытались уклониться, говоря, что закон по праву должен быть утвержден Центуриатным собранием, но Цезарь, Гортензий и Цицерон твердо заявили, что только трибутные комиции могут утверждать меры, непосредственно касающиеся триб. После оговоренных трех рыночных дней lex Pompeia Licinia сделался законом. Плебейские трибуны снова могли накладывать вето на законы и магистратов, назначать плебисциты, имеющие силу закона, без сенаторского благословения senatus consultum, и даже обвинять губернаторов в измене, вымогательстве и других проступках.

Цезарь теперь регулярно выступал в Палате. Поскольку его всегда было интересно слушать — он говорил остроумно, интересно, кратко, язвительно, — то вскоре он приобрел приверженцев, и его все чаще и чаще просили опубликовать речи, считая, что они ничуть не хуже речей Цицерона. Даже Цицерон, как слышали, говорил, что Цезарь — лучший оратор в Риме. То есть после него самого.

Желавший скорее использовать свои заново обретенные полномочия, плебейский трибун Плавтий объявил в Сенате, что собирается провести закон, согласно которому будут возвращены гражданство и права тем, кто был обвинен вместе с Лепидом и Квинтом Серторием. Цезарь сразу поднялся и поддержал Плавтия, употребив все свое красноречие, чтобы убедить отцов-сенаторов включить в данный закон всех, кого Сулла вписал в проскрипционные списки. Но почему-то, когда Сенат отказался это сделать и утвердил закон Плавтия только в отношении тех, кто был объявлен вне закона за поддержку Лепида и Сертория, Цезарь выглядел странно оживленным, словно и не огорчился совсем.

— Цезарь, Палата отвергла твое предложение, — сказал озадаченный Марк Красс, — а ты положительно мурлыкаешь от удовольствия!

— Дорогой мой Красс, я очень хорошо знал, что они никогда не санкционируют прощение для проскрибированных Суллой! — улыбнулся Цезарь. — Это означало бы, что слишком много граждан, хорошо обогатившихся за счет проскрипций, должны будут вернуть все. Нет, нет! Но было очень похоже, что охвостье Катула собиралось заблокировать амнистию для поддержавших Лепида и Сертория. Поэтому я сделал так, чтобы эта мера выглядела достаточно скромной и даже привлекательной. Если хочешь что-то сделать и думаешь, что этому будут противиться, Марк Красс, всегда иди немного дальше, чем хочешь. Оппозиция настолько разъяряется всякими дополнениями, что совсем забывает о том, что с самого начала была против меньшей меры.

Красс усмехнулся:

— Ты — политик до мозга костей. Цезарь. Надеюсь, некоторые оппоненты не начнут скрупулезно изучать твои методы, иначе твоя жизнь сделается намного труднее.

— Мне нравится заниматься политикой, — просто сказал Цезарь.

— Тебе нравится все, что ты делаешь. Ты сразу уходишь в это с головой. Вот твой секрет. Это — и еще твой ум.

— Не льсти мне, Красс, у меня и без того великовата головка, — отозвался Цезарь, которому нравился каламбур: «головка» означала то, что покоится на плечах, и то, что у мужчины между ног.

— Слишком велика, согласен, — засмеялся Красс. — Тебе следовало бы быть немного осторожнее в твоих отношениях с чужими женами, по крайней мере некоторое время. Я слышал, наши новые цензоры собираются проверять сенаторские реестры так, как прилежная нянька выискивает гнид.

Цензоры появились впервые с тех пор, как Сулла ликвидировал эту должность в списке государственных чиновников. Очень странная пара — Гней Корнелий Лентул Клодиан и Луций Геллий Попликола. Все знали, что они — люди Помпея. Но когда Помпей вынес на обсуждение в Палате их имена, более подходящие на эту должность сенаторы, которые хотели баллотироваться, — Катул и Метелл Пий, Ватия Исаврийский и Курион, — все удалились, освободив место для Клодиана и Геллия.

Предсказание Красса оказалось правильным. Обычно в практике цензоров было сначала заключать государственные контракты. Но после заключения религиозных контрактов на питание капитолийских гусей и кур и на другие священные дела Клодиан и Геллий приступили к проверке сенаторских реестров. Результаты были оглашены на специальном contio, с ростры на Нижнем Форуме, и вызвали огромный переполох.

Не менее шестидесяти четырех сенаторов исключены. Большинство из них находились под подозрением, что брали или давали взятки, когда находились в составе жюри. Многие из членов жюри по делу Статия Альбия Оппианика были исключены, а успешный обвинитель Оппианика, его приемный сын Клуентий, понижен в должности и переведен из его сельской трибы на городской Эсквилин. Но намного более сенсационным было изгнание одного из квесторов прошлого года Квинта Курия, старшего консула прошлого года Публия Корнелия Лентула Суры и Гая Антония Гибрида, этого чудовища озера Орхомен.

Исключенный сенатор мог вновь войти в состав Палаты, но сделать это с согласия цензоров, которые его исключили, не имел права. Ему оставалось выставить свою кандидатуру на выборы либо на квесторскую должность, либо в плебейский трибунат. Тоскливое занятие для Лентула Суры, который уже побывал консулом! Но сейчас он не стремился к этому, поскольку влюбился и мало интересовался Сенатом. Вскоре после исключения он женился на беспомощной Юлии Антонии. Цезарь был прав. Юлия Антония не умела выбирать мужей, и Лентул Сура оказался еще хуже, чем Марк Антоний Проигравший.

Покончив с Сенатом, Клодиан и Геллий вернулись к заключению контрактов, на этот раз гражданских. Большей частью они касались отдачи на откуп прав сбора налогов и храмовой десятины, но включали также строительство и ремонт многочисленных государственных зданий и общественных мест, ремонт туалетов, дешевых скамей в цирке, строительство мостов, базилик. Снова поднялся большой переполох. Цензоры объявили об отмене системы налогообложения, которую ввел Сулла с целью оживления провинции Азия.

Лукулл и Марк Котта вели войну с царем Митридатом, казалось бы, к успешному концу. Лавры определенно принадлежали Лукуллу. Накануне консульства Помпея и Красса Митридат вынужден был бежать ко двору своего зятя Тиграна, царя Армении (правда, Тигран отказался встретиться с ним), и Лукулл почти полностью овладел Понтом, а также Каппадокией и Вифинией. Оставалось только покончить с Тиграном. Имея теперь возможность заняться столь необходимыми административными делами, Лукулл немедленно погрузился в запутанные финансы провинции Азия, которой он управлял уже три года. Он так обрушился на публиканов (откупщиков), что в двух случаях даже воспользовался своим правом губернатора осуждать на казнь и несколько человек обезглавил, как это сделал Марк Эмилий Скавр несколько лет назад.

В Риме раздались яростные вопли, особенно когда нововведения Лукулла еще больше, чем реформы Суллы, затруднили возможность обогащаться сборщикам налогов. Входивший в группу сверхконсервативных сенаторов, Лукулл никогда не был популярен в высоких деловых кругах, а это означало, что такие люди, как Красс и Аттик, сильно его не жаловали. Помпею он тоже не нравился, вероятно потому, что Лукулл единственный среди теперешнего обилия полководцев мог затмить его.

Поэтому не было сюрпризом, когда пара ручных цензоров Помпея объявили, что систему Суллы в провинции Азия следует отменить. Все будет опять так, как в старые времена, до Суллы. Лукулл отнесся к этому с полным безразличием. Он проигнорировал директивы цензоров. «Пока я — губернатор провинции Азия, — сказал Лукулл, — я сохраню систему Суллы, которая является образцовой и должна осуществляться в каждой провинции Рима». Недавно созданные компании, которые разместили своих людей в провинции Азия, колебались. На Форуме, в Сенате раздались голоса протеста. Все самые влиятельные всадники заявили, что Лукулла следует лишить губернаторства.

Но Лукулл по-прежнему не обращал ни малейшего внимания на директивы Рима и свое ненадежное положение. Для него намного важнее было навести порядок. Эта необходимость всегда следовала за большими войнами. К тому времени как Лукулл покинет свои две провинции, Киликию и Азию, они будут в полном порядке.

Хотя Цезарь по природе или наклонностям не был сторонником сверхконсервативных сенаторов, таких как Катул и Лукулл, тем не менее он имел причину быть благодарным Лукуллу. Он получил письмо от царицы Вифинии Орадалтис.

Моя дочь вернулась домой, Цезарь. Я уверена, ты знаешь, что Луций Лициний Лукулл добился больших успехов в войне против царя Митридата и что вот уже год он проводит кампанию в самом Понте. Среди многих крепостей Митридата Кабейра всегда считалась самой неприступной. Но в этом году она сдалась Лукуллу, который обнаружил в ней ужасные вещи. Подземные тюрьмы полны политических узников и потенциально опасных родственников, которых пытали или использовали как подопытных в экспериментах царя с ядами. Я не буду больше говорить о таких отвратительных вещах. Я слишком счастлива.

Среди женщин, которых Лукулл нашел в резиденции, оказалась Низа. Она находилась там двадцать лет и вернулась шестидесятилетней. Но Митридат обращался с ней хорошо — в меру своих способностей неплохо относиться к людям. Ее содержали вместе с небольшой группой второстепенных жен и наложниц. Митридат запер там и некоторых из своих сестер, чтобы они не вышли замуж или не нашли способа иметь детей, так что у моей бедной девочки была отменная компания старых дев. Кстати, у царя обнаружилось чрезвычайно много жен! Так что те, которые очутились в Кабейре, в течение многих лет влекли жалкое существование настоящих старых дев.

Когда Лукулл открыл их тюрьму, он проявил к бедняжкам истинную доброту и позаботился, чтобы никого из них не обидели. Как говорит Низа, он вел себя с ними, как Александр Великий с матерью, женами и гаремом царя Дария. Не сомневаюсь, что Лукулл послал понтийских женщин в Киммерию, к своему союзнику, сыну Митридата по имени Махарес.

Низу он освободил, как только узнал, кто она. Но более того, Цезарь. Он дал ей золото и подарки и отослал ко мне в сопровождении солдат, с которых взял клятву, что они будут относиться к ней с почтением. Можешь себе представить удовольствие этой уже старой женщины, которая никогда не была красивой? Она могла путешествовать свободной, как птица!

О, снова ее увидеть, мою девочку! Я ничего не знала, пока она не переступила порог моей виллы в Ребе, сияющая, как юная девушка! Она была так счастлива! Мое последнее желание осуществилось, ко мне вернулась моя дочь.

Она вернулась как раз вовремя. Мой дорогой старый песик Сулла умер от старости за месяц до ее приезда, и я очень горевала. Слуги пытались убедить меня взять другую собачку, но ты же знаешь, как это трудно. Все время думаешь, какой он был особенный, как умел выполнять много смешных трюков, какое место занимал в нашей семье. И кажется таким предательством — похоронить его и сразу же приобрести другое существо и положить его в корзинку Суллы. Я не говорю, что так делать нельзя, но должно пройти какое-то время, прежде чем новое животное займет свое место в моей жизни. И я очень боюсь, что умру, прежде чем новый любимец станет своего рода личностью.

А сейчас умирать не стоит! Низа плакала, конечно, узнав, что ее отец скончался. Но мы теперь живем здесь с ней в таком согласии, нам так хорошо — мы обе ловим рыбу на удочку с пирса и ходим в деревню на прогулку. Лукулл приглашал нас пожить во дворце в Никомедии, но мы решили остаться здесь. И теперь у нас есть очень хороший щенок по имени Лукулл.

Пожалуйста, Цезарь, постарайся найти время, чтобы опять попутешествовать по Востоку! Я бы очень хотела, чтобы ты познакомился с Низой, и я очень скучаю по тебе.

К плебейскому трибуну прошлого года Марку Лоллию Паликану обратились делегаты со всех городов Сицилии, кроме Сиракуз и Мессаны, с просьбой выдвинуть обвинение против Гая Верреса. Но Паликан адресовал их к Помпею, который, в свою очередь, отправил их к Марку Туллию Цицерону как идеальному человеку для такого рода работы.

Веррес уехал в Сицилию губернатором после того, как истек срок его преторства, и — в большей мере благодаря Спартаку — оставался там губернатором три года. Он только что вернулся в Рим, когда сицилийская делегация разыскала Цицерона. И Помпей, и Паликан были лично заинтересованы в этом деле: Паликан помог некоторым своим клиентам, когда Веррес обвинил их, а Помпей на Сицилии во время ее оккупации от имени Суллы собрал значительное количество клиентов.

Цицерон был в Лилибее квестором при Сексте Педуцее — за год до того, как на Сицилию прибыл губернатором Веррес. Марк Туллий просто влюбился в этот остров. Не говоря уже о том, что приобрел там неплохую свиту клиентов. И все же, когда сицилийцы явились к нему, он отказался.

— Я никогда не обвиняю, — сказал он, — я защищаю.

— Но тебя рекомендовал Гней Помпей Магн! Он сказал, что ты единственный человек, который может выиграть дело. Пожалуйста, умоляем тебя, нарушь свое правило и обвини Гая Верреса! Если мы не одержим верх, Сицилия может восстать против Рима!

— Он ведь буквально изнасиловал Сицилию, да? — прямо поставил вопрос Цицерон.

— Да, вот именно изнасиловал. Но, изнасиловав, Марк Туллий, он потом расчленил Сицилию. У нас ничего не осталось! Все наши произведения искусства исчезли из храмов, похищены картины и статуи и даже ценности частных владельцев. Что мы можем сказать о человеке, который имел безрассудство фактически обратить в рабство свободную женщину за ее умение ткать гобелены? Веррес заставил ее держать целую фабрику, работающую на него! Он присвоил деньги, которые дала ему казна Рима, чтобы закупить зерно, а потом реквизировал зерно у тех, кто его выращивал, не заплатив ни гроша! Он крал фермы, поместья, даже наследства. Список бесконечный!

Этот каталог вероломства поразил Цицерона, но он все равно покачал головой.

— Простите, но я не обвинитель.

Глава делегации тяжело вздохнул.

— Ну что ж, тогда мы возвращаемся домой. Мы думали, что человек, так хорошо знающий историю Сицилии и потративший много сил на поиски места, где находится могила Архимеда, поймет наше положение и поможет. Но тебе уже перестала нравиться Сицилия. Ясно, что ты не ценишь Гнея Помпея так, как он ценит тебя.

Напомнить о Помпее и о знаменитой своей удаче — а он действительно нашел утерянную могилу Архимеда около города Сиракузы — было для Цицерона слишком. По мнению Цицерона, обвинение — это напрасная трата его таланта, ибо плата (очень незаконная) была всегда намного меньше, чем стимул, предлагаемый каким-нибудь перепуганным экс-губернатором или публиканом, которому грозит потерять все. Обвинять непопулярно. Обвинителя всегда считали кем-то неприятным, предназначенным превратить в руины жизнь какого-нибудь несчастного. В то время как защитник, который спасает этого несчастного, выглядит популярным героем. И совершенно безразлично, что большинство этих «несчастных» были коварные, алчные и в высшей степени виновные люди. Любая угроза возможности человека прожить так, как он хочет, считалась посягательством на его личные права.

Цицерон вздохнул.

— Хорошо, хорошо, я возьмусь! — сказал он. — Но вы должны помнить, что защитники выступают после обвинителя, так что к тому времени, как присяжным предоставят право вынести приговор, они начисто забывают все, что сказал обвинитель. Вы также должны помнить, что у Гая Верреса очень важные связи. Его жена — Цецилия Метелла, а человек, который должен был стать консулом в этом году, — его шурин. У него еще есть шурин, который сейчас является губернатором Сицилии. От них вы помощи не ждите. И каждый из Цецилиев Метеллов будет на его стороне. Если я начну обвинять, тогда Квинт Гортензий будет защищать, а другие адвокаты, почти такие же известные, присоединятся к нему. Да, я сказал, что возьмусь за это дело. Но это не значит, что я выиграю его.

Едва делегация покинула дом Цицерона, как он уже пожалел о своем решении. Кому нужно оскорблять всех Цецилиев Метеллов в Риме, когда шансы одного из их представителей стать консулом покоились на шатком основании личной способности судебного юриста? Цицерон был таким же «новым человеком», как и его официально преданный проклятию товарищ из Арпина, Гай Марий. Но в Цицероне не было солдатской косточки, а движение вверх «нового человека» труднее, если он не может заработать славу на поле боя.

Конечно, Марк Туллий знал, почему согласился. Он чувствовал, что обязан Помпею. Может быть, и много лет прошло, и много заслуженных акколад он получил в свою честь, но как мог он забыть бескорыстную доброту семнадцатилетнего кадета к другому кадету, которого презирал его отец? Всю свою жизнь Цицерон будет благодарен Помпею за его помощь во время той ужасной, несчастной службы в рядах кадетов Помпея Страбона, за то, что Помпей-младший прикрывал его от жестокостей и наводящих ужас вспышек ярости Помпея Страбона. Больше никто не помогал ему, только молодой Помпей. Ему было тепло в ту зиму благодаря Помпею, благодаря Помпею он стал выполнять канцелярскую работу. Цицерону уже больше никогда не приходилось поднимать меч в бою. И он никогда, никогда не мог этого забыть.

И Марк Туллий Цицерон пошел на Карины увидеться с Помпеем.

— Я только хотел сказать тебе, — сообщил он обреченным голосом, — что решил обвинять Гая Верреса.

— Великолепно! — воскликнул довольный Помпей. — Многие жертвы Верреса — мои клиенты. Ты можешь выиграть, я знаю, что можешь. Какая помощь тебе потребуется?

— Мне не нужно от тебя помощи, Магн, не сомневайся. Это я тебе должен помочь.

Помпей удивился.

— Ты — мне? Почему?

— Ты сделал сносным год моего пребывания в армии твоего отца.

— Ах, это! — Помпей засмеялся, взял Цицерона за руку. — Не думаю, что за это следует сохранять благодарность на всю жизнь.

— Для меня это так, — возразил Цицерон со слезами на глазах. — Мы многое делили с тобой во время Италийской войны.

Вероятно, Помпей вспомнил менее приятные вещи, которые они делили с Цицероном. Например, поиски голого и поруганного тела его отца. Он затряс головой, словно отгоняя воспоминания, и подал Цицерону кубок превосходного вина.

— Ну, друг мой, сейчас ты все-таки скажешь мне, что я могу сделать, чтобы помочь тебе.

— Хорошо, я скажу, — с благодарностью ответил Цицерон.

— Все эти Цецилии Метеллы будут против обвинения, конечно, — задумчиво проговорил Помпей. — И Катул, и Гортензий, и другие.

— Ты сейчас назвал главную причину, почему это дело должно слушаться в начале года. Я не могу рисковать и откладывать слушание на следующий год. Все говорят, что Метелл и Гортензий станут новыми консулами.

— В некотором отношении жаль, конечно, что их не перенесут, — сказал Помпей. — В будущем году жюри может снова состоять из всадников, а это будет не в пользу Верреса.

— Не будет, если консулы смогут тайно манипулировать судом, Магн. Кроме того, нет гарантии, что наш претор Луций Котта решит составить жюри из всадников. Я говорил с ним на днях, он думает, что дело о составе жюри суда может занять несколько месяцев. И при том он не убежден, что всадническое жюри будет лучше сенаторского. Всадников нельзя обвинить за взятки.

— Мы можем изменить закон, — ответил Помпей, который не испытывал уважения к закону, считая, что всякий раз, когда закон становится неудобным, его нужно менять.

— Это может оказаться трудно.

— Не понимаю почему.

— Потому что, — терпеливо объяснил Цицерон, — изменить этот закон значило бы ввести в действие другой закон на одной из двух трибутных комиций, а в обеих больше всадников, чем сенаторов.

— Они поддержали Красса и меня в прошлом году, — заметил Помпей, неспособный увидеть разницу между одним законом и другим.

— Это потому, что ты очень хорошо относился к ним, Магн. И они хотят, чтобы ты и дальше продолжал к ним относиться так. Закон, делающий их виновными за взяточничество, — это совсем другой закон.

— Наверное, ты прав и Луцию Котте не понравится жюри из всадников. Это была только мысль.

Цицерон поднялся, чтобы уйти.

— Еще раз благодарю тебя, Магн.

— Держи меня в курсе.

Через месяц Цицерон известил городского претора Луция Котту, что он будет выдвигать обвинение против Гая Верреса в суде по делам о вымогательствах от имени городов Сицилии. Он представит иск на сумму сорок два с половиной миллиона сестерциев — тысяча семьсот талантов — в возмещение ущерба, а также будет требовать возврата всех произведений искусства и ценностей, украденных из храмов Сицилии и у граждан.

Хотя Гай Веррес вернулся с Сицилии уверенным, что его положение зятя Метелла окажется достаточной защитой против возможного обвинения, когда он услышал, что Цицерон — Цицерон, который никогда не выступал обвинителем! — заявил о своем намерении обвинить его, он запаниковал. Он немедленно написал своему шурину Луцию Метеллу, губернатору Сицилии, чтобы тот ликвидировал все улики, которые сам Гай Веррес мог проглядеть, торопясь вывезти с острова награбленное. Ни Сиракузы, ни Мессана не присоединились к другим городам, обвинявшим Верреса, потому что Сиракузы и Мессана помогали Гаю Верресу, подстрекали его к грабежу и принимали участие в дележе награбленного. Но как хорошо, что новый губернатор — средний брат его жены!

Два брата Метелла, оставшиеся в Риме, Квинт (который был уверен, что станет консулом в будущем году) и самый младший из троих сыновей Метелла Капрария, Марк, поспешили к Верресу обсудить, что можно сделать, чтобы не проиграть в суде. Они решили пригласить Квинта Гортензия в качестве защитника. На первой стадии следует подумать, как избежать суда, особенно если обвинителем выступит сам Цицерон.

В марте Гортензий подал жалобу городскому претору. Цицерон не может выступать в суде против Гая Верреса. Вместо Цицерона Гортензий предлагал Квинта Цецилия Нигера, родственника Метеллов, который был квестором Верреса на Сицилии в течение второго года его трехлетнего губернаторства. Единственный способ, который мог определить, может ли Цицерон быть обвинителем, — следовало созвать специальное слушание, называемое divinatio — «предположение» (называемое так потому, что судьи на этом специальном слушании принимают решение без представления явных улик, то есть они решают, основываясь на предположении). Каждый потенциальный обвинитель должен изложить судьям, почему он должен быть основным обвинителем. После выступления Цецилия Нигера, который очень плохо обосновал свое желание, судьи решили в пользу Цицерона и постановили провести слушание как можно быстрее.

Веррес, два Метелла и Гортензий опять должны были что-то придумать.

— Марк, ты в будущем году будешь претором, — сказал известный адвокат младшему брату, — значит, мы должны обеспечить, чтобы по жребию ты стал председателем суда по делам о вымогательствах. В нынешнем году председатель этого суда — Глабрион. Он ненавидит Гая Верреса. Глабрион никогда не позволит, чтобы малейший скандал коснулся его суда. Да, я говорю, что, если дело будет слушаться в этом году и Глабрион останется председателем суда, мы не сможем подкупить жюри. И не забывай, что Луций Котта намерен следить за каждым присяжным, занятым в важном судебном деле. Он выслеживает взяточников, как кот мышей. Поскольку наше дело привлечет к себе всеобщее внимание, думаю, Луций Котта будет решать, стоит ли в данном случае составлять жюри целиком из сенаторов. А что касается Помпея и Красса, они вообще нас не любят!

— Ты хочешь сказать, — вставил слово Гай Веррес, чья бронзовая красота за эти дни немного потускнела, — что мы должны добиться, чтобы наше дело было отложено до следующего года, когда Марк будет председателем суда по делам о вымогательствах?

— Вот именно! — подтвердил Гортензий. — Квинт Метелл и я будем консулами. Немалое подспорье! Нам будет нетрудно сделать так, чтобы по жребию Марку достался суд по делам о вымогательствах. И никакой разницы, каким будет состав присяжных — сенаторским или всадническим. Мы их подкупим!

— Но сейчас только апрель, — мрачно произнес Веррес. — Я не понимаю, как мы сможем дотянуть до конца года.

— Сможем, — уверил его Гортензий. — В таких делах, где показания надо собирать вдали от Рима, любому обвинителю понадобится от шести до восьми месяцев, чтобы подготовить обвинение. Я знаю, что Цицерон еще не начал этого делать, потому что он все еще в Риме и не послал агентов на Сицилию. Естественно, он будет стараться побыстрее собрать улики и свидетелей, и тут на сцену выйдет Луций Метелл. Как губернатор Сицилии, он будет по возможности мешать Цицерону или его агентам.

Гортензий вдруг оживился:

— Я считаю, что Цицерон не успеет подготовиться до октября, а то и позже. Конечно, времени для суда достаточно. Но мы его не допустим! Потому что до твоего, Веррес, дела мы подадим в суд Глабриона другое дело. Жертвой объявим кого-нибудь, за кем тянется шлейф явных улик, которые мы сможет быстро собрать. Какой-нибудь бедняга, который не так уж много нахапал, а не важная шишка вроде губернатора провинции. Префект административного округа, скажем, в Греции. У меня уже есть на уме один. У нас будет достаточно доказательств, чтобы удовлетворить городского претора, и уже к концу июля дело окажется в суде. К тому времени Цицерон еще не будет готов. А мы — будем!

— Какую жертву ты имеешь в виду? — спросил Метелл, успокоенный.

Естественно, он и его братья имели свою долю от трофеев Верреса. Да, они совершенно не хотели, чтобы их зять был опозорен и выслан за вымогательство.

— Я думаю об этом Квинте Куртии. Легат Варрона Лукулла и префект Ахеи, когда Варрон Лукулл был губернатором Македонии. Если бы Варрон Лукулл не был так занят во Фракии, покоряя бессов и совершая морские рейды по Данубию до самого моря, он сам бы проследил за тем, чтобы Куртия обвинили. Но к тому времени, как он вернулся домой и узнал о небольшой растрате Куртия, он посчитал, что уже слишком поздно и что сумма не стоит того, чтобы поднимать шум. Поэтому он так и не выдвинул обвинения. Но там можно кое-что накопать, а Варрон Лукулл с удовольствием поможет нам вытащить на берег эту рыбешку. Я подам иск городскому претору против Квинта Куртия, чтобы дело слушалось в суде по делам о вымогательствах, — сказал Гортензий.

— Что означает, — тут же добавил Веррес, — что Луций Котта прикажет Глабриону принять к производству то дело, которое поступит раньше. И, как ты говоришь, это будет дело Куртия. Тогда, поскольку ты выступишь защитником, ты протянешь дело до конца года! Цицерон и мое дело будут вынуждены ждать. Блестяще, Квинт Гортензий, просто блестяще!

— Да, думаю, хитро придумано, — самодовольно согласился Гортензий.

— Цицерон будет в ярости, — сказал Метелл.

— Я бы очень хотел посмотреть на него! — добавил Гортензий.