Ветлужцы Архипов Андрей

— Ты перед воротами храма хоть не богохульствуй! — заскрипел сквозь зубы воевода, оглядываясь, не услышал ли кто их беседу.

— Во-первых, ты сам затеял этот разговор, а во-вторых, неужели ты еще не знаешь моего мнения по этому поводу? Законы Божьи по-своему справедливы… наверное, они даже более справедливы, чем прежние. Но претворяют их в нашей обыденной жизни люди, которые иной раз рвутся к своему могуществу, извращая все на своем пути, включая эти самые заповеди. Поэтому среди власть имущих и слуг церковных встречаются такие типы, которые… не без греха. И в итоге между словами и делом возникает трещина, которая со временем может превратиться в пропасть! А начинается все обычно с таких вот мелочей, как забота о ближних. Вот тебе такой пример: был у нас правитель, Борис Годунов. Не самый плохой, хотя и не любили его подданные. Кто-то из-за того, что он был не царского… хм, не из рода великих князей. А иные из-за лютого голода, который при нем продолжался в течение трех лет. И такое ему в вину ставили…

— Вот уж напасть так напасть… — В глазах Трофима сначала промелькнуло недоверие, но почти сразу же оно сменилось суеверным страхом, от которого он тут же попытался избавиться, осенив себя крестом: — Спаси и сохрани!

— Цены на хлеб возросли в сто раз, хотя его и запрещали продавать выше определенной цены! Тогда этот князь стал раздавать деньги и открыл свои амбары, призывал других делать то же самое, но и это не помогло! И знаешь из-за чего?

— А чего тут думать, даже у великого князя закрома не бездонные!

— Тем не менее у многих бояр и в монастырях лежали запасы зерна. Не знаю, правда ли, но говорили, что их хватило бы всему населению на целых четыре года. Но что те, что другие прятали запасы, надеясь на дальнейшее повышение цен. Представляешь?! В монастырях! Прятали! Зерно! Чтобы продать его потом умирающим людям подороже! Люди ели сено и траву, доходило до людоедства! Не знаю, сколько всего умерло, но страна опустела!

— Я знаю, что такое голод, — содрогнулся Трофим, зябко поведя плечами.

— В моей стране были злодеяния гораздо хуже, уж поверь! Меня поразило именно отношение православной церкви! Во что она в тот момент выродилась?

— Не верю я, чтобы все так поступали, Иван! Не верю, и все тут!

— А я и не говорю про всех, но такое поведение не было чем-то из ряда вон выходящим! Это уже не служение Богу и людям, а… Не знаю, что это, но что-то очень страшное! Поэтому я и сказал, что надо сначала о народе позаботиться, а потом уже храм из плинфы строить! Да и с тем, что в головах у священников происходит, надо что-то делать… Так что давай сначала построим деревянную церковь! Ее ведь можно такой резьбой изукрасить, что не хуже этого собора будет.

— О людях, говоришь, сперва позаботимся?

— И самих их надо приучить, чтобы о ближнем думали в первую очередь. Природу человеческую ведь трудно переделать, люди всегда будут стараться нажиться на чужой беде. И принуждением тут ничего не сделаешь — только силой мысли и своим примером. Нужно всего лишь, — Иван выделил голосом последние слова, — подсказать им, что сосед — вовсе не чужак! А вовремя поданная хорошая идея — это великое дело. Взять те же народы, которые подняли на свое знамя учение Христа или того же Магомета. Именно они ныне правят миром! А ведь идею справедливости, ту же свободу от холопства и равенство среди людей тоже можно поднять перед собой и объявить путеводной звездой, за которой нужно всеми силами стремиться. Только вот с реализацией… Я про то, что так уже было у меня на родине, но достигали мы этих благих целей, проливая реки крови. А потом еще власть предержащая извратила сами идеи. Трудно было им пример подавать и довольствоваться малым, как их предшественники делали. И поэтому не получилось у нас ни-че-го!

— Зато у тебя да дружков твоих мыслей дельных много осталось, не все втуне пропало…

— Вот разве что… И тем не менее ты голову не вешай — не все так плохо, как кажется, Трофим.

— Неплохо, говоришь? Да ты приглядись к своим замыслам! Довольствоваться малым? Кто же согласится на такое?! Мы же не чернецы, чтобы на хлебе и воде сидеть!

— А чем пример Святослава плох? Кто спал в походах под открытым небом, возложив голову на седло, и ел ту же пищу, что и его воины?

— Да, это ты меня уел, Иван. Он даже в одеяниях своих ничем от них не отличался, разве что серьгой золотой…

— То-то же… Так что подумай насчет того, чтобы от местной епархии подальше держаться. Не на пользу нам ее близость выйдет… Ладно, давай церковь еще раз обойдем вокруг, надо запечатлеть ее в памяти на случай постройки своей. Да и когда я еще такую древность своими глазами увижу? Совсем новый храм, говоришь? Ну ладно… свежий даже лучше, краска со стен еще не облупилась.

Строгий кирпичный собор с его обнаженными, расчлененными плоскими лопатками фасадами, заканчивающимися на востоке тремя алтарными апсидами[47] с полукруглой крышей, выражал одним своим видом спокойную монументальность древности. А широкие полосы красного кирпича и белого раствора, состоящего из извести с примесью кирпичной крошки, придавали собору нарядность и даже некую торжественность. Через открывающуюся временами дверь храма в западной четверти, около которой стояли ветлужцы, проглядывал притвор[48] со стоящей внутри купелью и яркие краски фресок на побеленных стенах. Огромный по сравнению с окружающими его срубами собор, весь сияющий изнутри монументальной росписью, производил довольно сильное впечатление на обитателей как затейливых теремов, поставленных на территории детинца, так и тесных закопченных полуземлянок на посаде. Это было видно по умиротворенным лицам выходящих из церкви прихожан, на которых явно подействовало благолепие величественного храма.

И все-таки полусотнику импонировало не внутреннее убранство собора, в который они заглянули в ожидании посещения тысяцкого. Он не смог долго любоваться его возвышенной красотой, вдыхая спертый воздух, насыщенный гарью от чадящих свечей, и почти сразу выскочил наружу. Взор ему ласкала законченная строгость внешних храмовых форм, больше присущая северу, чем Киеву, мастеровые которого были заняты в свое время на строительстве церкви. Слух его радостно внимал глухому перезвону несовершенных колоколов, доносящемуся с самой маковки. От храма веяло чем-то родным и давно забытым.

Однако далеко не все в Суздале разделяли радость и душевный подъем, глядя на крест, венчающий купол церкви. Это было подмечено Иваном еще на посадском торгу, где ветлужский полусотник по совету своего воеводы днем раньше решил проявить религиозное рвение, перекрестившись на виднеющийся оттуда собор, со стороны которого доносился колокольный звон. Торгующий рядом мерянин исподлобья зыркнул на сложенную в двуперстие руку и тут же отвернулся в сторону, всем своим видом показывая, что он не имеет и не хочет иметь к этому никакого отношения. А на дальнейшие попытки выяснить, нравится ли ему храм, — только молча кивнул и на всякий случай вытащил деревянный крестик из-под нательной рубахи, после чего так же молча продолжил заниматься своими делами, но уже чуть в стороне. И такое немного выбивающееся из колеи поведение никакого удивления у окружающих людей не вызвало.

Что уж говорить о суздальцах и о населяющих окрестности племенах, если даже столица ростовского княжества была поголовно окрещена Исаией менее трех десятков лет тому назад, а предыдущие епископы были либо изгнаны из города, либо погибли от рук язычников… И все-таки, несмотря на все сопротивление, православная церковь распростерла свое влияние на эти земли. А новый собор ей в этом деле всячески помогал, своей красотой роняя семена новой веры в языческие души мерян и внушая простым людям мысль о могуществе нового бога, величии тех, кто создал подобный храм невиданной прежде красоты. Хорошо это было или плохо? Иван, никогда особо не верующий в Бога, долго не мог разобраться в своих чувствах, однако спустя некоторое время решил для себя придерживаться в вопросах религии определенного нейтралитета. Душа человека должна где-то находить свое отдохновение, главное, чтобы ее в это место не загоняли силком. А остальные внушаемые чувства… в конце концов у каждого человека есть свои мозги, пусть сам разбирается в том, что ему на самом деле необходимо в этой жизни. Надо только ему дать возможность выбора. Или хотя бы свободу от неизбежности принятия оного под угрозой занесенного над ним меча.

— Здравы будьте, гости дорогие! — вывел из задумчивости умиротворенно застывших около храма ветлужцев молодой задорный голос. — Не вас ли тысяцкий наш согласился принять по малой вашей просьбице? Гостятой меня кличут, в детинце[49] я службу несу…

— И ты здрав будь. Из отроков[50] ли? — бесцеремонно оборвал его воевода.

— Не, — самодовольно мотнул головой курносый белобрысый юноша. — Из детских[51] я. Георгий Симонович ждет вас. Повезло вам с тем, что он в Суздале ныне…

— Из детских… А может, простой мечник,[52] а?

— Ну… Все мы гридни[53] на службе у князя, — обиженно засопел тот.

— И то верно, — поддержал на этот раз юношу воевода. — А почему именно тебя тысяцкий к нам послал? Своих людишек у него нет? Или ты просто под ногами у него путался, а?

— Да нет, меня со двора вои его кликнули, просили за вами сходить, — недоуменно пожал плечами Гостята. — Нешто мне трудно смотаться за пару сотен шагов? Не на службе я днесь…

— Ну коли так… иди перед нами, показывай дорогу ко двору тысяцкого, — услал вперед молодого воина воевода и наклонился поближе к своему полусотнику, неспешным шагом тронувшись вместе с ним за мечником. — Слышь, Иван, готовься к потехе небольшой. Василия Григорьевича ныне нет в детинце, и нам он дорогу к Георгию Симоновичу своими плечами не прошибет, хоть и договорился обо всем…

— А что? — недоуменно пожал плечами Иван. — Без поместного сотника к тысяцкому не пробиться, что ли?

— Иной раз и не пробиться, — согласно кивнул Трофим. — Он ведь до этого года полновластным хозяином земли Ростовской и Суздальской был. А вокруг таких людей большая свара иной раз кипит. Так что держи в голове, что почти к князю идешь, да не к черемисскому, а к…

— Да понял, понял…

— Ни хрена ты не понял! — вскипел воевода, применив к полусотнику не раз слышанное от него же выражение. — Слухи, как ты обротал воев суздальских на Ветлуге, прибежали сюда еще седмицу назад. Меня-то со слов моих соратников знают тут, а ты… Раз отрока послали со стороны, то ответа за нас нет, пока мы в терем ногой не ступим. Или мыслишь, что пропустят тебя без проверки? И что тысяцкому до этого дело есть? Тут же дворня с тоски сходит, пытаясь светлые очи князя и старших дружинных намозолить, ты им как…

— Как красная тряпка для быка?

— Не знаю, не размахивал я тряпицей перед быком никогда… Эх, сбил ты меня с толку. Короче, заклинаю тебя именем Господа нашего, не ярись на них и не убей никого, ладно? А то не выпустят нас из города домой…

— Ага! Теперь понял… — дурашливо улыбнулся Иван, огибая вслед за воеводой стоящую около высокого частокола группу облаченных в бронь ратников. — А то я уж подумал, что ты обо мне беспокоишься. Ладно, буду ниже воды, тише травы… — и пояснил, глядя на недоумевающее лицо Трофима, не сразу понявшего, что же сказал его собеседник: — Нырну, говорю, под воду, зароюсь в тину как жаба болотная — и буду булькать со дна, чтобы совсем меня заметно не было.

— А вот этого не надо, а то как к жабе и относиться будут… Не отставай, — успел пробурчать воевода своему полусотнику, протискиваясь вслед за провожатым в низенькую массивную калитку. Иван в это время пытался разминуться со щербатым воином, перегородившим дорогу наклоненным копьем и показывающим что-то на его наконечнике своим собеседникам, лениво привалившимся к тыну. Однако когда отставший ветлужец все-таки обошел препятствие и нагнулся, чтобы протиснуться вовнутрь, калитка перед ним с треском захлопнулась, попав не ожидающему такой подлости полусотнику точно в лоб.

— Ох, вой, бдети[54] на ходу надобно, а не гавранов[55] по сторонам выглядывать, — донеслось со стороны стоящих неподалеку суздальских дружинников, развернувшихся в сторону ветлужца и со смешинками в глазах наблюдающих за тем, как тот вытирает с рассеченного лба выступившую кровь. Щербатый ратник, уже успевший прислонить копье и теперь вертящий в руках небольшую кованую гирьку на цепочке, пояснил высказанное пожелание: — Калитка чуток перекосилась намедни, так и норовит зазевавшихся путников по вые или в лоб приласкать. Бронь бы вздел, вой, глядишь, и защитил бы тебя шелом твой от сего грозного ворога.

— Да вот вежество хотел проявить к тысяцкому вашему, — через силу усмехнулся Иван в сторону суздальцев, попутно косясь одним глазом на забор. — Думал, что в детинце вашем не посмеет тронуть меня ни одна зараза, потому к боярину и в одной рубахе опоясанной не зазорно прийти, а тут… тут даже калитка в драку лезет. Эхма! Да у вас она не с той стороны висит, братцы. Первый раз вижу, чтобы дверь, которую защищать надобно, внутрь открывалась, — негромко добавив пару выражений о мастере, который навесил деревянные петли с другой стороны, полусотник шагнул в сторону все еще закрытой двери и вежливо постучал, пристально вслушиваясь в раздающиеся за ней шорохи.

— Да кого нам тут бояться, ветлужец? — ухмыльнулся щербатый, показывая, что прекрасно знает, кто перед ним стоит. — Последний раз булгарцев со свистом выпроводили из земель наших…

— Кого бояться, говоришь? — переспросил тот, чуть отступив назад. — Да обидевшихся на вашу дверь гостей. — С этими словами полусотник фигуристо присвистнул и с размаха саданул ногой в дверь, которая в ответ на удар почему-то не распахнулась настежь, а почти тут же вернулась на место, сопровождая свое возвратное движение грохотом железа, обрушившегося на деревянные доски, которыми был выстлан двор тысяцкого. — И вам не хворать, братцы! — В очередной раз нагнулся Иван и уже без помех проскользнул внутрь.

— При князе нашем крепостица лишь крепнет, а уж о воях своих он заботится неустанно! — оптимистично подвел итог импровизированной экскурсии Гостята, провожая ветлужцев за Ильинские ворота, ведущие в посад, и тут же нескладно поинтересовался результатом их разговора с тысяцким: — Видать, Георгий Симонович благоволит к вам, раз разрешил детинец осмотреть. Помощи просили или собрались под руку князя нашего пойти? — Долгий, угрюмый взгляд Трофима заставил мечника поперхнуться и торопливо распрощаться, однако слова суздальца явно показывали, что было на уме у местных дружинников по поводу встречи ветлужских гостей с местным воеводой. Потому и приняли их достаточно ласково, не задирая сверх меры. Кто знает, может, через пару месяцев в одном строю придется стоять, прикрывая щитами друг друга? Да и без того ясно, что суздальские укрепления им не просто так показывали: любые слова и предложения прочнее осядут в голове, если подкрепить их зримой мощью крепостных стен и кольцом земляных валов детинца протяженностью почти полтора километра и высотой несколько метров.

Кивнув на прощанье провожатому, воевода с полусотником еще раз окинули взглядом покинутое ими сооружение, которое скрывало не только двор князя и его дружину, но также собор Успения вместе с местом обитания архиерея. Рядом с бревенчатыми стенами и башнями крепости, расположившейся на гребне вала, начинался сухой глубокий ров шириной в пару десятков метров и глубиной в три человеческих роста. Учитывая высоту самих стен, детинец в глазах большинства людей представал в виде несокрушимой твердыни, готовой встать на пути любого противника, который вздумал бы покуситься на суздальские земли.

Видимо, этой мыслью и руководствовался тысяцкий, предложивший гостям оглядеться в суздальской цитадели в сопровождении одного из детских. Да и само пожелание перейти под крыло ростовского князя было высказано почти напрямую. Проводником ветлужцев опять оказался Гостята, крутившийся неподалеку. Приосанившийся от оказанной ему чести, он добрых полчаса водил экскурсантов по крепости, объясняя тем, где находится двор архиерея и где живет тот или иной из дружинного начальства. Потом повел их на стены, проигнорировав легкий намек на возможность осмотра помещений внутри башен и под деревянными настилами вдоль крепостных стен. Повторную просьбу, высказанную напрямую, он тоже отверг, сославшись на невозможность их осмотреть без ключника. Ветлужцам на это осталось только разочарованно пожать плечами. Вообще-то припасы и оружие, обычно хранящиеся в этих местах, их интересовали довольно мало, но вот посмотреть, как были сложены строителями деревянные стены укреплений… Осталось лишь строить догадки, учитывая немалый опыт служившего в Переяславле воеводы.

Зато на стене в юго-западном углу детинца, рядом с Димитриевскими воротами, выходящими на реку, Гостята не смолкал ни на минуту, показывая с высоты стен окрестности города и раскинувшийся за речкой неяркий пейзаж начала бабьего лета. Слегка подернутое желтизной зеленое пространство лесов изредка блестело в глаза синевой тонких водных артерий близлежащих земель. В пронзительно-голубом осеннем небе, расчерченном штрихами улетающих птичьих стай, проплывали небольшие облака. Их тени медленно бежали внизу по перелескам, оврагам, черным и желтым клочкам убранных полей и редким людским поселениям, крохотными кляксами расположившимся между равнинами суздальского ополья.[56]

Прямо напротив упомянутых ворот, за рекой Каменкой, в излучине которой и стоял Суздаль, обреталась колония Киево-Печерского монастыря, возвышаясь на высоком берегу своими постройками и небольшой шатровой деревянной церковью. Однако попасть посуху в монастырь, носящий имя святого Димитрия, можно было лишь через Никольские юго-восточные ворота, которые выводили путника к мосту через Каменку. Последняя проездная башня, через которую шли Ильинские ворота, прорезала восточный вал и выходила на посад, по-другому прозываемый окольным городом. Две дороги внутри посада сразу заворачивали на север и юг, а ведущий на восток тракт еще некоторое время ветвился между разбросанными небольшими поселениями внутри окольного города и уходил в направлении села Кидекши, стоящего в месте слияния Каменки и Нерли. Эти заселенные места начинались почти у самых Ильинских ворот и почти заполняли все пространство до реки Гремячки, которая огораживала их с востока, создавая видимость какой-то защиты.

Все эти подробности были тщательно запечатлены ветлужцами, несмотря на попытки провожатого обратить внимание лишь на красоты природы и монументальность деревянных сооружений.

— С севера посад надо бы рвом защитить, да и вал необходимо вести вдоль всего окольного городка, а потом стены ставить на нем, — резюмировал свое мнение Трофим. — Посад растет, и ему защита требуется. Детинец скоро не вместит всех желающих укрыться, если ворог нежданно подойдет… А ты что скажешь, Иван?

— Что скажу? Ерунда, а не стены тут, — скептически хмыкнул полусотник. — По валу мы с ребятками моими на «кошках» залезем, которые нам Любим обещал отковать на пробу для лазанья по деревьям, а дальше крюк на стену — и мы уже в детинце.

— А ров как под обстрелом преодолеешь? И с дозором на стене как совладаешь?

— Так я и не говорю, что легко это будет, — задумался на мгновение Иван. — Однако все преодолимо, и на эти стены вполне можно забраться. Не так я себе представлял укрепления большого города. Все это, конечно, ночью — днем я не самоубийца сюда лезть.

— Так что ты хочешь? При походе Олега Святославича… помнишь, булгарец рассказывал о нем? Так вот, город тогда сожгли дотла, а десяток лет назад еще и полки булгарские у стен его порезвились. Никаких сил не хватит, чтобы все за сей срок восстановить. Погоди чуть, пока князь в силу войдет, — он и посад огородит, и детинец обновит.

— Лучше бы он у того поселения, где Каменка в Нерль впадает, крепостицу поставил, — пробурчал Иван. — От булгарцев прикрылся бы, а тут… натаскаю я за зиму свой десяток, чтобы он с наскока такой детинец брал!

— Разве что в мирное время. Случись какой переполох, ты и на полет стрелы к нему не подойдешь. Ха… Зато теперь я понимаю, как ты на Кострому-реку воев себе отбирал! — покачал головой Трофим. — Тех, кто скрытен более всех, так?

— Не совсем. Брал в первую очередь тех, кто по-нашему немного понимать выучился. Я ведь к этому десятку еще черемисов набрал у Лаймыра. Выпросил самых молодых да способных, благо что разрешение кугуза у нас есть…

— Как бы учение это против нас не обернулось, — тревожно покачал головой воевода.

— Это как взрастим… Кстати, я именно поэтому к каждому черемису приставил наставником отяка и запретил им друг от дружки даже на шаг отходить.

— Смотри, сцепятся твои вои — и полетят у них клочки от такой близости! — добавил Трофим. — Как решать сей вопрос будешь?

— А уже решил, — усмехнулся Иван. — Наши отяки меня и так слушаются почему-то. А с черемисами… выстроил всех, показал каждому пальцем на его сородича и сказал, что за любой грешок буду спрашивать именно с соседа. Видел бы ты глаза одного молодца, когда я за драку, учиненную им, наказывал совсем другого. Он потом к Лаймыру целый день приставал, чтобы на себя этот урок перенести.

— А если они все разом замятню устроят? Наказание-то всем вместе принимать!

— Для того и распределил их по парам с нашими… А сильно драчливых обещал прогнать, доспехи отобрав. Представляешь, что такое отобрать оружие и бронь у молодого отрока? Представляешь, по глазам вижу… А уж в случае чего серьезного Лаймыр пригрозил из рода погнать. Так что пока держатся, хотя старая вражда и дает о себе знать. Хорошо еще, что набрали черемисов из нижних поселений, где торговлей промышляют, так что большинство хоть чуть-чуть, да по-нашему разумеет. Точнее, я их понимаю, а вот когда они начинают с удмуртами общаться, хоть плачь…

— Это ты отяков так называешь?

— Это они сами так себя называют, — возразил Иван. — А мне что? Хоть горшками пусть зовутся, лишь бы дело делали. Ничего, за зиму все притрутся друг к другу, а к весне у тебя будет два полноценных десятка вместо одного…

— Твоими бы устами… Кстати, что ты по поводу беловежцев мыслишь? Тех, про которых нам тысяцкий толковал днесь? Может, к ним наведаться да на земли наши переманить?

— Попробуй. Если там знакомцы твои остались, то почему бы и нет? Одно скажу: играл тысяцкий с нами как кошка с мышками. А уж что он думал, когда про беловежцев говорил… Далеко нам до того, чтобы с ним в таких словесных баталиях тягаться. Смотри сам, если сгинешь ты на землях воронежских, то ему это за благо выйдет, а если уведешь тех людишек с собой, то с князем киевским поссоришься… Ну как поссоришься? Возьмет он тебя на заметку да мимоходом раздавит как букашку, чтобы ты ему под ногами не мешался. А с мерянами как вышло? Меньше чем за три гривны никак не отдает, да еще и зыркнул поначалу так, будто это мы сами тех людишек у него увели. Хорошо, что ты в итоге отказался от них совсем!

— С чего это ты помыслил так? — насмешливо ухмыльнулся воевода. — Погодь день-два — пришлет он ключника своего, и договоримся мы с ним о цене… Так быстро такие дела не делаются.

— Ну-ну, тебе виднее… А насчет беловежцев могу дать тебе один совет, если хочешь, — Иван развернулся лицом к Трофиму и, получив от него кивок согласия, продолжил: — Возьми Вячеслава с собой, чтобы не допустить мора в земли наши.

— Думаешь, с собой принести беловежцы заразу могут?

— На торной тропе они сидели, торговцы из дальних стран через них шли, так что… Пусть заранее отсеет людишек, да и поближе познакомиться тебе с ним не мешало бы. Голова у него не в пример моей работает!

— Не пойму, с чего это ты себя стал так низковато ценить, а?

— Да не про то я… — задумался полусотник. — У меня что обычно получается? Если нужно решить какую-то задачу, то включаем нахрап, наглость — и вперед! Голова все действия просчитывает только на короткий срок, не задумываясь, что там дальше в итоге получится. А получиться может разное! Вячеслав же гораздо дальше моего видит, однако может растеряться, если надо на что-то очень быстро отреагировать. Разные в нас качества природой заложены, и ничего тут не поделаешь. Он вдумчивый, обстоятельный, а я непоседливый и напористый. Вот, к примеру, меня опять шальная мысль посетила…

— Что?

— Взбрело мне в голову окрестности Мурома навестить… — осторожно начал Иван. — Точнее, посмотреть, где там земли сородичей Мокши расположены, эрзян.

— Только недавно посетила? А его самого ты совершенно случайно с собой потащил? — понимающе хмыкнул Трофим.

— Это он сам напросился: родных хотел навестить… Так вот, вспомнилось мне, что чуть выше Мурома по Оке железо доброе должно быть. У нас эти земли звались Выксой, а вот чьи они сейчас, мне никто толком сказать до сих пор не может. Вроде побила мордва князя муромского Ярослава Святославовича лет пятнадцать назад и власть свою на другом берегу Оки крепко держит, но… В общем, подарки для эрзян я уже отложил, так что дело за твоим разрешением. Отпустишь завтра?

— Успеешь ли до морозов за солью? Кха… Отойдем подальше от ворот, — огляделся по сторонам воевода. — Хоть и нет никого поблизости, да и стены иной раз уши отращивают. Так успеешь ли до морозов управиться с делом нашим?

— Не знаю, Трофим, но дело это никуда уже не уйдет. Если не я, так вы по весне туда поплывете. Терять же потом время на выяснение того, кто проживает на выксунских землях… ну, очень не хочется. Если там осесть сможем, то свои потребности в железе на десятки лет вперед решим. Да и Мокша обещался клич бросить по землям муромским и эрзянским…

— Какой клич?

— Ну, что есть такая земля на Ветлуге, где мастеровой народ с радостью принимают, землей наделяют, да и вообще… — оскалился Иван. — Свобода, равенство и братство.

— Ты не переусердствуй с этим, понял? — нахмурился воевода. — Не подзабыл ли, каким боком нам бегство холопов с окрестных земель выйти может?

— Не дурак, воевода, — склонил голову полусотник. — Разве что намеки делаю по темным углам да сказками о лучшей жизни потчую. Да и братство это мне не со всяким человеком дорого.

— То-то же, — примерился Трофим ребром ладони к шее своего подчиненного. — А то мой меч — твоя голова с плеч. Точнее, меч будет не мой, и головы полетят многие, — резко сменил шутливый тон ветлужский глава, повернув в сторону посадского торга и увлекая за собой полусотника. — Так что плыви, но помни, что ныне твоя главная задача на севере, а не в окрестных землях. А сей миг давай навестим Лаймыра да Николаю твоему посмотрим разный э…

— Инструмент?

— Вот-вот, целый список написал он мне по кузнечному делу. Некогда, мол, ему выбираться сюда. Обещал я, но вот лист оный вашими письменами составлен, не разберу никак…

— Хм-м… скажи лучше, что вообще в этих делах ничего не понимаешь, — заулыбался Иван. — Как, впрочем, и я…. Дай-ка мне эту бересту. Так, ножницы по металлу, пробойники, кузнечные зубила, напильники… С этим все понятно. Тигельные клещи, волочильные доски, гвоздильни… Ха, губа не дура. Тесла, скобели, струги, рубанки, сверла. Это уже вроде инструмент для плотника!

— Древодела? Нет, скорее для тесляра…[57]

— Да? Слушай, легче найти какого-нибудь специалиста и посоветоваться с ним, а то только все серебро просадим, что Лаймыр в первый день выручил. Эх ты… А ну держи его!

Последний возглас относился к чумазому мальчишке лет девяти-десяти, явно примерявшемуся к мошне, висевшей на поясе воеводы. Не промедлив ни секунды, Трофим сначала захватил маленькую кисть в стальной капкан своей ладони, а уже потом оглянулся и подтянул пацана к себе за вихры. Очумело вертя головой, малец даже не пытался вырываться, а только завороженно переводил взгляд с одного воина на другого.

— Так, попался тать… — протянул Трофим, с сомнением поглядывая на ничего не выражающую юную физиономию.

— Да ты встряхни его посильнее, авось очнется, — посоветовал ему Иван, одновременно сопровождая свой совет действием.

— Ась? — Грязный палец пацана наполовину залез в нос, выковыривая оттуда весь причитающийся своему возрасту набор.

— Чей ты? Холопом ли будешь? — Грозный вопрос воеводы повис в воздухе, вызвав лишь короткие повороты голов торговцев, расположившихся в начале посадских торговых рядов. Лишь одна дебелая рыжая молодуха проворчала скорее себе под нос, чем для окружающих, что оный малец ужо который день крутится поблизости.

— Повторяю. Последний раз. Кто ты? — Внушительный кулак Трофима застыл перед лицом мальчишки. — Иначе веду тебя к ближайшему мечнику! А то и спрошу вон у того мытника, где тут малолетних татей в поруб бросают…

— Дашь поглядеть? — Детская рука потянулась к поясу воеводы, однако не к кошелю, а к оголовью меча.

— Почудилось тебе, Иван, — скорчил недовольную физиономию Трофим, брезгливо поглядывая на пацана. — Этот дурачок на меч загляделся, вот и распустил свои ручонки. Пошли, некогда нам.

— А ты уверен? — Иван присел около продолжающего ковырять недра своего сопливого носа мальчишки. — Что-то он переигрывает, тебе не кажется? Ну-ка проведем эксперимент… — На ладони полусотника заблестела четвертинка серебряной монетки достоинством в куну. — Смотри, малец, эта чешуйка будет твоя, если ты мне окажешь одну услугу… Хотя ты можешь и дальше продолжать прикидываться дурачком, выбор за тобой. В любом случае мы тебя не тронем за то, что ты на наше добро глаз положил, слово даю. А услуга очень простая. Нужны нам инструменты кузнечные, однако в них мы ничего не понимаем, потому посоветоваться нам хочется со знающим человеком. Вот к такому ты нас и отвел бы… Ну? Как хочешь! — Иван поднялся, развернулся к пацану спиной и вместе с Трофимом стал проталкиваться вдоль торговых рядов.

— И с чего это ты помыслил, что он умнее, чем кажется? — пробурчал воевода. — Может, он и вовсе по-нашему не понимает…

— Почему я так подумал? — хмыкнул Иван. — А потому что другие тут не выживают… Оглянись-ка назад, Трофим, — за спиной у них стоял тот же малолетний персонаж, дернувший секунду назад полусотника за рубаху, и манил их ладошкой за пределы торговых мест. Та же ладошка в укромном уголке требовательно вытянулась в их сторону.

— Давай свою куну, боярин. Отведу я тебя к знающему человеку. Не подведу.

— Ха, хлопчик! Я тебе слово давал и его исполнил, так что мне вера есть, а вот ты… рассказывай, что знаешь, и веди на место, — вальяжно присел на какую-то лавку ветлужский полусотник. — Потом рассчитаемся, даже больше дадим, если угодишь. Только скажи вначале: как зовут тебя?

— Микулка, — помялся малолетний актер, вытирая рукавом перемазанную грязью физиономию. — А меч ваш я лишь потрогать хотел…

— Ага, кому другому это рассказывай. — Иван растянул губы в насмешливой ухмылке. — Тем более что за это тоже немало огрести можно… Кем ты тут будешь и к кому нас хочешь вести?

Микулка шмыгнул носом и довольно коротко и внятно изложил свою историю. Мать его умерла в конце зимы от неведомой болезни, под самый свой конец сильно кашляя кровью. Сама же она была холопкой у княжеского тиуна[58] в Кидекше, что навеки определяло судьбу самого Микулки. Отца у него не было никогда, также не имелось в наличии других братьев и сестер, поэтому присматривать за ним было совершенно некому, что, впрочем, освобождало его и от опеки над своими малолетними родичами. Холопом же он быть не хотел, вот и сбежал, как только стало припекать солнце. Вразумительно ответить, что он собирается делать, когда наступит зима, Микулка не смог, однако сбивчиво и туманно начал рассказывать о каких-то дальних родичах под Ростовом, куда он собирается пробираться в скором времени вместе с сопельниками.[59]

Как ни странно, сбежавшего холопского ребенка в родном селе никто не искал. Может, подумали, что сгинул где-то по дурости своей, а может, просто никто не захотел напоминать занятому княжескими делами тиуну, что тот может лишиться в будущем одной пары рабочих рук. Кто его знает, как было на самом деле и почему хозяин проявил такую безучастность к его судьбе? Однако про такое равнодушие Микулка вызнал точно, встретив на посадском торгу ремесленника из своего поселения. Вдобавок тот рассказал, что многих закупов из деревни тиун нынешним летом записал в обельные холопы за невозвращенные долги. Среди потерявших вольную жизнь людишек ходил слушок, будто бы княжеский ставленник в чем-то провинился перед своим владетелем и теперь пытается срочно достать где-то монеты, чтобы его задобрить. Да и слишком быстрый перевод в полные холопы говорил сам за себя — раньше тиун всегда давал достаточно времени, чтобы рассчитаться по взятым у него средствам.

А с того же мальца что взять? Его еще кормить несколько лет надо, прежде чем он начнет приносить прибыль. Так что Микулка на удивление свободно разгуливал рядом со своим бывшим селением, а порабощенные людишки трепетно ждали своей участи, рассчитывая все же, что хозяин оставит их жить на прежнем месте. Кидекша была расположена в стратегическом месте при впадении Каменки в Нерль. Кроме того, она пришлась по нраву князю Юрию, и тот уже присматривался к этому селу, чтобы построить тут небольшую крепостицу, так что люди в этом месте когда-нибудь понадобятся. А среди новых невольников были и кузнецы, и плотники.

И все-таки мастеровые холопы стоили достаточно дорого, поэтому тиун мог рискнуть разом решить все свои проблемы, а будущую нехватку в рабочих руках восполнять постепенно, когда вернется благоволение князя. Именно из-за этого недобрые предчувствия гнали потерявших независимость людей на расположенный в пяти километрах суздальский торг. Там украдкой, через оставшихся вольными соседей они пытались продавать утаенный от хозяина немудреный скарб, в числе которого попадался плотницкий и кузнечный инструмент. На одного такого знакомого и нарвался Микулка, шныряя по торговым рядам. Тот угрюмо покачал головой, дивясь, что малец еще жив и до сих пор на свободе, однако поделился последними новостями и предложением тишком найти покупателей, рассчитывая на пронырливость мальчишки. Так что странное предложение степенных ратников пришлось как нельзя кстати для вольного хлопчика, живущего на торгу явно не подаянием и милостью окружающих.

Еще не дослушав до конца нового малолетнего знакомца, Иван положил ему руку на плечо и подтолкнул в требуемом направлении. Иди, мол, показывай своего односельчанина. А сам неторопливо отправился следом за ним, сопровождаемый беззлобным ворчанием воеводы, который начал сетовать, что полусотник опять втравил его в какую-то историю. И как оказалось, втравил-таки, оставив воеводу торговаться с пожилым рыжим торговцем из Кидекши. Сам же пробормотал что-то про скрипку и как завороженный присел около соседнего прилавка, где были выставлены на продажу музыкальные инструменты.

Там Иван неверяще водил пальцами над натянутыми струнами и что-то продолжал бормотать себе под нос. Рядом с ним замер Микулка со страдающими глазами, жадно пожирающими тот же торговый прилавок, и воеводе даже на мгновение показалось, что выражение лиц у обоих его спутников было совершенно одинаковым. Однако это продолжалось недолго — ровно до того момента, как торговец попытался отогнать чумазого пацаненка подальше. Микулка было отскочил с обиженной физиономией, но Иван так цыкнул на продавца, назвавшегося Одинцом, что тот сразу замахал руками, призывая мальчишку обратно. А потом еще с минуту многословно извинялся за свою непонятливость. Не подумал, мол, что покупатели пришли вместе.

— Это самые мои большие и звонкие гусли. А гляньте, какая роспись! — расхваливал свой товар Одинец, обрадованный нечастыми посетителями его прилавка и озадаченный, что ими являются суровый ратник и маленький оборвыш. — Или сопели для сынка своего возьмите, а? А вот варганы! Не знаете, как играют? На… как тебя? Микулка? Держи концами к зубам, а губами придерживай! А теперь вдувай и выдувай воздух… Так! И пальцами язычок варгана щипай, ага. А рот свой по-разному разевай, звук меняться от этого будет… А вот гудки![60] Попробуйте смычком по ним поводить! Три струны всего, а какой звук! Это все из-за выдолбленной полости… А струны из конского волоса или жил не нравятся — так на шелковые заменю, это я разом. Купи, мил человек… Ох, прости, боярин, обмолвился.

— А металлических струн у тебя нет? Железных? — поинтересовался Иван, наблюдая, как Микулка терзает непонятный инструмент, пугая окружающих дребезжащими протяжными звуками.

— Нет, боярин, хоть и наслышан я, что толстые струны из железа витыми делают. Дорого они стоят, да и не видел тут никто такой диковинки.

— А ты сам инструменты свои изготавливаешь, так? — задумчиво поскреб себе бороду Иван. — И как продажа, идет?

— Сам, все сам! — торопливо закивал головой Одинец. — Издревле у нас в роду этим занимались. И продается хорошо, не жалуюсь…

— Как же, продает он, за три дня ничего не ушло, — вмешался стоящий по соседству рыжий торговец, к которому их привел Микулка, раздосадованный тем, что внимание покупателей направлено не на его товар.

— Цыть у меня! Встревать он будет! — пресек воевода его поползновения. — И до тебя очередь дойдет! Иван, надумал, что будешь покупать, или как?

— Погодь чуть, Трофим. — Внимание полусотника опять переключилось на продавца гуслей, и он вкрадчиво его переспросил: — Говоришь, хорошо продается? А если развалится что в руках?

— Отвечаю я за свой товар! И клей сам варю, и клепки сам ставлю! Все сам, от начала до конца. И не только по гуслям и сопелкам мастерство мое. Я и прялку могу собрать с выдумкой, да и любую тонкую работу по дереву исполняю…

— Охо-хо-хо! — натужно засмеялся рыжий продавец кузнечного инструмента. — Прялку… Ох! Нашел чем гордость свою тешить!

— А я колесо к ней приладил! И она сама прядет!

— Сама! Прядет! О-ха-ха! Кха… Ох! — Издевательский хохот рыжего был прерван звонкой оплеухой воеводы. — За что?

— Тебе было сказано: цыть! Или я для тебя пустое место?! — не на шутку рассердился Трофим.

— Прости, боярин, — побледнел тот. — Нечистый попутал, ведь сказки он глаголет…

— А это уж без тебя разберемся, — поддержал Иван соратника и обернулся к Одинцу: — Давай продолжай.

— Да что там… — стушевался тот и обиженно просипел: — Проживаю я тут недалече, и всякий меня на этом торгу найдет, если мой товар ему чем-нибудь не угодил! А то, что продается ни шатко ни валко… так я один живу, мне хватает.

— Вот как… — Иван просительно глянул на воеводу и опять обернулся к Одинцу: — А не пойдешь ли ты, мил человек, ко мне работать? Делать то, что умеешь, но по моим заказам? Точнее, в общину нашу, ветлужцы мы…

— Ветлужцы? Ваши лодьи надысь пришли? — озадаченно закрутил головой суздалец. — Слухи идут, что с булгарцами на Оке вы ратились…

— Да нет, повздорили немного — и все, — махнул рукой Иван и в очередной раз переспросил Одинца: — Ну так как? Есть у тебя условия какие-нибудь или держит тебя что здесь? Ночевать без тесноты будешь и в тепле, еда за счет общины… Правда, до весны побудешь со мной в другом месте, но условия у тебя там будут не хуже моих, обещаю.

— Хм… А монет за работу мою сколь положишь?

— Монет? Прибыток у нас на всех делится, по исполненной работе… Ты, конечно, можешь запросить себе какую-то плату, но тогда не обессудь, если заработок общины мимо тебя пройдет. Однако тебе такое в новинку будет, поэтому предложу тебе вначале по старине… Полторы гривны до весны тебе положим, а там сам решишь, будешь ли ты со всеми вместе или опять плату сходную потребуешь. Кормежка наша.

— Ну, весомая плата, — обхватил руками голову, что-то решая, Одинец. — А если мне еще куны понадобятся, дабы скотину завести, дадите? И какая реза[61] будет?

— Куны тебе община выдаст, если в ней состоять будешь, другим такое богопротивное дело не дозволяется, — хмыкнул Иван, переглянувшись с Трофимом. — Разве что воевода сам тебе монеты выделит… И резы не будет.

— Это как? А в чем подвох? — недоуменно воззрился на ветлужцев Одинец. — Неужто себя в заклад пускать? Ну уж нет, не заставите…

— Да нет, ряд заключишь на возврат — и все, — вступил на скользкий для себя путь ветлужский полусотник и на всякий случай переспросил: — Так, воевода? Пропишут только в нем, что если монетами не сумеешь отдать заем вовремя, то отработать на общину обяжешься до погашения долга. Но такая работа тоже оплачивается, и все в том ряде прописано подробно… А закупов у нас нет, имей в виду, если тебя это так гнетет. И холопов тоже — не любо нам человеком как вещью распоряжаться. И еще… Думаю, что и без займа тебе монет хватит, чтобы прожить в достатке. Все видали, как железные котлы наши расходятся? Вот эти монеты на общину и делиться будут…

— Ой, да разве по чести такой прибыток разделишь, — опять встрял рыжий торговец, покосившись сначала на воеводу. — Кто торгует, тот себе все в мошну и кладет…

— По себе меряешь, рыжий? — посмотрел тому в глаза Иван. — У нас и воевода в общине состоит, так что на свое житье средства от нее получает. А монеты с торговли на благо общества имеет право потратить на оружие для себя и воев, на хлебушек для всех ветлужцев… Короче говоря, на то, что может на пользу всем пойти, а вот на развлечения для себя не получится.

— А кто ему указ в таком случае будет? — изумился Одинец.

— Копное право у нас действует: община и спросит за сие непотребство. Ну как, пойдешь к нам или другого мастерового искать?

— А! — махнул рукой суздалец. — Была не была, помыслю я над этим…

— Мыслить уже поздно: завтра поутру уходим, — засмеялся Иван. — Говори тотчас или проспишь свое счастье! Ну?

— Да как это так сразу? — заволновался Одинец. — Такое разве решишь в одночасье?

— Такое только так и решается! Если лежит у тебя душа своим делом заниматься да еще и монеты с этого получать… Если не держит тебя ничто в городе, то почему бы и нет? Соседей попроси за домом присмотреть на тот случай, если вернешься потом, и все. А если сердце тут к кому-нибудь прикипело, так и того с собой бери, места хватит! Ну?

— А! Согласен я! — неожиданно решился Одинец, вызвав удивление и пересуды у окружающих. — По рукам!

— Ну и славно! — Одной рукой полусотник ударил по протянутой ладони суздальца, а другой достал из кармана несколько серебряных монет, передавая их Одинцу. — Вот, возьми себе на сборы, одежки теплой прикупи на зиму. Прокормить-то прокормим, а вот лишних вещей у нас нет. На рассвете ждем тебя у судов наших.

— А? — помедлил тот, удивленно смотря на монеты в своей руке. — Приду!

— А теперь, славные вои, не хотите ли глянуть, что есть у меня? — прохрипел рыжий торговец сиплым, придушенным голосом, раскладывая перед ними видавший виды кузнечный инструмент. — Коли нужда не заставила бы, ни в коем разе не стал продавать. Своими руками каждый делал…

— Ага, — синхронно кивнули ветлужцы, и воевода поманил пальцем из успевшей собраться вокруг них толпы Микулку. — Скажи-ка, малец, те холопы, про которых ты мне толковал… что за люди?

— Да… обычные, — озадаченно поскреб в вихрастой голове мальчишка.

— Как вот этот, рыжий?

— А! — наконец понял воеводу Микулка и засмеялся слегка щербатой улыбкой. — Да нет, не чета этому прощелыге! Кузнец так и вовсе меня подкармливал, как мамка моя померла…

— Слушай, Иван… — обернулся Трофим к своему полусотнику. — Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Мыслю, что мастеровых тех выкупить можно со всеми потрохами и этими… клещами. Как тебе такое? Николаю без помощи никак… Да и плотников наших на починку тех же насадов не хватило.

— Ха! А ведь мысль дельная. Я-то и подумать даже не мог, что население наше прирастать таким образом может! — присвистнул Иван и нагнулся к уху мальца: — А ну— ка, Микулка, веди нас прямиком в Кидекшу… Или тебе туда нельзя?

— Да ничо, я спрячусь в зарослях и вас подожду…

— Ну-ну… А ты, рыжий, не вздумай что из их товара продать, понял? — Положенная на оголовье меча рука полусотника заставила торговца затрясти изо всех сил своей окладистой бородой. Развернувшись, Иван стал прокладывать себе путь через разросшуюся около них толпу в сторону села, старательно придерживая рукой карман с позвякивающими там монетками. Выбравшись на торный путь, он обреченно вздохнул и склонился к воеводе: — Слушай, Трофим, будешь на реке Воронеж — поспрашивай у беловежцев, есть ли у них выход на каких-нибудь замиренных половцев, а?

— Зачем тебе степняки эти поганые? — вскинулся воевода.

— Поганые-то они поганые… только вот шерсть больше не у кого взять окрест нас.

— На что тебе она? Опять выдумал что?

— Так ты все слышал… Или нет? Про прялку?

— Ну…

— Вот те и ну! Чем слушал-то? Про прялку с колесом, а? Я такие в наших селениях еще не видел, а у меня на родине они были самым обычным делом. Понял? Мы тебе такие станки сварганим! Хм… А Николай нас поправит потом. Так что сделай милость, поспрашивай, несмотря на всю вражду твою к степнякам, ладно?

Трофим молча кивнул и надолго замолчал, погрузившись в свои мысли. Отвлек его только Микулка, забежавший через некоторое время по пыльной дороге вперед их и судорожно пытающийся что-то спросить.

— Чего тебе?

— А что с холопами нашими будет, а? Если вы их выкупите?

— Что-что… Работать будут у нас.

— Так у вас на Ветлуге холопов нема. Сами о том толковали.

— Так и есть, — кивнул воевода.

— Так они вольными будут там?

— Конечно, только… тсс! — приложил палец к губам Иван. — Пусть это будет для них сюрприз, ага?

— А че это? — шмыгнул носом пацан.

— Ну… это когда они на место прибудут, — начал объяснять Иван, — а там им не только желанная свобода, но еще и кормежка, крыша над головой, работа. Свобода-то им нужна или как?

— А кому она не нужна, боярин? — жалостливо пропищал Микулка, семеня боком по краю наезженной колеи. — Может, и меня выкупите, а? Мне страсть как свободным хочется быть.

— Тебя? Ну уж нет! — хмыкнул ветлужский полусотник и кивком переслал судьбу пацаненка в направлении воеводы. Однако Трофим только скривился, показывая, что данный вопрос обсуждению даже не подлежит, и уставился в сторону. Ивану пришлось перевести взгляд на Микулку и отвечать самому, заглядывая в его умоляющие серо-зеленые глаза, постепенно наливающиеся влагой: — Руки тебе обрубить по локоть надо бы, чтобы ты к чужой мошне их не протягивал! Воевода наш даже и смотреть в твою сторону не хочет!

— Да вы свяжите их мне, и я так всю жизнь ходить буду, бояре! Только выкупите, а? Мне цена четверть гривны, не более!

— Вот артист! — закрутил головой Иван, ухмыляясь себе в усы и поддевая локтем воеводу. — Говорил я тебе, Трофим: пришей карманы, как у меня! Тогда бы этот прыщ к тебе не полез, а мы не влипли бы в эту историю. Впрочем… чтоб мы с тобой — и не влипли?..

Глава 7

Микулка

Микулка раскинул руки и попытался поймать ветер, треплющий его кудри, за шкирку. Это ему удалось с первого раза, но воздушный вихрь, бившийся в его ладонях, оказался норовистым и тут же сорвал его с вершины горы, подняв высоко над речным простором Оки. Солнце яркими лучами слепило ему глаза, а рубашка билась на ветру, хлопая по спине. Восторг переполнил Микулку до самых краев, и он закричал: «О-го-го-го!» Возглас разлетелся в разные стороны, разбился о небесный свод мелким дробным эхом и вернулся назад в виде разноцветных стеклянных бусин, облепивших его с ног до головы. «Э-ге-ге-гей!» — на этот раз небеса отозвались шорохом птичьих крыльев около самого уха и неожиданно потемневшим небом. Молния ветвистым отблеском прошуршала справа от него к земле, ослепив на мгновение своим ярким сиянием. Не успел Микулка опомниться, как раскатистый гром заложил уши. «Перун-громовержец! Сердится на меня за полет мой!» — промелькнуло у него в голове, и тут же уздечка, которой он сдерживал своего воздушного коня, рванулась в сторону и забилась мелкой дрожью. Микулка повис на ней всем телом, но она все-таки вырвалась из его рук, и стреноженный ветер унесся в помутневшее небо, а он сам стал падать вниз, в черную воду, из которой на него таращила свои зенки страшная разинутая пасть речного чудовища… «А-а-а-а!»

Ушкуй, стоявший бортом впритык к отвесному берегу, ходил ходуном. Топот сапог и поршней выбивал чечетку на скамьях гребцов, лязг оружия отдавался в ушах совсем не мелодичным перезвоном, громкие команды на незнакомом языке перекрывали железный скрежет, вопли и тяжелое сиплое дыхание, звучащее где-то рядом.

«Что за крики?! Ушкуй берут приступом?!» — Остатки сна в мгновение ока соскочили с Микулки, и он подпрыгнул со своего места, больно ударившись головой о палубу, перекрывавшую нос судна.

— Куда вскочил, соня? — раздался напряженный голос Пельги, который сидел прямо перед ним, перегораживая выход наружу, и внимательно следил за бьющимися ратниками. — Затопчут.

Почесывая затылок, Микулка высунулся из-под палубы и уставился на ветлужского десятника, который растирал свое предплечье, наливающееся огромным иссиня-черным синяком.

— Опять полусотник ваш стравил оба десятка? — растерянно спросил он, круглыми глазами впитывая детали проходящего сражения.

— Не стравил, а обучает речному бою… Говорит, что не умеем мы ничего против тех же новгородцев. А ты бы мог и привыкнуть — не первый день с нами идешь, несмышленыш, — улыбнулся, скорчив гримасу, Пельга.

— Сам ты!.. Рыба сухопутная! — запальчиво крикнул Микулка, на всякий случай отодвигаясь назад.

— Ну, ну… поершись у меня еще! Помнишь, что полусотник сказал? Любое опрометчивое слово или поступок с твоей стороны… и на веревке за борт! — отвесил в лоб мальчишке полноценный щелбан десятник. — А коли не по нраву тебе такое воспитание, то ты волен уйти — монеты на дорогу Иван тебе уже выдал.

— Как не утопили до сих пор, воспитатели хр… — проглотил последнее слово малолетняя жертва педагогического эксперимента и ушел в пучину своих воспоминаний, полных обиды и стыда. Перед глазами сразу встала поверхность воды, куда его без конца макал Иван, держа за ноги. Однако, захлебываясь, Микулка все равно изо всей силы драл свое горло, понося ратников во главе с их полусотником.

* * *

— Еды пожалели?! Сами жрали в три горла, а мне голодать этим летом пришлось! Гады! А-а-а… хр-р-р. Тьфу! А монеты мои, не отдам вам! Х-р-р… Кха, кха… Сволочи, забира… кха! Забирайте все! Я вам еще всем покажу! — Голова в очередной раз ушла под воду, но и там Микулка продолжал что-то доказывать, пуская пузыри. Наконец вынырнув, он сменил тональность и начал артистически давить на жалость: — Пожалели несколько кун для круглого сироты? Да посмотрите сами, обноски мои только на тряпки годятся!

На этих словах все и закончилось. Как только клиент дозрел, полусотник поставил отплевывающегося от воды и дрожащего от холода сироту на палубу и полез в карман за мошной. Достав завернутые кульком монеты, он не глядя отсыпал себе в ладонь половину и протянул Микулке:

— Хватит тебе этого? Тогда забирай и проваливай отсюда! — достаточно спокойным тоном произнес ветлужец и показал вверх по течению реки. — Сухую рубаху у меня в мешке возьми и ступай. До ближней деревни рукой подать, а там и до Мурома доберешься, одежку себе справишь вместо этого рванья. А татей нам на судне держать не резон.

Гул одобрения обступивших их ратников перекрыл первоначальные недовольные вскрики по поводу неразумной траты серебра. Монеты были насильно высыпаны в ладони Микулки, и тот с ошеломлением глядел на несметное богатство в своих руках. Уж две или три гривны там было точно… Ноги даже дернулись, чтобы соскочить с ушкуя и бежать, бежать прочь от этих не подозревающих о своем расточительстве людей. Однако в голове что-то щелкнуло, и мокрый, нахохлившийся как воробей маленький скиталец неожиданно понял, что перед ним сейчас стоит не просто выбор между нежданно свалившимся богатством и этими людьми. На кону стояла вся его, Микулкина, дальнейшая жизнь. Ноги неожиданно ослабели, и он уселся прямо на палубу, рассыпая монеты вокруг себя.

Его выкупили на волю? Да. Согласились взять с собой? Опять да. Он хотел странствий и приключений? А чем же они сейчас занимаются? Полусотник его даже не бил, хотя другие в этой ситуации если и не перерезали бы ему горло, то уж наверняка бросили за борт… Ну, макнули его несколько раз в ледяную воду из-за взбалмошных криков. Чего тут страшного? Он ведь сам виноват — устроил истерику по привычке, приобретенной еще на торгу… И что теперь делать?

Началось все с того, что кто-то в конце третьего дня похода обнаружил запрятанные под носовой палубой монеты, завернутые в холщовый мешочек. Кокша, совсем еще молодой худощавый черемис, признал в этой мошне свою и чуть не схватился из-за этого на ножах с напарником, обвинив его почти во всех смертных грехах. Упомянул и то, что тот третьего дня посмотрел на него косо, и то, что больше никто к его заплечному мешку не подходил. Ходящий в напарниках отяк в ответ лишь плюнул черемису под ноги, попав точно на носок поршня своему обвинителю.

«Хорошо, что полусотник был всего в паре шагов, а иначе такая резня началась бы! — продолжили метаться мысли в голове у Микулки, пока глаза следили за раскатывающимися монетами. — Некоторые даже потащили оружие из ножен… А он тут же оголовьем меча оглушил одного, а второго куда-то ткнул ребром ладони — и тот сразу осел на землю. Да еще потом как гаркнет на десятников, чтобы за порядком следили! Часть воев сразу присмирела, а вторая еще погорячилась, но полусотник вместе с десятниками их раскидал как щенков. Точно, именно как щенков молочных, одними руками! А потом…»

Потом полусотник полез под палубу и достал несколько зачерствелых кусков хлеба и ломти вяленого мяса, которые лежали почти там же, где и мошна. Стал бы отяк запасаться таким добром на черный день? Тут уже ни у кого сомнений не осталось, чьих это рук дело… Все поглядели на Микулку, а он… Он закричал, что ничего не брал. Вот тогда-то и началось его макание в осеннюю стылую воду…

Микулка встрепенулся и огляделся. Окружающие его ратники стали расходиться по своим делам, старательно избегая его взглядом. Этого он уже не выдержал. С криком бросился под палубу и стал доставать оттуда еще не найденные запасы. Выхватив из них еще один ненайденный кулек с украденным серебром, он бросился в ноги Пельги, одному из ветлужских десятников, и стал целовать ему сапоги, протягивая завернутые в тряпицу монеты. Потом перебежал к очнувшемуся черемису и стал ползать уже около него, униженно извиняясь за свои прегрешения. Спустя несколько секунд он, не обращая внимания на установившуюся тишину, бросился к полусотнику и стал слезно вымаливать себе прощение.

— Гнал бы ты его со стоянки подальше, Иван Михалыч! — раздались голоса из собравшейся вновь толпы.

— Гнать? — задумчиво ответил тот. — Это мысль… А с вами что мне делать? Тоже разогнать, а? Или порешить половину, чтобы другая половина не мучилась? Какого хрена вы друг на друга озлобились, а?! — неожиданно перешел на крик полусотник. — Хотите поубивать друг друга, так? Давайте режьте, пусть ваши матери и жены справляют тризну по вас, будто им мало других проблем! Вот что тебе сделал твой напарник, а? — подскочил он к ограбленному черемису. — Он что, твою родню резал? Ах, твоих родичей? И не он? И это было давно? А вот Лаймыр рассказывал, что ваше поселение три года назад пограбили и несколько девок в полон утащили. Кто это был? Так чего ж ты не на тех татей ополчился, а своего товарища по оружию поедом ешь? Он, может быть, на защиту твоей родни скоро встанет и жизнь за нее отдаст, а ты? Да ну вас… Завтра затемно всех подниму — и будете скакать, как козлы по горам, пока вся дурь из вас не выйдет! А потом — на весла и до обеда! А ты, мелкий, — повернулся полусотник к Микулке, — монеты собери, они потом и кровью ветлужской заработаны, грех таким разбрасываться. В наказание за поступок свой будешь хранить это серебро как зеницу ока. А не по пути тебе с нами будет — так проваливай вместе с ними! Но если останешься, то помни, что любой из воев моих сможет тебя так же водой воспитывать за слова твои поганые и проступки, уяснил? И нечего тут в ногах валяться, зазорно это для человека!

* * *

Прыжок рядом с его высунувшейся из-под палубы головой выдернул Микулку из воспоминаний о вчерашнем дне и переключил на день настоящий. Полусотник вместе с одним из черемисов противостоял трем ратникам, которые ожесточенно пытались достать их своими клинками или хотя бы выбить из ушкуя. Мечи у всех были деревянные, однако воины все равно были в полных доспехах, несмотря на то что вероятность оказаться в воде, пусть даже не на очень большой глубине, была высокой. Наконец один из наступающих связал черемиса чередой быстрых ударов, а двое других одновременно нанесли удар своему командиру. Меч одного начал скольжение над щитом полусотника, вызвав его инстинктивное движение назад, упершееся в начало возвышающейся палубы, а имитация сабли присевшего второго полоснула по ногавицам не успевшего подпрыгнуть Ивана. Несмотря на то что меч походного воеводы одновременно поразил нападавшего в открывшийся правый бок, битва защитниками ушкуя была проиграна.

— Усе, хлопцы! Перекур… тьфу, баста! Судно вами взято! — судорожно глотнул воздуха полусотник и сразу обрушился с места в карьер: — Десятник второго десятка! Эгра,[62] едрить тебя в кочерыжку! Почему отошел от борта без команды? Ах, ты ее отдал?! А на каком языке, а? На кой ляд нужна такая команда, если половина из твоих людей ее не понимает! Вот и разрушился у тебя строй! Ах, ты заранее предупреждал всех своих? И почему у тебя тогда все рассыпалось? Узнать и доложить. Все! — раздосадованный полусотник повернулся в сторону носа ушкуя. — О Пельга! Живой? Извини, не рассчитал с ударом… Деревяшка деревяшкой, да ты без брони.

— Я хотел со стороны воды вам за спину залезть, да в доспехе разве в реку пойдешь? — начал оправдываться десятник. — Однако почти вышло…

Страницы: «« « 12345678 » »»