Познание России. Заветные мысли (сборник) Менделеев Дмитрий

Яковлев В. А. Памяти Д. И. Менделеева. «Природа в школе.

Отдел химии», 1907, № 3, с. 166–168.

«Во время моего студенчества мне удалось слушать двух выдающихся лекторов химии: профессора Горного института К. Д. Сушина и Д. И. Менделеева.

К. Д. Сушин был замечательный лектор. Он читал лекции, так сказать, руками. При громадном экспериментальном таланте он жил в лаборатории и дышал лекциями. Перед глазами аудитории проходила бесконечная серия опытов; мы все видели своими глазами, щупали своими руками, нюхали, пробовали на вкус. Мы “вкладывали персты в раны”, мы знакомились с природой. Его постоянными сотрудниками были великолепная коллекция всяких образцов, все, что могло чему-нибудь нас научить, как-то: для ядов — крысы, мыши; для демонстрации противогнилостного влияния древесного угля он притащил на лекцию труп кошки, положенный им заранее в древесный уголь. Фактическая сторона неорганической химии врезалась в память слушателей на всю жизнь. Ее нельзя было не знать.

Теории химии он не придавал никакого значения и ее не читал.

Слушая Сушина, я увлекался в то же время “Основами химии” Д. И. Менделеева и решил его послушать в университете, пробравшись туда “зайцем” (допуск в университет посторонних лиц строго преследовался в то время). В середине года я слушал у него лекцию о воде, так медленно излагал он свой курс. Ни одного опыта. Ни одной цифры. Его двухчасовая лекция в “Основах химии” занимала всего несколько строчек. Но всю лекцию Менделеев учил нас, как надо наблюдать явления обыденной жизни и как их понимать. Я вышел очарованный. Да, это учитель. Он передавал своим ученикам свое умение наблюдать и мыслить, чего не дает ни одна книга. Вот два антипода лекционной системы. Оба таланты, но талант Д. И. Менделеева как учителя мыслить был исключительный.

Подойдите к этим двум лекторам с часами в руках. Талантливое изложение К. Д. Сушина данной главы потребует, скажем, два часа времени. А сколько на это употребит Д. И. Менделеев? Он сам этого не знает. Циркуляры, программы, часы, оплата втискивают обоих этих лекторов в одну рамку, и вот здесь причина бесконечных споров о числе часов, необходимых для прохождения данного курса. Педагоги, делающие из инженеров Коробочку с двадцатью местами ручного багажа, боятся чего-нибудь не досказать студенту в школе, не додать ему рецептов на всю жизнь и не думают совсем о том, что все, что знает человечество, написано в книгах, и надо облегчить инженеру только чтение этих книг, а для сего он должен знать только математику, физику и химию. Остальное приложится само собой. В жизни, во время службы в заводе, он прочитает все, что ему надо, продумает, соберет новейшие достижения науки и техники и выйдет безбоязненно из самых трудных положений; он будет великолепным инженером при одном условии, однако, что вы не убьете в нем интереса проделать всю эту работу двадцатилетним пребыванием в школе, на положении малолетнего, не имеющего своей воли.

Сказанное приводит меня к выводу, что строгая регламентация числа часов для отдельных предметов высших учебных заведений не нужна. Высшие учебные заведения могут специализироваться, смотря по местным условиям и потребностям в инженерах данной специальности и даже исходя из личного состава преподавателей. При наличии среди преподавателей таких учителей, каковым был Д. И. Менделеев, программа и распределение числа часов факультета может быть резко нарушена. И в этом есть логический смысл. Когда Д. И. Менделеев учил химически думать, он делал не только свою работу, не только работу всего цикла химических наук, но работу всего естественного факультета. Таким лектором в С.-Петербургском политехническом институте по механике был В. Л. Кирпичев. Его аудитория, вмещавшая 800 чел., была всегда полна. Почему? Да потому, почему была полна и аудитория Д. И. Менделеева. Это тоже был учитель думать, как должен думать механик. Попредметная специализация высших учебных заведений будет для России при нашей бедности профессорами только выгодна»^{255}.

Грум-Гржимайло В. Е. Собрание трудов. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1949, с. 224, 225.

«Как лектор Менделеев оставил во мне и многих моих товарищах неизгладимое впечатление. Неизгладимость эта обусловливалась, с одной стороны, обаянием научного авторитета творца периодической системы, с другой стороны — исключительностью тех условий, при которых Менделеев читал нам лекции в конце весеннего семестра, но главным образом зависела она от поразительного лекторского таланта покойного. Некоторые из нас увлекались способом изложения А. А. Маркова (профессор Петербургского университета, известный математик), каждым словом как бы заколачивавшего гвоздь за гвоздем по одной прямой линии, с которой он не давал сходить истине. Другие наслаждались изящною, стройною и спокойно-мелодичною речью К. А. Поссе (профессор математики), которого слушали даже иные юристы, не понимавшие зачастую содержания его лекции, но проникавшиеся их “музыкальностью” и “убедительностью”. Третьих привлекал О. Д. Хвольсон (известный физик), замечательно ясно и просто излагавший то, что казалось таким трудным и запутанным, умело подчеркивавший существенное и манивший в дебри дальнейшего изучения предмета. Но громадное большинство нас отдавало пальму предпочтения Дмитрию Ивановичу, который обладал прирожденным даром захватывать аудиторию и мощно властвовать над нею.

Трудно отдать себе отчет в том, чем достигал он этой власти над нами. Одно можно сказать с достоверностью — не внешними приемами, которые всем: и интонациею, и жестикуляциею, и построением речи — были далеки от того, что считается отличительными чертами настоящего оратора.

По интонации речь Менделеева была незаурядною и разнообразною, но интонация эта не столько стояла в тесной внутренней связи с содержанием, сколько зависела от настроения Дмитрия Ивановича и от отклонений от параллельности хода речи и хода мыслей.

Иногда мысли Дмитрия Ивановича так быстро сменялись одна другою, так бежали одна за другою, что слово не могло поспеть за ними, — и тогда речь переходила в скороговорку однообразного, быстрого ритма на средних нотах. А иногда словесное выражение мыслей не приходило сразу, и Дмитрий Иванович как бы вытягивал из себя отдельные слова, перерывая их многократными “мм… мм… как сказать” и произнося их медленно на высоких, тягучих, почти плачущих нотах, — и потом внезапно обрушивался отрывистыми низкими аккордами, бившими ухо, как удары молотка. Будь я музыкантом, я, думается, мог бы положить лекцию Менделеева на музыку, — и любой из тех, на чью долю выпало счастье его слушать, безошибочно узнал бы звуки этого мощного голоса, переходившего от ясно слышного в последнем углу аудитории шепотка к громоподобным возгласам.

Внушительна бывала жестикуляция этого старца с небольшою бородкою и с копною длинных волос, которыми он иногда выразительно встряхивал. Он то как бы отстранял рукою какие-то препятствия, то широким жестом, обыкновенно левой руки, как бы захватывал все вокруг, то как бы манил к себе что-то.

Точно так же разнообразна была и самая конструкция речи. Фразы Менделеева не отличались ни округленностью, ни грамматическою правильностью: иной раз они были лаконически кратко выразительны, иной раз, когда набегавшие мысли нажимали друг на друга, как льдины на заторах во время ледохода, фразы нагромождались бесформенно: получались периоды чуть не из десятка нанизанных друг за другом и друг в друге придаточных предложений, зачастую прерывавшихся новою мыслью, новою фразою и то приходивших, — после того как сбегала словами эта нахлынувшая волна мыслей, — к благополучному окончанию, то остававшихся незаконченными.

Эти особенности речи Менделеева особенно ясно бросались в глаза мне, когда я, записывавший все его лекции стенографически, дешифрировал свои записи, из которых я и буду приводить дословно примеры в дальнейшем. Не будучи достаточно хорошим стенографом, я ясно вижу теперь, что при записи мною были допущены некоторые описки, а при дешифровке — некоторые ошибки, но я не решаюсь исправлять их теперь, через 20 лет, и буду приводить слова Менделеева так, как они были тогда мною дешифрованы.

Попробуйте передать короче, выпуклее и своеобразнее мысли, вложенные Дмитрием Ивановичем в такие, например, фразы:

“Гораздо реже в природе и еще в меньшем количестве — оттого и более дорог, труда больше, йод”.

“Общежитие, история поставили серебро рядом с золотом, и периодическая система ставит их так же, как и медь, в один и тот же ряд”.

“Не только от энергии Солнца, летом усиливающейся, но и от измененной влаги, количества водяных паров лето так отличается от зимы”.

И попробуйте вместе с тем разобрать грамматически такие периоды:

“Как раз в это самое время (во время открытий Кирхгофа и Бунзена по спектральному анализу) мне пришлось жить там и мне пришлось быть свидетелем возрождения этой блестящей части естествознания, которая с тех пор получила самостоятельность и весьма важное значение во всем естествознании, потому что дозволила анализировать при помощи света не только тела доступные, но и отдаленнейшие светила и явления, недоступные прямому соприкосновению с ними, а, однако, посылающие к нам свет, анализ которого дал нам возможность решить то, о чем мы не могли даже осмеливаться думать разрешать”.

Попадались у Дмитрия Ивановича часто фразы, разрезанные на части и не всегда благополучно сраставшиеся: то фраза перебивалась просьбою закрыть форточку, то указанием на ход опыта, то нетерпеливым обращением к лаборанту, которому приходилось зачастую чувствовать на себе нервность и раздражительность Дмитрия Ивановича, то разысканием препарата (следует заметить, что у него было тогда уже не особенно хорошее зрение, а VII аудитория, где он читал, была довольно темною), то новою мыслью и новою фразою…

В аудитории Менделеева была толпа стремящихся к науке студентов, и был профессор университета, в самом полном смысле этого слова. Профессор этот старался при случае выяснить нам назначение университета, выяснить нам, что мы должны взять от университета, что должны ему дать и как должны будем мы пользоваться взятым, выйдя из университетских аудиторий и лабораторий в жизнь.

Вот, например, какой последний завет дал он нам — последний, потому что это была последняя лекция его как профессора С.-Петербургского университета — студентам:

“Но не для того мы здесь и не для того учреждаются университеты, чтобы получались только дипломы и чтобы получалось знакомство с предметом, с его… как сказать, в его прошлом. Это — одна сторона, это — неизбежно, это — сторона, можно сказать, первичная, но есть и другая высшая сторона, которая и дает то… дает тот оттенок университетскому знанию, который должен быть назван духом университета.

Вы знаете сказки, в которых говорится о том, что приходит кто-то и говорит: «Фу, русским духом пахнет!» Вам это непонятно, вам это в детстве кажется чем-то даже смешным.

Когда поживете, тогда увидите, что есть во всем, что сложилось, что образовалось, что имеет влияние, что имеет значение, — есть во всем нечто неуловимое, что люди в первичном образе всегда изображали в виде духа, т. е. воздуха. Вы в курсах философии узнаете, что первые учения философские старались весь мир понять при помощи представлений о воздухе или духе проникающем все… Это самое первоначальное представление у всех народов, так или иначе, сказалось даже в словах… между воздухом и духом есть всегда, во всех… у всех… первичных понятий, а следовательно, и в языке, ибо и он тогда слагается, когда еще первичные понятия слагаются, — есть, как сказать, единение.

Так есть и в университетах свой дух. Не состоит он вовсе в том… в чем, может быть, многим из вас он представляется; нередко кажется… что он состоит, или нередко может казаться, по крайней мере, что он состоит в каком-то… влиянии на общество каким-то особенным образом… У нас, где образование еще, можно сказать, не привилось твердо и крепко, такого рода некрепкое и нетвердое представление очень развито, а потому, заканчивая курс, я хочу сказать о том, как, в чем состоит истинный университетский дух, в чем его суть, откуда берется эта душа университетская, совершенно особенный оттенок кладущая на тех, кто с внутренней стороны… душою к университету прилежит.

Д. И. Менделеев во главе экспедиции на Урал. Сидят: Д. И. Менделеев (справа) и С. П. Вуколов (слева). Стоят: П. А. Земятченский (справа) и К. Н. Егоров (слева). 1899 г.

Этот дух состоит исключительно и всецело, в существе, только в одном: в стремлении достигнуть истину, во что бы то ни стало, — не практическую пользу, не личное улучшение, не каких бы то ни было этих политических или экономических улучшений, — все это сбоку, все это придатки, все это есть не что иное, как атрибуты, члены основного, одного, исключительного стремления, это — достижения истины во что бы то ни стало и как бы то ни было, — но только истины в том виде, в каком она… ее можно достигнуть. Не в том, чтобы, отпирая храм ключом, прямо пойти сдернуть завесу сокрытой истины, — ничего нету, сказки, пустое! Ничего такого нету, никакой такой завесы нет: истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в физике, и в истории, и в языкознании, — во всем том, что направлено к отысканию истины, — оттого-то это все и соединяется в университете.

Не практическая польза, а вот стремление достигнуть эту истину с разных сторон, — а она одна, — и мы видим и знаем, чем дальше живем, тем больше убеждаемся, что, пойдем ли мы со стороны истории, пойдем ли мы со стороны астрономии, или химии, — все до одного доходим. Я бы его вам открыл, сказал бы, как я всюду говорю, что могу и знаю, если бы пришло уже в сознание окончательно начало всех начал, — не думаю я, что оно будет еще, так сказать, доступным само по себе, — но близко подходить к этому пределу люди могут, можно сказать, и будут достигать и подходить к нему, — и каждый шаг вперед будет действительно двигать людей в понимании истины. И вот это-то стремление к пониманию истины во всей ее чистоте и совершенстве и составляет единственный, истинный дух университетов…”

Это стремление к истине — не только в смысле усвоения уже известного, но и в смысле открытия неизвестного — Менделеев при каждом удобном случае внушал нам, внушал нам или самим содержанием своих лекций или специальным указанием на этот смысл университетского преподавания.

Уже на одной из первых лекций Менделеев бросал нам такие слова — и бросал их среди фразы о температуре диссоциации воды: “Наука бесконечна, в ней являются с каждым днем новые и новые задачи, и университетское образование должно стараться возбудить желание внести свою лепту в сокровищницу науки”.

Но еще более, чем такие непосредственные внушения, действовал на нас самый способ изложения Менделеевым неорганической химии. Я не буду говорить здесь о стройности плана этого курса — с этим знаком всякий изучавший его “Основы”, а укажу на то, что Менделеев делал из этого курса как бы энциклопедию естествознания, связанную основною нитью неорганической химии. Экскурсы в область механики, физики, астрономии, астрофизики, космогонии, метеорологии, геологии, физиологии животных и растений, агрономии, а также в сторону различных отраслей техники, до воздухоплавания и артиллерии включительно, — были часто в его лекциях. И эти экскурсии были всегда вполне уместны, никогда не были слишком длинны и детальны и освещали соответствующий вопрос неорганической химии едва ли не ярче и не живее, чем какие-либо чисто химические примеры. Никогда не терял он при этом из виду главной цели и основной цепи своего изложения, и если случалось ему отойти слишком далеко в сторону, он умел вовремя остановиться.

При этих экскурсиях Менделеев большею частью оставался на почве чистой науки, так как он, как видно уже из приведенных цитат, отрицал утилитарную цель университетского преподавания, но тем не менее он часто обращался к практическим вопросам, как ввиду тесной связи техники с наукою, так и ввиду того, что он старался приготовить из нас будущих деятелей на пользу России.

Сравнительно редко обращая наше внимание “на то обстоятельство, что участие в прогрессе научном — в особенности со стороны опытов — все более и более, а в особенности в таких странах, как Англия и Франция, — принимают участие часто техники, заводчики, потому что чрезвычайно тесна зависимость между чисто абстрактной наукой и прямыми ее приложениями к жизненным отношениям”, Менделеев особенно настаивал на роли “фонаря науки” в технике и промышленности. Говоря, например, о каменном угле, он указывал нам, что “на поверхности находящийся каменный уголь очень редок, его надо отыскать в глубине. Как же не повременить, пока не узнаешь, что здесь стоит затрачивать большие деньги, чтобы прорыть фундаментальные колодцы, устроить подъемные машины и т. д., если не иметь фонаря науки для того, чтобы осветить эти подземные глубины. Без этих знаний подобного рода предметы никоим образом не могут выступить, и потому-то везде мы видим, что развитие промышленности, обоснованной на минеральном топливе, всегда, так сказать, находится в соответствии и в теснейшей связи с развитием научных знаний”.

И нам он часто горячо проповедовал необходимость светить этим “фонарем науки”. Вот, например, отрывок из той же лекции на сходке:

“Вот вас большое количество собралось здесь слушать химию (лукавый взгляд Менделеева при этих словах показал нам, что в них заключалась заметная доля иронии), — и по аудитории пронесся смешок, разделенный и Менделеевым, который продолжал далее свою мысль, лишь несколько приспособляясь к не совсем обычному составу слушателей. И если рассеются благодаря вам, через вас сведения о том, как богата Россия во многих отношениях, какие в ней естественные богатства, ждущие образованных людей для того, чтобы они принялись за дело”.

Та же нота необходимости приняться за разработку богатств России, те же указания на наличность этих богатств были обычными — всегда образным, всегда ярким — как бы припевом к лекциям Менделеева, о каком бы материале ни говорил он. Вот несколько отрывков этого рода:

“Россия отправляет за границу массу костей и получает массу клея. Вы это должны прекратить, ваше дело — дело будет, если вы химией занимаетесь в самом деле, к России прививать эти понятия, распространять их и делать невозможными впредь подобные экономические неудобства”…

“…Надо думать, что придет время, что мы не только перестанем покупать соду заграничную, как мы до сих пор покупаем, но вследствие природных месторождений и дешевизны, как сырья, так и труда, будем напротив того снабжать мир нашими содовыми продуктами”.

И он предостерегал нас от расхищения естественных богатств России, убеждал нас вносить “светоч знания” в эти вопросы, указывал, что в этом — наш долг».^{256}

Вейнберг Б. П. Из воспоминаний о Дмитрии Ивановиче Менделееве как лекторе. Томск, 1910.

«В 1893 году судьба свела меня с гениальным, мудрым и вместе с тем с чрезвычайно своеобразным человеком — Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Моя работа совместно с ним принадлежит к самым отрадным воспоминаниям моей жизни.

У С. Ю. Витте родилась мысль создать в России научное учреждение по метрологии, так как до того времени почти не было никакой заботы об организации в нашей стране надзора за мерами и весами.

Д. И. Менделеев составил широко разработанный проект деятельности Палаты мер и весов как научного учреждения и вместе с тем главного руководства по применению мер и весов в практической жизни. Надо было позаботиться о заказе эталонов метрических мер и весов. Для этого Дмитрий Иванович был командирован за границу. Между В. И. Ковалевским и Д. И. Менделеевым возникла переписка. По возвращении из командировки Менделеев энергично готовился к открытию Главной палаты мер и весов.

Частые деловые посещения Менделеева еще более укрепили мои симпатии к нему. Надо было близко знать редкую душу этого человека, чтобы не придавать значения часто резким и колючим выходкам с его стороны.

Так, однажды я посетил его и озабоченно спрашиваю: “Можно ли покурить?” Он ответил: “Нечего задавать нелепых вопросов, когда сам хозяин курит”…

Помню я его радость, когда он за 50 руб. купил французскую Энциклопедию у знакомого букиниста, который случайно нашел ее в одном богатом помещичьем доме.

Приходит ко мне как-то очень взволнованный Дмитрий Иванович. Он мне сообщил о своем горе. На здании Главной палаты мер и весов под руководством одного придворного архитектора приступили к строительству башни для установки маятника Фуко. Менделеев мне сообщил следующее: “Я взялся сам за это дело, отказавшись от услуг придворного архитектора. И, представьте себе мой ужас: в стене образовалась трещина. Я ее заклеил бумажкой для проверки. Бумажка порвалась, и я теперь в большом горе. Зачем брался я за это дело?”

Стоявший тогда во главе торгового флота князь Александр Михайлович сильно содействовал осуществлению замысла адмирала С. О. Макарова предоставить в его распоряжение (ледокол) “Ермак” для того, чтобы попытаться пробиться к Северному полюсу. Деятельное участие в осуществлении этого плана принимал и Дмитрий Иванович. Он сильно содействовал снаряжению “Ермака” всем тем инвентарем, который был нужен для научных исследований во время экспедиции, причем основательно рассчитывал, что руководство всей научной частью будет поручено ему — Менделееву. По этому поводу между Макаровым и Менделеевым произошли существенные разногласия, и Менделеев должен был отказаться от участия в экспедиции.

Ф. И. Блюмбах, Н. Г. Егоров, Д. И. Менделеев, Ф. П. Завадский и А. И. Кузнецов в Главной палате мер и весов 19 февраля 1901 года перед отправлением в Сенат для замурования русских прототипов

“Ермак”, как известно, потерпел несколько аварий и для ремонта был отправлен в Нью-Кэстль (Англия). Ремонт обошелся в несколько сот тысяч рублей. Тогда же возник вопрос, стоит ли продолжать попытку Макарова. Комиссия под председательством адмирала А. А. Бирилева, при моем участии, признала, что от такого замысла нужно отказаться.

Но мысль о Северном полюсе не покидала Менделеева. Однажды рано утром он зашел ко мне в министерство в сильно возбужденном состоянии.

“Я много потратил труда, — сказал он с беспокойством, — чтобы попытаться найти надежный путь к Северному полюсу. Для нас это имеет огромное значение как ближайший путь к Дальнему Востоку. Вот мой проект с необходимыми картами и графиками, переписанный в нескольких экземплярах. Я твердо решил привести его в исполнение, уверенный в удаче настолько, что беру с собой дорогих мне Анну Ивановну и сына Ванюшу. Мне хочется сделать доброе дело для моей Родины. Вот вам один экземпляр моей работы, поезжайте к великому князю Александру Михайловичу и попросите его помочь мне так же, как он помогал адмиралу Макарову”. Я сказал, что еду сейчас к великому князю, но на успех не рассчитываю.

Князь отнесся несочувственно, не взял от меня экземпляра проекта и сказал: “Такому дерзкому человеку, как Менделеев, я помочь отказываюсь”. Я вернулся от князя с большим огорчением и сообщил Дмитрию Ивановичу о своей неудачной миссии.

Он между тем сидел у моего камина и нетерпеливо меня поджидал. Он курил свои “крученки” одна за другой. Тут же Менделеев молча бросил все экземпляры своего проекта в камин. Во всяком случае, сколько мне известно, после его кончины ни одного экземпляра проекта не оказалось.

Д. И. Менделеев был убежденный защитник и деятельный проводник развития индустрии, считая, что только планомерным и рациональным сочетанием двух основных отраслей народного хозяйства — сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности — можно поднять его на высокий уровень. В пример он часто приводил Соединенные Штаты Америки, где совместная работа в этих областях уже проявила свои плодотворные результаты. Он вкладывал много мысли и энергии для подъема промышленности и освобождения ее от иностранного импорта. Он принимал деятельное участие в установлении разумной покровительственной системы нашей индустрии, он выступал на защиту ее устным и печатным словом.

К нему часто обращался министр финансов С. Ю. Витте с просьбой в письмах к царю отпарировать нападения наших аграриев на индустриальное направление нашей экономической политики. Партия наших аграриев все более старалась убедить царя в том, что Россия должна быть земледельческою страною, что фабрики и заводы у нас создают тревогу и беспокойство, вносят в страну субверсивные идеи… Николай II все более становился на их точку зрения и, между прочим, просил Менделеева и меня представить веские доводы против такой тенденции как с точки зрения обороны страны, так и будущего экономического развития государства. Я составил записку несколько в юмористическом духе, развивая ту мысль, что идиллические идеалы Жана Жака Руссо приведут нас к падению материальному и духовному. Ссылаясь, между прочим, на Вильгельма Рошера (немецкий экономист), который доказывал, что чисто земледельческие страны обречены на бедность и политическое бессилие, Д. И. Менделеев еще ярче и выпуклее высказался против одностороннего домогательства аграриев…»^{257}

Ковалевский В. И. [Воспоминания]. Сб. «Вопросы истории естествознания и техники», вып. 13. М., Изд-во АН СССР, 1962, с. 103–105.

«…В 1898 г., а именно в конце этого года, был по моей инициативе заказан ледокол “Ермак”; ближайшей целью сооружения этого громадного ледокола была у меня та мысль, чтобы, с одной стороны, сделать судоходство в Петербурге и других важных портах Балтийского моря в течение всей зимы, но главным образом попытаться, нельзя ли пройти на Дальний Восток через северные моря, по северному побережью Сибири. Ледокол этот был сооружен при ближайшем участии адмирала Макарова, того самого Макарова, который геройски погиб около Порт-Артура, будучи во время Японской войны назначен главнокомандующим Дальневосточным флотом…

Этому делу открытия морского пути на Дальний Восток через сибирские прибрежья, а равно плаванию по направлению к полярному полюсу очень сочувствовал также известный наш ученый Менделеев.

…Я помню довольно интересное заседание, которое было у меня в кабинете, в котором принимали участие я, Менделеев и адмирал Макаров. Я поставил вопрос о том, каким образом установить программу для того, чтобы достигнуть намеченной мною цели, т. е. пройти на Дальний Восток к Сахалину через северные моря по нашему сибирскому прибрежью. На это мне Менделеев после размышления, на которое я ему дал время, высказал то убеждение, что для того, чтобы найти путь на Дальний Восток, не следует идти из Петербурга, огибая Норвегию северными морями параллельно нашим северным побережьям, а нужно просто пройти прямо по направлению к Северному полюсу, прорезать Северный полюс и спуститься вниз, что такой переход будет гораздо проще и может быть совершен и гораздо скорее и безопаснее. Адмирал Макаров не вполне разделял это мнение, он находил, что это будет очень рискованный шаг, что благоразумнее будет попытаться идти по направлению нашего северного прибрежья.

Между ними в моем присутствии произошел обмен взглядов. Менделеев утверждал, что не уверен, что то, что он предполагает, может быть вполне реализовано, но что есть гораздо более шансов к тому, что можно прорезать Северный полюс и спуститься вниз южнее. На вопрос Макарова, согласится ли с ним ехать Менделеев на «Ермаке» по плану, им предложенному, Менделеев ему категорически ответил, что по этому плану, т. е. идти на Северный полюс и там спуститься вниз, он совершенно согласен и с ним поедет, тогда Макаров ему предложил с ним ехать, но только не по этому направлению, а опять-таки по нашим северным морям, придерживаясь к сибирскому побережью. Менделеев ответил, что такое плавание и более рискованное и более трудное и поэтому он ехать с ним по этому направлению не согласен. Таким образом, между этими двумя выдающимися лицами произошло в моем присутствии довольно крупное и резкое разногласие, причем оба эти лица разошлись и затем более уже не встречались. Уходя от меня, каждый из них мне повторил: Менделеев, что он во всякое время согласен ехать на “Ермаке” с адмиралом Макаровым на Дальний Восток к Сахалину, прямо прорезывая Северный полюс, а Макаров мне заявил, что он согласен на “Ермаке” ехать к Сахалину, придерживаясь направления параллельно нашим северным прибрежьям. В конце концов ни тот, ни другой проект не осуществился, отчасти вследствие этого разногласия, а отчасти оттого, что Макаров в скором времени был назначен начальником Кронштадтского порта, а затем началась несчастная Японская война…» ^{258}

Витте С. Ю. Воспоминания. Т 2. М., Соцэкгиз, 1960, с. 569–572.

«По летам я гостила в сельце Боблове (Клинского уезда), где у Менделеева была усадьба, но Дмитрия Ивановича заставала там и видала лишь в течение нескольких дней. Кабинет его — самая большая и вместе самая обитаемая комната.

Там стояла узкая железная кровать, письменный стол, большое кресло, несколько стульев, полки с книгами, да куча яблок на полу. И всякий несколько раз на дню забежит то яблочко взять, то книжку, и Дмитрий Иванович очень это любил. В Боблове он отдыхал, и никто ему помешать не мог. Он не писал, а только читал, и чтение было легкое. По вечерам ему вслух читала жена. Он гулял, т. е. выходил посидеть в “колонию” (уголок сада, обрабатываемый младшими детьми), но долго отдыхать не мог и больше трех недель подряд в Боблове не выдерживал…

Кабинет в городе был иной, и войти в него свободно, кроме жены и детей, можно было немногим избранным. За служащими в Палате он обыкновенно посылал сам, но при надобности они, разумеется, были к нему вхожи.

Входит посетитель; Д. И. предлагает сесть в кресло и сейчас же кричит: “Стойте! На книгу не сядьте!”

Посетитель вскакивает, берет с кресла фолиант и не знает, куда его девать — стол завален книгами и бумагами: “Ах, уж сели, так сидите! Садились бы на книгу…”

Посетитель кладет книгу на кресло и намеревается на нее сесть. “А, да держали в руках, так уже клали бы на стол, что ли! Да уж сидите! Время-то идет!”

Как только Дмитрий Иванович заметит, что произвел угнетающее впечатление, кончено: взволнуется, наговорит грубостей и едва не прогонит, а сам будет тяжело страдать.

Все это происходило от застенчивости, необычайного волнения перед новым человеком, и, когда он кричал, он кричал в сердцах на себя самого.

Первая встреча решала судьбу отношений. Если посетитель не испугается, а ответит спокойствием, он угомонится и польется у них интересная беседа.

Немногие понимали этот нрав, а если понимали, то не владели собой, не умели скрыть своего переполоха, и тогда их отношения навсегда оказывались тяжкими: одного пугали, другого раздражали…

…Кончила я курсы, мечтала получить школу на Шлиссельбургском тракте: мне уже были дороги налаженные там чтения и занятия с рабочими Обуховского завода. Это дело не вышло.

В моих надеждах и огорчениях принимали участие Анна Ивановна и Иван Михайлович Чельцов (ученик Менделеева). Последний уже спрашивал, каковы мои сведения в области химии. Я угадывала, что он хочет устроить меня в своей лаборатории, но угадала и его колебания. Ведь тогда существовал “женский вопрос” во всей силе. Женщины на научной работе насчитывались единицами. Чельцов боялся трений не столько со стороны начальства, сколько со стороны самих служащих. За советом он поехал к своему учителю и другу. Менделеев ответил:

— Отлично! Возьмите барышню! У меня в университете была одна еврейка. Ух, какая работница была! Непременно возьмите!.. Только я знаю, о ком вы говорите… Я сам ее беру!

Иван Михайлович отступил. Хотя, как он мне потом говорил, я проигрывала материально, но он понимал, какое для меня было счастье иметь руководителем Менделеева.

Об этом соревновании в области “женского вопроса” я узнала года два спустя, а тогда дело представлялось так.

Пришла к нам в Новый год (1898) Анна Ивановна и сказала, что у ее мужа есть временная работа вычислительного характера и чтобы я завтра же шла к Дмитрию Ивановичу.

…Я знала, что порог кабинета, кроме жены и дочерей, переступали только две женщины: М. И. Ярошенко (вдова художника; Дмитрий Иванович любил живопись, понимал ее, и его ближайшими друзьями в свое время были художники Ярошенко, Куинджи и Репин) и М. А. Семечкина. Обеих он уважал за выдающийся ум и любил с ними беседовать.

Велик был мой трепет перед порогом кабинета, но чутье подсказало, как вести себя, и самообладание выручило. Менделеев с первых же слов подчеркнул, что работа временная, и я могу исполнять ее по желанию: или дома, или в Главной палате мер и весов. Я предпочла второе. Затем он начал объяснять, в чем она будет заключаться: “Будете декременты вычислять. Возьмете бумагу квадраченую, сошьете… э-э-э… тетрадь примерно в писчий лист, станете писать элонгации… э-э-э… А! Черт побирай! Если я все объяснять должен, так мне самому легче вычислить”.

Это Дмитрий Иванович прокричал во весь голос. Но я успела уже рассмотреть его глаза. Они всегда казались щелками, но если он их хорошо раскроет, они большие, синие, чистые.

В это мгновение вместо испуга я почувствовала прилив нежности. “Совсем как мой папа”, — пронеслось в голове, и я ответила спокойно: “Ничего, Дмитрий Иванович, я посмотрю и все пойму”.

Менделеев, молча пристально посмотрел на меня: “Я вас к Василию Дмитриевичу направлю: он для вас будет значить примерно то же, что я для него. А сам я разговаривать с вами не буду: я ведь корявый. Заплачете, пожалуй, краснеть будете. Я не могу! Через него все! Все через него-с! Когда думаете-с начать?”

“Завтра”.

“Не надо-с! Тяжелый день. Во вторник приходите”.

Аудиенция кончилась, и я встала, чтобы уйти, но меня остановил грозный окрик: “Карандашей не уносить! Куда карандаш забрали?”

Я сообразила, что Дмитрий Иванович заподозрил меня в рассеянности, и, улыбаясь, быстро показала ему пустые руки, даже пальцы растопырила.

Менделеев засмеялся: “Х-х-х! Бывает ведь! Я сам уношу”.

Может быть, это незначительное обстоятельство послужило к тому, что между ним и мной никаких посредников не оказалось, и решило навсегда характер наших отношений, всегда мягких и доверчивых.

Через пять дней Дмитрий Иванович звонил проф. Чельцову: “Возьмите к себе барышню в лабораторию. Я так смотрю, что это полезно для смягчения нравов. Обо всем ведь приходится думать. И сейчас заметно уже у нас: пятый день не ругаемся. Чище как-то стали!”

…Итак, я сижу и вычисляю с пылающими щеками и бьющимся сердцем. Место мне указано самим Менделеевым рядом с его кабинетом. Вычисления несложные пока, но материал огромен, и результат должен совпасть с менделеевским. От качества моей работы зависит ее превращение из “временной” в постоянную.

Я отлично понимаю, что название “временной” придумано на случай, если я окажусь негодным работником. Я здесь первая женщина. Если попытка окажется неудачной, я посрамлю не одну себя. И потому щеки пылают. Для требуемой точности мне необходимы восьмизначные логарифмы, единственный экземпляр их лежит в кабинете Менделеева на его письменном столе, а сам Дмитрий Иванович погружен в работу.

Менделеев — великий ученый, а я начинающая сошка. Он управляющий Палатой, а я вольнонаемный калькулятор на временной работе. Как быть? Сам Дмитрий Иванович, ссылаясь на “корявость” своего характера, приглашая меня, упоминал, что будет говорить со мной через третье лицо. Идти искать его? Докладываться? Это, в сущности, мешать работе. Э! надо попросту: только бы не помешать. И я вошла тихонько в кабинет, взяла логарифмы из-под носа пишущего и бесшумно удалилась. Он поднял голову, взглянул, как на неизбежное появление привычной вещи, и вновь углубился.

Вернулась я на место с чувством “охотника” на войне, сделавшего удачную вылазку. Среди дня Дмитрий Иванович вошел ко мне в сопровождении одного из сослуживцев с предложением ознакомиться со счетными машинами и выбрать для себя одну из них:

“Вот, Василий Дмитриевич говорит, что на машинке Однера скорей обучитесь, но она стучит, может быть, на нервы действует, а французская машинка, та мягче, но зато на ней трудней обучаться. Ну, уж там сами смекайте”.

Видимо, Менделееву очень понравилось внимание к моим нервам, а чтобы понять это, надо знать его отношения к дамам. Насколько я могла уже тогда заметить, они у него разделились на три категории. К первой относились те, которые, бывая у его жены Анны Ивановны, вставали со словами: “Ну, а теперь я зайду к Дмитрию Ивановичу”. И заходили без доклада в кабинет и беседовали. Таких было только две на свете.

Ко второй категории относились дамы, которые во мнении Дмитрия Ивановича по своему положению заслуживали его внимания. Это были большей частью жены его друзей. Узнав об их присутствии, Менделеев на несколько минут выходил в гостиную их “занять”.

К третьей категории относились все остальные дамы, которых Менделеев считал существами эфирными, с нежными нервами, существами, которые на все могут обидеться и расплакаться от всякого вздора. Он первое время относил и меня к этой категории, но все же присутствие такого существа в Палате считал полезным ради смягчения нравов. Особенно нравилось ему вдруг появившееся “тонкое обращение”. Однажды во время беседы моей с ним третий собеседник встал и предложил мне свой стул. Менделеева это умилило: “О-о! Сейчас видно, что молодой! Вот и догадался. Мне бы, старику, никогда не догадаться, а молодой сейчас заметил. Отлично! Отлично!” Так я начала работать. Официально служба начиналась в 11 часов. Приходя к 10, я уже находила Менделеева в кабинете, брала у него работу и уходила в 6 часов, а он оставался еще в кабинете. Он писал тогда замечательный труд “Опытное исследование колебания весов”. Великий химик поправлял Галилея, который, как известно, считал колебания тяжелого маятника изохронными, т. е. считал, что большие и малые размахи совершаются в одинаковые промежутки времени. Время он измерял биением своего пульса. Менделеев, стоявший теперь во главе всяких измерительных вопросов, обратил внимание на то, что последующие и современные физики, обладая уже точными измерительными приборами, брали на веру галилеевское утверждение, сам утвердил сейчас же убывание времени с убыванием размахов, и стал искать законы этого убывания.

Огромное число наблюдений подвергалось математической обработке, которой я призвана была помогать. Часто во время занятий дверь кабинета распахивалась, Дмитрий Иванович, приятно взволнованный, садился рядом в кресло, закуривал и делился только что сделанными выводами. Можно представить себе счастье и гордость девочки, выросшей в атмосфере поклонения менделеевскому имени и удостоившейся теперь великолепного счастья первой узнать о стадии развития научной мысли гения. Это польстило бы и зрелому человеку.

На пятый день моей работы Дмитрий Иванович позвал меня к себе: “Надо сглаживать ряды наблюдений. Изволили заметить, давал вам формулы сглаживания Скиапарелли. Это недостаточно. Надобен метод Чебышева. Мало кто им владеет. Кроме меня, может быть, пять человек в России. Так вот, если бы вы им овладели, были бы ценным человеком. Вот-с возьмите, тут в моей книжке найдете об этом способе, а вот мои расчеты. Может быть, поможет. Исчислите формулу для 25 наблюдений. Одолеете? А?”

Одолею. Надо одолеть. Опять пылают щеки, и бьется сердце, словно на страшном экзамене, но у себя в комнате, в ночной тиши. Утренний свет застал меня за исчисленной уже чебышевской формулой для двадцати пяти наблюдений. С какой гордостью я протянула Менделееву свои расчеты. Он был доволен.

В тот же день я узнала от делопроизводителя, что зачислена в лаборанты Главной палаты мер и весов, а на мой вопрос, какие надо представить документы, коротенький и толстенький Андрей Иванович горестно махнул рукой: “Говорил ему, а он «нагрубил». У меня, говорит, не полицейский участок, чтобы документы разбирать. Мне работники нужны, а не их документы. Так что не беспокойтесь. Представление так напишем”.

“Нагрубил” на языке Андрея Ивановича означало, что Дмитрий Иванович раскричался. Постоянно он возвращался от Менделеева (большей частью делопроизводителя требовали на квартиру к Дмитрию Ивановичу: в Палате как-то времени для делопроизводских интересов не хватало) грустный и на вопрос, что с ним, со вздохом отвечал: “Нагрубил”. И, когда рассказывал подробности, видно было, с каким благодушным юмором он переносит эти “грубости”.

И мало-помалу стало мне ясно, что все любят Менделеева, но только одни боятся его, а другие, правда, немногие, — нет. Первые волнуют Дмитрия Ивановича, а вторые действуют успокоительно.

Итак, я уже не на временной работе, не калькулятор, а лаборант, и Дмитрию Ивановичу, никуда уже не выходившему из дому, пришлось ездить в наемной карете к министру финансов Витте испрашивать разрешения на допущение женщины к службе в Главной палате мер и весов. Такие были времена.

К концу первого месяца моей службы Менделеев позвал меня к себе в кабинет, сказал, что место у меня постоянное и, кроме того, такое же место он может предоставить еще одной барышне по моему выбору: “Есть ведь на примете подружка? Я ведь понимаю, что вам одной скучно, надо и поболтать вместе и посмеяться, да и работы много вычислительной: я вон отрываю таких лиц, у которых и без того дела много. А у меня такой план, чтоб женщины в Палате упрочились. Ну-с, так вот, и зовите хоть сейчас”. Через два дня я сидела рядом с моей подругой — Е. Ф. Эйдимионовой. К моей сотруднице, девушке действительно очень застенчивой, Дмитрий Иванович относился очень бережно и боялся иметь с нею дело, ценя, однако, ее работу. “Я уж с ней через вас буду разговаривать. А то она краснеет. Я не могу…”

Действительно, Е. Ф., белокурая блондинка с нежной кожей, краснела до слез, когда Дмитрий Иванович обратился к ней раза два. Поэтому Менделеев давал ей работу и нужные разъяснения через меня.

Вдвоем работать стало в самом деле веселей и много покойней. Возьмем с утра у Дмитрия Ивановича свой “урок”, посоветуемся и защелкаем арифмометрами. Кругом тишина…

Но вот однажды к нам донеслось из кабинета: “У-у-у! Рогатая! Ух, какая рогатая! Кх-кх-кх! (это смех). Я те одолею, я тебя одолею. Убью-у!” Это значит, Дмитрий Иванович бился над неуклюжей формулой и, действительно одолевая ее, при помощи остроумных выкладок превратил в коротенькую и очень изящную. Вообще он был недюжинным математиком, стремившимся всегда найти приемы приложения этой дисциплины к жизненным явлениям (например, применение метода Чебышева к приращению народонаселения в Соединенных Штатах, теоремы Гильдена — к приросту деревьев и проч.). Уставши писать, он выходил к нам отдохнуть, делился своими выводами и предположениями или сообщал нам лестные мнения о нас наших бывших профессоров. Сам Дмитрий Иванович отзывался о нас тоже с большой похвалой, разумеется, в своеобразной форме…»^{259}

Озаровская О. Э. Воспоминания о Д. И. Менделееве.

«Красная нива», 1926, № 51, с. 11–14; № 42, с. 10, 11.

«Должность я занимал незначительную и лично сталкиваться с Д. И. Менделеевым мне не приходилось. Я и не надеялся на это, так как не знал за собой никаких заслуг, которые могли бы что-либо значить в глазах такого человека, как Менделеев, и не считал себя вправе рассчитывать на внимание великого ученого. Но случилось иначе.

Однажды во время занятий приходит служитель Главной палаты Михаил Петрович Тропников, который одновременно обслуживал Дмитрия Ивановича на квартире, — топил печи, выполнял разные поручения. Обращаясь к А. И. Кузнецову (секретарь Главной палаты мер и весов), Михаил Петрович говорит: “Дмитрий Иванович просит Скворцова к себе на квартиру”.

А. И. Кузнецов, мой непосредственный начальник, сейчас же подозвал меня: “Управляющий зовет вас к себе. Идите скорее, а то он не любит, когда медлят, и рассердится. Только вы не называйте его «ваше превосходительство». Хоть он и в генеральском чине, а терпеть не может, когда его величают «превосходительством”.

У меня душа в пятки ушла, спрашиваю, зачем меня зовет Дмитрий Иванович. А. И. Кузнецов ответил, что не знает. Я пошел…

Титульный лист книги «Уральская железная промышленность в 1899 г.», изданной при участии Д. И. Менделеева. 1900 г.

…Дойдя до квартиры Менделеева, я остановился и долго не решался нажать кнопку электрического звонка. Наконец набрался храбрости и позвонил. Михайло открыл дверь и пошел докладывать о моем приходе.

Вот наконец я вхожу в кабинет Дмитрия Ивановича. Он сидит за большим письменным столом, уставленном книгами; на столе лежат также разные бумаги, стоит большая чашка с чаем, стеклянная коробка с табаком. Дмитрий Иванович продолжает что-то писать. Я подошел и жду, а сам рассматриваю кабинет. Меня поразили большие размеры кабинета, прекрасная, как мне тогда казалось, обстановка, множество шкафов с книгами, а также развешанные по стенам картины и гравюры.

Окончив писать, Дмитрий Иванович сказал: “А, здравствуйте, садитесь”.

Я сел.

“Знаете, — говорит он, — я стал стар и плохо вижу: мне трудно теперь самому читать и писать, рука дрожать стала, пишу неразборчиво. Вот я и хочу, чтобы вы мне стали писать, что я буду диктовать да и читать тоже. Ну, были бы моим секретарем”.

“Дмитрий Иванович, у вас ведь есть секретарь”,— сказал я, имея в виду секретаря Главной палаты.

“Так то секретарь казенный, палатский, — возразил Дмитрий Иванович, — а я хочу, чтобы вы были моим личным секретарем. Видите, — продолжал он, показывая мне свою рукопись, — как я неразборчиво пишу, какими каракулями”.

Из деликатности я промолчал. В это время входит в кабинет, направляясь в следующую за ним комнату, полная дама, супруга Менделеева — Анна Ивановна.

“Анна Ивановна, вот он, — сказал Дмитрий Иванович, указывая на меня, — находит, что я пишу плохо, каракулями”.

Остановившись, Анна Ивановна с улыбкой отвечает: “Так что же, Дмитрий Иванович, ведь это и правда”.

“Да, да, действительно я пишу теперь очень неразборчиво, — с грустью замечает Дмитрий Иванович, — Так вот, видите ли, — продолжал он, снова обращаясь ко мне, — я буду вызывать вас к себе, и вы будете записывать под мою диктовку или что-либо другое делать; ну, читать, что ли, книгу, газету или письмо”.

Он сказал далее, чтобы я имел всегда наготове пронумерованные листы бумаги и пять-шесть карандашей, очищенных с обеих сторон, так как во время диктовки чинить карандаши и нумеровать страницы будет некогда. Я, конечно, согласился.

“Ну, вот и хорошо… до свидания”,— промолвил Дмитрий Иванович, заканчивая разговор.

Обрадованный, что никакого “нагоняя” не получил, я поспешил возвратиться в Палату и рассказал обо всем своему начальнику А. И. Кузнецову. Он заметил, что работа моя у Дмитрия Ивановича пойдет мне на пользу, что Дмитрий Иванович хороший, добрый человек, хотя с первого раза он и производит впечатление сурового и строгого…

…С тех пор началось мое более близкое знакомство с Д. И. Менделеевым. В первое время он, по мере надобности, вызывал меня к себе в часы занятий записывать под диктовку только официальные письма и доклады, касающиеся Главной палаты. Помню, что, записывая их, я всегда удивлялся умению Дмитрия Ивановича находить неотразимые для начальства доводы в пользу того, о чем он просил.

В одно из посещений Дмитрий Иванович сказал мне, что ему было бы удобнее, если бы я жил на территории Главной палаты, и потому он уже сделал распоряжение предоставить мне комнату в том же здании и этаже, где проживал и сам. Я не замедлил переехать на новую квартиру.

Теперь Дмитрий Иванович стал вызывать меня к себе очень часто по вечерам. Писать приходилось долго, по нескольку часов подряд, причем иногда рука моя уставала до такой степени, что я больше уже не в состоянии был продолжать, и Дмитрий Иванович, видя это, прекращал диктовку. Бывало и так, что он сам, вероятно, утомившись, говорил: “Ну, на сегодня хватит, я устал, надо отдохнуть, приходите завтра часов в шесть, и мы будем продолжать”.

Под диктовку Дмитрия Ивановича я записал несколько знаменитых его произведений — часть “Заветных мыслей” (книга вышла из печати в 1905 г.), “К познанию России” (1906), “Училище наставников” (1906) и др.

Как известно, книга Д. И. Менделеева “К познанию России” содержит в себе очень большое количество цифровых данных, касающихся переписи населения России в 1897 г. Все эти цифры были извлечены по поручению Дмитрия Ивановича и по его указаниям мною и сотрудником Палаты В. А. Патрухиным из 100 томов статистических материалов “Переписи 1897 г.”, доставленных Дмитрию Ивановичу из Центрального статистического управления. Целых два месяца мы “корпели” над материалами переписи, пока не одолели их и не представили результаты своих подсчетов и расчетов на рассмотрение Дмитрию Ивановичу. Я помню, как сейчас, сколько времени потребовало у меня составление только одной сводной ведомости всех цифровых выкладок. Ведомость заняла два листа чертежной ватманской бумаги, склеенных в длину. Мне приходилось влезать на большой чертежный стол и, лежа на столе, вносить цифры в соответствующие графы, которых было свыше 50. Длина этой сводной ведомости составляла 2 м при ширине в 1 м. Полностью в таком виде эта таблица не могла быть напечатана, ибо типография не располагала таким большим количеством цифрового шрифта, и Дмитрию Ивановичу пришлось разбить ее на несколько отдельных таблиц.

Я горжусь тем, что Д. И. Менделеев во вступлении к своему труду “К познанию России” упомянул об “особой помощи”, которую мы с В. А. Патрухиным оказали ему в расчетах, касающихся переписи 1897 г., и выразил нам свою благодарность за эту работу. Книга эта в течение полугода выдержала пять изданий, и я до сих пор испытываю приятное чувство удовлетворения от сознания полезности выполненной мною скромной работы.

В работе Д. И. Менделеева “Училище наставников” мне пришлось принять участие уже одному.

Давнишней мечтой Дмитрия Ивановича, высказывавшейся им неоднократно во многих работах, была организация такого училища, называемого иначе “Профессорским институтом”. Он думал построить этот институт в отдаленном от шумных больших городов месте, на берегу Волги. Д. И. Менделеев приступил к разработке проекта. Здесь было также много разных расчетов. Дмитрий Иванович очень спешил с представлением проекта, рассчитывая на осуществление его в ближайшее время.

“Ну вот, теперь мы скоро поедем на Волгу строить училище, — неоднократно говорил мне Дмитрий Иванович, увлеченный своим проектом. — И вы тоже поедете со мной”,— добавлял он.

Однако развитие народного образования и усиление подготовки высококвалифицированных педагогических кадров не входило в планы царского правительства, и проект Д. И. Менделеева так и остался неосуществленным…

…За это время я довольно хорошо познакомился с его обычаями и привычками.

Упомяну, прежде всего, об обязательном стакане чая, который Дмитрий Иванович предлагал каждому пришедшему в его кабинет посетителю. Обыкновенно бывало так, что, как только придешь к нему, — он сейчас же дает распоряжение служителю М. Тропникову: “Михайло, чаю…”. Через несколько минут приносили стакан чая, очень сладкого, с лимоном и к чаю — печенье или сдобные сухари.

Дмитрий Иванович несколько раз обращал внимание на то, что записывать под диктовку несколько часов подряд очень утомительно, и все хотел как-нибудь облегчить мой труд. Как-то раз приходит он в Палату, направляется в свой служебный кабинет, и я слышу, как он начинает что-то диктовать. Через некоторое время он вызывает меня и говорит: “Вот, послушайте, что я наговорил в фонограф на валик”.

Я вставил резиновые трубки в оба уха и слушаю. Раздается сначала шипение, хрипение, а потом какие-то звуки, очень трудно уловимые и почти неразличимые. Я разобрал только некоторые слова и в их числе очень странные: “Дети в возрасте от 10 до 25 лет…” Я подумал, что Дмитрий Иванович ошибся, очевидно, называя детьми людей в возрасте 25 лет, и надо правду сказать, даже обиделся за себя. Мне не было тогда 25 лет, но я считал себя взрослым, а тут вдруг “дети”.

“Ну, как?” — спросил Дмитрий Иванович.

Я ответил, что почти ничего нельзя расслышать.

“Я мог разобрать только слова, касающиеся возраста детей, да и то, кажется, не совсем их понял, — сказал я. — Мне послышалось, что вы сказали «дети в возрасте от 10 до 25 лет». Какие же дети в 25 лет, они уже взрослыми считаются”.

Дмитрий Иванович откинулся на спинку кресла и засмеялся: “Ха, ха, ха! Да, да, верно, это я говорил. Конечно, какие же это дети в 25 лет. Ну, это я исправлю, ничего, ничего… А вам, понятно, обидно стало. Я ведь сам считал себя уже взрослым, когда мне было 18 лет. Ах, молодость, молодость!”

Помолчав, Дмитрий Иванович сказал:

“Жаль вот, что фонограф нельзя использовать для записи диктовки. Тогда бы и вам было легче с него записывать. Ну да ничего не поделаешь. Приходится бросить эту затею. А вот, знаете, хорошо было бы, если бы вы выучились стенографии”.

Он добавил, что в два-три месяца можно изучить курс, и тогда легче будет записывать диктовку стенографическими знаками. Он тут же дал мне адрес известного ему преподавателя стенографии и добавил, что заплатит за мое обучение. Прошел я курс стенографии, кажется, месяца в три, но применить стенографию для записи диктовок Дмитрия Ивановича решился не скоро. Только спустя некоторое время, почувствовав себя в достаточной степени для этого подготовленным, я перешел на стенографирование диктовок Д. И. Менделеева и продолжал записи, таким образом, до его смерти.

Дмитрий Иванович был, безусловно, добрым человеком и прекрасным начальником, правда вспыльчивым и на вид суровым. Когда он был в плохом настроении, он “распекал” помощников, не выполнивших его указания, используя при этом все ступени музыкальной гаммы. Но он был отходчив и скоро забывал провинности своих сотрудников. Вообще же его отношение к подчиненным было именно отеческим. Он всегда был готов помочь каждому из служащих, словом и делом. Если служащие обращались к Дмитрию Ивановичу как управляющему Главной Палатой с просьбой об оказании им денежной помощи по разным случаям, то отказа в ней никогда не было; хотя бы небольшое пособие, сколько позволяли денежные ресурсы, но все же разрешит выдать.

В отношении младших служащих — сторожей, дворников, мастеровых (как в то время называли рабочих) Дмитрий Иванович установил неписанный закон, по которому все они имели право на небольшую прибавку жалованья в случае рождения у них ребенка. Все эти младшие работники были обеспечены бесплатными помещениями с отоплением и освещением. Надо сказать, что Д. И. Менделееву стоило больших трудов добиться ассигнования средств на строительство квартир для служащих при сооружении нового здания Главной палаты. Царскому правительству чужды были заботы о “маленьких” людях, и государственный контроль категорически возражал против отпуска денег. Государственный совет также отклонил представление Министерства финансов об ассигновании средств на постройку квартир, и Дмитрию Ивановичу пришлось пригрозить отставкой, чтобы получить необходимые кредиты.

За отеческое отношение со стороны Д. И. Менделеева сотрудники его платили ему искренней любовью. Особенно проявилось это в день празднования его семидесятилетнего юбилея 8 февраля 1904 г.

Мы, служащие Главной палаты мер и весов, задолго еще до этого дня обсуждали вопрос, каким способом лучше выразить свои чувства великому человеку и начальнику-учителю. Много было разных предложений и проектов, от самых торжественных до самых скромных. Были проекты ознаменовать юбилей банкетом и поднесением адреса в торжественной обстановке. Но когда узнали, что Дмитрий Иванович чувствует себя не совсем здоровым и вообще уклоняется от всяких торжеств, то порешили ограничиться самым скромным способом выражения своих чувств. Был доставлен такой текст адреса:

“Дорогой Дмитрий Иванович!

При многочисленных и разносторонних трудах, Вы нашли время и возможность создать Главную палату мер и весов, вдохнув в жизнь ее ту научную атмосферу, в которой живется легко и привольно.

В сегодняшний день — день праздника русской науки, когда представители ее чествуют семидесятилетие Вашей жизни, плодами коей так справедливо гордится Россия, — позвольте и нам, ближайшим свидетелям Ваших неусыпных трудов по Главной палате, сказать Вам слово привета и выразить всю ту благодарность, которою мы глубоко проникнуты за Ваши отеческие заботы о нас и нашем учреждении, столь высоко во всех отношениях Вами поставленном…

27 января 1904 г.”

Адрес подписан 34 сотрудниками Главной Палаты. Для поднесения адреса на квартиру Д. И. Менделеева отправилась делегация из представителей служащих Палаты. Дмитрий Иванович встретил ее очень приветливо у себя в кабинете, выслушал адрес, был растроган до глубины души и даже прослезился, как потом рассказывали вернувшиеся делегаты».^{260}

Скворцов А. В. Пять лет с Менделеевым.

«Знание — сила», 1952, № 12, с. 13–17.

«Дмитрий Иванович в последний раз был в Главной палате в четверг 11-го янв. (1907) при посещении ее министром торговли и промышленности. После 2-часового обхода по Палате и по отъезде министра Дмитрий Иванович оставался в своем кабинете еще около ³/₄ часа, был очень доволен посещением и отдал распоряжение Ф. П. Завадскому (помощник управляющего Главной палатой) об изготовлении большого плана помещения Главной палаты на случай подобных бывшему осмотров, для объяснения особенностей устройства различных отделений Палаты. По всей вероятности, Дмитрий Иванович, сильно утомившись, при возвращении домой на сильном ветру (его вел под руку служитель) простудился и уже с утра пятницы почувствовал недомогание и простуду. Приглашенный доктор Покровский, пользовавший Дмитрия Ивановича в последние годы, нашел у него начало сухого плеврита. В субботу Дмитрий Иванович сильно кашлял и чувствовал боли в боку и вечером в последний раз играл в шахматы с лаборантом Гущиным. В воскресенье 14 января Дмитрий Иванович чувствовал себя также дурно, но имел достаточно бодрости и силы работать вечером, в течение целого с лишком часа вести оживленную беседу с одним из посетителей. В понедельник 15 января утром Менделееву стало хуже. Доктор Покровский высказал Анне Ивановне опасение за возможность крупозного воспаления легких и предложил больному лечь в постель. Было решено пригласить на консультацию профессора М. В. Яновского. Около 4-х часов дня явился и. о. секретаря Палаты В. А. Патрухин с обычным докладом, но Дмитрий Иванович чувствовал себя так плохо, что мог только подписать две срочных бумаги (последние). После 4-х часов с большим трудом уговорили его лечь в постель. Приглашен был брат милосердия. Около 11 часов вечера посетил больного профессор Яновский, который после осмотра сказал Анне Ивановне, что началось катаральное воспаление легких, но что сердце и пульс работают нормально.

С этого дня посещал Дмитрия Ивановича ежедневно 2 раза в день (утром и вечером) доктор Покровский, а около 3-х часов дня — проф. Яновский.

Д. И. Менделеев играет в шахматы с художником А. И. Куинджи, рядом А. И. Менделеева. 1904 г.

В среду 17 января в 12 часов Дмитрий Иванович пригласил к себе меня и продиктовал телеграмму Туркестанскому генерал-губернатору с просьбой сообщить Ф. И. Блумбаху о скорейшем возвращении из края вагона Палаты. Он говорил бодро, но чувствовал сильные боли в груди; я пробыл у Дмитрия Ивановича не более 5 минут.

В четверг 18 января, по словам близких, Дмитрий Иванович особенно сильно страдал — его мучили кашель и боли. Во время обеда в постели он сказал своей дочери Марии Дмитриевне: “Надоело жить, хочется умереть”. В пятницу с утра временами впадал в забытье и как будто бредил. Проф. Яновский, посетивший больного около 4-х ч. дня, заявил Анне Ивановне, что сердце Дмитрия Ивановича слабеет, поэтому была назначена еще консультация в субботу в 3 часа дня с проф. В. Н. Сиротининым. Весь день пятницы Дмитрий Иванович тяжело дышал, и в груди слышались хрипы. Около 11 часов вечера он еще узнавал окружающих, причесал волосы и велел надеть очки, а затем заснул. Около 2-х часов ночи бывшая неотлучно в эту ночь у постели Дмитрия Ивановича Марья Ивановна (сестра Анны Ивановны) предложила ему выпить молока, но он отказался, сказав ей: “Не надо”. Не меняя своего положения в постели, Дмитрий Иванович спокойно скончался в 5 часов 20 минут утра (от катарального воспаления легких).

Получив извещение о смерти Дмитрия Ивановича, я по телеграфу сообщил об этом в университеты и другие высшие учебные заведения.

Быстро разнеслось это печальное известие по городу. Множество телеграмм и писем, полученных вдовою Д. И. Менделеева Анной Ивановной, университетом, Физико-химическим обществом, Главной палатой мер и весов, статьи и заметки, помещенные как в русских, так и немецких, английских, американских, французских, итальянских и др. газетах, показали, что утрата Дмитрия Ивановича не только в России вызвала неподдельное горе, но весь ученый мир потерял в нем одного из лучших и популярнейших своих представителей».^{261}

Егоров Н. Г. [О последних днях жизни, о болезни и смерти Д. И. Менделеева].

«Журнал Русского физико-химического общества», 1907, № 39, с. 242, 243.