Последний заезд Кизи Кен

Глава седьмая

Дженни Линн

Джордж безошибочно угадал, куда упорхнула Луиза.

— К этому дешевому, грошовому цирковому рыдвану. Как мотылек на огонек! Твоему коню придется везти нас двоих, Нашвилл.

Толпа вокруг фургона стала такой плотной, что со стороны парка не подступиться. Пришлось дать круг и подъехать к представлению с Далласской дороги. Мы сразу заметили Луизу в толпе.

Буффало Билл сидел в тени своих полотнищ. Женщина с оранжевыми волосами подбирала шесть своих покровов.

Готч расхаживал по откидной площадке фургона, а зазывала завел свою песню. Воинственность в глазах борца сменилась скукой, а слова зазывалы стали еще оскорбительнее и звучали как пощечины.

— Сотня долларов в минуту, вы, пугливые сенотрусы! Всего за десять! Коротких! Маленьких минуток. Кто умеет складывать, знает, что получается тысяча долларов. Тысяча дол-ларей! Серебряными кружочками. Любому коньку, кобылке и жеребенку! У которых хватит пороха влезть на этот квадратный ринг к этому великолепному физическому экземпляру всего на десять минуток!

Он повернулся к Готчу и громко, в расчете на публику, пояснил:

— Я включил кобылок и жеребят потому, Фрэнк, что жеребцов здесь не заметно. Ты хоть одного видел?

Не прерывая ходьбы, Готч обратил злобный взгляд на зрителей. Одного за другим он заставлял их отводить глаза.

— Пока нет, — сказал он зазывале. — Буду смотреть дальше.

Мы с Джорджем стояли у заднего края платформы и видели больше спину Готча, чем лицо, но ясно было, что он наслаждается этой сценой. Он методически запугивал зрителей одного за другим. Под его тяжелым голубым взглядом человек пригибал голову, как побитая собака. Видеть это было грустно.

Пригибал каждый, пока не дошло до Луизы. Она не желала пугаться. Во-первых, она сидела на высоком мерине Джорджа и смотрела не снизу вверх, как другие зеваки; ее глаза и Готча были на одном уровне и так же не мигали. Во-вторых, сидя на коне, в своих голубых башмачках и открытом платье, она тоже сознавала себя особым физическим экземпляром. Она ответила взглядом на взгляд Готча и не отвела его! Он тоже. Глаза его сузились, и выражение скуки ушло с его лица. Можно было почти услышать гудение этих гляделок, как в телеграфных проводах.

Готч сам прекратил соревнование, сделав вид, что ему надо принять другую, более напруженную позу, а для этого сосредоточиться, закрыв глаза. Это позволяло обеим сторонам отступить, не теряя достоинства. Но когда Готч поднял веки, бесстыжая красотка все еще зырила на него, небрежно обмахивая веером свой богатый фасад, — и скучающий вид был у нее.

— Ой-ой-ой, — забеспокоился Джордж у меня за спиной. — Эта женщина дикобраза пнет босой ногой.

— Я вспомнил, где я видел эти зенки. Ты желтенькая курочка с поезда. Ищешь, с каким петушком поклеваться, цыпа?

— У нее очень вызывающий вид, Фрэнк, — встрял зазывала, — Может, она примет наш вызов?

— Ну, что, желтенькая, — сказал Готч. — Хочешь побороться? Десять минут без правил, и можно заработать тысячу. А?

Толпа мужчин заржала. Они были рады, что Готч направил огонь на кого-то другого, пусть и на женщину. Все повернулись к ней, ожидая ответа, но Луиза молчала. Веер продолжал работать, взгляд не дрогнул. Я понимал, почему Джордж нервничает. Она попала в щекотливое положение: единственная женщина перед Готчем и мужчинами и предмет для шуток.

— Как думаешь, Билл? — продолжал Готч, — Можем мы рискнуть тысячью долларов, если я соглашусь провести с ней десять минут на ринге?

Рукой в бисерной перчатке Буффало Билл загородил глаза от вечернего солнца и посмотрел на всадницу.

— Я вот что скажу, Фрэнк. Поборись с ней девять с половиной минут, а потом уложи. Ты получишь удовольствие, публика развлечется, а я сэкономлю тысячу долларов.

Все сочли это замечательной шуткой. Они хохотали, шлепали себя по коленям и веселились, как на мальчишнике с представлением. Тут уже Луиза не выдержала. Она опустила глаза, и по ее гордой шее стала подниматься краснота, как в трубке уличного термометра. Гогот стал еще громче. Она заерзала в седле, озираясь в поисках героя, который помог бы ей выпутаться из затруднительной ситуации. Естественно, ее умоляющий взгляд остановился на Джордже. Гигант поворотил голову, чтобы увидеть, кого это она нашла.

— Провалиться мне, если это не дядя Джордж пристроился к франту-южанину. Слыхал спортивные новости, дядя? Я и Желтая Опасность договариваемся о схватке — прямо здесь и прямо сейчас. Если она не пойдет на попятный. А она не похожа на рака, верно?

Джордж не ответил. Готч принял другую позу, чтобы удобнее было разговаривать с нами. Голос его звучал по-кошачьи — как у кота с убранными когтями.

— Ей, конечно, понадобится секундант. Станешь на коленки в ее углу с полотенцем и ведерком — не откажешься, Дядя Джордж? Помахать полотенцем?

Джордж дипломатично воздержался от ответа. Я не видел его лица, но слышал, как его дыхание со свистом выходит сквозь зубы. Меня прошибла позорная дрожь страха. Кто знает, долго ли этот ковбой-дипломат сумеет держать язык за зубами. Отмочит в ответ какую-нибудь дурацкую шутку, и ярость этого животного обрушится на всех нас. Я подумал, не лучше ли было мне остаться у Сандауна. Но, слава богу, Джордж Флетчер был не такой дурак. Он только пожал плечами и поднял руки.

— Это даме решать, масса Готч, — сказал он, — Старик Джордж станет на колени, где его попросят. Хочет возиться с вами — мое дело маленькое.

Готч был разочарован. Мистер Хендлс выступил вперед со своей неразлучной тростью.

— Вот это, я понимаю, дух! Речь истинного республиканца. Но эти люди заслуживают развлечения, столько времени простояв на жаре, — как считаешь? Может быть, ты сам, Джордж, поднимешься сюда и защитишь честь твоей дамы? Приз в тысячу долларов не отменяется. Согласен?

— Да, — сказал Готч. — Я даже дам тебе разок свободно ударить по этому мешку с требухой.

Он ухмыльнулся и сцепил руки за спиной, чтобы продемонстрировать брюшной пресс во всей красе. Пресс походил на рифленое железо. Джордж улыбнулся в ответ, но ничего не сказал, и тогда Готч обратил свой тяжелый взгляд на меня.

— А может, ты, Дикси? Один свободный удар в мое незащищенное брюхо. Покажи ваш знаменитый южный задор. Похоже, у этих северян его совсем нету.

— Я не по этой части, мистер Готч, — вырвалось у меня, — Помните, вы согнули одной рукой монету? Я только что видел, как человек ее выправил.

— Это правда, это правда, — крикнул Джордж и ткнул меня в спину, чтобы я замолчал, — Выправил ее! Только не прилагая рук. Вот кто ваш соперник, масса Готч. Пастор Монтаник! Пусть эта девушка отдаст мою лошадь, и мы приведем его к вам, слово чести.

Услышав это, десятки зрителей подхватили: «Пастор Монтаник, конечно! Самый сильный индеец на свете и пастор вдобавок!» У Готча проснулся интерес. То же самое — у мистера Хендлса и Буффало Билла. Старый антрепренер сообразил, что может получиться номер, который все же принесет выручку в этом захолустье. Если столько народу в толпе считает, что этот индейский пастор — достойный противник Готчу, значит, сборы «Дикому Западу» обеспечены. Нас троих живо отрядили найти и сговорить местного богатыря, желательно до вечера, на худой конец — до завтрашнего полудня. Кивая и кланяясь, Джордж слез со Стоунуолла и сел позади седла на своего мерина.

— Мигом вернусь, как только найду пастора и уговорю его бороться. Скажу ему, что это — во славу Божью.

Чтобы закрепить соглашение, Готч кинул Джорджу серебряный доллар. Перед тем как мы тронулись, они успели хорошенько посмотреть друг на друга. Отъехав на безопасное расстояние, Джордж опустил монету в карман рубашки.

— Если не сумею уговорить Монтаника по-родственному, верну массе Готчу его доллар… Согнутый. Ии-ах! — Он пустил мерина вскачь.

Луиза ничего не смыслила в посадке, и при таком аллюре ей сильно доставалось от старого жесткого седла. Она понимала, что заслужила это.

Джордж направил коня не к фургону Монтаника, а в противоположную сторону, вверх по реке. У шумного брода он поменялся местами с Луизой и выбрал подводную дорожку для переправы. И у меня, и у Стоуни возникли сомнения, однако мы последовали за ним. По пути мы проехали мимо подвесного моста на толстых тросах и с дощатым настилом, достаточно широкого для лошади со всадником. Мост представлялся мне более надежной переправой, чем бурлящая стремнина с водорослями, но я промолчал. Да и вряд ли был бы услышан. Река с ревом неслась между поросшими папоротником берегами. Позади гомонил город, готовясь к завтрашнему открытию празднеств, а впереди препиралась парочка верхом на лошади. К Луизе вернулся ее гонор, а к Джорджу его обычная невозмутимая разговорчивость: они препирались, как две вороны, которые не могут поделить сук. Непонятно было, продолжают они старый спор или затеяли новый. В конце концов они пришли к какому-то взаимному несогласию и продолжали ехать в состоянии хмурого перемирия.

Гомон за спиной становился тише, а прибрежная тропа — все уже. Редкие хибарки у реки — все меньше и безлюднее. После второго брода Джордж свернул налево, на заброшенную дорогу. Заросшие колеи вывели на бугор, за которым открылось пастбище. Олениха с двумя пятнистыми оленятами запрыгала по высокому клеверу и перемахнула через разрушенную каменную изгородь. На дальнем краю луга перед некрашеными строениями ветви необрезанных плодовых деревьев гнулись под тяжестью фруктов. Это были остатки брошенной молочной фермы, в прошлом, видимо, амбициозного предприятия, и разорение его обошлось хозяевам дорого. Сарай был огромен, навесы для дойки и силосные ямы могли обслужить, наверное, сотню коров. Дом на три четверти сгорел, но, судя по оставшемуся, в свое время это было весьма привлекательное жилище. Дом был построен между двумя высокими кленами, в их тени. Фронтоны были широкие и низкие, так что их окна глядели из-под зеленых лиственных кленовых ресниц. Теперь клены были голые, погибли при пожаре, копоть черными веерами оттеняла пустые окна, как маскара — глаза ведьмы.

Джордж проехал мимо сгоревшего дома к массивному сараю и осадил мерина перед раздвижной дверью. Эта дверь из колотых досок была огромна — добрых семь метров от деревянного порога с желобом до железного рельса с роликами наверху и почти столько же в ширину, сколько в высоту. Фактически две двери, как их устраивали в сараях до того, как сено стали прессовать: створки раздвигались в стороны, чтобы мог въехать воз с горой сена. У того, кто соорудил эту двойную громадину, была дьявольски большая телега или же чертовски большие планы.

Створки запирались ржавой трелёвочной цепью, пропущенной в отверстие, обведенной вокруг обоих боковых брусьев рамы и выходящей из отверстия в другой створке. Концы цепи соединял висячий замок размером с копыто мула. В сарай не смогло бы прорваться стадо слонов, изголодавшихся по сену.

Джордж спешился и откуда-то из подштанников извлек ключ. Ключ был величиной с охотничий нож. Он засунул ключ в ржавую скважину. Мы с Луизой ждали на нетерпеливых конях.

— Можно подумать, старый жмот хранил здесь сокровища королевского замка, — как бы мне, но во всеуслышание заметила Луиза, — Может, бриллианты.

Ключ наконец провернулся, и замок со скрипом открылся. Джордж повесил его на штырь и с грохотом стал вытягивать цепь, звено за звеном.

— К сожалению, нет. У старика Джорджа нет короны с бриллиантами в его коллекции. Пока еще. Но говорят ведь, что дом человека — его крепость? Так вот, в моем доме и крепости тоже есть королевские сокровища… и их надо охранять, как любые другие.

— Твоем доме? — сказала Луиза. — Ты вряд ли так скажешь, когда Миллисент Макконки в очередной раз заявится сюда с неожиданной инспекцией.

— Ладно, в моем временном доме и замке. — Он повернулся ко мне. — Здесь раньше была молочная ферма Макконки. Я еще мальчишкой помогал Макконки и двум его братьям по хозяйству — и на моих глазах стадо выросло до сотни голов призовых гернси. Они были молочники, Макконки, но страшно упрямые, гордые и жадные. Молоко человеческой доброты [25] тут не доилось. Работников гоняли, как негров. В конце концов никто уже не хотел у них работать, кроме членов семьи. И меня, конечно, — я привык, что меня держат за негра. В конце концов, они и друг друга загоняли — всех, кроме папаши Макконки и его бедной маленькой дочки Миллисент, росшей без матери.

— Без матери? — сказала Луиза. — Я другое слышала. Я слышала, папаша Макконки был в близких отношениях с несколькими хорошенькими телками. У Миллисент, скорей всего, было целое стадо мамочек, тетушек и бабушек.

— Луиза! Разве можно так говорить! Неудивительно, что тебя так и тянет к фургону этих мошенников.

— Нет, что-то там было неладно. Иначе откуда она такая тупая корова?

— Она не тупая, — возразил Джордж. — Она держит хороший косметический кабинет, а вечерами преподает в косметическом училище Юматиллы. Думаешь, тупая корова смогла бы так?

— А это, может, даже помогает. Ты когда-нибудь откроешь дверь?

Джордж возобновил свое занятие.

— В один прекрасный день папаша Макконки взял и поджег дом, а сам ушел в горы. Даже собака его за ним не пошла. Через семь лет его официально объявили умершим и вручили свидетельство дочери. Мисс Миллисент назначила меня сторожем. На случай, если старый папаша вернется с гор с коробком спичек, чтобы докончить дело. Говорю тебе, Нашвилл, это дом. Слезай и пособи мне.

Вдвоем мы налегли на дверь, и она отъехала с глухим громыханием. Джордж подставил ладонь Луизе под ногу, чтобы она слезла, и ввел мерина в сумрачный сарай. Это было огромное, гулкое помещение, в темноте вырисовывались черные угловатые предметы, пахшие колесной мазью и старым деревом. Джордж взобрался на один из них и отворил ставень наверху. Золотой сноп солнечного света пробил поднятую пыль и высветил покрытый ковром пятачок в безграничном пространстве. На золотом пятачке стояли кресло и аккуратно застеленная латунная кровать. Когда глаза привыкли к сумраку, я увидел, что стену около кровати украшают картинки родео и призы. На резном колышке висела гитара. В ногах кровати поблескивал кедровый сундук; на его лакированной крышке стояли парные кувшин и тазик. Среди хлама и грязи это был островок порядка, любовно обихоженный. Джордж запустил свой желтый стетсон на кроватный столбик и стоял, улыбаясь, в ожидании моей реакции.

— Первый класс, Джордж, — сказал я, — Замок.

Хозяин был польщен.

— Просто старый амбар со сквозняками. Но для старого потрепанного холостяка сгодился.

— Я всегда удивляюсь, Джордж Флетчер, — сказала Луиза, — как это потрепанный холостяк может быть таким опрятным. Ты уверен, что тут обошлось без женского влияния?

— Ну, как это без женского влияния? — оскорбился Джордж, — У меня ведь мисс Дженни Линн, забыла?

Он протянул руку в темноту, и там загудела как будто бы толстая струна. Что-то темное поползло в сумраке, как гигантский черный паук по паутине. Джордж подтащил лесенку, чтобы открыть еще один ставень, повыше. Свет из этого окна упал на темный предмет, оказавшийся обыкновенной бочкой, которая лежала на сетке плужных постромок, натянутых между стенами.

Джордж спрыгнул и дернул еще одну ременную струну. Бочка вздрогнула.

— Нашвилл, познакомься с моей подругой детства — Прыгучей Дженни Линн. Она может шагать, может скакать, может на пол тебя бросать.

Я подошел к ней. Бочка была снабжена латунными болтами с ушками и подвешена горизонтально метрах в двух над полом. Спереди был приделан рожок седла. Сзади, в сливное отверстие, вставлен вместо затычки конский хвост. По бокам висели стремена, кавалерийские стремена, надраенные до блеска. Я поднял руку и провел по пузу бочки — оно было гладкое, как у младенца. Все приспособление было начищено до такого же матового блеска, как стремена. Клепки выглядели как вощеное дерево дорогой мебели. Железные обручи и латунные ушки блестели не хуже воскресного серебра у двоюродной бабушки Рут. Я присвистнул.

— Ага, — с улыбкой сказал Джордж, — Красавица. Ее соорудил для меня старый черный кавалерист Ти Спун. Стремена? Они от моего седла. Спун переделал их для работы на ранчо. Он был мастеровым у Макконки, а я его подмастерьем — ну и научился быть почти таким же оглоедом, как дошлый Спун. Но армейская жизнь приучила его к опрятности: побрит, помыт, начищен, рубашка не болтается, — и меня к этому приучил. Чтобы нос был чистый, штаны выстираны, башмаки блестели — пускай дырявые. Так же я и Дженни воспитываю.

Он провел рукой по ее деревянному боку, потом с легкой улыбкой повернулся ко мне.

— Ну что, ковбой? Хочешь на ней прокатиться? Я ее тихо поведу, честное слово.

— Не верь ему, — сказала Луиза. — Он обманщик и прохвост.

— Честью клянусь, — пообещал Джордж, — Тихо, спокойно, без фокусов. Просто закинь ногу и почувствуй ее, скажешь, хороша ли на ходу — как наездник наезднику.

Джордж потянул за один ремень, чтобы я мог дотянуться до рожка. Я вставил ногу в стремя и оседлал бочку. Она задрожала в паутине ремней. Я вставил ногу в другое стремя и уселся поустойчивее. Качнулся раз-другой и улыбнулся сверху Джорджу. Он все еще держал ремень.

— Хороша на ходу, — сказал я.

— Еще бы.

— Но ощущение зыбкое, — заметил я, — Боюсь, может оказаться норовистой. — Беспокоил меня ремень в руке Джорджа, — Если отпустишь повод, может, она будет меньше нервничать.

Джордж сказал:

— Может, ты и прав.

И отпустил постромку. Весь сарай загудел, как огромный контрабас. Волна пошла по тугому ремню, и бочка резко взбрыкнула левым плечом, как делают иные хитрые лошади, когда хотят сбросить новичка еще до того, как он уселся. Но Джонатан Спейн, несмотря на юный возраст, новичком не был. Я погасил толчок, перенеся вес влево. И тут понял — с опозданием, — что этот взбрык вовсе и не был настоящим взбрыком: это был финт. Волна отразилась от стены и вернулась справа, только усилившись. Чертова штука обманула меня, использовав энергию моей реакции, чтобы удвоить силу волны. Не успел я опомниться, как уже сидел на полу и, мигая в пыльном луче света, смотрел на склонившихся ко мне Луизу и Джорджа. Я попробовал улыбнуться.

— Вот это подковал. Представляю, каким дураком я выглядел.

Джордж помог мне подняться и стал отряхивать.

— Это было не нарочно, Нашвилл. Ты сказал: отпусти. Ничего не сломал?

Я заверил его, что цел. Он перестал меня отряхивать, отступил, потер подбородок.

— Ты сидел слишком жестко — вот в чем дело, если хочешь знать. Сидел, как банкир-баптист на личной скамье в церкви. Если надеешься чего-то добиться на родео, прими толковый совет. Первое — всегда старайся сидеть гибко и не думай о том, что по-дурацки выглядишь. Видишь этот конский хвост? Конский хвост, может, тоже по-дурацки выглядит, болтается, мотается, будто для смеха приделан, но ты когда-нибудь видел, чтобы лошадь стряхнула хвост? Потому что он гибкий! Давай-ка размягчись и попробуй еще раз.

Я попробовал и снова был сброшен на пол. На этот раз никто даже не трогал ремней. Я сидел и откашливался в облаке поднятой пыли. Джордж не помог мне подняться.

— Слишком жестко держишься, — строго повторил он, — И недостаточно гибко. А ну-ка. Попробуем немного опустить стремена…

На выручку пришла Луиза.

— Не надо! — сказала она, отмахнувшись своим китайским веером и от пыли, и заодно от Джорджа. — Отстань от парня. Какая может быть гибкость после такой дороги в скотском вагоне, ночной беготни по крышам и пьянства. А ты еще донимаешь его со своей дурацкой старой бочкой. Как не стыдно.

— Послушай, моя золотая, — запротестовал Джордж с самой открытой, самой ослепительной улыбкой. — Я просто даю умный совет зеленому пареньку, как наездник наезднику.

— Оставь ты его в покое! Что-то я тебя на ней не видела последние годы, Гибкий. Может, ты сам уже зеленый, заплесневел?

Тут глаза у Джорджа засверкали не хуже улыбки. Ни слова не говоря, он отошел и сел на кровать. Напевая с закрытым ртом, он снял сапоги. Когда сапоги были аккуратно поставлены рядышком, он встал, снял стетсон с кроватного столбика и надел на голову. Ленивым шагом он вернулся к бочке и стоял рядом, не трогая ее и напевая, как напевают всадники, чтобы успокоить нервную лошадь. Внезапно он схватился за седельный рожок и, будто без малейшего усилия, подбросил себя в воздух. Он даже не коснулся стремени. Он сразу встал обеими босыми ногами на спину бочки — встал в полуприседе, пружиня коленями, как канатоходец, дожидающийся, чтобы успокоился канат. Потом медленно выпрямился и раскинул руки.

— Друзья? — Он посмотрел на нас сверху. — Вы готовы увидеть что-то — как выразился этот горластый змей? — что-то совершенно исключительное? Тогда дерните несколько ремней, и пусть брыкается!

Луиза издала радостное восклицание и дернула за первый же ремень, до которого смогла допрыгнуть. Бочка чуть-чуть дрогнула. Луиза дернула сильнее. Джордж только скрестил руки на груди и пропустил под собой пертурбацию с таким видом, будто ему было скучно от этих ничтожных колыханий. Он запел короткую песенку, словно желая скоротать время.

— Берись за ремень, Джонни! — крикнула Луиза и дернула еще сильнее.

Джордж запел громче:

— Хватай два ремня, — завопила она, — чтобы этот зазнавшийся сукин сын шлепнулся на свою нахальную задницу!

Мы дергали, отпускали и трясли ремни изо всех сил, так что бочка расплылась в неясное пятно. Джордж продолжал петь, ни разу не запнувшись. Лицо его было — маска наигранной скуки. «Нахальной» — правильное слово! Как мы ни старались, сбросить его не удалось. Я подумал, что мы действительно наблюдаем нечто исключительное — он раскачивался в правильном ритме и распевал, словно какой-то закопченный ангел. Нет, в самом пении ничего ангельского не было. В ноты он попадал точно, но голос был совершенно земной, резче резкого. И пел он совсем не в ритме движения бочки. И действовал против ритма. Когда к нему подходила волна по ремню, он не перепрыгивал ее — тогда она вернулась бы с удвоенной силой, как было со мной, — он прыгал отдельно от нее, перед ней или после, или комично извернувшись боком, как прыгнул бы клоун. Вот в какой роли, наверное, он выступил бы лучше всего на родео: клоуном. Хорошему клоуну на родео требуется совершенно особое умение. После несчастья с рукой были сезоны, когда я пробовал работать клоуном при езде на быках. Тогда я узнал, что на самом деле требуется в этой работе. Зрители думают, что твоя задача выручить драгоценного седока, когда он сброшен на землю. Они думают, ты влезаешь между быком и наездником, чтобы быка отвлечь, чтобы он попер на тебя вместо него. Думают, что для этого нужна храбрость, чутье и незаурядная ловкость, — все эти качества у Джорджа были в избытке. Но они не понимают, что важнейшее качество, необходимое в этой профессии — и антрепренеру, и его бухгалтеру, и болельщикам, и самому наезднику — способность сделать спектакль увлекательным. Публика любит, чтобы ее подвели к самому краю опасной бездны, поглядеть в нее, пока дрожь не проберет, а потом — чтобы благополучно отвели от страшного. Это — задача клоуна на родео. После того как он вытащит безусого паренька из-под топочущей тонны разъяренного мяса, он должен повернуться и танцевать перед этим живым тараном. Бросать в него грязью, плевать, поворачиваться задом и пукать — как угодно чудить, чтобы превратить страх в смех, надсмеяться над чудищем. Кассиус Клей делал так с Сонни Пистоном [26]. Джо Намат — с «Колтами». Впервые я увидел этот смешной танец, когда Джордж Флетчер паясничал на бочке и распевал «Джошуа Эбенезера Фрая»:

Нас с Луизой такой разобрал смех, что мы уже не могли держаться за постромки. Она даже села на пол от смеха. И я сел на горку сена. Бочка уже не взбрыкивала, а только подрагивала. Джордж стоял, прижав руку к сердцу и откинув голову, как исполнитель гимна на открытии первой Мировой серии [27].

Он невесомо спрыгнул на пол. Бочка чуть качнулась. Если и поднялась какая пыль при его приземлении, то — от шляпы, которой он взмахнул над полом, сделав поклон.

Луиза в ответ сделала реверанс, потом сказала, что ей надо приодеться перед работой, — не подождем ли мы снаружи, если не трудно. Джордж обулся, и мы вышли посмотреть, как там наши кони. На эту ночь, по крайней мере, Стоунуолл был пристроен. Мы разделись до пояса и ополоснули лица у водопойного корыта. Когда Луиза вышла к нам, мы оба широко открыли глаза. Волосы она собрала в большой узел на макушке и увенчала тиарой из горного хрусталя. Блузку повернула задом наперед и спустила с плеч, так что показались пенистые кружева рубашки, а из-под юбки выпущена была одна из нижних юбок кринолина, пурпурная. В хрустальной своей короне она выглядела как цыганская королева. Оранжевый кушак через плечо был королевской мантией, а сложенный веер — скипетром.

— Узри волшебство женщины, — сказал Джордж. — Королевская судомойка преобразилась в королевское лакомство. Ммм! — Он шагнул к ней, облизываясь, — Бифштекс из грудинки под коричневым соусом, печеный ямс и сливочное масло. А на десерт заварной крем с карамелью, так и пенится.

— Замолчи. — Луиза остановила его наступление тычком веера. — Хватит чепуху городить. Не будь ты таким старым и шелудивым, мистер Флетчер, непременно вскружил бы девушке голову своими речами.

— Будем надеяться, — сказал он, предлагая ей руку. — А не пройтись ли нам вдоль речки, покажем городу, каковы люди высшего разбора.

Позднее солнце еще пекло, и над лугом, где давеча паслись олени, колебался раскаленный воздух. Жарко было даже возле речки. Ивы опустили ветви, черные дрозды с красными крыльями сидели в ветвях, разинув клювы. Но зной как будто не утомлял Джорджа. Когда я сказал Луизе, что изумляюсь тому, как этот шелудивый старый жеребец резвится на таком пекле, словно жеребенок, она ответила, что причиной тому — резвое молодое общество. Джордж немедленно согласился.

— При виде молодки старый жеребец всегда резвеет. Особенно в присутствии благородной, длинноногой, кофейного цвета кобылки. — Джордж ускорил шаги, а потом пошел назад, чтобы посмотреть ей в глаза, — У него слюнки текут.

— Я заметила, как ты облизывался.

— Я нагулял аппетит, пока знакомил нашего Нашвилла с мисс Дженни Линн. До того голоден, что готов сжевать китовый ус из одной — как бы это выразиться — невыразимости.

Чтобы не засмеяться, Луиза зашагала быстрее. Джордж пятился перед ней, как рак. Он просил ее удостоить нас удовольствия отужинать в ее обществе. Она сказала, что у нее свои планы на ужин и связаны они с работой, а не с удовольствием — подавать к столу в салон-вагоне.

— Тогда после работы давай встретимся у Хукнера, — предложил Джордж, — И станцуем кадриль.

— У Хукнера! — Она покачала головой. — Нет, ты дурак, Джордж, факт. Эти охломоны станцуют там кадриль на твоей глупой черной физиономии.

— О нет, — сказал Джордж, — Только не сегодня вечером. И не в эти три дня.

И он опять запел скрипучим голосом, пятясь вприпрыжку и в такт песне:

Я узнал песенку, старую южную школьную песенку, только у Джорджа, в соответствии с его натурой, она звучала залихватски. Я растянул плоскую травинку и стал ему подыгрывать.

— Поете, как поросенок, застрявший в заборе, и кролик в силке, — засмеялась Луиза.

Но следующий куплет запела вместе с нами, высоким нежным голосом, шагая в ногу с Джорджем.

Они спели всё снова в удвоенном темпе, с ладушками, потом снова, еще быстрее. Ритм все ускорялся и ускорялся, и в конце концов мы не выдержали и расхохотались, как дети.

— Хватит, — отдуваясь, сказала Луиза, — Вон мостик на станцию, мне нельзя опаздывать. Кое-кому из нас надо работать ради хлеба.

— Приходи потом в город. Там будет дым коромыслом. Скажи ей, Нашвилл.

— Если вечером будет как днем, то дым — до неба. А в вашем обществе, Луиза, — до седьмого.

Я поймал себя на том, что становлюсь языкастым, как Джордж. Луиза тоже это заметила. Она подняла брови и улыбнулась мне.

— Спасибо, Джонни. Но мне надо вернуться в поезд. А вы, молодые люди, подойдите тихонько сзади к вагону-ресторану — может быть, мне удастся вынести вам угощение. Сегодня у нас южная кухня — оленья вырезка, горох, оладьи.

— Это очень мило с вашей стороны, мисс Джубал, — сказал Джордж, — И соблазнительно. Но я хочу продемонстрировать нашему гостю с Юга наше северное гостеприимство. Тогда, может быть, попозже?

— Может быть, — сказала она, взмахнула юбками и под развернутыми знаменами поплыла по подвесному мостику.

Я никогда не видел ей подобных. В те времена на Юге не было места таким женщинам, как Луиза Джубал, — ни черным, ни белым. Здесь, на молодом неотесанном Западе, жизнь еще не вошла в настолько цивилизованное русло, и женщина, подобная Луизе, могла хорохориться сколько влезет — если не опоздала на работу.

Глава восьмая

Самые хитрые силки

Когда я поднялся с постели и стал ходить, мне нетрудно было найти твою палату. Хорошо, что тебя поместили в дорогую, просторную. У тебя была масса посетителей. А вот идет компания «Выживающих» после налета на супермаркет — с Номером Девятым во главе.

— Нашел тебя по запаху сигары.

Разреши открыть у тебя окно. Если бы ты мог встать и выглянуть, увидел бы, где был тот пешеходный мостик. Его снес буран двадцать второго года, ледышки величиной с «бьюик». Или тридцать второго? За эти годы я видел много перемен, но река сохранилась более или менее в прежнем виде. Благодаря ей и стоит здесь город, и лишь во вторую очередь — благодаря пшенице и скоту. Эта вырезанная рекой маленькая арена собирала публику с тех пор, как мы лишились хвостов. Видишь, как это кольцо невысоких гор окружает ее, словно трибуны. Может быть, еще пещерные люди сходились сюда каждую осень — объезжать мастодонтов и стреноживать саблезубых тигров. Как сказал мистер Келл, здесь всегда было место сбора индейских племен. Это видно по наскальной резьбе. А потом — первопроходцев, потом — трапперов и поселенцев. Некий Джо Крабб построил салун. Еще двое предприимчивых людей расширили салун, превратили в факторию и построили паром. Рядом поставил свой дом судья Джей Джей Джонсон и стал вершить суд. Это означало, что нужна и тюрьма. Ну а когда у вас есть салун, паром, судья и тюрьма, у вас есть город. До сих пор видны тележные колеи, которые вели к паромной пристани.

Одной из них и была тропинка, по которой шли мы с Джорджем. Тропинка расширилась в дорогу, а дорога — в улицу, застроенную домами. Мы шли в задумчивом молчании. Не знаю, о чем размышлял Джордж, а я лично думал об ужине. Солнце скатилось за гору, из кухонных окон лились аппетитные запахи. Это вывело Джорджа из задумчивости. Он поднял голову и принюхался. Нос его, как стрелка компаса, повернулся в сторону самого великолепного дома на улице. Это был трехэтажный особняк, покрашенный ослепительно белой краской. На веранде, на качелях курил полный мужчина в белой рубашке и белом жилете. Увидев нас, он подошел к перилам с коробкой сигар в руке.

— Джордж! Джордж Флетчер! Заходите сюда, угоститесь сигаркой. Высшего качества.

Джордж послушно повернул к воротам.

— Большое спасибо, мистер Меерхофф, — Джордж взял сигару и поднес к носу. — Ммм, да. Вот это аромат. Вы всегда умеете выбрать самое лучшее. — Он жестом подозвал меня, — Нашвилл, перед тобой один из судей на родео. Имей в виду. Мистер Меерхофф, с этим молодым другом мы познакомились на экстренном поезде. Пожмите руку Джонатану Э. Ли Спейну. Он приехал к нам из Теннесси.

Губы у мистера Меерхоффа были влажные, ладонь — нежная и мягкая.

— Ах, Теннесси, — восхищенно сказал он, — Табачный край. Эти тонкие сигары прибыли грузом с Юга на том же самом поезде, — Он протянул мне коробку. — И вы, молодой человек. Возьмите, это высший сорт. Возьмите две, в честь генерала Роберта Э. Ли.

— Сэр, вы очень щедры, — Прошлой ночью я так надышался сигарным дымом, что, наверное, почтил и генерала, и всю мятежную армию. Я хотел уже отказаться, но Джордж толкнул меня локтем. — Оставлю ее на потом, — Еще толчок, — Оставлю обе — Я опустил сигары в карман рубашки.

— Я сам сходил на станцию, — продолжал мистер Меерхофф, — чтобы сразу выгрузить эти сигары из вагона. Но в эти дни мы выгружаем только питье и курево, верно, Джордж? Другим предметам первой необходимости, типа фасоли и колючей проволоки, придется подождать до будущей недели.

— Верно, — согласился Джордж, — Подождут, — Он продолжал принюхиваться.

— Позвольте поднести вам огоньку, — сказал мистер Меерхофф, — Зажженные, они пахнут еще ароматнее.

— Я прислушивался к другим ароматам, мистер Меерхофф. Это тушеная капуста с солониной, да? Помню запах по тем временам, когда помогал миссис Меерхофф делать заготовки.

Меерхофф принюхался.

— А, кажется, да. Миссис Меерхофф старалась точно следовать немецкому рецепту моей мамы. Дочери тоже всячески стараются, но, чтобы делать капусту, как моя мама, мир ее праху, надо иметь воспоминания о родине. Ах, капуста с солониной…

На лице его появилось странное выражение. Печальное и слегка сумасшедшее, мне показалось. Как будто он сейчас сморщится и заплачет. А потом вдруг его что-то удивило. С веселым видом он повернулся к Джорджу:

— Могу ли я надеяться упросить вас и вашего молодого товарища разделить с нами ужин? В честь миссис Меерхофф, да хранит ее Вседержитель.

— Нет, сэр, мы не можем… незваные гости… — сказал Джордж. — Это будет неприлично. Правда, Нашвилл? Нет, сэр, неприлично.

Весь облик Джорджа претерпел превращение. Он как будто стал ниже ростом, согнулся. Сделался неуклюжим, раболепным. Даже дышать стал как-то подобострастно, с присвистом. Я понял его стратегию и тоже ссутулил плечи:

— Совсем неприлично.

— Все равно мы очень признательны, — сказал Джордж. — Мы с парнем направлялись в таверну Хукнера. Мистер Хукнер подает из черной двери жареные индюшачьи гузки, по пять центов тройка. Но все равно, за приглашение благодарны.

Джордж поплелся прочь, я зашаркал за ним следом. Голос Меерхоффа заставил нас остановиться.

— Джордж Флетчер! Я буду глубоко оскорблен, если вы с вашим другом не останетесь, — Голос его звучал сурово, но лицо по-прежнему было веселым, — Миссис Меерхофф тоже оскорбилась бы. Помните, она всегда настаивала, чтобы вас пригласили к столу? Будь она с нами сейчас, она была бы очень обижена.

Джордж медленно повернулся:

— Вы правы, мистер Меерхофф, кругом правы. Видно, я забыл и миссис Меерхофф, и приличия.

— Значит, решено. — Меерхофф широким жестом показал на дверь. — Теперь идите на запах.

Следуя за своими носами и пухлым задом хозяина, мы вошли в дом. Внутри он был еще великолепнее, чем снаружи: мягкая темная мебель, блестящие дубовые полы. За дверью столовой мы увидели накрытый к ужину длинный стол под полотняной скатертью. На языке, которого я прежде не слышал, Меерхофф позвал кого-то из кухни. С шелестом юбок появилась пухлая молодая женщина и сделала книксен. Лицо ее обрамляли темные локоны, и длинные ресницы трепетали, когда она посмотрела в мою сторону. Она сцепила руки под пышной грудью в обтягивающей белой блузке и тяжело дышала.

— Папа, мы поставили еще два прибора, — дыша, сказала она. — Увидели из кухонного окна, что у нас могут быть гости.

— Моя старшая дочь Рут, — сказал мистер Меерхофф, — Теперь — хозяйка дома. Рут, это мистер Джонатан Спейн из Теннесси.

Ее ресницы опять затрепетали, она одарила меня взглядом, подобным сахарной пудре на штруделе, и с шелестом ушла. Меерхофф сунул сигару горелым концом вверх в жилетный карман, занял место во главе стола, а Джорджу и мне показал на стулья справа и слева от себя.

Дверь кухни распахнулась, и показалась еще одна пухлая брюнетка, только задом и в облаке пара. Когда она повернулась, я увидел, что пар идет из громадного блюда с тушеной капустой и солониной. Блюдо размещалось под грудью, еще более пышной, чем у сестры.

— Моя вторая дочь Наоми, — сказал мистер Меерхофф. — Наоми, мистер Джонатан Спейн.

Взгляд, которым обволокла меня эта дочь, был еще более сладким — как теплая карамель. Дверь опять распахнулась. Я испугался этого нового блюда: если и дальше так пойдет, она будет такой сладкой, что получишь сахарный диабет от одного только взгляда. Но третья дочь оказалась настолько же костлявой и едкой, насколько пышны и сладки были две первые. Она была тонкой и гибкой, как мальчик. И не брюнетка. Волосы у нее были цвета новой пеньковой веревки и собраны в тугой узел на затылке. Блузка тоже белая, как у сестер, но явно с чужого плеча — велика на несколько размеров. Тоже — и темная юбка. Из-под подола выглядывали мексиканские сапожки с серебряными мысками; она топала в них, как мальчишка, изображающий ковбоя. В одной руке она несла кувшин с темным пивом, в другой — полную тарелку свежеиспеченных булочек. Она стрельнула в меня глазами и со стуком поставила на стол кувшин и тарелку. Мистер Меерхофф возвел глаза к небу.

— Моя третья дочь Сара. Сара, познакомься с Джонатаном Э. Ли Спейном. Мистер Спейн — соотечественник выдающихся южных генералов.

— Здравствуйте, полковник, — сказала девица вежливым и вместе с тем ядовитым тоном.

Она села рядом со мной. Хотя она старательно смотрела в сторону, я ощущал ее внимание — она приценивалась ко мне, как торговец лошадьми. Я чувствовал себя в окружении трех ловушек, и эти последние силки, похоже, были самыми хитрыми. Когда мистер Меерхофф закрыл глаза и начал молитву на иностранном языке, мне сильно полегчало. В конце все сказали «аминь», но папа Меерхофф еще не кончил. Он поднял розовый палец.

— Дочери мои, подождите. Из уважения к нашим гостям — теперь по-английски. Благослови сию пищу, дабы слугам Твоим достало сил совершать труд Твой, Бог наших отцов, Вседержитель. И благослови сих незамужних дочерей, дабы сохраняли веселость в своих трудах. И благослови наш дом, ибо сей есть дом Господа…

И так далее. И еще много всего. Было ясно, что повторялась эта молитва всегда слово в слово и что он выделял голосом всегда одни и те же слова, но, подойдя к заключению, он поднял глаза на Джорджа и выпустил слова на новую территорию. На лице его опять было печально-ошалелое выражение.

— И еще, Бог наших отцов, благослови Джорджа Флетчера, дабы одержал победу и возликовал… ради всех попранных народов Твоих, во благо укоряемых и презираемых, ради оправдания оклеветанных горько и покарания клеветников, да низвергнуты будут они в Преисподнюю. Дабы воздалось безвременно ушедшим и беспомощным в своих могилах, бессильным ответить поношениям злоязыких, бессильным… бессильным…

Он запнулся, открытым влажным ртом ловя воздух и вдохновение. Молитва приобрела озлобленный характер, нам стало неловко, смутились и дочери. Не дав бедняге отдышаться, Джордж выкрикнул: «Аминь!» Худая дочь, моя соседка, подхватила насмешливо:

— Аминь! Жить невозможно с ними, даже умереть невозможно. Они тебя выкапывают и гложут.

— Сара, не огорчай нас, — сказал Меерхофф, — Будь милой, как твои сестры, — Он взял нож. Пока он резал мясо, вернулась его влажная улыбка, — Мистер Спейн, извините мою горячность. Но вы должны понять: для некоторых из нас Джордж Флетчер стал героем. Нашим символом. Изрядное повышение в статусе, правда, Джордж? С той поры, когда вам не позволяли ехать на лошади лицом вперед.

— Да, сэр, кое-какая вода утекла с тех пор, — ответил Джордж. — Но я все тот же никчемный пастух, который, бывало, ездил задом наперед… все тот же грубый шут.

— Не верьте ему, — сказал мне Меерхофф, — Да, он бывал и шутом, и, случалось, неотесанным, но никогда не был никчемным. Джордж и такие, как он, — рука, помогавшая Господу укротить этот враждебный край. Этой руке иногда приходится быть грубой, понимаете? Чтобы укротить дикую страну. Вы-то понимаете, Джордж?

— Наверное.

По тону Джорджа было понятно, что с религиозной и философской дискуссией придется подождать. Он молча склонился над своей тарелкой.

Мы с Меерхоффом болтали о моем доме и странствиях, и какое-то время ужин протекал спокойно. Потом между сестрами завязалась легкая перепалка из-за того, чья очередь готовить кофе. Мистер Меерхофф разрешил спор, как принято у большинства родителей: в сомнении поручи работу младшему. Младшая снова с насмешкой сказала «аминь» и затопала в кухню, оставив дверь приоткрытой, чтоб мы слышали, как она мелет. Средняя сестра громко заметила, что Сара — избалованная девчонка. Джордж попытался пролить масло на бушующие волны, заметив, что маленькая Сара становится все больше и больше похожей на маму в этом возрасте — когда мистер Меерхофф еще не перевел свой бизнес в город. При упоминании о жене мистер Меерхофф опять захлюпал. В конце концов он встал из-за стола, извинившись, что не хочет обременять нас своим горем.

— У нас есть новый ролик для пианолы. Дебюсси. Мне кажется, чудесно подойдет к десерту.

Вскоре из гостиной полились печальные звуки фортепьяно, сопровождаемые всхлипыванием, вздохами и стонами. Все молчали, пока из кухни не вернулась Сара с кофейным подносом. Она ехидно наморщила нос:

— Кажется, Дебюсси подхватил мыт.