Последний заезд Кизи Кен

Глава пятнадцатая

Упал или пропал

Сапог налез легко. Сестра О'Грейди даже заштопала мой носок. Мы выскользнули за раздвижную перегородку и в темноте, не замеченные пирующими, вышли из задней двери вагона. Товарный двор был празднично освещен окнами нордструмовского вагона и оглашался смехом гостей. Рядом с кабриолетом и автомобилем привязано было больше десятка лошадей. Там же стоял запряженный мулами цирковой фургон со сложенным рингом. Луиза пинала шлак в сторону фургона и ругалась каджунскими [45] ругательствами. Я попросил ее объяснить причину нашей ночной вылазки.

— Ты знаешь этого выродка с обезьяньими лапами и его поводыря? — сказала Луиза. — Мы с его преподобием строгали лед, и тут они подъехали на своей чертовой колеснице. Они пили и трепались, а нас не видели. Потом сам хозяин цирка вышел на ступеньки, и мы с его преподобием услышали, что они намекают на какое-то гнусное дело…

— Звери вавилонские! — воскликнул Линкхорн. Вокруг рта у него еще не стерлась клоунская белая краска. — Лисицы в винограднике.

— Готч и мистер Хендлс невежи и хулиганы, безусловно, — согласилась О'Грейди. — И вдобавок ужасные вруны. Так что за их намеками, как выразилась мисс Джубал, может быть, ничего и нет. Пьяная хамская болтовня. Но чем черт не шутит…

— На какое дело они намекали? — Ночная прохлада быстро согнала с меня сон, — Что они сказали?

— Они сказали мистеру Буффало, что мистер Нигер Джордж и мистер Индеец Джек чересчур возомнили о себе и надо их маленько умягчить, — сказала Луиза. — Тогда, мол, они лучше отнесутся к предложениям, которые им предложены.

— Предложениям? Каким предложениям?

За нее ответила О'Грейди.

— Таким, которые были предложены многим влиятельным гражданам, — пояснила она, — Таким, на которые не ответишь «нет».

Тут я наконец понял, кому принадлежал знакомый голос. Сесилу Келлу! Понимание пришло внезапно, и глотку у меня перехватило хуже, чем от зрелища голого сломанного колена на ринге. Компания из «Дикого Запада», видимо, решила умягчить и старого скотовода после того, как он отбрил Буффало Билла. Метод у них был надежный. Сперва обработать клиента крепкими напитками и мягкими разговорами, а потом сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться. Я тоже пнул шлак в сторону вагона.

— Идем, Нашвилл, идем, — сказала Луиза, оттаскивая меня от сестры О'Грейди. — Об этих прохвостах из цирка после поговорим. Большое вам спасибо, мисс О'Грейди. И не подумайте, что я вас числю в их шайке. Про таких, как вы, моя каджунская бабушка говорила: «леди с корнями».

Та улыбнулась и пожала Луизе руку.

— Хорошо, пусть буду Леди О'Грейди с корнями. Удачи вам и вашей спасательной экспедиции, — сказала она и пошла по шлаку к вагону, звеня шпорами.

Его преподобие Линкхорн крикнул ей вслед:

— Благослови вас Господь, мадам! Если мистеру Оливеру еще понадобится струганый лед, скажите, его цветная прислуга пошла точить рубанок.

Сестра О'Грейди помахала нам и поднялась по ступенькам.

Наша спасательная экспедиция отправилась на древней тележке Линкхорна с дутыми шинами. Этот почтенный экипаж был запряжен мерином першероном, таким же древним и надутым. На каждом шагу он пускал газы из огромного зада. Першерон медленное животное, он приспособлен для перевозки тяжелых грузов, а не для спасательных экспедиций. Его медлительность раздосадовала Луизу.

— Чуть быстрее, ваше преподобие. Пустите этого толстозадого ветродуя рысью! Мисс О'Грейди меня немного напугала. — Она отобрала у Линкхорна кнут. — Прибавь ходу, толстозадый, а то прижгу.

Угрозы хватило, чтобы мы прибавили ходу. Першерон мог не только бежать рысью, но и почти скакать. К тому времени, когда в темноте обозначился сарай Джорджа, у тяжеловоза пар валил и спереди и сзади. Окна были освещены, свет пробивался из щелей.

— Старый черт до сих пор не лег, — сердито и с облегчением сказала Луиза, — Чертовы ковбои, думаете, вам две жизни отпущено, асами одной распорядиться…

Она не договорила. С дверью сарая было что-то не так. Одна половина стояла косо. Линкхорн остановил повозку, и Луиза спрыгнула на землю. Она подхватила юбки и побежала к сараю с криком: «Джордж? Джордж?»

Я поспешил за ней. К выломанной двери мы подошли одновременно.

Жилище Джорджа выглядело так, как будто сюда заглянул торнадо и устроился со всеми удобствами. Повсюду лежали пух и перья. Матрас был вспорот, латунные прутья кровати только что не завязаны в узел. Комод опрокинут, и содержимое разбросано по полу. Все призы и картинки раздавлены и тоже на полу. Посреди разгрома стояла табуретка с керосиновой лампой, вывернутой на полную яркость. Кто-то позаботился, чтобы разгром оценили во всей полноте. Линкхорн вошел через сломанную дверь, его клоунская маска выглядела еще печальнее, чем прежде. Он покачал головой:

— Оравшие зло пожинают нечестие.

Луиза царапнула воздух красными ногтями.

— Я раньше сама до них доберусь. Даже у этого выродка есть чувствительные места… Ох! — Угрозы прервались всхлипыванием. — Господи Иисусе милостивый, посмотрите только.

Я уже видел: в сумраке сарая, несчастная, изуродованная, висела бочка. Она еще висела на ременных постромках, но раздавленная — обручи смяты, отполированные клепки превращены в щепу. Джордж больше не станцует с Дженни Линн. Я сразу стал обследовать сарай, боясь, что обнаружу кое-какие останки пострашнее. Стойло было пустое, его калитка втоптана в пол копытами животного, должно быть бежавшего в панике.

— Джордж! — позвал я.

Подошел Линкхорн.

— Где ты, брат? Ты где-то лежишь разбитый? Спой, чтобы мы тебя нашли.

— Джорджа здесь нет, — объявила Луиза, — Встав на колени, она подняла половицу, — Нет его кувшина с вырвиглазом. Его здесь нет, и он не лежит разбитый! — Она улыбалась со сжатыми зубами, — У него припадок злости, как бывает каждый год, вот что я думаю. Ставлю доллар против дырки от бублика, что знаю, где его искать. Поехали, стреножим старого осла, пока он себя не изувечил.

На этот раз Луиза взяла и кнут, и вожжи. Она развернула тележку и поехала вниз по реке. Всю дорогу она яростно бубнила, понося весь мужской род — конский, обезьяний, не исключая, надо думать, и спутников. Мы с его преподобием не проронили ни слова. Она ехала по прибрежной дороге — двум колеям посреди росной травы. Так мы доехали до задов арены — туда, где давеча появился Монтаник со своей трехколесной телегой. Вселяющая тревогу панорама вигвамов в ночном тумане развязала язык его преподобию.

— Надеюсь, ты не здесь догадалась искать нашу бедную заблудшую овцу? Потому что, если здесь, то не уговоришь сего пастыря ходить на цыпочках от вигвама к вигваму в поисках грешника. Некоторые особи в этом первобытном сетель-менте еще не утратили звериных повадок.

— Некоторые особи на этом чудо-поезде, где мы работаем, тоже их не утратили, как ты сам сказал. — Луиза позволила лошади перейти на привычный тяжеловесный шаг. — А теперь сидите тихо и молчите, не то всполошим проклятых собак. И придется тогда воевать со зверями зверей.

Луиза не поехала к бреши в заборе, проделанной Монтаником, а повернула налево, в сторону от нее.

— Вон вигвам Джексона, — шепнул я. — Не вижу ни Стоунуолла, ни его жеребца, ни мерина.

— Конечно не видите, — Шепот Луизы больше походил на шипение, — Все убрались — и жеребцы, и мерины, и оба дурака. — По тому, как лохматились слова, понятно было, что она вообще говорит сквозь зубы. Вдруг она осадила лошадь и прислушалась, — Ага. Ага, что я говорила? Нет, послушайте, какой ужас. Слыхали когда-нибудь такую белую горячку? Такой визг, как будто две твари сражаются в трясине.

Эту «белую горячку» я слышал уже несколько минут, но искал ей менее пугающее объяснение — переполох среди ночных птиц, несмазанные тележные колеса, выхлопы из газоотвода старой лошади — но только не в человеческой деятельности. Люди не могут издавать такие звуки, думал я, — даже в самом буйном приступе белой горячки.

— И правда ужас, — сказал я.

Его преподобие перекрестился и забормотал: «Царица небесная, радуйся…», как истый католик.

— Царица небесная ничем не поможет, — сквозь зубы сказала Луиза, — Ты думаешь, ей дело до этого? Или младенцу Иисусу. Нет, проповедник, это людей дела, взрослых людей. Но-о! — Она хлестнула по широкому крупу; испуганная лошадь тяжело затрусила к мерцающей реке, — Выловим их, пока их не унесло.

Наши лошади, привязанные среди лоха, вскидывались и били копытами. Стоунуолл и большой мерин Джорджа, без недоуздков и поводьев, были привязаны разными концами одного лассо. Они всхрапывали, мордами друг к другу, их глаза белели в лунном свете. Жеребец Сандауна от испуга присел на задние ноги и лаял на луну, как дикий пес. То, что творилось под водопадиком, могло испугать любое животное. Двое мужчин валялись и боролись в пене под большим обсидиановым валуном, как накануне дети, игравшие в «царя горы». Только тут игра шла не на жизнь, а на смерть. Оба были голые, если не считать клочьев и лохмотьев, и оба вооружены. У индейца в руке был большой извилистый корень, похожий на оцепеневшую змею, а Джордж держал за ручку разбитый кувшин с зазубринами и размахивал им перед собой, как боевым топором. Сандаун отражал его удары корнем. Они потому только не искровенили себя окончательно, что были очень пьяны. По бедра в воде, они спотыкались и падали чуть ли не при каждом взмахе. Потом выныривали, с воплями выплевывая воду. Вот почему это было похоже на сражение каких-то болотных чудищ. Дикие звуки вырывались из воды, отражались от воды и от камня, метались между берегами, множились. Щелчок кнута Луизы заставил их замереть.

— Перерыв, Закатный… — Джордж посмотрел на нас, приставив ладонь козырьком к глазам, словно позади нас было солнце, а не холодная луна, — К нам гости.

Шатаясь и расплескивая воду, по-прежнему загораживая глаза, он побрел к нам. Наконец он разглядел Луизу и попытался прикрыть наготу остатками заплатанных подштанников.

— Женщины!

Попытка скромности окончательно вывела его из равновесия; он упал на четвереньки и так застыл, до подбородка в воде.

А сзади, под водопадом, индеец, воспользовавшись отсутствием соперника, пытался влезть на камень без помех. Он тщетно лапал скользкий валун; косы его наполовину расплелись и перепутались с водорослями. Непослушным языком он приговаривал нараспев:

Джордж все-таки поднялся на ноги, но, кажется, не хотел сделать последние несколько шагов к берегу. Луиза с кнутом пугала больше, чем пьяный индеец с корнем. Он поднял разбитый кувшин над головой, приветствуя меня и его преподобие.

— То мужчина в гости, то парень в гости… Сколько визитов… Это все — полнолуние. Почему мы с господином Сандауном и пошли сюда. Самое лучшее время поговорить с духами, когда Мама Луна…

Громкий хлопок прервал его на полуслове:

— Хватит про луну!

Кнут не достал до мишени, но она щелкнула им еще раз.

— Это не визит вежливости. Мы были у тебя в сарае и видели разгром. Переволновались до смерти.

— Это очень любезно с вашей стороны. Ужасно любезно, но совершенно зря. Масса Готч и масса билетер с усами и пистолетиком в рукаве [46] навестили Джорджа, только и всего. У нас была маленькая д-д-дис-куссия.

Джордж стучал зубами и дрожал от холода. Он все еще пытался прикрыть дрожащее тело свои тряпьем и выглядел старым и слабым. Он улыбался, и от этого смотреть на него было еще больнее. Щеки у него провалились, ослепительная улыбка превратилась в вислогубую карикатуру на себя. Луиза охнула и закрыла рот ладонью.

— Господи. Что с твоими зубами? Ну их, ну их, не хочу знать. Только вылези оттуда. Не полезу же я вытаскивать тебя в голубых ботинках. О господи, что за вид— Несмотря на все старания, она не могла удержаться от слез, — Иисусе милостивый… неужели эти подлецы тебя избили?

— Джентльмены из «Дикого Запада»? Избили дядю Джорджа? Ну что ты! Мы только побеседовали и заключили маленький договорчик. А потом они произвели маленькую демонстрацию — так они это объяснили, — чтобы меня убедить. А масса Буффало для гарантии забрал мою шляпу. А масса Готч взял на хранение мои зубы, чтобы я не забыл, что меня убедили…

— В чем тебя убедили? — спросил я.

Его преподобие Линкхорн тяжело опустился на замшелую колоду и с печальным вздохом сказал:

— Ясно — в том, что бы он проиграл завтра. А, слышу пианино в церкви…

— Правильнее сказать, уб-бедили, чтоб я завтра не в-выиграл, — трясясь, сказал Джордж. — Как будто коронованным особам Европы загорелось увидеть ковбоя — чемпиона из Америки. Как будто им все равно, молодой ковбой или старый, красивый или урод, вежливый, как парикмахер, или плюется табаком, как кузнечик, — и все равно даже, если он индеец — ковбои и индейцы друг другу подходят, — ют что они обсуждали с Сандауном во время их с ним дискуссии. Они хотят, чтобы он снял свой синий костюм и ехал во всем своем дикарском великолепии — как вы сейчас его видите… но никто — они очень подробно мне объяснили — никогда не слышал о ковбоях-нигерах.

Его преподобие поднял жилистый кулак:

— «Пути беззаконных искривлены, идущий по ним не знает мира и будет ввергнут в геенну». Исайя.

— Аминь, ваше преподобие, — сказал Джордж, — Исайя, точно, будет прав… немного погодя.

— Чего там годить? — выкрикнула Луиза. — Я этих беззаконных сволочей сегодня же ночью убью.

— Да? Это каким же способом? В красивом стиле вестерна? — Джордж улыбнулся беззубой улыбкой. — Дуэль посреди главной улицы?

— Мы можем пойти к шерифу. Тил Тейлор не потерпит такого безобразия. Хоть и от коронованных особ!

— Да? И с каким придем обвинением? Что дверь сарая сломали? Бочку раздавили? Нет, мисс Джубал, спасибо, мы ни к кому не пойдем. Мы заключили договор, простой и ясный. Дядя Джордж проигрывает родео или проигрывает зубы. Или упал, или пропал, как выразился мистер Готч. И я сказал: ладушки.

— Джордж! — не сдержался я, — Как ты можешь?

— Как я могу?

— Нельзя же!

— А почему нельзя? Мне предложили деньги — больше, чем за победу в двух выездах. Плюс получаю обратно мою улыбку и не должен выходить на ринг с этой лысой гориллой. А индеец Закатный получит вдвое, если усидит в седле без одежды. Чем хуже, если Нигер Джордж упадет одетый?

Язык у него вдруг стал заплетаться. Он напомнил цветных стариков алкоголиков, слонявшихся по южной части Бил-стрит. Чтобы не видеть Джорджа, я отвел взгляд — и снова увидел с отвращением нашего благородного дикаря. Он добрел до берега ниже по течению и стоял там, странно согнувшись и бормоча какую-то песню песку. Спутанные волосы его торчали во все стороны, как у орангутангов, которых мне случалось видеть на карнавалах. Набедренную повязку он сдвинул на сторону и разглядывал себя при лунном свете — блох искал? раны? или сморщенный огрызок, чтобы пописать? Я сунул руки в карманы и наблюдал за ним, порядком разочарованный. Когда пальцы наткнулись на его большую монету, я вынул ее и отшвырнул. Если этим обогатил меня сильный талисман, тогда ну его. Сандаун не замечал публики, следившей за его непристойной возней.

Он повалился на бок и лежал в той же согнутой позе, как горгулья, рухнувшая со стены собора. Луиза всхлипывала рядом со мной.

— Хотя бы до суши добрался, несчастный, — сказала она. — Ладно, дедушка Флетчер, теперь примемся за твою тушу, — Луиза подняла юбки и пошла к нему по воде, не думая о голубых своих ботинках. Когда вода дошла до их верха, она протянула ему кнутовище, — Хватайся, пока тебя не унесло, как сухую коровью лепешку. Хватайся, говорю! Вы мне до смерти надоели, дураки, — сдохнете от старости, так и не повзрослев! Говорила тебе, не лезь в эту ерунду. Слышали ведь, какой из-за вас шум. С духами они говорили, видишь ли! А я говорю, черт вам, шутам своим, нашептывал…

— Да-м, — Джорджа трясло. Он ухватился за ременный кнут и был отбуксирован по черной воде на берег. — А с кем еще рогатому пошептаться?

Привязав лошадей к тележке, мы повезли два мокрых тела домой. Я отнес бесчувственного Сандауна к ограде позади его вигвама и в сидячем положении прислонил к слеге. Луиза привязала рядом его коня. Мы бросили несколько комьев в вигвам; вышла женщина в одеяле и посмотрела на нас. Потом, ни слова не сказав, вывела еще пяток женщин, закутанных в одеяла, и мы сбыли им нашего подопечного. Когда его вносили в вигвам, он по-прежнему был согнут в позе самообследования.

Джордж, наоборот, был вял, как вареная макаронина. При его худобе и видимой пустотелости я один не смог внести его в сарай. Он вел себя как длинный пузырь с водой. Я поднимал на плечи один конец, а он перетекал в другой, на землю. Пришлось мне и его преподобию взять Джорджа под мышки, а Луизе — за ноги; но и тут он несколько раз утекал у нас из рук, прежде чем нам удалось уложить его на тюфячок, постеленный Луизой на сене. Луиза сказала, что оставшихся постельных принадлежностей хватит и для меня, но мне так же мало хотелось провести испорченную ночь в сарае Джорджа Флетчера, как в вигваме Джексона Сандауна. Я стал седлать коня.

— Знаю отличную нору, — сказал я Луизе и старику, — Единственное место, где мне удалось поспать спокойно с тех пор, как я приехал в этот сумасшедший город.

Когда я уезжал в темноту, они спорили, кому вернуться на поезд, а кому остаться здесь, проследить, чтобы Джордж не утек окончательно в небытие.

Глава шестнадцатая

Прекрасные девы, потускневшие рыцари, дворцовые крысы

Сегодня воскресенье. Утром я вышел из больницы и подремал на жарком солнышке с Номером Девять и Милой Молодой Мисс. Молодая Мисс верующая, а Номер Девятый неверующий. Но кто его упрекнет? Он съел до дна коробку старого попкорна в карамели и не нашел приз. Теперь ищет в крошках, осыпавших грудь его красной футболки «ВЫЖИВЕМ». И кто не стал бы верующим, будь он одарен от природы таким оборудованием, как Молодая Мисс? Она развязала верх полосатого передника, чтобы задрать футболку и подставить солнцу животик. А футболка белая — та, которую она выиграла в «Пусть брыкается». Когда подол поднят, единственное, что можно прочесть: «ПУСТЬ МОИ ВИСЯТ НА ВОЛЕ». Наша скамейка отражается в окнах больничного вестибюля за свежеподстриженным газоном: красное, белое и голубое — мои отбеленные джинсы. Мы могли быть на плакате «Американского братства». Из забытья нас выводит резкий женский голос.

— СПЕЙН! — (У меня мелькнула дикая мысль, что это Надин Роуз.) — СПЕЙН, ДЖОНАТАН!

Это тетка Молодой Мисс. Она увидела нас и идет по газону походкой старшей сестры. Молодая Мисс едва успевает завязать нагрудник фартука. Номер Девять на всякий случай прячет пустую коробку за скамью.

— Ему сделают трепанацию, — говорит она нам. — Просверлят маленькое отверстие, чтобы выпустить кровь из опухоли, снять давление. Понимаете?

Я киваю — да, и большой палец ноги дергает сочувственная судорога.

— Сюда вылетает нейрохирург из больницы в Спокане. Шансов мало, но кто знает.

Заслонив глаза, она смотрит поверх наших голов в сторону города. Издалека слабо доносятся выкрики: карнавальные рабочие разбирают аттракционы.

— На энцефалограмме есть обнадеживающие кривые, — продолжает она, по-прежнему щурясь, — И врачу показалось, что он шевельнулся, когда меняли капельницу. Но вряд ли это вселяет большую надежду… хотя, говорю, кто знает? Вы можете подождать на втором этаже, перед хирургическим. Только чтобы без сигарного дыма и перегара. А ты, юная леди, завтра хотя бы лифчик надень. Ты должна быть похожа на волонтера Красного Креста, а не на девицу из мюзик-холла.

Она поворачивается и идет обратно, прокладывая белыми туфлями чистую тропинку в скошенной траве. После нее остается запах, такой же чистый и свежий. Выстиранного белья. Я мог бы проследить ее маршрут с закрытыми глазами.

В тот третий и последний день солнечный луч опять нашел меня под землей. Успокоительно пахло стираным бельем. Уснул я, едва успев лечь на скамью со стопками сложенного белья, даже сапоги не смог снять. Проснулся опять совершенно голый. Передо мной неподвижно, как фарфоровая кукла, стояла Сью Лин с фарфоровым чайником и чашкой на фарфоровом подносе. Можно было подумать, что стоит так уже год — если бы не пар над чаем. Я схватил простыню, прикрыл себя и улыбнулся.

— Доброе утро, Джон Э. Вы хорошо много спали?

Я ответил, что спал хорошо, но не очень много. Выпил чай; она налила вторую чашку. Я увидел свою одежду на другой скамье, выстиранную, высушенную и сложенную. Как ей это удавалось — без солнца, без веревки, — было такой же загадкой, как и то, что она ухитрялась раздевать меня спящего.

Я выпил вторую чашку, потом третью — чтобы послать ее за новым чаем, а самому одеться.

Горячее питье прогнало туман из головы, и стали вспоминаться вчерашние события. Воспоминания были безрадостные. Ни одной светлой картины. Поздний вечер на все набросил свою тусклую пелену. Мой порубежный Камелот, оказалось, населен крысами и поражен слабостью и алчностью. Прекрасную деву Меерхофф, ради которой я накануне радостно устремился бы к славе или погибели, больше интересовали скакуны, чем сияющий рыцарь из Нашвилла. Парочка паладинов, по стопам которых я стремился следовать, обзавелась глиняными ногами и, шатаясь, брела к позорному концу всех пьяниц. Я надеялся, что ошибаюсь. Я вовсе не желал им ничего плохого. Но и не желал того успеха, который пообещала им шайка «Дикого Запада», и мечтал, и молился о том, чтобы суровый свет утра побудил моих героев воспрянуть и отказаться от темных сделок, навязанных умягчителями. Эти мечты разбились, едва я подъехал к арене.

Перед воротами для участников я увидел Сандауна, сконфуженного и нелепого. Его нарядили так, как вообразил бы американского индейца нью-йоркский рекламный агент. Вместо строгого синего костюма и шляпы с плоскими полями на него надели расшитую бисером набедренную повязку. Нацепили всевозможные варварские фетиши, перья, кости и с полдюжины дешевых бус. На лицо нанесли боевую раскраску. Но хуже всего были волосы, всклокоченные и спутанные, как вчера ночью, только запутались в них сегодня не водоросли, а перья. На макушке волосы нарочно обкорнали, а потом напомадили, чтобы они стояли, как дурацкий колпак. Рекламный агент, должно быть, прочел в нежном возрасте иллюстрированный пересказ «Последнего из могикан».

Сандаун старался следовать указаниям фотографа — стоять неподвижно и при этом сдерживать весьма нервную лошадь. Лошадь была соловая и выбрана, видимо, по причине ее живописности. И слава богу. Для его жеребца было бы унижением — стоять рядом с пародией своего хозяина. Я проехал в ворота, не поздоровавшись и не помахав рукой. Эту фотографию и сейчас можно видеть в книжках по истории родео и на открытках.

Второго потускневшего Галахада я увидел вскоре. Я подъехал к загонам добыть сена для Стоунуолла — Джордж сидел одиноко перед тополями, прислонившись к стволу, и курил самокрутку. Дымок под полями старой, обвислой шляпы был единственным признаком жизни. До сих пор я видел Джорджа только с церемониальными сигарами.

Его гнедой мерин был привязан среди деревьев и ел: перед ним лежал ворох люцерны. Он узнал Стоунуолла и заржал, приглашая к столу. Стоунуолл обрадовался приглашению, но я направил его мимо. Наши кони, может, и были готовы с приятностью позавтракать вместе, а мы с Джорджем — определенно нет. Да и времени для застольных бесед не осталось. Сирена Клэнси уже звонил в колокол у себя на башне и объявлял первый номер.

Первым номером был бульдоггинг. Моя очередь была третья от конца; после меня Сандаун и Джордж. Когда моя очередь подошла, уже показаны были хорошие результаты, которые мне предстояло превзойти. И самый лучший — у ковбоя, который даже не был ковбоем. Это была сама Королева родео Прерия Роз Хендерсон. Я осадил коня перед канатом с мрачной решимостью. Будь я проклят, если уступлю парочке старых пьяниц или красотке с торчащими зубами. Бульдоггинг не был моим любимым видом спорта, но я негодовал и отбросил все осторожные мысли. Как только показался мой бычок, я издал клич мятежников. Стартовый канат упал, и я понесся очертя голову.

Помощником у меня был Бисон со сломанной рукой. Мозгов у него, может, и не хватало, но ритм он чувствовал правильно. Он быстро оттеснил бычка ко мне, и я прыгнул. Едва схватившись за рога, я мигом бросился на землю рядом с топающими копытами. Когда пыль улеглась, объявили мое время — много лучше, чем у Прерии Роз.

Следующим выехал Сандаун. Если он и был смущен своим нарядом троглодита, то на лице это никак не отразилось. Он был суров и ловок, как всегда. Его модельеры милостиво позволили ему надеть брюки, но он по-прежнему был простоволос и космат. При виде него лошадь помощника оробела и уперлась. В прыжке он был еще больше похож на орангутанга. Однако бычка завалил так чисто, что это жестокое занятие выглядело почти цивилизованным. Он показал бы время не хуже моего, если бы не засбоила лошадь помощника.

Лидер по сумме двух дней, Джордж Флетчер выступал последним. Увидев его, я понял, почему он искал одиночества. Выглядел он ужасно: рот и щеки провалились, лицо цвета полированного ореха стало пепельно-серым, глаза походили на две прожженные дыры в одеяле покойника. И кто бы мог предугадать, какой номер он выкинет?

Унылый и опустившийся с виду, Джордж тем не менее был, как всегда, великолепен. Бульдоггинг как нельзя лучше отвечал его цирковым, акробатическим талантам, и он не мог удержаться от эффектной выходки, притом что выглядел ужасно.

Он спрыгнул на бычка уже в каких-нибудь трех корпусах от каната, и дело шло к тому, что он покажет наилучшее время. Но ему надо было кое-что доказать с этим бычком. Он встал на спину животного коленями и рулил рогами, как велосипедным рулем. А потом невероятным, диким, вызывающим движением вскинул ноги и сделал стойку на руках. Его потрепанная шляпа свалилась под копыта. («Ага! — помню, подумал я, — вот почему он не надел свой стетсон»), а потом с грацией, которую не могло скрыть никакое тряпье, нырнул на землю и мгновенно опрокинул бычка. Готч и компания могли отнять у него зубы, но не могли отнять грацию.

Мой результат хоть и не выдающийся, так и остался лучшим. Второе и третье места поделили Джордж и Сандаун. Они подъехали за своей долей, когда я стоял под помостом судей и ловил шляпой дождик серебряных долларов. Чтобы избежать вымученных приветствий, я сделал вид, что интересуюсь результатами, которые записывало мелом все еще продолжавшее спорить жюри. Джордж и Сандаун молча ждали. Второй и третий призы надо было сложить и разделить пополам, поскольку у них было равенство. Прерия Роз за свои труды получила только утешительную красную ленту и синяк под глазом. Она улыбнулась нам улыбкой скорее беспечной, чем безупречной.

— Хороший бульдоггинг, ребята. Может, доеду до денег в каком-нибудь следующем номере. Дальше — женские.

Она засунула ленту в нагрудный карман и уехала, распевая неожиданно нежным сопрано:

Мы трое как бы вежливо помедлили, пока песня Прерии Роз не стихла вдалеке. Потом изображали интерес к меловой пачкотне на доске с результатами. По подсчетам одного судьи получалось, что по-прежнему впереди Джордж; по подсчетам другого — Сандаун, а я — где-то в смазанной середине между ними. Первым нарушил молчание Джордж.

— Сдаюсь, Закатный. Ничего не могу понять. Твой молодой протеже нагоняет нас, или мы за ним держимся?

— Напрасно я проиграл ему мой цент, — отозвался индеец.

Я не признался, что бросил монету в реку. Я радовался, что у нас восстановились сердечные отношения.

— Не понимаю, почему подсчитывать надо так сложно, — сказал я, — Ведь проще сложить все призовые деньги, и у кого больше, тот и чемпион.