Когда явились ангелы (сборник) Кизи Кен

Демонский ящик: эссе

«Беда твоя в том… – предостерегал меня мой высокий папа, когда поток любознательности грозил унести меня в таинственные моря, бушующие вокруг ЗАГАДОК ЗАТОНУВШЕГО КОНТИНЕНТА МУ или ПОДЛИННЫХ ЧАР ОСТРОВОВ ВУДУ и в подобные неведомые страны, обозначенные на картах научно– и ненаучно-фантастической макулатуры, – что ты все время хочешь пастись в непостижимом».

Много лет спустя другой предостерегающий бакен, столь же авторитетный, высказал противоположное мнение. Доктор Клаус Вуфнер.

– Беда ваша, дорогой Девлин, в том, что вы не желаете расстаться с грезами, навеянными воскресной школой. Да? С этим воздушным шариком, с этим пузырем духовного газа, где ангелы танцуют на кончике булавки. Почему вы за него держитесь? Он пустой. Если где-то обретаются ангелы, то не на кончике знаменитой булавки, нет. Они танцуют только в головах размером с булавочную головку, эти ангелы.

Старый доктор подождал, когда слушатели перестанут хихикать.

– Притом все медленнее и медленнее, – продолжал он. – Даже там. Они устают, эти танцующие вымыслы, и, если им не давать питания, они голодают. Как и все. Потому что голод должен настигнуть всех нас, да? Ангелов и дураков, фантастических и реальных. Кто-нибудь из вас понимает, о чем я говорю? О Безымянном Голоде Иззи Ньютона?

Этот вопрос доктор Вуфнер обращал непосредственно ко мне, подняв черные брови, упершись в меня взглядом (кто-то сравнил с лучом полицейского фонаря этот неприятный взгляд психоаналитика). Я решился сказать, что понимаю, о чем речь, но не могу подыскать этому название. Выдержав паузу, он кивнул и дал название:

– Он, этот голод, называется энтропией. А? Вам это что-нибудь говорит? Эх, американцы. Очень хорошо, пожалуйста, напрягите немного извилины. Энтропия – это термин теоретической физики. Это приговор, который выносит нам жестокий закон, второй закон термодинамики. Суть его: «недоступность энергии в замкнутой термодинамической системе». А? Можете объять это вашими американскими умами, мои янки? Не-доступность энергии?

На этот раз никто не решился ответить. Он с улыбкой обвел нас взглядом.

– Механическая иллюстрация: ваш автомобиль не может производить для себя бензин. Если его не заправить, он перестает работать, останавливается. Замирает. Совсем как мы, да? Без энергии, поступающей извне, наше тело, наши мозги, даже наши сны… рано или поздно останавливаются, перестают работать, замирают.

– Сурово, – заметила большая Бегема. – Мрачно.

Доктор прищурился за дымом своей сигареты. «Кэмел» без фильтра неизменно свисал над нечесаной бородкой-клинышком, даже как в этот вечер, когда он сидел по шею в ванне горячей воды с голой судебной протоколисткой на коленях. Он поднял морщинистую руку, словно хотел разогнать дым.

– Сурово? Может быть. Но, может быть, необходимо, чтобы прогнать сон глупца, разбудить его, привести в чувство… Здесь!

И вместо дыма рука хлопнула по черной воде – шлеп. Кольцо качающихся лиц рассыпалось, как лягушки.

– Мы только здесь, сейчас, в этой дырявой ванне. Горячая вода перестанет идти? Наша ванна остынет и вытечет. Мрачно, да… Но как еще мы можем выяснить, что осталось в нашей бочке, если не задумавшись о близости дна? Я думаю, никак.

Дюжина моих друзей и членов семьи собрались в бочке, чтобы выслушать это экзистенциальное наставление. Мы ехали вдоль побережья в Санта-Барбару, на авокадную ферму бывшего тестя Фрэнка Доббза, – ехали, чтобы отдохнуть от службы шерифа округа Сан-Матео, проявлявшей чрезмерный интерес к нашей коммуне в Ла-Хонде. Когда мы проезжали Монтерей, мне напомнили, что впереди по дороге, в Биг-Суре – Институт Высшего света, и сейчас там в роли очередного гуру снова пребывает доктор Клаус Вуфнер. В компании я был единственным, кто посетил один из его семинаров, и по дороге стал потчевать спутников воспоминаниями о заведении – в особенности о минеральных ваннах, бурлящих освобожденной мыслью и обнаженной плотью. К тому времени, когда мы подъехали к повороту на институт, я убедил всех заехать туда, попробовать воду.

Всех, кроме водителя: недовольный бессмысленной задержкой, Хулихен предпочел остаться в автобусе.

– Шеф, я воздержусь. Мне скорее надо дать отдых глазам, чем очистить душу – впереди нехорошие виражи, понимаешь? Не говоря уже о скалах. А вы давайте – пощелкайте там, выразите, так сказать, почтение. Я присмотрю за ценностями, и, глядишь, малыш Калеб проснется. Ап! Вот и он.

При упоминании своего имени малыш высунул голову из колыбели. Бетси пошла было назад.

– Нет, леди Бес, не отказывайся от святого паломничества. Сквайр Хулихен позаботится, чтобы в замке все было спокойно. Видишь, молодой принц опять задремал. Ну что, шеф? Тридцать минут на здрасьте-здрасьте и макнуться – от силы сорок пять. И в путь, под гаснущим заревом заката.

Оптимизм его был неоправданным во всех отношениях. Мальчик и не думал дремать: он стоял в колыбели и круглыми глазами смотрел, как пассажиры уходят из автобуса в какую-то неведомую Мекку. Закат уже гас, когда мы покончили со здрасьте-здрасьте и направились к ваннам. И только далеко за полночь, пересидев обычных купальщиков, мы смогли собраться в главной бочке, где устраивал прием король новейшей психиатрии.

Именно так любил Вуфнер – чтобы все сидели голые в его большой ванне. Этим он был знаменит. Ученики возвращались с его семинаров словно выстиранные по-старинному в щелоке – отбеленные и снаружи, и изнутри. Его метод группового очищения был известен как «Вуфнеровское промывание мозгов». Доктор предпочитал называть его Гештальт-реализацией. Под тем или другим именем его метод вот уже десять лет был самой модной терапией в районе Залива и темой десятков диссертаций, статей и книг. Записи этих ночных стирок отсутствуют, но некоторые дневные семинары были записаны на пленку и расшифрованы. Одна из самых известных сессий была записана в то воскресенье, когда я побывал там в первый раз. Это хороший образчик.

Д – р   В у ф н е р:  Добрый день. Все удобно устроились? Хорошо. Пользуйтесь, пока удобно. Это может недолго продлиться.

Группа располагается на солнечной лужайке. Над ней – ацетиленовое небо. Позади за скалами – пенная пасть Тихого океана. Впереди, за столом под навесом сидит мужчина лет под семьдесят; напротив него – свободный стул. У мужчины лысая голова, шелушащаяся от загара, и неопрятная козлиная бородка. Очки сидят на носу косо, сигарета свисает с губ.

Он снимает очки. Его взгляд переходит с лица на лицо, и в конце концов все начинают ежиться. Тогда он начинает говорить. Манера речи – аристократическая, но в голосе явно слышится презрение, как звон лезвий под элегантным плащом.

Д – р   В у ф н е р:  Прежде чем спросить, есть ли среди вас желающий взаимодействовать со мной, я проясню свою позицию. Во-первых, прошу вас забыть все, что вы слышали о «Суперпсихиатре», «Харизматическом манипуляторе», «Славном старом селадоне» и т. д. Я катализатор и только. Я вам не врач. Я вам не спаситель. Не судья, не раввин, не инспектор по надзору за условно-досрочными освобожденными. Короче, я не ответствен за вас. Если я перед кем и ответствен, то перед собой – хотя и в этом сомневаюсь. Мне с детства говорили: Клаус, ты гений. Я смог это допустить лишь несколько лет назад. Но – примерно на месяц. Потом я понял, что мне не по нутру ответственность, требующаяся от гения. Предпочитаю быть «Славным старым селадоном».

Группа хихикает. Он ждет, когда они перестанут.

Итак, я не Папа Гений, но могу играть Папу Гения. Или Папу Бога, или Маму Бога, и даже Бога Стены плача. Я могу играть эту роль в интересах терапии.

Моя терапия вполне проста. Я пытаюсь заставить вас осознать себя в здесь-и-сейчас и воспрепятствовать любой вашей попытке отвертеться.

Для терапии я использую четыре инструмента. Первый – это мои знания и опыт… мой возраст. Второй – свободный стул напротив – Электрический стул. Сюда приглашаю вас сесть, если хотите со мной работать. Третий – моя сигарета. Кого-то она может раздражать, но я шаман, и это мой дым.

И наконец, номер четыре – тот, кто хочет поработать со мной, здесь и сейчас, над некоторыми снами. А? Кто хочет действительно поработать с герром доктором, а не просто его подурачить?

Б и л л:  Хорошо, я попробую. (Встает с травы, садится на стул, представляется дурашливым голосом.) Я Уильям С. Лотон, – если точнее, Уильям Лотон, капитан добровольной пожарной дружины Болинаса. (Долгая пауза, десять – пятнадцать секунд.) В общем, просто Билл.

В у ф н е р:  Здравствуйте, Билл. Нет, не меняйте позу. Что вы отмечаете в позе Билла?

В с е:  Нервная… Настороженная.

В у ф н е р:  Да, Билл одет в сложный церемониальный доспех. Разнимите руки, Билл, откройтесь. Так, уже лучше. Что вы сейчас испытываете?

Б и л л:  Мандраж.

В у ф н е р:  Итак, мы переходим от сценических лат к страху перед сценой. Мы маленький встревоженный школьник, которому предстоит выход. Разрыв между «там» за кулисами и здесь часто наполнен не находящей выхода энергией, ощущаемой как тревога. Хорошо, Билл, расслабьтесь. Есть у вас сон, над которым мы можем поработать? Хорошо. Это недавний сон или повторяющийся?

Б и л л:  Повторяющийся. Раза два в месяц мне снится противная змея, она всползает по мне. Нет, я знаю, это довольно банально, по Фрейду…

В у ф н е р:  Неважно. Вообразите, что я Билл, а вы змея. Как вы по мне всползаете?

Б и л л:  По вашей ноге. Но мне не нравится быть змеей.

В у ф н е р:  Это ваш сон, ваше порождение.

Б и л л:  Ладно. Я змея. Я ползу. На пути у меня ступня. Я переползаю через нее…

В у ф н е р:  Ступня?

Б и л л:  Что-то. Неважно. Может быть, камень. Безразлично.

В у ф н е р:  Безразлично?

Б и л л:  Ну, что-то бесчувственное. Неважно, если ты ползешь через бесчувственную вещь.

В у ф н е р:  Скажите это группе.

Б и л л:  К группе я не так отношусь.

В у ф н е р:  Но к ступне так относитесь.

Б и л л:  Не я так отношусь. Змея так относится.

В у ф н е р:  А? Вы не змея?

Б и л л:  Я не змея.

В у ф н е р:  Скажите нам, что еще вы «не». Я не змея. Я не…

Б и л л:  Я не… противная. Я не ядовитая. Я не холоднокровная.

В у ф н е р:  Теперь скажите это о Билле.

Б и л л:  Билл не ядовитый, не холоднокровный…

В у ф н е р:  Смените роль, говорите со змеей.

Б и л л:  Так почему ты ползешь по мне, змея?

В у ф н е р:  Смените роль. Продолжайте менять.

Б и л л:  Потому что ты не важен. Не имеешь значения.

– Имею!

– Да ну? Кто сказал?

– Все говорят. Я важен для города. (Смеется, снова говорит дурашливым голосом.) Капитан Билл, пожарный. Борец с огнем.

В у ф н е р  (за змею): Да ну? Тогда почему у тебя ступня холодная? (Смех.)

Б и л л:  Потому что она далеко от моей головы. (Опять смех.) Но я понимаю, к чему вы клоните, доктор; конечно, моя ступня важна. Она моя часть.

В у ф н е р:  Пусть змея это скажет.

Б и л л:  А? Ступня важна.

В у ф н е р:  Теперь смените роль и отнеситесь к мисс Змее с уважением. Разве она не важна?

Б и л л:  Думаю, вы важны, мисс Змея, где-то на великой лестнице Природы. Вы контролируете вредителей, мышей, насекомых и… меньших тварей.

В у ф н е р:  Пусть змея вернет комплимент капитану Биллу.

Б и л л:  Вы тоже важны, капитан Билл. Я это признаю.

В у ф н е р:  Как вы признаете важность капитана Билла?

Б и л л:  Я… ну, потому что он мне так сказал.

В у ф н е р:  И только? А разве капитан Билл не контролирует меньших со своей более высокой ступени природной лестницы?

Б и л л:  Кто-то должен указать им, как вести себя там, внизу.

В у ф н е р:  Внизу?

Б и л л:  У насосов, когда ползают в растерянности… со шлангами, про дым и прочее.

В у ф н е р:  Понятно. Как же эти меньшие опознают вас в дыму и растерянности, капитан Билл, чтобы выполнить ваши указания?

Б и л л:  Ну… по моей каске. По одежде. Капитану выдают особую форму со светоотражающими полосами на куртке и сапогах. Блеск! А на каске знак различия, такой щит…

В у ф н е р:  Вот оно, люди! Вы поняли? Те же самые доспехи, в которых вышел он на сцену, – щит, каска, сапоги – полный гардероб фашиста! Мисс Змея, капитану Биллу необходимо сбросить кожу, вы не думаете? Расскажите ему, как сбрасывают кожу.

Б и л л:  Ну, я… ты… растешь. Кожа обтягивает все туже и туже, так туго, что лопается на спине. И ты из нее выползаешь. Больно. Больно, но надо это сделать, если хочешь… подождите! Понял! Если надо расти! Я понял вас, доктор. Выползти из доспехов, даже если больно? Ладно, могу потерпеть боль, раз нужно.

В у ф н е р:  Кто может потерпеть боль?

Б и л л:  Билл может! Думаю, у меня хватит сил, чтобы перетерпеть небольшое унижение. Я всегда говорил, что, если личность по-настоящему сильная, она может…

В у ф н е р:  Но-но-но. Никогда не сплетничать о том, кого здесь нет, особенно если это вы. Кроме того, когда говорите «личность», лучше произносить ее с маленькой буквы. Заглавная «Л» ушла в прошлое вместе с такими мифами, как вечный двигатель. И наконец, Билл, еще одно. Скажите, пожалуйста, что такое важное вы увидели там… (Поднимает палец и показывает на неопределенное место в пространстве, куда устремлен задумчивый взгляд Билла.) …что мешает вам смотреть сюда? (Пальцем прикасается к щеке под глазом, пронзительно голубым, оттягивает кожу так, что глазное яблоко, кажется, наклонилось вниз, словно неподкупный судья со своей священной скамьи.)

Б и л л:  Извините.

В у ф н е р:  Вернулись? Хорошо. Чувствуете разницу? Покалывание? Да? То, что вы чувствуете сейчас, – это «Ты» Мартина Бубера, «Дао» Чжуан Цзы. А когда пытаетесь улизнуть, вы разделены, как кьеркегоровский человек с двоящимися мыслями или «человек нигде» Битлов. Вы ничто, нигде, абсолютно ничего не значите, какую бы ни носили форму, и не морочьте мне голову кретинскими ссылками на мнение ваших горожан. Освободите стул. Ваше время истекло.

Тон Вуфнера многие коллеги считали чрезмерно язвительным. После семинара, в ванне с продвинутыми учениками, он выходил далеко за границы язвительности. В этой охоте за нутряным жиром он вонзал презрение, как гарпун, потрошил сарказмом, как разделочным ножом.

– Итак? – Старик погрузился под девушку и под воду еще глубже, до выпяченной нижней губы. – Der Kinder, кажется, заинтересовались законом укупоренной динамики? – Его пронзительный взгляд переходил с лица на лицо, но я чувствовал, что острие направлено на меня. – Тогда вас также, вероятно, заинтересует маленький бесенок, обитающий в этом сосуде, – демон Максвелла. Извините, дорогая…

Он сбросил судебную протоколистку с колен. Когда она вынырнула, отдуваясь и кашляя, он по-отечески потрепал ее по плечу.

– …будьте так добры, подайте мне брюки.

Она молча повиновалась – так же, как несколько часов назад, когда он велел ей не уезжать с государственным защитником из Омахи, который ее привез, а остаться с ним, с Вуфнером. Доктор вытер руку о штанину и залез в карман. Вынул оттуда шариковую ручку и чековую книжку. Потом, кряхтя, прошел по скользким дощечкам к самой яркой свече.

– Приблизительно сто лет назад в Британии жил физик Джеймс Клерк Максвелл. Он тоже был очарован энтропией. Ученый, он с большой любовью относился к чудесам нашей физической вселенной, и ему казалось жестоким, что все движущееся в нашем мире, все чудесные, вертящиеся, жужжащие, поющие, дышащие обречены на остановку, на смерть. Есть ли спасение от этой несправедливой судьбы? Эта проблема грызла его, и он с британским бульдожьим упорством грыз ее. В конце концов он решил, что нашел лазейку в одном из самых мрачных законов природы. И придумал он вот что…

Поднеся чековую книжку к свече так, чтобы всем было видно, он нарисовал на обороте чека простой прямоугольный ящик.

– Профессор Максвелл сказал: «Вообразите, что у нас есть ящик, запечатанный и наполненный обычным воздухом или газом, молекулы которого мечутся в темноте. В ящике есть перегородка, а в перегородке – дверца…»

Внизу перегородки он нарисовал дверцу с крохотными петлями и ручкой.

– «…И за этой дверцей стоит… демон!»

Он нарисовал примитивную тощую фигурку с тощей рукой, протянутой к дверной ручке.

– «Теперь представьте себе, – сказал наш профессор, – что этот демон обучен открывать и закрывать дверцу перед летающими молекулами. Когда он видит приближающуюся горячую, то есть быструю молекулу, он пропускает ее на эту сторону… – в правом отделении ящика доктор написал большую "Г", – а когда подлетает холодная, медленная молекула, наш послушный демон закрывает перед ней дверь, оставляет ее в этой, холодной половине ящика».

Мы увлеченно наблюдали, как морщинистая рука рисует «X».

– «В результате, – рассуждал профессор Максвелл, – левая часть ящика будет охлаждаться, а правая – нагреваться. И не нагреется ли настолько, что сможет вырабатывать пар и вращать турбину? Конечно, очень маленькую турбину, но тем не менее способную генерировать энергию – бесплатно и внутри замкнутой системы. И таким образом мы обойдем второй закон термодинамики – верно?»

Доббз согласился, что это может получиться, он сказал, что встречал таких демонов и по мускулам их похоже было, что они справятся с такой работой.

– А, вот именно – мускулы. Через несколько десятилетий другой зачарованный физик опубликовал статью, где доказывал, что, если бы даже такую систему можно было построить и демона-раба заставить работать без жалованья, все равно он не обойдется даром. Ему нужны мускулы, чтобы закрывать и открывать дверь, – а силы нужно поддерживать. Словом, нужна пища.

Прошло еще несколько десятилетий. Следующий пессимист указал, что демону понадобится освещение, чтобы видеть молекулы. Еще часть энергии отнимается от производимой. Двадцатый век породил еще более пессимистичных теоретиков. Они настаивают, что маленькому джинну Максвелла требуется не только еда и свет, но и некоторая образованность, чтобы отличать достаточно быстрые, горячие молекулы от слишком медленных, холодных. Мистер демон должен записаться на специальные курсы, утверждают они. А это означает преподавание, транспорт, учебники, возможно, очки. Дополнительные траты. Все это складывается…

Итог? В результате векового анализа мир физиков пришел к печальному выводу: маленький механизм Максвелла не только будет потреблять больше энергии, чем производит, и стоить больше, чем заработает, – происходить это будет в нарастающей степени! Дети, это ничего вам не напоминает?

– Мне напоминает, – сказал мой брат Бадди, – атомные электростанции, которые строятся там, на севере, в Вашингтоне.

– Правильно, да, только еще хуже. Так. Теперь представьте себе, пожалуйста, что этот ящик… – он нагнулся над картинкой и заменил «Г» на «Д», – изображает познавательный процесс современной цивилизации. А? И на этой у нас «Добро». А вот эта сторона – «плохая».

Он заменил «X» на вычурную «3» и помахал картинкой.

– Наше раздвоенное сознание! Во всем его обреченном великолепии! И прямо посередине сидит этот средневековый раб, обязанный сортировать лавину опыта и отделять зерна от плевел. Он должен обдумывать всё – и с какой целью? С целью продвинуть нас в каком-либо отношении. Дать преимущество в игре на бирже, магистерскую степень, очередную ступеньку на лестнице великой белиберды. Предполагается, что, если наш раб нагребет достаточно «добра», мы будем сказочно вознаграждены. Но есть одна зацепка: он должен успеть до того, как обанкротит нас. А от раздумий у него сильный аппетит. Ему нужно много энергии. Прожорлив!

Рука его опустилась на воду, по-прежнему с чековой книжкой в двух пальцах.

– В наших счетах все больше убытков. Мы занимаем у будущего. У штурвала мы чувствуем какой-то ужасный непорядок. Мы теряем ход! Мы должны держать скорость или потеряем руль. Мы стучимся в кочегарку. «Кочегар, больше горячих молекул, будь ты неладен! Мы теряем ход!» Но от нашего стука он только больше хочет есть. В конце концов становится ясно: этого кочегара надо уволить.

Мы следим за рукой. Она погружалась в темные воды вместе с чековой книжкой.

– Но эти кочегары за прошедший век образовали прямо-таки морской профсоюз и заключили железный контракт, привязывающий их присутствие на борту ко всей остальной команде наших душевных способностей. Если Кочегар уходит, то и остальные уходят – от штурмана до помощника сфинктера. Возможно, нас несет на скалы, но нам остается только беспомощно стоять у штурвала и ждать, когда корабль пойдет на… дно.

Последний слог он протянул виолончельно.

– Увы, мои матросы, то, что я сказал, печально, но правда – наш славный новый корабль тонет. С каждым днем все больше людей среди нас погружаются в депрессию, или безвольно дрейфуют по морю антидепрессантов, или хватаются за соломинки, такие как психодрама и катарсис через регрессию. Фэ! Проблема вовсе не в прошлых фантазиях на горшочке. Ошибка, которую мы запрограммировали в механизме нашего настоящего, – вот что нас топит!

Чековая книжка скрылась. Даже ряби не произведя. Наконец завороженное молчание нарушил невыразительный голос судебной протоколистки:

– Тогда что вы советуете делать, доктор? Вы что-то придумали, я поняла: вы нас к чему-то подводите.

Этот голос был единственное невыразительное, что она привезла из Небраски. Вуфнер посмотрел на нее искоса; по лицу его струилась влага – словно какой-то фавн вынырнул из моря. Он вздохнул и поднял чековую книжку, чтобы с нее стекла вода.

– Сожалею, милая. Доктор ничего не придумал. Может быть, когда-нибудь. А пока что его продуманный совет – жить со своим демоном по возможности мирно, уменьшить запросы и довольствоваться меньшими результатами… а самое главное, ученики, постоянно стараться быть здесь!

Мокрая чековая книжка хлопнула по воде. Мы опять подскочили, как вспугнутые лягушки. Вуфнер сипло рассмеялся и воздвигся над водой, объемистый и белый, как сам Моби Дик.

– Урок окончен. Мисс Омаха? Студентка в такой отличной форме, надеюсь, не откажется проводить бедного старого педагога до постели?

– Можно мне с вами? – спросил я. – Пора посмотреть, как там в автобусе.

– Ради бога, Девлин. – Он улыбнулся. – Тренированная и увлеченный. Вы можете нести вино.

Одевшись, я проводил старика и девушку до коттеджей. Мы шли по узкой тропинке цепочкой, девушка – посередине. Я был разгорячен после беседы на водах и хотел продолжения, но доктор не выказал никакого желания. Наоборот – он спросил меня о моей нынешней правовой ситуации. Он следил за разбирательством по газетам – действительно ли я был связан со всеми этими химическими экспериментами или это очередная брехня «Сан-Франциско кроникл»? Большей частью брехня, сказал я. Мне было лестно, что он об этом спросил.

Вуфнера разместили в коттедже декана – лучшем в институте и самом верхнем на горе. Протоколистка сделала крюк, чтобы забрать свой чемодан, а мы с доктором продолжали подъем, молча отхлебывая вино. Воздух был неподвижен и свеж. После полуночи прошел дождь, потом небо расчистилось, и в лужах там и сям купались бледные звезды. На востоке за горами занималась заря, словно золотой горн вдали играл побудку. Золото отражалось на лысой голове, слегка подпрыгивавшей впереди.

– Кхм, вы были правы, доктор, – начал я, – насчет моей увлеченности.

– Могу понять, – отозвался он, не оборачиваясь. – Но почему в такой степени? Не собираетесь ли вы воспользоваться секретами старого доктора и стать его конкурентом на поприще лечения психов?

– Разве что не по своей воле. – Я засмеялся. – Того недолгого времени, что я работал в больнице штата, мне хватило.

– Я слышал, вы там написали свой роман? – Слова и пыхтение, долетавшие из-за плеча, пахли, как пепельницы.

– Оттуда я набрал сумасшедших персонажей. Я был ночным санитаром в отделении невротиков и сдал все мои белые халаты, как только закончил черновик. Но увлеченности, как вы выразились, не потерял.

– Вы, вероятно, были вознаграждены за свою книгу, – сказал он. – Возможно, вы чувствуете себя в долгу перед этими сумасшедшими и называете это увлеченностью.

Я ответил, что, возможно, так оно и есть.

– Но думаю, не столько сами люди меня увлекли, сколько загадка. Например, кто сумасшедший? Что заставляет людей идти туда? Понимаете, очень интересна мне эта ваша метафора, если я правильно ее понял – что angst современной цивилизации в первую очередь механический и только во вторую – душевный.

– Не angst, – поправил он. – Страх. Пустоты. Начиная с промышленной революции цивилизация все больше боится опустошения.

Доктор дышал тяжело, но я знал, что он не остановится передохнуть: мне оставалось всего несколько десятков метров до его дома.

– И этот страх, – заторопился я, – заставил нас измыслить некоего брокера и поместить у себя в мозгу, чтобы он улучшил наш бюджет…

– В сознании, – пропыхтел он. – В способе мышления.

– …всознании. Чтобы он отслеживал наши доходы и делал умные инвестиции. Но он не может быть умнее нас, мы его сотворили… он и есть та подколодная змея, которая сводит людей с ума, а не всякие эти психологические штуки?

– Эти психологические штуки – то же самое, что пишет «Кроникл»… по большей части чушь.

Я молча шел за ним, дожидаясь продолжения. Пыхтение сменилось смехом.

– Но да, вы правильно поняли метафору. Он и есть подколодная змея.

– И никак его не выгнать?

Он покачал головой.

– А как его туда впустили? Что случится, если вы кого-нибудь загипнотизируете и внушите, что его вымышленного брокера больше нет? Прослышал, что идут аудиторы, и покончил с собой?

– Случится банковский крах. – Он усмехнулся. – Затем паника, затем коллапс. Сегодня слишком много инвестировано в эту выдумку.

Мы уже подходили к дому. Я не знал, о чем еще спросить.

– Мы экспериментируем, – продолжал он, – с некоей гибридной методикой, частично используя аудиторов хаббардовской сайентологии – «чистильщиками» зовут себя эти инквизиторы – в сочетании с сенсорным лишением Джона Лилли. Сенсорная изоляция в баке растворяет ощущение собственных границ субъекта. Его ящик. Аудитор находит демона и депрограммирует его – вычищает, такова теория.

– Вы кого-нибудь очищаете?

Вуфнер пожал плечами.

– С этими сайентологическими schwules[245] разве поймешь? А вы не хотите? Всю следующую неделю бак открыт для всех. Насколько вы увлечены?

Приглашение застигло меня врасплох. Сайентология и баки сенсорной изоляции? С другой стороны, отдых от возни с автобусом и возни с полицией представлялся заманчивым. Но прежде чем я успел ответить, доктор поднял руку и замер. Он повернул волосатое ухо и прислушался.

– Слышите, там шумят люди? Какой-то спор.

Я прислушался. Когда он стал дышать потише, стало слышно. За забором, ограждавшим коттеджи, слышался невнятный гомон. Как будто там был взвод солдат, и они подначивали друг друга. Или футбольная команда. Я-то, конечно, знал, что там, еще до того как мы с доктором подошли к воротам в заборе. Это был Хулихен, в единственном числе.

На фоне спокойного пурпура зари автобус выглядел таким кричаще пестрым, что, казалось, он едет, катится, хотя мотор молчал и в кресле водителя никого не было. Водитель был на площадке, среди мерцающих луж. Похоже, Хулихен где-то раздобыл еще амфетамина и забавлялся со своим трехкилограммовым молотом. Он выбрал удобное ровное место за автобусом, где можно было крутиться, подбрасывать молот и наедине с собой и последними тающими звездами нести какую-то высокооктановую ахинею.

– Невероятно, но вы сами видели движение – одна тридцатая секунды или даже быстрее! Ну что, моргалы, скептики, как вам синапсы и сухожилия чемпиона мира? Но что это? Опять? Чемпион не удовлетворен? Похоже, он идет на побитие рекорда – через нейтральную задним хватом. Три, четыре – считайте обороты, – пять, шесть… каким концом вперед? В какую руку – восемь, десять – в любую руку, Хулихен, не раздумывай, – одиннадцать, двенадцать, тринадцать, хумп, агаа.

Он бросал тяжелый инструмент за плечо, за спиной, между ног и ловил его в последний миг за мокрую от росы рукоятку. Или не ловил и тогда плясал в притворном отчаянии, проклиная свою бездарность, скользкую рукоятку и даже звезды, за то, что отвлекают.

– Промах! Что такое промах? Неужели успех разбудил в нашем герое тщеславие? Враждебные стихии проникают через самое слабое место. Или он разбрюзг оттого, что на него взглянул десяток небесных глаз?

Наклонившись, поднимал молот из лужи, снова подбрасывал высоко и выхватывал из разлетающихся брызг.

– Нет, только не этот парень, не всемирно знаменитый Мокрая… Ручка… Хулихен! Прошу не фотографировать, это религиозный акт.

Этот акт я видел много раз, потому сейчас наблюдал за доктором. Старик смотрел через забор на этот феномен с бесстрастным видом врача, наблюдающего за поведением душевнобольного через полупрозрачное зеркало. Но Хулихен продолжал и продолжал упражняться, и бесстрастность сменилась сдержанным удивлением.

– Это сам демон, – прошептал доктор. – Его химически выгнали из ящика!

Он отступил от забора и смотрел на меня, подняв брови.

– Так, значит, не только брехня «Кроникл», доктор Дебори? Изгнание химической силой. Впечатляет. А как с опасностью побочных эффектов? – Он положил мне руку на плечо и серьезно заглянул в глаза. – Не могут ли такие сильные дозы превратить вас в того самого жильца, которого вы пытаетесь выгнать? Но-но, не делайте такое лицо! Я шучу, мой друг. Дразню. Эти эксперименты, которые проводите вы и ваша автобусная семья, искренне говорю, заслуживают внимания…

Но его внимание было направлено на что-то у меня за спиной. С маленьким зеленым чемоданчиком и большой розовой подушкой к нам шла судебная протоколистка.

– …но в другой раз.

Он стиснул мне плечо на прощание и пообещал, что мы продолжим обсуждение этой загадки при первой же возможности. Сегодня вечером в ваннах? Я был польщен и обрадован приглашением. Он попросил меня подумать пока что и несколько часов спокойно поспать, да? После чего бросился догонять девушку.

Я вышел за забор и направился к автобусу в надежде утихомирить Хулихена, чтобы он дал мне спокойно поспать хоть несколько минут. Как бы не так. Увидев меня, он заржал, как полковой конь.

– Шеф? Ты ожил, слава всем святым. Все по местам!

Я не успел еще дойти до двери, а он уже вскочил в автобус через заднее окно, занял свое кресло и завел мотор. Я попытался сказать ему о приглашении доктора, но он продолжал трещать и гонять мотор, пока вся рассеявшаяся семья не сбежалась. Слишком многих мы оставляли раньше. Они сбежались, как недовольные поросята к свиноматке, кряхтя и жалуясь, что не готовы покинуть эту уютную лужу, подожди до завтрака.

– Мы сейчас же возвращаемся, – заверил всех Хулихен. – Решительно! Только небольшой крюк, купить тормозную жидкость – я проверил, у нас маловато… коротенький заезд в эту, как ее – «Летучую рыжую лошадь», если правильно помню… Держитесь, задний ход! Нет я не вру, а только малость загибаю…

Повез нас по проселку с глубокими колеями, по которому ламы отказались бы идти, и сломал кардан черт знает за сколько миль от шоссе, но по странной случайности рядом с хибарой дружка по битническим временам, изготовлявшего метедрин. Этот задубелый старый ящер надавал нам советов, напоил самодельным вином и познакомил со своими химическими ваннами. Только через день Бадди вернулся из похода за инструментами (одолженными). Только через неделю мы отвезли кардан в Монтерей, заварили и поставили на место, чтобы вывести автобус на цивилизованное дорожное покрытие.

И только через десять лет состоялась условленная встреча с доктором Вуфнером – весной 1974 года в «Дисней-уорлде».

К этому времени многое поменялось в моей жизни. По решению суда мне было запрещено жить в округе Сан-Матео. Я вернулся в Орегон, на старую ферму у Нево вместе с семьей – не автобусной, а той, что носила одну со мной фамилию. Автобусная рассеялась и перегруппировалась в соответствии с собственными переменами. Бегема зависала с «Грейтфул дэд» в округе Марин. Бадди взял на себя отцовскую маслобойню в Юджине. Доббз и Бланш раздобыли ферму недалеко от нас и растили детей в кредит. Автобус ржавел на овечьем выгоне, послед Вудстокской кампании[246]. Неправильный поворот на мексиканской железной дороге оставил от Хулихена только миф и пепел. Мой отец стал тенью той башни, какой был в моей юности, его иссушило что-то, что медицина может только назвать, да и то неуверенно.

В остальном все шло неплохо. Наказание за наркотики я отбыл, испытательный срок закончился, судимость была снята. Право голоса мне вернули. Голливуд решил снять фильм по моему роману о сумасшедшем доме, и снимать решили в больнице штата, где разворачивалось действие романа. Даже попросили меня написать сценарий.

Чтобы закрепить эту фантазию, продюсеры отвезли меня на лимузине в Портленд, познакомить с главным врачом Малахией Мортимером. Доктор Мортимер был седовласый благожелательный еврей лет пятидесяти, с веселым монотонным голосом. Он, как гид, водил нас по больнице – меня и стайку важных голливудских господ. Господам стоило вкручивать понапористее.

Обходя неряшливые, обветшалые палаты, я живо вспоминал свои ночные смены – и этот звон тяжелых цепочек с ключами, и запах освежителя воздуха пополам с мочой, и, особенно, лица. Любопытные неподвижные взгляды из дверей и в коридорах рождали странное чувство. Это было не то чтобы прямо воспоминание, но как будто что-то знакомое. Такое подергивание внутри, когда чувствуешь, что от тебя что-то нужно, но не знаешь, кому и что именно нужно. Я подумал, что это может быть просто информация. Снова и снова меня вытягивали из шествия взгляды, в которых читалось мучительное желание понять, что происходит, и я чувствовал себя обязанным остановиться и хотя бы частично объяснить. Лица светлели. То, что их печальное положение могут использовать как фон для голливудского фильма, людей не огорчало. Если главный врач Мортимер решил, что так надо, у них нет возражений.

Меня тронуло их доверие к Мортимеру, и сам он произвел большое впечатление. Все подопечные, похоже, любили его. Он, в свою очередь, восхищался моей книгой и был доволен переменами, которые произошли благодаря ей в этой области. Продюсерам нравилось, что мы нравимся друг другу, и еще до конца дня все было согласовано: доктор Мортимер разрешает съемки в больнице, кинокомпания оплачивает ремонт, который давно уже требовался, пациенты будут статистами на оплате, я напишу сценарий, голливудские господа нагребут «Оскаров». Все будут довольны и счастливы.

– На этом проекте прямо написано: «Большие сборы!» – с энтузиазмом высказался второй помощник кого-то.

Но вечером, когда я возвращался в Юджин, мне было трудно разделить их энтузиазм. Это подергивание продолжалось, оно подтаскивало мои мысли к измученному больничному лицу, как фантомный спиннингист рыбу. С этим лицом я не сталкивался много лет. И не хотел сталкиваться. Никто не хочет. Мы научаемся отворачиваться всякий раз, когда чувствуем это цепляние – в липком ли взгляде алкаша, в навязчивости проститутки, в словах, цедящихся сквозь сжатые зубы уличного торговца наркотиками. Это профиль неудачника, та сторона лица общества, от которой другая сторона всегда хочет отвернуться. Может быть, поэтому сценарий, который я состряпал, не понравился господам – они опознают неудачника, когда их подмывает отвернуться от него.

Шли недели, а от смутного дерганья я не мог отделаться. Оно страшно тормозило работу над экранизацией. Переделка романа в сценарий – вопрос главным образом сокращения, уплотнения; а я пытался сказать не только больше, но и что-то другое. Срок подачи первого варианта давно прошел. Я отверг предложение продюсеров снять мне жилище неподалеку от больницы, чтобы я походил по палатам и, может быть, подзарядил свою музу. Муза моя была перегружена уже после первой экскурсии. Предпринять вторую я не был готов. То, что меня так крепко зацепило, ждало и сейчас с наживленным крючком и, если зацепит еще крепче, то, я боялся, зацепит навсегда.

Кроме того, эта штука казалась заразной, вирусом, передающимся через глаза. Мне чудилось, что я замечаю признаки этого у друзей и родных – в раздраженных взглядах, отчаянии, мелькающем в полуприкрытых глазах, в особенности на отцовском лице. Как будто я что-то подхватил в больнице, и это передалось ему, примерно так, как страх упавшего всадника может сообщиться лошади. Трудно было поверить, что у норовистого старого мустанга, выросшего на равнинах западного Техаса, ни с того ни с сего разовьется страх пустоты. Он всегда был стойким человеком. И разве не пережил на пять лет срок, отпущенный ему специалистами, – больше благодаря собственному упрямству и твердости, чем помощи с их стороны? И вдруг вся его твердость куда-то подевалась, и губчатый ворот, помогавший ему держать голову прямо, с работой больше не справлялся. Отец стал задаваться вопросами в таком роде:

– Чего такого великого Лу Гериг совершил? Сколько раз ни обежишь все базы, кончаешь там, откуда начал, – в грязи. Это не достижение.

Он скинул с колен спортивные страницы газеты, открыв высохшие остатки ног. Это было на заднем дворе; когда я подошел к нему, он сидел в шортах и читал газеты.

– Мне осточертело торчать дома! Я чувствую себя комнатным растением.

– Да ты уже не перекати-поле, – сказала мать. Она принесла нам еще один кофейник. – Настропалился купить по соседству подержанный жилой автобус – вот к чему он клонит. Чтобы я отвезла его на родео в Пендлтон.

– А может, он еще раз хочет в Мексику, – сказал я.

Несколько лет назад мы с Бадди взяли напрокат «виннибаго» и лихорадочно свозили отца за границу. Мне хотелось устроить ему как раз такое не спланированное путешествие, от которых он меня всегда предостерегал. Вернувшись, он заявил, что не вынес из поездки никаких впечатлений, кроме прыгающих бобов и жидкого стула.

Я подмигнул матери.

– Может быть, он хочет отправиться в джунгли, искать бриллианты, как Вилли Ломен[247].