Молодость (сборник) Сегал Михаил
– Вы меня не помните? – и понял, что это глупо, я же был тогда ребенок.
– Нет, – сказала Шура.
– Мы у вас макулатуру еще просили.
Шура сказала:
– К нам пионеры приходили, но это давно было.
А потом добавила:
– Днем еще.
Она сильно постарела, но легкое девичье платье выглядело почти новым.
– Мне интересны старые газеты, – зачем-то сказал я, – у вас есть?
– Есть, проходите, пожалуйста.
Кира и Галя сидели неподвижно, глядя перед собой на стену со стеллажами.
– Мне… Мне что-то из газет, старое, – сказал я.
Кира отмерла и сказала:
– Вот, справа, видите? Там снизу за апрель – май.
Я вытащил пару газет. «Десятое апреля тридцать седьмого года, одиннадцатое…»
– Вы не подскажете, какой сегодня день? – спросил я.
– Десятое сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года, – хором ответили сестры.
– А вы… Вы чего-то… ждете?
– Ждем, – сказали они, – мы обещали.
Я уселся со стопкой газет напротив.
– Я… Как бы… С теми пионерами… Из кружка фантастики. Руководитель.
– А! – сказала Шура. – Здорово. Жюль Верн!
– Герберт Уэллс, – добавила Кира.
– Сейчас две тысячи десятый год, – сказал я, – это правда.
Сестры молчали.
– Хотите, расскажу?
– Война Миров, – сказала Кира, и я это расценил, как положительный ответ.
Я рассказал про Перестройку, про то, что Советский Союз распался, что страна была какое-то время во власти криминальной неразберихи, но теперь, слава богу, восстанавливается, структуризируется, благодаря позитивным силам, к которым я тоже имею непосредственное отношение, так как являюсь самым настоящим помощником депутата. Рассказал про чеченские войны, про то, как русские стреляли в грузин и – наоборот. Про то, что дружбы народов теперь нет, что, когда во время Великой Отечественной войны русским было плохо, их приняла и дала выжить Средняя Азия, а теперь, когда плохо людям из Средней Азии, русские обо всем забыли и не очень-то их гостеприимно встречают.
Помолчали. Через какое-то время Кира сказала:
– Вы не бойтесь, мы никому не скажем.
А Шура добавила:
– Руководитель…
А потом они вместе сказали:
– Честное комсомольское.
Прислоненные к хрустальной вазе, на столе стояли портреты родителей: папин – с шашкой и на лошади, мамин – с курсов Красных медсестер и совместный, свадебный – в овале. А рядом лежала фотография женихов: Коли, Пети и Вани. Непонятно откуда бивший луч прожег на карточке небольшое отверстие, и теперь над головами братьев, посередине паркового пруда, красовалась опаленная по краям черная дыра.
– Сколько же вы будете еще ждать?
Старушки не ответили. И я подумал, что, конечно же, это совсем другое поколение. Ведь они тоже были простые девушки, но когда поняли, что час пробил, что это их Ожидание, просто сели и стали ждать, и будут ждать столько, сколько нужно, и переживут и этот неподвижный дом, и меня, проходящего мимо, гордящегося своей возможностью проходить. Конечно, ни я, ни кто-то из моего класса так не смог бы…
– Мы вас через черный ход выпустим, – сказала Шура, – чтобы никто и ничего. Будете, как в фантастике – Человек-невидимка.
Я последовал за ней, но вдруг сказал:
– Да нет же! Зачем как невидимка? Что, сейчас тридцать седьмой год? – и пошел к обычному выходу. – Я хочу, как человек, нормально спуститься.
– А не боитесь? – спросила Шура.
Я подумал немного и ответил:
– Нет.
Я давно не говорил такого хорошего «нет».
Вышел на лестницу. Замерев, неподвижно глядя на дальние микрорайоны, у окна стояла женщина в синей юбке и белой рубашке с пионерским галстуком. Я стал рядом и тоже посмотрел вдаль. Желтая листва отражалась в стальных куполах цирка, пахло первыми осенними кострами, дул ветерок.
– Горохова? – спросил я, не поворачивая головы.
Я вдруг вспомнил испуг Анечки – тогда много лет назад, как она была готова ждать сколько угодно, лишь бы не идти в квартиру. И когда я спросил: «Ты ведь подождешь, Горохова?», – она посмотрела мне в глаза и пообещала ждать. Но она не сказала: «Обещаю», а просто сказала:
– Да.
2010
Волшебная утка
Давным-давно в одной стране, в небольшом белом городке у моря, жила самая красивая на свете девушка. В другом конце этой же страны, у подножия высоких гор, жил самый храбрый на свете юноша, и по старинному преданию они должны были встретиться, когда самый бывалый на свете моряк закурит волшебную трубку.
Волшебная трубка была сокрыта от людей в самом дремучем на свете лесу, ее охраняла злая колдунья, и заполучить ее можно было только в самую морозную зимнюю ночь, когда колдунья засыпала накрепко.
Но даже завладев трубкой, закурить ее можно было только от волшебного кремня, который раз в году рассыпал свои волшебные искры, воспламеняясь от поцелуя волчицы. Заставить же волчицу целовать кремень можно лишь тогда (вы, конечно, знаете об этом, милые дети), когда цветок василиска зацветет голубыми, красными и белыми лепестками, ну а для этого необходимо, чтобы король этой страны съел однажды на завтрак волшебную утку.
Как-то утром во дворец пришла бедная женщина.
– Я бедная женщина, – сказала она королю, – так что уж вы, Ваше Величество, купите волшебную утку, зажарьте и скушайте, а я пойду себе.
– Что ж, – ответил король, – куплю.
А поскольку был он королем жадным и скупым, то тут же начал торговаться.
– Я прошу за утку пять монет, – сказала женщина.
– Нет, – ответил король, – она и трех не стоит!
– Вы посмотрите, какая она большая!
– Маленькая!
– И красивая!
– Безобразная!
Так они торговались до вечера, а потом женщина решила, что уж если до сих пор ничего не вышло, то нечего и время терять. Взяла волшебную утку, положила в корзину да пошла к себе домой.
Так из-за скупости короля не зацвел василиск, волчица не поцеловала кремень, моряк не закурил трубку, и никогда не встретились самая красивая на свете девушка и самый храбрый на свете юноша.
1996
Мечта
1
Чтобы случилось это всё в июне. И чтобы… Шестого-седьмого – не позднее… Потому что пятнадцатое – уже не то. Ну да разве объяснишь такое!
2
Неожиданно я должен получить путевку в дом отдыха. В какой-то такой, подходящий. С соснами и тишиной. В дорогу возьму очень мало вещей, чтобы влезло в сумку. Только не в эту мою, дурацкую, а, знаете, бывают такие, с металлическими каркасами. В магазине. Очень красивые. Билетов на нужный поезд не будет, и я поеду следующим, который приходит ночью. В вагоне высплюсь, в 23.00 сойду на перрон. Станция пусть называется… Ну этого я пока не знаю, еще не решил, а ошибаться нельзя… Никак пусть пока не называется…Встану на перроне легкий, молодой, и сумка с металлическим каркасом не будет тянуть меня к земле. Посмотрев вверх, увижу, как сумерки сменит ночь. Пусть она наступит только сейчас, чтобы длилась подольше. Первая дождинка капнет между носом и глазом, я опущу голову и сквозь вокзал выйду на дорогу. Пойдет дождь… Нет, рано! Сначала – старуха с козами!
3
Я увижу в темноте белые пятна и ничего не пойму. Потом услышу меканье и пойму – это козы! А когда старуха свернет зачем-то с дороги в сторону, почувствую, насколько сейчас тепло. И вот тут уже: можно дождь.
Пойду вперед. Зная, что идти пару километров в полной темноте под дождем, буду тупо, по-городскому, рад приключению. Но через пять минут пойму, что дождь нешуточный. Достану зонтик… И вот тут услышу шаги сзади – раньше их заглушал привокзальный шум.
Остановлюсь и подниму зонтик так, чтобы она, поравнявшись, под зонтом и оказалась бы… Мгновение помолчит, посмотрит под купол, сделает смешно глазами и скажет:
– Спасибо… Вы, наверное, тоже в пансионат?
Я помедлю и загадочно… А, нет! Какой зонт! Мы же так сухими останемся! Промокаем до нитки! На дороге разговора не происходит! Начинаем бежать, но – у нее каблуки, и вообще – в эту ночь не стоит задачи «не промокнуть»! Успокаиваемся и идем. Дождь теплый. Входим в упругое пространство Середины Дороги. Огней еще не видно. Но вот уже и огни.
4
Туфли, футболка, юбка, пиджак. Ткань такая… Немного тяжелая, хорошо мокнет. Заходим по старым, почемуто деревянным тротуарам на территорию пансионата и вместе с мотыльками отыскиваем светлое окошко.
Женщина, которой уже ничего не нужно в жизни и очень много – по хозяйству, смотрит на нас доброжелательно.
– Приехали, – говорит она, – молодцы. Хорошо, что семейная пара, а то остался последний домик на двоих – и все. Одиночек уже не селим.
Формулировка отличная. Спасибо, женщина! Я и моя спутница сразу соображаем: не надо ни в чем признаваться! Кому охота ругаться или идти обратно под дождь? А поскольку спутнице неудобно в активной форме благословлять ситуацию, я возьму все на себя.
– Да, – скажу устало, – хорошо. А то сами видите – промокли.
– Вот вам ключи, – скажет женщина, – пятый домик.
И это будет только 00.10!!!
2000
Акула
1
Странный, необъяснимый наукой случай произошел недавно в одном из районов города, где состоятельные горожане возводят свои особняки. А именно: купаясь в бассейне, один из таких горожан был съеден непонятно откуда взявшейся акулой-кархарадон, белой масти, средних размеров.
Приехавшая милиция не растерялась, но оттого что она не растерялась, толку было ровно столько, как если бы она растерялась, ведь теряйся не теряйся, а акулу живьем никто никогда не видел. Итак, милиция приехала и увидела картину, персонажем которой стала в скорости сама: несколько человек обступили бассейн и наблюдали, как довольный завтраком кархарадон плещется в голубой воде.
– Итак, – начал следователь, – мы должны ответить на два вопроса: Откуда и Как! Откуда сюда попала акула? Как она это сделала? Откуда и Как! В первую голову! А уж потом будем выяснять мотивы преступления и все, что полагается.
Испуганные предстоящим разбирательством больше, чем окончанием зрелища, соседи разбрелись по домам. У бассейна остались только работники милиции и вдова покойного.
– Не волнуйтесь, тело вашего супруга уже в морге, – успокоил женщину следователь, – а нам нужно поговорить, чтобы установить истинных виновников случившегося. Помните, что чистосердечное признание смягчает сердце и учитывается судом. Скажите, Мария, – он взглянул в блокнот, – Петровна. А как поступает в бассейн вода?
Мария Петровна была женщиной меланхолического склада и в силу этого никогда не интересовалась делами мужа и устройством бассейна. Она ответила следователю:
– Право же, гражданин начальник…
Сопровождавший следователя сержант быстро уловил в этом неспособность дать точный ответ и сказал:
– Если рассуждать по формальной логике, то попасть в бассейн тем же путем, что и вода, акула не смогла бы по двум причинам: во-первых, она слишком большая, во-вторых, у акул нет плавательного пузыря, и они должны постоянно, безостановочно двигаться. В условиях же водопровода это совершенно невозможно.
Следователь принял информацию и немного помолчал. Затем сказал:
– Тогда Откуда и Как? Откуда попала акула в бассейн и Как? В первую голову! А, сержант?
– В первую голову, товарищ майор, я думаю, что ее сюда подбросили враги покойного, – он подмигнул, – с недвусмысленной целью!
– Э нет, брат сержант, ты мне ответил на вопрос «Кто и Зачем», а это – уже второй этап работы. Нас же интересует в первую голову «Откуда и Как»! Ну! Или что?
Сержант растерялся.
– Постойте, – вмешалась Мария Петровна, – я вспомнила! Воду нам привозят в цистерне.
Водитель водовозной машины оказался одним из соседей несчастных супругов и через несколько минут уже был вовлечен в разбирательство.
– Э! – сказал он в ответ на сообщение об аресте. – Обижаете! Я Бориса Борисовича уважал, да и алиби у меня есть. Если говорить в частности, я даже был любовником его жены… Здравствуйте, Мария Петровна! Как поживаете?.. Вот, какое же тут убийство? Помню, еще в молодости мы с ней…
– Стойте! – перебил водовоза сержант – Это не алиби! Это – смягчающее и без того недоказанную вину обстоятельство! А алиби? Оно у вас есть?
– Конечно, – ответил водовоз, – я вожу воду пресную, а акула, как широко известно, зверь морской, соленый, в наших водах умирает. Так что извините!
Следователь опустил руку в бассейн и попробовал воду на вкус. Действительно, она была пресной. Но тогда Кто? И Зачем?
2
«Откуда и Как», – повторял он вот уже вторую неделю, и это не являлось капризом ограниченного человека. «Кто» и «Зачем», вопросы действительно вторичные, его не волновали. Кто? Ну как, кто? Тот или иной. Зачем? Да мало ли! Затем или засем.
Это же не покоянедающие вопросы, а просто пункты, двери, в которые надо зайти, пока идешь по коридору. Но по какому коридору? Откуда и Как?
Проходили дни. Каждый вечер после работы, оглохнув сердцем от ласкового шепота обворованных старушек, он проходил мимо дома с бассейном и думал: «Заброска с дельтаплана исключается» или «Не проще было бы задушить где-то в подворотне? Что за вызывающий, ничего не доказывающий, никому не нужный поступок?»
Шумели деревья, и окраины птиц опадали черно-белым пейзажем на холодную реку, в дальние поля, за стройные маяки громоотводов и телевизионных антенн – туда, откуда в один из уже невыносимых дней, узнав о загадочном происшествии, пришел брат покойного Бориса Борисовича и сообщил следователю, что одним из немногих откровений в общем-то замкнутого брата было: «Ты знаешь, движущийся поверх волн плавник акулы является для меня символом смерти, зрительным образом, вызывающим чувство животного страха».
– Эта акула материализовалась из его старых грехов, – сказал брат, – и просто из нелепостей.
– Но погодите, – не понял следователь, – разве такое может быть?
Брат ответил:
– Конечно, не может. Но вот – материализовалась.
1991
Пари
Я лежу в своем рабочем кабинете ногами к камину. «Вот ведь, – думаю, – пятки греются, а на носки дует». Думаю далее: «Это я думаю, как экзистенциалист. И это пошло. Пошлее может быть только то, что я обе эти мысли запишу в отдельную тетрадочку».
Офицер поднялся со старомодного кожаного дивана, подошел к столу и записал в отдельную тетрадочку обе мысли. Стыд за собственную неисключительность и безволие охватил все его существо. Он походил по кабинету, посмотрел через окошко на тюремный двор и возвратился к столу.
«Заключаю с собой пари, – написал он, – что если еще хоть один раз подумаю о чем-нибудь, как экзистенциалист, то пущу себе пулю в лоб или повешусь».
Ему стало легче. Он спустился во двор. Солнце, несмотря на ранний час, успело нагреть камни.
Двое арестантов, один толстый, другой старый, стояли у стены и смотрели сквозь туман, как солдаты суетятся у пулемета. Толстый подошел к старому и спросил:
– Как дела?
– Нормально, – ответил старый, – а у тебя?
Толстый зашептал:
– Я предлагаю смягчить сердца наших палачей непринужденным разговором. Они смутятся, в них проснется что-то человеческое, и нас не расстреляют.
– Хорошо! Да, ага, вот это хорошо!
– И если нас не расстреляют, ты мне будешь должен тысячу австралийских долларов. Это же моя идея.
– То есть мы заключаем пари? Отлично, давай разговаривать.
Они стали разговаривать громко. Так громко, что их отлично слышали и солдаты, и офицер. Толстый задавал тон:
– Я слышал, что в России одна парашютистка прыгнула из самолета и у нее начались роды. А поскольку прыжок был затяжной, ребенка принял прямо в воздухе военный кинооператор, снимавший все это для телевидения.
– Да? Очень интересно!
– Но ребенок оказался негром, а трансляция была прямая. Не выдержав нервного шока, директор русского телевидения принял яд и умер. Началась война с Угандой.
– Это еще что! Я читал в газете, что погоды в этом году не будет. Это подтвердили ведущие метеорологи Уганды, но все это еще неизвестно.
Приговоренные говорили быстро, понимая, что главное – не останавливаться. От страха они вспоминали что-то главное, интересное из своей жизни, и так уж оказалось, что это были газетные и телевизионные новости. Но когда один из солдат принялся завязывать им глаза, толстый склонился к лирике:
– Я вообще страсть как люблю науку. И искусство. Еще я люблю спорт… Цирк… Марки… Филателию.
Солдат завязал глаза старому.
– Непринужденный разговор, – сказал старый, – вот все, что нужно интеллигентному человеку. Или, скажем, покой. Я всю жизнь мечтал быть французом или чехом, работать на заводе «Шкода» или «Пежо», а по субботам садиться к телевизору, ставить под правую руку ящик пива и смотреть футбол.
Солдат отошел к пулемету и выжидающе посмотрел на офицера. О чем говорили арестанты, уже не было слышно. Они стояли неподвижно и крутили головами, как бы ища друг друга. Офицер дал отмашку и, когда все было кончено, вместе с солдатами подошел ближе.
– Ну все, отдавай мне деньги! – радостно сказал своему напарнику тот, что завязывал глаза.
Офицер удивился.
– Какие деньги?
– А мы, господин офицер, поспорили, – ответил тот, что стрелял, – если эти государственные преступники, комар им в ухо, будут молчать перед справедливым возмездием, так и быть, отпустим их – выпустим через дыру в заборе.
– А если нет, то стреляем, укуси их кенгуру, а я буду должен тысячу австралийских долларов! – первый солдат достал пачку денег и протянул товарищу.
Солнце поднялось еще выше, пулеметчик взял деньги. Но, подумав, положил их на труп старика и отправился домой.
Офицер склонился над деньгами.
– Правильно. Старик ведь выиграл, – подумал он.
Как экзистенциалист.
1996
Отпуск
1
Я проснулся, услышав раскат грома.
2
Вот уже вторую неделю этот тихий немноголюдный дом отдыха служил мне цитаделью, в которой я прятался от старых знакомых и насущных проблем. И те и другие настолько измотали в последнее время, что случайно увиденное месткомовское объявление о бесплатной путевке заставило меня в двухчасовой срок собрать чемодан, крикнуть что-то в телефон жене и укатить куда глядят глаза, на край света, в тайгу, на станцию Дядюшкино. После шумного Теткинска мне здесь очень понравилось. Во-первых, настоящую тайгу я видел впервые в жизни. Мне и в голову не приходило, что наивысшим в жизни счастьем является проснуться с первым запахом росы и смотреть, смотреть сквозь растопыренные пальцы ног на высоченные ели, растущие вплотную к окнам.
Во-вторых, меня крайне умилял здешний образ жизни: тишиной, отсутствием внимания отдыхающих друг к другу, всем, что отличало его от величественных подмосковных ДО, где «О» превращался в полнейшее огорчение. Дни проходили очень хорошо, никто не гнал меня на экскурсии и не заставлял участвовать в художественной самодеятельности. Все время я уделял чтению книг, а начитавшись, гулял по лесу или просто спал.
Этот сценарий в точности повторился сегодня: я почитал, погулял и лег отдохнуть.
3
Раскат грома разбудил меня, а следом за ним в открытую, как оказалось, дверь вошел маленький носастенький старичок в очень старомодном костюме и с палкою в руке. Он осторожно прошелся по комнате, поглядел на потолок и стены, а оказавшись у окна, произнес:
– Льеть… Еремей Тимофеевич только уехали, а он – льеть.
Пока старичок бормотал, я успел принять его за бандита, отдыхающего и сумасшедшего. Но применительно даже к полному идиоту подобное поведение было трудно каким-либо образом объяснить. Видимо, я пошевелился.
– Ах! – воскликнул незваный гость. – Разбудил вас! Извиняйте старика, извиняйте! Я не по какому злому умыслу, токмо по неуклюжести! Извиняйте! А половицы у вас скрыпят, – он поднял указательный палец, – смазать надо!
Все это было так удивительно, что я решил вступить в беседу.
– Послушайте, – сказал я, – вы пришли ко мне без приглашения и разбудили к тому же. Кто вы и что вам нужно?
– Мне? – старичок неумело сыграл удивление. – Ах, мне! Ну, сперва-сначала давайте перво-наперво познакомимся. Вы ведь дядюшка М будете? – И паузу, вызванную моим естественным недоумением, он воспринял, как утвердительный ответ. – Видите, хорошо как все получается – дядюшка М! А я – дядюшка Я, житель здешний. Теперь мы с вами – знакомцы старые, не разлей вода, на войну или куда еще можем вместе ходить. Вот какие дела, а я-то идти боялся, думал, дядюшка М – строгий, валенком по спине – и поминай как звали! Хе-хе! Ну и, понятно, если меду надо или чего еще – всегда рад. Жалко, конечно, ну а что поделаешь – знакомцы старые!
Он сказал это и, сев в кресло, предоставил мне сходить с ума, потому что со мной в жизни вообще никогда никаких случаев не происходило, а таких – тем более. Я не знал, что ответить, как поступить. И поэтому спросил:
– Ну а дальше что? У вас ведь, наверное, дело какоенибудь ко мне есть?
– Есть, конечно, – ответил старичок, – по части всеобъемлющих основ. Только вы на меня не злитесь, что в отпуске надоедаю. У нас ведь философов нет совсем, поговорить не с кем, а тут – вы приехали. Вот?
Что означало вопросительное «вот», мне было непонятно. А старичок тем временем, не теряя времени, вытащил из-за пазухи какой-то сверток, положил его к себе на колени и продолжил:
– У меня с детства в душе заноза. Одним вопросом мучаюсь, ответа найти не могу, а годы – идут. Стало быть – проходят.
Он подошел к окну.
– Льеть… Только уехали Еремей Тимо… Да, так вот, готовясь к этому разговору, я изучил всю мировую философию. Нельзя же мне в грязь лицом, в самом деле! Как считаете, дядюшка М?
– Всю? – спросил я.
– Всю, – ответил он и многозначительно повертел в руках сверток, – я полдела не привык делать, не такой я дядюшка!
– Но ведь это очень много!
Он недоверчиво посмотрел на свой сверток.
– Что же тогда такое «мало»? Ладно, не в этом дело. Или… Стоп… Мировая, это сколько?
– Сколько чего?
– Всего!
– Философии?
– Да!
– А! – улыбнулся я и почувствовал, что начинаю контролировать ситуацию. – Вопрос «сколько» неправомерен. Философия не измеряется количеством, она вообще ничем не измеряется. А так… Сначала вам следовало бы почитать древнеаккадские и шумерские клинописи, затем – Египет, Греция (отдельно по периодам). Далее – схоластика, Фома Аквинский и тому подобное. Потом рекомендую Абеляра, Леонардо, Бэкона. После… Ну что, после… После пробегите Гегеля хотя бы, Канта… Гоббса, если хотите.
Пока я говорил, мой собеседник усердно моргал. Потом сказал:
– Странно. У меня здесь совсем другие фамилии обозначены.
– Какие же?
– Сейчас. Простите, минуточку… Вот… Дядюшка А, дядюшка Л, дядюшка Б. Что же мне теперь делать?
– Что делать? – я встал и медленно оделся. – Что делать…
За окном лил дождь, тайга сильнее обычного наполняла комнату утренней темнотой. «Делать надо вот что, – подумал я, – надо с ним поговорить. Вероятнее всего, это какойто местный интеллигент-краевед, какие есть в провинции везде и всюду. Они строят собственные философские теории, оформляют их в труды жизни, а при первой возможности дают почитать приезжим знаменитостям. Мудрено ли, что этот дядюшка Я узнал каким-то образом о моем приезде? Не мудрено. И, хотя жаль невыспанного утра, надо поговорить!»
– Ну что же, – сказал я, – изложите мне вашу теорию, как она есть, ничего не бойтесь. В моем лице вы встретите того, кого вам надо.
Старичок улыбнулся.
– Извиняйте, не понял. Теории у меня нету, такие дела! У меня к вам вопрос есть. А уж если захотите, могу изложить теории других великих философов, как то: дядюшки Н, дядюшки Ш, дядюшки…
– Стоп! – сказал я и решил наконец разобраться, что означает вся эта белиберда с дядюшками. – Начнем с дядюшки О!
– Отлично! Я знал, что вы согласитесь, знал, что вы добренький! Сейчас сможете убедиться в моей философической подготовленности! Итак… Ага, ага… Еремей Тимофеевич… Льеть… Дядюшка О был прелюбопытнейший старикан, помещик. Его теорию «О термосах» (полное название «О термосах и погребах») условно можно разбить на один пункт, но, излагая его, следовало бы рассказать о самом дядюшке О, о его жизненном пути.
Родился он в Турецкую, жизнь прожигал во Французскую, а концы отдал в Крымскую. И вот, под самый свой закат, стал заниматься хозяйством, не доверяя ничего приказчику, немцу дядюшке F. За всем следил сам: за уборкой, за окучкой, за прополкой, за посевкой, но более всего увлекся дядюшка О проблемой сохранности собранного урожая. Сам рисовал проект хранилища, сам строил! И понял он в результате одну очень важную вещь: зимой, когда холодно, продукт надо держать в тепле (чтобы не замерз!), а летом, когда тепло, – в холоде (чтобы не испортился!)
– Постойте, – остановил я старичка, – какое это имеет отношение к философской теории?
– А вот какое! Поняв эту важную вещь, дядюшка О пришел домой, надел феску с кисточкой и записал в своем садово-огородном журнале: «Вот что пришло мне на ум: существует среда, находясь в которой человек становится линейномыслящим, закостенелым и заскорузлым. Например, первые годы правления Николая. В этом случае должно вскочить ночью с постели, крикнуть: „Банзай!“ и сказать: „Я свободен!“ Что и делал время от времени Пушкин – выдающийся поэт современности. В его лице мы видели человека освобождающегося – это было хорошо. Но существует и другая среда, когда никто никого особо не гнетет, когда внешняя ситуация не сковывает человека, а разлагает по клеткам, когда не с кем бороться, а значит – невозможно придумать себе формальный смысл жизни. Это – так называемая среда распада. И, что само собой разумеется, глупо, существуя в ней, кричать: „Оковы тяжкие падут!“ Гораздо разумнее проснуться ночью и сказать себе тихо: „Стоп. Где я?“ Можно еще: „Кто я?“, но это пошло эстетически. Иными словами, будучи энергией в оболочке, следует разрывать оболочку, а будучи разъятым на части и неспособным действовать, следует создавать оболочку вокруг себя, дабы накопить энергию. Этот цикл бесконечен и применим к любой форме конфликта между материей и нематерией, за исключением религии, где эти две категории намеренно объединяются, но объединившись, приходят к своему собственному тупику, основывающемуся на законе о бесследном исчезновении энергии. P. S. Пожурить плотника Ермолая за проступки и огрехи!!!»
Я сел в кресло. Помолчал. Происходящее напоминало сказку, но было совершенно неважно, что оно напоминало, потому что какому-то дядюшке О удалось в нескольких предложениях выразить то, о чем я думал уже много лет, думал, но ничего не мог с этим поделать, не мог вразумительно написать на бумаге, не мог…
– Слушайте, – сказал я, все пристальнее вглядываясь в лицо старичка, так как он все сильнее мне кого-то напоминал, – вернее, рассказывайте! Расскажите, например, что-нибудь о дядюшке Н, о его взглядах, а то ведь все – понаслышке, понаслышке!
– Об Н? С удовольствием! Он был путешественником, мореплавателем, таким-этаким бутузом, который пролезет везде и всюду. Понимаете? Бутузом!