Закатные гарики. Вечерний звон (сборник) Губерман Игорь

Брызги античности

Оглянись вокруг себя

Персонажу Библии Хаму крепко не повезло: имя его стало нарицательным. Хотя вина его перед отцом была ничтожна, если вообще была. Судите сами, ибо я его не в силах осудить. Вполне домашний эпизод: отец семейства Ной из лично выращенного винограда изготовил вино и сильно перепил, пробуя полученный продукт. В силу чего лежал он голый (было ему жарко, что естественно) в своем шатре, куда и заглянул, ища отца, его младший сын Хам. Увидев наготу и опьянение отца (и пьяный храп услышав, разумеется), он тут же повернулся и пошел об этом рассказать старшим братьям. Братья отыскали кой-какое покрывало или просто сменную одежду и заботливо укрыли спящего отца. При этом подошли они к нему, вежливо пятясь, то есть спинами вперед, чтоб не увидеть папу нагишом. А когда Ной проснулся и очухался, то братья ему это рассказали, и старик рассвирепел настолько (не с похмелья ли?), что проклял собственного внука, одного из сыновей Хама, уж никак не виноватого ни в чем ребенка, и обрек его на рабство. Вот и вся история. Прошу еще учесть, что нисколько не глумливо и без тени насмешки над напившимся отцом – ни слова нет об этом, просто рассказал младший сын своим старшим братьям, что отец в шатре находится в довольно неприглядном виде.

Забавно тут заметить, что многие поколения еврейских мудрецов и толкователей такая неувязка наказания с виной – тревожила и напрягала. И поэтому на бедного Хама взваливались мифы и легенды, призванные очернить его, оправдывая гнев папаши. Оказывается, он вошел в шатер не просто, а затем, чтоб оскопить бессильно спящего отца, и Ханаан (сын Хама, вскорости наказанный рабством) помогал ему при этом. Были и другие тягостные версии. Ни в коем случае не собираясь спорить с мудрецами, только выражу свое недоумение: зачем же тогда Хам немедленно за преступлением поперся говорить об этом братьям? А еще на Хама навалили прегрешения во всей его последующей жизни (что с несомненностью отбрасывало тень и на его слабо доказанное темное прошлое): он, дескать, завещал своим потомкам жить в разврате и разбое и ни слова правды никогда не говорить. Очернили, словом, бедолагу этого по полной программе.

И постигла Хама кара историческая: имя его стало нарицательным для одного из самых неприглядных свойств последующих хомо сапиенс.

Забавно и загадочно, однако, что навеки утвердилось слово «хамство» (больше я не буду брать его в кавычки) – только в русском языке. Настолько разные оттенки обретя, что многие столетия спустя преподаватель Корнельского университета Владимир Набоков долго мучился, пытаясь объяснить американским студентам, что такое хамство в русском понимании. И еще три слова он никак не мог растолковать: интеллигенция, пошлость и мещанство. Впрочем, с этими тремя он постепенно справился, а с хамством – так и не сумел.

И затруднение его понять легко: ведь он наверняка кинулся за помощью к Далю, а у Даля в словаре написано уклончиво и кратко, что всего-то навсего хам – это «бранное прозвище холопов, лакеев или слуг». И еще: «подлый народ, люди низкого рода».

Но поскольку хамству как понятию и свойству предстояли в будущем России яркие и светлые перспективы, то словари дальнейшие уже гораздо ближе к делу. Хам по Ожегову – это грубый и наглый человек. А по Ушакову хамство – это беззастенчивая наглость. Тут пошли слова знакомые, исконные, и можно снова обратиться к Далю. Великий составитель словаря всего три дерева нашел в этом лесу, и наглый у него – это дерзкий, нахальный и бесстыжий. А нахальный – это наглый, дерзкий и бесстыжий. Круг замкнулся. А из этих трех деревьев надо как-то выбираться в буйную раскидистую рощу хамства, процветающего широко и невозбранно.

Попытался это сделать (из того, что мне известно) и Сергей Довлатов – человек, отменно чуткий к слову. Как-то мы на радио в Нью-Йорке говорили с ним о хамстве – правда, в связи с тем, что сам Сережа по широте натуры и от душевной беззащитности (точней, ранимости) был хамом выдающимся, об этом знают все, с кем он общался и дружил. Он сам тогда усмешливо об этом говорил – я от каких-то его слов слегка взорвался, и мы тут же нас обоих осудили, проявив к себе великодушие и снисходительность. А то, что он о хамстве написал (его, конечно, раззадорила набоковская неудача), прочел я много позже. И хоть он продвинулся совсем немного, зоркий взгляд его нашел еще одну черту: он написал, что хамство – это наглость, дерзость и нахальство, вместе взятые, но только их упрочивает – чувство безнаказанности. Ибо хам – имеет право, и никто его за это не накажет.

А потом – я сколько ни искал и ни расспрашивал – все обсуждения, статьи и даже круглые столы специалистов дальше повседневного, повсюдного, но бытового хамства так и не поднялись. Психологи научно объясняли, что хамство – это некая агрессия, а унижение, которое испытывает жертва, отзывается победным торжеством в душе у хама. Поскольку личность в самоутверждении нуждается, и хама даже следует отчасти пожалеть. А их коллеги, кто потоньше, вспоминали, что совсем не грубым, а наоборот – негромко издевательским бывает вкрадчивое хамство, а тогда это – защитная реакция застенчивого слабого человека, и опять-таки он понимания достоин, а совсем не осуждения огульного. А хамство продавщиц – от отупляющей усталости, а у начальства – от глубинной неуверенности в себе и жажды верховодство подчеркнуть, а у чиновников (почти любых, но мелких – в особенности) – от рабства беспросветного, в котором яркий проблеск – всякая возможность выместить свое чувство ничтожности. И список этот можно продолжать.

И я с этим согласен безусловно. Более того: прекрасную я вспомнил иллюстрацию к спасительности вежливого хамства. В конце сороковых годов немало было сессий, съездов и собраний, на которых подвергались поношению и шельмованию отменно чистые и выдающиеся люди. На одной из таких сессий прорабатывали академика Леона Абгаровича Орбели. Этот знаменитый физиолог обвинялся в разных уклонениях от учения Павлова. А часовую почти речь о его научных ошибках – с пафосом произносил его же аспирант: такое хамское предательство учителя в те годы было массовым явлением. А после этой подлой речи вынудили выступить и самого Орбели – он покаяться был вызван на трибуну, этого и ожидали от него. Покаяться, чтобы спастись и уцелеть. На это шли и соглашались многие. Но только недооценили старика. Орбели медленно и внятно произнес:

– По сути сказанного мне добавить нечего, поскольку никакой научной сути это выступление не содержало. Что же касается продолжительности речи моего бывшего ученика, то свойство долго не кончать является достоинством любовника, но не научного докладчика – отнюдь.

И сошел с трибуны под восхищенное и робкое молчание коллег.

Но теперь вернусь я снова к этому загадочному и разнообразному слову – хамство. Бытовое, начальственное, чиновное хамство – мне всегда казалось только частью (просто очень яркой и заметной) этого масштабного и очень значимого в жизни человечества явления. Умственно собравшись (то есть покурив и выпив кофе), я принудил себя мыслить глубже и значительней. И хотя сразу с непривычки я устал, однако нечто важное успел увидеть и уразуметь. Это нечто я намерен изложить. Подробно, внятно и, увы, с печалью, неминуемой при достоверном освещении.

Про хамство в отношении к родителям известно каждому. Но мы его осознаем, когда нам извиниться уже поздно, и раскаяние наше – мимолетно и немедля тает в ворохе сегодняшних забот и суеты. А то подростковое хамство мною совершалось (помню до сих пор) с отчетливым и ясным пониманием того, что говорю и делаю, но надо было отстоять свою зеленую сопливую самостоятельность, и выхода иного не было, как мне тогда казалось. А частичное возмездие за то былое хамство – наши дети, я всегда об этом вспоминаю, как только напыжусь, чтоб метать родительские молнии.

Наша хамская неблагодарность – вообще особая поэма: мы в упор не помним никого, кто нам помог, нас поддержал, за нас на важном перекрестке поручился. Это я о ближних говорю, а что касается всех тех, кто делал то же самое издалека, – их вообще не существует в нашей памяти. Что мы помним (а точнее – знаем вообще) о тех американцах, что годами безоглядно тратили не только время и не только силы, но порой и репутации свои, воюя за советское еврейство? За его возможность выехать, переменив судьбу. И это мы ведь только им, а не гуманности кремлевских долгожителей обязаны за то, что получили это право.

А когда недавно пышно отмечали шестидесятилетие со дня победы – ни единого не прозвучало слова благодарности по поводу той помощи, которая в немыслимых количествах проистекала от Америки: не только в виде техники различной (помните американские грузовики?), но и в виде продовольствия, которое от голода спасло огромное количество людей.

Про страну, которая нас приняла и приютила, говорить я вообще не буду. А желающим про это вспомнить – посоветую послушать на скамейках разговоры умудренных стариков: перечисление того, что нам Израиль недодал, – единственная и возлюбленная тема. И еще давайте не забудем, что евреи, из российских холодов попавшие в тяжелую жару, сделались народом еще более многострадальным. В этом климате их чувства распахнулись настежь, и с горячностью уже вполне южан они костят Израиль за неполноту гостеприимства, непочтение к их прошлому и полное отсутствие культуры, как они ее привыкли понимать в Бобруйске, под Херсоном и в Семипалатинске.

Как-то замечательно интимно мне поведала одна старушка, что вполне ей было бы тут хорошо, когда бы не молочные продукты.

– Здесь они невкусные? – спросил я, чтобы что-нибудь спросить. Старушка очень оживилась:

– Ничего себе, но в Виннице у нас творог нежней гораздо и другие все молочные изделия вкусней намного…

И добавила с прелестным простодушием:

– Только немного радиоактивные.

Теперь я буду обсуждать лишь исключительно себя, поскольку жуткий ощущаю страх, что в тон влекусь учительский и назидательный. А поучать лично меня – занятие бесплодное (отлично это знаю по отчаянию тех, кто хоть однажды вразумлял меня и наставлял). О хамском злоязычии своем – и сам прекрасно знаю, и жена неоднократно говорила. Кто-то замечательно заметил где-то: «Говорить о других плохо – это грех, но не ошибка». Грешен и ничуть об этом не жалею. Потому что если я чужих поступков не замечу (а особенно – смешных), то кто же их заметит? И мудрец Гилель («Если не я, то кто? И если не сейчас, то когда?») со мной бы, несомненно, согласился. Ох, это хамство несомненное – вслух говорить о людях то, что думаешь, только пускай в меня немедля бросит камень тот, который этим не грешил.

А недавно я узнал о еще одном виде самолекарственного хамства, очень интересного и неизвестного широкой публике, поскольку оно замкнуто в узкой профессиональной среде. Меня везли в автомобиле два прокатчика – так называются в городах России те местные импресарио, которые организуют выступления заезжих артистов. Я сидел позади, они друг другу мягко и негромко жаловались на какие-то неувязки с гастролерами, и вдруг один из них сказал, что хорошо ему со мной работать, потому что вежливость моя и деликатность – удивительная редкость для эстрадника. Тут я оживился и включился в разговор:

– А что, лощеные и безупречные артисты – разве не такие же за сценой, как они выглядят на публике?

Тут оба снисходительно и горько засмеялись, переглядываться стали, словно сомневаясь в допустимости такого обсуждения, и принялись наперебой повествовать, как часто тяжела и унизительна их легкая непыльная работа. Оказалось (я немедля вытащил блокнот), что эфирные и неземного обаяния артисты сплошь и рядом возмещают тяготы своего суетного и ненадежного ремесла – капризным хамством в отношении прокатчиков. Ну, о капризах великого и пьяного Шаляпина я где-то ранее читал, какая-нибудь Алла Пугачева тоже может себе что-нибудь позволить, но маленький зачуханный певец, который должен благодарностью лучиться, – неужели и он тоже склонен покобениться и нахамить? Чего он требует?

– На какой машине мы сейчас едем, Игорь Миронович? – вместо ответа спросил меня сидевший за рулем.

– Хер его знает, – ответил я честно. – Я не посмотрел.

Тут они оба снова рассмеялись. Оказалось, что машина, подвозящая в гостиницу с вокзала или от аэропорта, должна быть иномаркой не поздней двухтысячного года. Иначе – скандал с категорическим отказом ехать в этой жалкой старой развалюхе. Из-за номера в гостинице – брюзгливые попреки, что и тесно, и какой-то запах, а точнее – вонь и духота. Немедленно меняйте мне эту мышиную нору. А в ресторане – ты куда меня привел? Какое-то сидит тут быдло местное, накурено и пахнет псиной, с ними рядом я не сяду. Тут и стала мне понятна мельком слышанная накануне странная история о каком-то актере, для которого потребовалась ширма – иначе он в этом ресторане наотрез отказывался есть. Но главный выпендреж вскипал и начинался перед выходом на сцену. Почему ты не принес мне кофе? Кофе приносилось. Ты что – мудак, что эту растворимую бурду принес? Тебе разве заранее не было сказано, что я кофе пью сваренный? Мне по хую, что уже был третий звонок, ищи, где хочешь, кофе, я не выйду без него. А кто-то перед выступлением потребовал поесть (фамилий мне они не называли) и кричал, чтобы смотались в ресторан, он без куска куриной грудки никогда не начинает выступать. И в ресторан смотались, только привезли ему не грудку, а ножку. И под дикий с матерщиной крик ту ножку выбросили в урну и еще раз съездили. А публика ждала. Похлопывала изредка, любимого артиста торопя, но никакого не высказывала возмущения: он, очевидно, в образ входит и в себе воспламеняет вдохновение.

На этом я остановлюсь, поскольку надоело переписывать из старого блокнота жалкие и омерзительные выебоны моих коллег по артистической стезе. А тема хамства настоятельно зовет на уровень гораздо более высокий.

С коллективным хамством, а точнее – со злорадством хамским коллективным – встретилась Америка немедля после катастрофы в сентябре, когда обрушились два небоскреба-близнеца. Несмотря на дикую погибель множества людей, сыскались на планете сотни тысяч тех, кто нескрываемо торжествовал. И среди них не только были жители арабских стран, но в очень разных государствах (и в России в том числе) сыскались в изобилии жестоко ненавидевшие всех американцев люди. Так и надо всем им, очень уж заелись, позволяют себе слишком многое и много мнят о собственном могуществе – такие приблизительно велись беседы, не считая молчаливого злорадства. Это говорилось в странах, получавших от Америки разнообразнейшую помощь, именно такая щедрость более всего и побуждает к хамской неприязни, замещающей нелегкое, для многих – унизительное чувство благодарности.

Но хамство коллективное в истории – куда покруче будет и куда кошмарней по последствиям. Огромная великая страна свихнулась некогда почти мгновенно и единовременно и в дикое пустилась разрушительное хамство. Нет, яркую миражную мечту о справедливости и равенстве я к этому никак не отношу, но колыхался над мечтой этой всеобщей – хамский и свирепо пламенный призыв: «Грабь награбленное!» Что из этого проистекло, сегодня видно каждому. И много еще книг напишут вдумчивые люди именно на тему хамства: о холопе, получившем власть, и о рабе, дорвавшемся до своеволия. Я же – расскажу о факте мизерном, навряд и кому известном, только ярко воплотившем хамский дух, который в мыслях Шарикова был Булгаковым блистательно ухвачен. Помните? «Все отобрать и поделить поровну». А на столе передо мной лежит сейчас архивная драгоценность: «Декрет Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами». Я с восхищением и ужасом оттуда сделал выписки.

«Законный брак, имевший место до последнего времени, несомненно являлся продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской Республике. До сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе ее с пролетариатом, благодаря им все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуев империалистов, и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Поэтому Саратовский Губернский Совет Народных Комиссаров с одобрения Исполнительного Комитета Губернского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов постановил:

«С 1 января 1918 года отменяется право постоянного владения женщинами, достигшими 17 лет и до 30 лет».

Далее объявляет этот дивный декрет, что все замужние женщины (если только нет уже у них пятерых и более детей) – «изымаются из частного постоянного владения и объявляются достоянием всего трудового народа».

Далее – подробности чисто технические:

«Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырех раз в неделю и не более трех часов…»

Но при условии:

«Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен представить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о принадлежности своей к трудовому классу».

Впрочем, есть и утешительная льгота:

«За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой».

Учтена и материальная сторона:

«Каждый член трудового народа обязан отчислять от своего заработка 2 % в фонд народного поколения».

Ибо:

«Рождаемые младенцы по истечении месяца отдаются в приют „Народные Ясли“, где воспитываются и получают образование до 17-летнего возраста».

Помешала исполнению, должно быть, налетевшая Гражданская война. Мне кажется, что дух этого декрета витает надо всем, что делали впоследствии с Россией все ее вожди – от разрушения церквей, насильственного гибельного переселения целых народов и до плана поворота рек включительно, все метания и взбрыки хамства в государственных масштабах – обсуждать еще и обсуждать историкам и прочим психиатрам, чье мышление будет куда точнее нашего, изрядно покалеченного этим многолетним хамством.

А как мы сами, кстати (не одно ведь поколение), на это хамство реагировали – вот что интересно. Полным и безоговорочным покорством. Только из-за страха? Некогда Ахматова заметила, что люди, не заставшие, не пережившие террор, понять переживания такого времени не могут. Силовое поле страха, пронизавшее эпоху калечило и личность, и судьбу любого человека на пространстве той империи. Но только и потом ведь, когда время сделалось сравнительно вегетарианским (образ той же поэтессы), все почти по-прежнему осталось. А послушно потакая нестихающему хамству, мы впадали в некий вековечный грех – его я назову чуть ниже, помянув сперва историю одну. Негромкую, за давностью забытую совсем, но в ней – модель того, что совершалось с нами всеми.

Было это в Ленинграде (кажется, в семидесятом). В небольшом научном институте (медицинском) много уже лет работал врач, изрядно всеми уважаемый. Хотя еврей, но фронтовик, провоевавший всю войну на флоте, и к тому же – замечательных научных дарований человек. Это многими его коллегами неоднократно подтверждалось. До поры. Но как-то он по просьбе друга принял Солженицына, которого по онкологии проконсультировал – по личному недугу и для книги. И директор института получил приказ (конечно, устный) этого сотрудника – уволить. Что и сделал он весьма изящно: ликвидировал его лабораторию. Для улучшения структуры института. Несмотря на то что именно у этой маленькой лаборатории возникли разработки, обещавшие немалые успехи в онкологии, о чем директор сам писал недавно и о чем уже запрашивали из московской Академии наук. У сотрудника, однако, оставалось право продолжать работать в институте – если он пройдет по конкурсу Ученого совета. Ситуация возникла щекотливая: не каждому ученому (а предстоит голосование) так можно просто объяснить, зачем и почему из института должен убираться один из его талантливейших сотрудников. Два заместителя директора, которым поручили личные (и тайные) переговоры с каждым членом этого Ученого совета, стали спорить. Одному казалось нужным что-нибудь эффектное придумать, чтоб коллег разумно убедить. Второй же резко и уверенно сказал, что эти люди – быдло столь пугливое, что им достаточно шепнуть: мол, наверху считают увольнение необходимым, а причины сообщать не обязательно. И заложились на бутылку коньяка. Я этих молодых не стану обсуждать: по-моему, все ясно с ними. Вовсе о других моя печальная история.

Спор этих двух с разгромным счетом выиграл хам уверенный. Пятнадцать человек Ученого совета кинули в ту урну черные шары. Ведь тайное голосование – опомнитесь, коллеги! Но даже в безопасной ситуации их рабский страх возобладал. Я ради этого и вспомнил ту историю. Она меня тогда так потрясла, что я, преодолев брезгливость, высохшую родственную связь возобновил – к редактору «Литературной газеты» обратился, к своему двоюродному брату. И застенчиво-тактичный фельетон тогда был напечатан – «Черные шары». Не я его писал, конечно, а доверенный статейщик. Разговаривая с ним о том голосовании, ученые отменно убедительные факты лепетали: их коллега этот наглый раздражал давно уже и тем, что с тросточкой ходил, и пса выгуливал чрезмерно рано, и работы его, дескать, никакой покуда клиникой еще не подтвердились. А больше ничего они придумать не смогли.

Так вот – о том грехе, который я пока не называл. Те люди совершили чистое предательство – сотрудника, науки и себя. Судьба проделала эксперимент, научно безупречный: только внутреннее рабство побудить могло при безопасном полностью (поскольку тайном) изъявлении помочь свершиться государственному хамству. Мне такая видится в некрупном эпизоде этом яркая и точная модель десятилетий нашей прошлой жизни, что ни слова я добавить не могу. А от холопского предательства меняется душа, и лагерным становится ее неслышное влияние на разум.

Но вернусь я ненадолго к будничному хамству – ущемлению достоинства и унижению своего соседа по жизни. В библейской заповеди «не убей» (повторенной впоследствии раввином из Назарета) мне упрямо видятся, помимо главного, еще два важных сокровенных смысла, явно вытекающих из того, что дальше писано и в Библии, и в Евангелии. Два психологических завета: не убей человека в себе и не убей человека в другом. Так вот хам бездумно нарушает эти безусловно для души необходимые заветы. Сразу оба – вот что интересно. И сполна это относится к любому уровню и виду сотворяемого хамства.

Тут я спохватился, что уже вот-вот затею длинную и пафосную тягомотину, занудливо и вдохновенно повторяя перечень того, что совершал дорвавшийся до власти раб, оставшийся рабом. Остановись и охолонь, шепнул я сам себе, не лезь в эти таежные завалы, в них еще специалисты не осмелились копаться глубоко, не суйся. Но я нашел ту точку зрения, с которой легче и сподручней разбирать эти завалы, робко и нахально возразил я сам себе. Но все-таки остановился покурить. А думал в это время я о том, что ядовитая пыльца, десятки лет витающая в воздухе империи, на наших душах с несомненностью осела. И поэтому в условиях свободы, неожиданно свалившейся на нас, вокруг себя мы видим проявления разнузданного хамства, затаившегося в душах и взыгравшего от безнаказанности в хаосе растерянности и разброда. И тем более, что, как только разрушился-распался лагерь мира и труда, на первый план явились вертухаи, этот лагерь охранявшие. Они умело и сноровисто принялись растаскивать все то, что наработали вчерашние рабы. А хамства столько в надзирателях за эти годы накопилось, что смотреть – диковинно и страшно. Замечательным двустишием откликнулся на это дивное явление какой-то неизвестный мне поэт:

Интересно, что сейчас нахлынула волна вторая. Это те же комсомольцы, у которых Ленин жив в сердцах. Точней, не он, а тот его великий лозунг. Но они когда-то опоздали к первой той грабительской волне и сегодня этот лозунг чувствуют вполне буквально. Да еще российская Фемида, с понтом совершая правосудие, – такой продажной блядью оказалась (раньше она ею была от страха), что грабеж теперь оформлен юридически. Уж очень у зеленых долларов оказалась высокая подкупательная способность.

Впрочем, про державное, про государственное хамство в отношении к российскому народу следует писать толстенные тома, а я про две лишь крохотные мелочи упомяну, поскольку у меня от них слегка похолодело сердце. Когда гимн оставили тот самый, под который миллионы поднимались в лагерях и тюрьмах, и когда у власти, захлебнувшейся от нефтяных доходов, безуспешно попросили крохотные деньги для достойного захоронения солдат, погибших в ту великую войну. Еще полмиллиона их не предано земле. Есть некий Центр такого розыска защитников Отечества, оттуда и просили денег для установления имен и погребения останков.

А им ответили учтиво, что все это – «признано нецелесообразным». Потому что, дескать, есть в таком деянии святом – «неоправданное распыление средств». И тут уж не добавишь ничего.

Еще я вдруг подумал, что наверняка должны быть люди, это хамство воплотившие настолько ярко, что оно просвечивает в каждом слове и поступке.

Между тем уже слегка стемнело, из соседней комнаты журчали звуки телевизора. Пойду-ка посмотрю, подумал я: херня, текущая теперь с экрана, и любые мысли напрочь отгоняет, и пора уже принять к тому же первую вечернюю рюмку.

Однако нет, не суждено мне было отдохнуть. С экрана телевизора текла дискуссия, в которой, всех перебивая, сочный и нахальный клоун Жириновский с пафосом вещал, что следует изгнать из русского языка все иностранные слова, их заменив исконно русскими. А иностранных языков учить не надо вообще, пусть жители планеты сами и быстрей овладевают русским, потому что ему время наступило – стать международным языком. И соскочил на тему, им любимую, – что и весь мир уже пора окучивать и начисто менять. А ему вежливо и вяло возражали несколько интеллигентов, явно ошалевших от категорического брызжущего хамства.

Я обычно радостно смеюсь, когда смотрю и слышу, как талантливо изображает идиота этот яркий шут, умелый и послушный потакатель каждой власти. Но в этот день я не успел еще остыть до некоего привычного расслабленного градуса, и сделалось мне стыдно и досадно. А лекарство от такого состояния известно мне давно. Поэтому, должно быть, рано утром мне привиделся похмельный – и успокоительный донельзя сон.

Я стоял возле стола, за которым сидел Леонид Ефимович Пинский. В памятной до мелочей его квартире около метро «Аэропорт». Я даже во сне прекрасно помнил, что он умер уже много лет назад, но совершенно не был удивлен. Филолог и философ, необъятных знаний человек и бывший лагерник, он одарил меня когда-то своей дружбой. За его спиной все тот же высился заветный шкаф, где аккуратными рядами стояли папки самиздата – я их регулярно брал читать, за этим я и ездил к Леониду Ефимовичу. Из коротких разговоров между нами (а скорее – монологов Пинского на всякую случившуюся тему) я с собою уносил запоминавшееся ненадолго ощущение печальной трезвости, необходимой, чтобы жить и понимать.

– Игорь, – наставительно сказал мне Пинский, не здороваясь, – вас, кажется, немного занесло. Скорее остудите свой громокипящий кубок. Почему, во-первых, вы все факты для главы о хамстве черпаете только из России?

– Потому что я здесь вырос, Леонид Ефимович, – ответил я покорно, – потому что я все знаю здесь и многое мне здесь понятно. А об Израиле судить я не могу, я даже толком языку не обучился.

– А у вас там нету хамства совершенно? – В голосе его была елейная издевка.

– Ого-го! – ответил я с готовностью. – Но ниже уровень гораздо. Разве что раввины высшего полета заявляют изредка во всеуслышание, что все пришельцы из России – вовсе не евреи, а воры и проститутки.

– Знай наших! – с горделивой нежностью откликнулся старик.

Но я не уловил, в чей адрес это было одобрение: раввинов-хамов или нас, воров и проституток. Я смолчал.

– А во-вторых, – заметил Пинский наставительно, – для взгляда с этой точки зрения нужны специалисты. Посмотрите.

И слегка на стуле повернулся, чтобы мне виднее стали полки его шкафа. Там подряд стояли незнакомые мне толстые папки с надписями вдоль по корешкам.

– Читайте вслух, – приказным тоном сказал хозяин кабинета.

– «Экономика хамства», – прочел я первое название и удивленно рассмеялся.

– Читайте дальше и подряд, – распорядился Пинский.

– «Психология хамства», «Педагогика хамства», «Экология хамства», «Юрисдикция хамства», «Хамство как система технологии», – читал я громко и восторженно. – Так дайте хоть одну! – взмолился я.

– А в папках нету ничего. – Пинский снисходительно улыбался. – Эти книги еще только будут написаны. Так что не бегите впереди колонны, вертухаи этого не любят. Я вас не обидел? Будьте, главное, здоровы.

И пожал мне руку, приподнявшись. Крепко, ощутимо пожал руку.

– И еще… – Он чуть помедлил, словно размышляя, стоит ли мне это говорить. – Вы ведь писали книги о науке всякой… Вы подумайте об этом, не зацикливайтесь на России бедной, все и так ее поносят, как умеют…

Я проснулся от печальной мысли, что никто мне не поверит – скажут, что придумал, сочинил, наврал от зависти, что все приятели рассказывают сны, а я свои – не помню никогда. И стало мне заранее обидно. С этой горестной обидой я и умывался, и пил кофе, и раздумывал, кому бы позвонить – похвастаться про дивный сон.

С первой сигаретой сидя, понимал я уже ясно и доподлинно, что ни в какие справочники лезть не стану. Потому что каждому и так понятно, что мы вытворяем с матерью-природой, сотворяя свой технический прогресс.

И вовсе ни к чему мне точно приводить те тонны выхлопного газа, что выбрасывают в атмосферу миллионы наших обезумевших автомобилей и немереные стаи самолетов, сколько именно отравы то выкидывают в воздух, то сливают в воду все заводы, фабрики и прочие сооружения технического пыла хомо сапиенс.

А радиоактивные отходы? А немыслимые тонны ядов, коими мы травим насекомых? А кошмарные разводы нефти на поверхности морей и океанов? В отчаянных статьях экологов, печальников уничтожаемой природы, эта тема обретает уже звук пророчества: планете скоро надоест наше повсюдное промышленное хамство. Со слепой надменностью цивилизация двуногих подготавливает гибель беззащитного (до времени) пространства, на котором прозябает и блаженствует. (Сегодня эта очевидность столь банальна – хоть переноси ее в главу о пошлости.) Однако же технический прогресс неумолим, и всюду торжествует окрыленный безнаказанностью хамо сапиенс. В науке – если вдуматься – не в меньшей мере. В неуемном любопытстве нашего научного познания есть изрядный привкус наглости, бесцеремонности и дерзости одновременно, это знают (и порою даже признают) те хамо сапиенс, которые влезают слишком глубоко.

Дойдя до хамства в общечеловеческом масштабе, я оцепенел от странной мысли. Почему же тогда слово это существует только в русском языке? Ему давно пора войти во все на свете словари. И гордость за великий и могучий, за правдивый и свободный – обуяла весь мой организм, изрядно истощенный умственным горением. О Господи, одновременно думал я, – куда меня заносит? Неужели у меня в роду случались древние пророки с их гневливостью и тягой к обличению? Попей воды и оберни свой взор к себе – неужто тебе мало собственного хамства? Ну-ка вспомни ту историю в театре.

Года три назад меня по случаю очень удачно занесло в Санкт-Петербург: один донельзя симпатичный сумашай поставил пьесу по кускам из моей книги «Штрихи к портрету», и как раз я на премьеру угодил. Мне сразу не понравился спектакль. Особенно – актер, игравший некое подобие меня. Ходил он в пиджаке (я отродясь костюма не носил) и завывал мои стишки, выбрасывая руку – для внушительности текста, надо полагать. И многое мне оказалось там не по душе. И я дня два не забывал про это огорчение. А Тата – настоящая жена! – меня отменным доводом тогда утешила.

– При жизни все-таки поставили, – все время повторяла она мне без никакой уверенности в голосе.

Так вот – о хамстве непростительном. Когда все кончилось, актеры вызвали меня на сцену. Был я в легком обалдении и потому предельно лаконичен.

– Спасибо! – сказал я. – Теперь я понял, каким мудаком я выгляжу, когда читаю свои стихи со сцены.

И сошел обратно в зал. Конечно, это было хамством. Только я, наверно, и действительно так выгляжу, поэтому актеры на меня нисколько не обиделись.

И я на этом бы закончил излагать свои бесцеремонные и дерзостные мысли о двуногом хамо сапиенс, но мне к этой главе ужасно хочется добавить некое существенное приложение.

Раскрепощенный дух

С душевным трепетом пишу я это приложение. С душевным трепетом и умственным недоумением. Уже я года три-четыре с восторгом и не меньшим омерзением читаю все статьи и выступления загадочного господина Жириновского. И к телевизору бегу, все бросив, когда он с экрана говорит, присутствует или дерется. И еще почти уверен я, что я – единственный, кто одолел четыре его книжки (ну, скорей, – брошюры) из той сотни, что им якобы написаны. А прочесть их – очень, очень трудно, ибо это жвачка из неряшливо размолотых газетных текстов. Он их сам кому-то диктовал, скорей всего, ибо витает поверху над каждой строчкой его личностный раскрепощенный дух. У духа этого есть очень специфичный запах, но уже к нему я притерпелся. Для чего себя подверг я этому нелепому пустому истязанию на столь некраткий срок, я объясню чуть ниже. А начальный был порыв, когда мелькнула в Жириновском (разумеется, в моем – опасливом и обостренном восприятии) тень фюрера, который некогда был тоже разве что смешон. (Вот, например, свидетельство авторитетного современника: «Казалось бесспорным, что перед тобой немного помешанный плохой комедиант из третьеразрядного пригородного варьете» – не правда ли, похоже?) Только время было смутное в Германии, и бесноватый истерический крикун стал символом национального возрождения. А время у России – двух обычно видов: смутное и очень смутное.

Чуть позже перестал я опасаться. Этот упитанный и с очевидностью сметливый господин заметно недотягивал до фюрера. К тому же быстро стало очевидно и известно, что к материальным радостям от шелестения финансов очень сильно расположен этот живчик и везунчик. А харизма с алчностью – несовместима. Опасения мои неслышно испарились. Хотя яркая подлянка лозунга «Мы за бедных, мы за русских» – всем униженным и оскорбленным обещала то же самое, что некогда провозглашал предтеча господина Ж., успешно соблазняя немцев.

Интерес мой не ослабевал, поскольку изобильная продукция его речей почти всегда мне приносила фразу или две, в которых было истинное содержание того, что он хотел сказать, но утопил в неудержимом многословии. А эта фраза или две отменно подтверждали новую идею, что явилась у меня про этого незаурядного мыслителя. (Как говорила одна дама: «Умер муж, но у меня в резервуаре был любовник».)

Зря ты это смотришь и читаешь, образумливал меня художник Саша Окунь, – ты не видишь разве, что он – великий артист, ему совершенно безразлично, что именно он говорит и на какую тему, это клоун, шут и пародист. Он истинный наследник футуристов и обэриутов, только их игру в абсурд он перенес в российскую политику, и вся страна – его площадка. Он неуязвим для понимания.

И другой художник написал о Жириновском то же самое. Отрывки из статьи Семена Файбисовича не зря цитируют, как только речь зайдет о Жириновском. Автор написал, что Жириновский интересен своим полным отказом «от любой системы координат, от права и лева, от верха и низа, от добра и зла». И далее отменно: «Жириновский не врет, потому что для него не существует ни лжи, ни правды, он просто творит целесообразный текст… так как только цель имеет значение, все остальное шелуха».

А цели у него – всего лишь две, простые и очевидные: краткая сиюсекундная – попасть любой ценою в фокус общего внимания, и главная конечная – добраться до вершины власти. Притом этот Олимп он называет одновременно и «сраным» и «занюханным», что выявляет и понятливость, и тонкость обоняния героя, но его туда неудержимо тянет.

А ввиду слегка клинической окраски этого таланта – хорошо бы с доктором поговорить, подумал я, и тут судьба мне улыбнулась. Психиатр Кормушкин написал целую книгу, где в числе других не упустил и Жириновского. Он отнес его к разряду личностей «демонстративных», то есть одержимых острой и патологической жаждой непрерывно привлекать к себе внимание (но это и без доктора заметно каждому), а далее – сосредоточился на яркой лживости своего заочного пациента. Тут, конечно, замелькали и Ноздрев, и Хлестаков, поскольку оба могут отдыхать в сопоставлении с этим сегодняшним депутатом Государственной Российской Думы. Вообще возможность такого поведения без боязни быть упрятанным в больницу характерна именно для смутного времени, меланхолически заметил психиатр.

А лично мне – понравилась однажды быстрая находчивость этого верткого лжеца. Еще ему даже не грезились дальнейшие успехи, он только-только подсобрал себе приверженцев (кого ни попадя внося в партийный список), как его спросили нетактично, сколько человек насчитывает партия, которой он уже так похваляется. И, глазом не моргнув, ответил Жириновский, что в семнадцати тысячах первичных организаций, что простерлись от Молдавии и до Камчатки, ждут его дальнейших указаний. Какому Гоголю приснился бы подобный Хлестаков?

Какие-то неведомые люди (но – высокие служители науки) так расчувствовались, слушая его, что вместо диссертации зачли ему публичные выступления, и стал он – доктор философии. Врач-психиатр, возмущаясь, приводит примеры из его речей, печально констатируя, что надо было много заплатить, чтоб это суесловие без капли содержания признать за философские изыски. Только я не полностью согласен. Деньги плачены, конечно, только те ученые мужи, которые способны на такое, вряд ли ценят дорого свои услуги, опасаясь, что коллеги на углу возьмут дешевле.

А еще я кое-что узнал впервые. В самой первой своей книжке Жириновский написал проникновенно и зазывно, что России надо срочно двигаться на юг, чтобы усталый русский солдат омыл свои пыльные сапоги в теплых водах Индийского океана (это раскавыченная цитата), утвердив тем самым новые границы пробудившейся империи российской. Так вот идея эта им была украдена у Гитлера. В сороковом году, когда уже казалось фюреру, что Англия практически побеждена, он через Молотова передал своему тогдашнему другу Сталину, что все пространство к югу от Советского Союза, ныне от опеки Англии свободное, следует захватывать сейчас, чтоб утвердиться в тех местах, где на зиму порты не замерзают. Ради справедливости заметим, что, возможно, наш геополитик Ж. эту идею не украл, а изобрел самостоятельно – тогда нельзя не призадуматься о трогательной схожести мышления.

Врач поместил характер Жириновского на той границе между нормой и клиникой, где только страсть к неудержимому вранью – примета некоей патологии, поскольку жажда привлекать к себе внимание – типическое свойство этих пограничных состояний психики. А то, что его разум сладострастно и бесстыдно извергает свои чисто нутряные выделения (имеющие очень явную окраску), психиатра волновало мало. Ибо, обнажая непристойные места мировоззрения, такие типы наиболее удачно привлекают к себе общий интерес, опять-таки оказываясь в фокусе брезгливого, но вожделенного любопытства.

Так было интересно мне читать, что за обедом в этот день я кратко, но с энтузиазмом рассказал обо всех патологических чертах, замеченных врачом у этого народного избранника.

– Обычный ненормальный сукин сын, – сказала моя теща. С осуждением, которое не к Жириновскому, конечно, относилось, а ко мне, что я читаю про уродства психики, а не поэзию Серебряного века.

Только я уже не мог остановиться. Ибо все, что я о нем услышал или прочитал, не содержало главного: его картины мира и того, как именно он хочет обустроить этот мир, начав с России.

Тут весьма и пригодилась его книжка, мне неосмотрительно подаренная членами его безликой партии. Он ее назвал романом почему-то, хотя столь же достоверно мог назвать поэмой, сагой или оперой. Изложено все то же, что в других его трудах, но лаконичней, ибо книга «Иван, запахни душу!» адресована некоему юному мальчику Ване, которого он хочет остеречь, образовать в истории слегка, а главное – наставить на путь истинный. Поскольку Жириновскому доподлинно известен этот путь.

И эту книжку вместе с выписками из его речей я положил себе на стол, поклявшись, что преодолею тошноту и омерзение, чтоб рассказать о нем его же собственными словами.

Главное и первое, что Ване следовало осознать: «Евреи и гомосексуалисты захватили власть на планете». Со вторыми проще, потому что в мужеложстве отважный, но сметливый автор обвиняет только тех, кто шлепнуть по щеке уже не в состоянии: Маркса с Энгельсом, Герцена с Огаревым, Троцкого (партнер не назван) и (разгорячась) – Кирилла и Мефодия. В евреях по запарке оказались лица, в острую минуту вдохновения явившиеся внутреннему взору: князь Владимир Святославич (крестивший, как известно, Киевскую Русь), бедняга Робеспьер, Лаврентий Берия, а также Горбачев (потомком Моисея оказавшийся) и даже Гитлер.

Про евреев остальных мне просто страшно говорить. Поскольку прочитал я (вместе с Ваней), что и «католичество они подмяли под себя, а с протестантством проделали то же самое еще в XIX веке». И сидят они сегодня в центрах власти, управления, политики и бизнеса – в Германии, Америке, Испании, Франции, России и Японии (!), где составляют от 70 и до 99 процентов личного состава. Но не они вершат судьбу этих несчастных стран, поскольку сами безотказно подчиняются любым распоряжениям невидимой и дьявольски могучей «мировой закулисы». А из кого та закулиса состоит – ты догадайся, Ваня, сам.

А в том, что все несчастья, обвалившиеся на Россию в прошлом веке, злоумыслили и совершили исключительно евреи, даже глупо сомневаться – четверть книги этому как раз посвящена. Все это уже неоднократно я читал у самых разных авторов (поскольку любопытство у меня сильней брезгливости), но от депутата Государственной Российской Думы это слышится иначе, согласитесь.

Что касается истории новейшей, выяснил я жгучую подробность: Михаилу Горбачеву его дед (казак, обиженный большевиками) завещал всенепременно как-нибудь при случае Советский весь Союз – разрушить. И послушный внук исполнил дедушкин наказ. За это Горбачев и в книжку Жириновского «Враги России» помещен, и занимает место в том вагоне, о котором повествует дивное и уникальное творение – «Последний вагон на Север». Эта крохотная книжка вся написана в невероятном вдохновении (скорее – на одном дыхании кому-то надиктована), я с наслаждением ее читал и каждому рекомендую. Чем рождено такое вдохновение, понятно и без объяснений психиатра, ибо книжка – воплощенная в слова заветная мечта: в ней Жириновский отправляет на Чукотку поезд с ненавистными ему людьми. Он личной волей и усилием воображения обрек их на пожизненную ссылку в тундру и снега над вечной мерзлотой. А номер первый в их составе – Горбачев.

Довольно хамская неблагодарность, скажет каждый, кто хоть чуть осведомлен о жизненном пути нашего бедного здорового больного. Ведь только в сорок шесть он начал выступать и появляться: если бы не Горбачев со всем, что он нечаянно наделал, Жириновский так и прозябал бы в качестве ничтожного Акакия Акакиевича в мелком юридическом отделе. Ибо разума не вякать, когда это хоть чуть-чуть опасно, у него достаточно вполне. В этом смысле он безнадежно здоров.

А как он хамски предал вчерашнего кумира Ельцина? Вчерашнего буквально, ибо чуть не накануне Жириновский с пылкостью соврал (уж очень слушали внимательно, нельзя было не распалиться), что он каждую субботу моется с президентом Ельциным в бане, а помывшись, за бутылкой водки и играя в шашки, обсуждают они все насущные российские дела. Однако же теперь – пожалуйте в вагон. Поскольку не при власти вы теперь, а союз нерушимый республик свободных – нечего на волю было распускать. Ведь жили-то как хорошо, и дружно, и понятно: «Всем – понемногу, но всем! Богатый – значит, наворовал; копишь – значит, жид; молчишь – значит, шпион. Душа нараспашку». И еще была одна в той жизни яркая, незабываемая прелесть: «Нас боялся весь мир».

Но вот чуть выше я и произнес то ключевое слово, что раскроет мой угрюмый интерес к этому яркому артисту и незаурядному мыслителю. Все разновидности и типы хамства (рабского, холопского, зловещего), что накопились за десятилетия советской жизни, воплотил собою этот удивительный продукт эпохи.

Со злорадным хамским торжеством усаживает он в этот вагон своих коллег-политиков (включая тех, кто были до него, – «птенчики Ельцина») и даже тех, кто на центральном телевидении показался ему малосимпатичен. «У них лица нерусские, фамилии нерусские, и духом нерусским пахнет от них, и злоба исходит от их мерзких глаз. Посмотрите на выражение их лиц. Морды обезьяньи, противные, мерзкие, чванливые, ненавистью исходят, слюной исходят». Согласитесь: истинная проза. И печаль только одна: «Переполняют мысли. Они бегут стремительнее логики…»

Ушел вагон, мечта исполнилась, все конкуренты и соперники – отныне жители Чукотки, и страной распоряжается Владимир Вольфович. А дальше – перечень того, что он намерен предпринять и сделать. Тут перечисление мое – случайно, хаотично и вразброд. (Переполняют мысли. Они бегут стремительнее логики…)

Сначала – напугать весь мир. Но прежде всех – американцев:

«Да, у нас утонула уже вторая подводная лодка, но где находятся остальные, вы не знаете. И вы боитесь, потому что в любой момент их корпуса пробьют любую точку Северного Ледовитого океана и напрямую уничтожат ваш Североамериканский континент».

Теперь берем пошире, чтобы знали все:

«Эти лодки потонули, но у нас много других, которые могут потопить весь подводный и надводный флот всей планеты. Если понадобится, опустить под воду целые континенты».

Он вообще в геополитике решителен и крут:

«Земля чуть-чуть наклоняется в определенном месте, и весь Китай смывает в Тихий океан».

И спохватился, что не все поймут, как это будет сделано, и добродушно пояснил, что новые виды оружия – «они действительно очень страшные, это влияние на магнитное поле Земли, на ось Земли». И наплевать, что ось Земли – это условная, воображаемая линия, ведь этого не только он не знает, но и слушатели, цепенеющие от восторга.

Китаю и китайцам вообще не повезло в текущих планах нашего глобального мыслителя:

«Китай надо заблокировать, чтобы он больше не развивался».

И еще: «Нужно использовать китайцев, как при рабовладельческом строе, – пусть исполняют черную работу».

Но, разумеется, Америку он ненавидит больше всех заморских стран: за могучесть, за благополучие, за щедрость и за то, как она с ним обходится. То есть не только запросто обходится Америка без его советов, но и закрыла ему въезд – за многочисленные хамские слова в ее адрес.

И поэтому: «Будьте вы прокляты, англосаксы, со всей вашей великой империей!»

Но надо, чтобы вся Россия разделила его чувства, а для этого достаточно простейшего всеобщего оповещения: «Они засылают к нам сегодня отравленное продовольствие».

А порой он просто выговаривает краткие, но очень утешительные сообщения: «Американцы живут недолго, все растолстели, еле ходят».

А теперь – про страны прочие, чтоб легче было с ними и дружить и торговать. Утробные мечты рождают соответственные звуки – хоть и непотребные весьма, но трубные, отменно боевые:

«И ставим новое оружие, направленное на все столицы… Все будут под прицелом: Вашингтон, Лондон, Берлин, Париж, Токио, Рим – все».

Обращение к народам всей планеты пишут иногда больные в домах скорби, я читал в учебниках психиатрии эти грустные свидетельства их поврежденного (и потому – глобального) сознания. Но думаю, что вне приюта для умалишенных это сделал только Жириновский. Он не мог не обратиться к населению планеты, потому что всем землянам наступило время некую благую весть узнать из его личных уст:

«Только под звон кремлевских курантов человечество обретет свое спокойствие и маленькую толику счастья в XXI веке».

А кто именно под звон курантов всех одарит благодатью – ясно и ребенку. И причину, по которой только он способен разрешить все мировые неувязки, он доступно, хоть и мельком пояснил:

«А я в решении политических вопросов – как Эйнштейн. Помните его теорию относительности? Все гениальное – просто».

Но не надо только думать, что грозящая пролиться на планету благодать будет по-американски мелочной. И, с дивною отвагой оголяя нежные округлости своей души, артист советует: «Зачем оказывать гуманитарную помощь? Не надо никому оказывать гуманитарную помощь».

Ибо вот – венец и торжество геополитики: «Бомбить там, где нам надо устанавливать свое влияние».

Но и пора уже, пора устроить процветание самой России. Это очень просто, если выберут талантливого президента. Ты еще не догадался, Ваня, кто единственный для этой роли человек?

«Талант должен быть российский. А для того, чтобы он появился, должно было произойти что-то страшное. Оно уже произошло – с 91-го по 99-й – и породило меня».

Порядок обустройства процветания кристально ясен: «В первую очередь нам нужны граждане России, население. Поэтому – полный запрет абортов».

Предвидя горестное замечание, что женщины в сегодняшних условиях российской жизни попросту боятся заводить детей, он гениально пояснит чуть ниже: «Если я скажу – будут рожать».

И есть еще одна идея: «Надо создавать новый институт брака… И не только мужчина может быть одновременно мужем 2–3 женщин…», но и «женщина может одновременно быть женой 2–3 мужчин…»

Так, население умножили. Теперь под корень изведем российский криминал. Тут вообще все очень просто:

«Милицию ликвидируем. Новая жандармерия будет убивать на месте преступления… И никакой проблемы. Ни судов, ни прокуратуры – расстреляли – и все».

Еще – чтоб не забыть о мелочах – необходима срочная реформа русского языка: «Убрать все запятые и двойные буквы. Одна буква Н всегда. Надо убрать мягкие и твердые знаки, букву Ы».

И поголовно всем – бесплатное образование: «Пусть люди спокойно учатся от 7 до 30 лет».

Ну и естественно: все отошедшие республики – немедленно вернуть (еще и прихватив зачем-то Северный Афганистан). А если вдруг какие-то не захотят, то прибалтийские, к примеру, – окружить могильниками с радиоактивными отходами. Но это – мера крайняя, поскольку можно обойтись коротким разговором с руководством каждой из республик: «Все, ребята, кончаем с суверенитетом… Если не согласитесь до 6 вечера, я вас всех арестую, и сегодня же будете расстреляны».

Всех олигархов надо вызвать и категорически сказать: отныне вкладывайте капиталы только в русскую промышленность. А те, кто эти капиталы за рубеж увез, – немедленно пускай везут обратно. Привезут как миленькие, ибо: «Уехавшие за границу ребята верят только мне».

О телевидении, радио, газетах (исходя из интересов неуклонно и стремительно растущего населения):

«Все болезни – от отрицательной информации. Нужна цензура. Никаких сообщений о преступлениях в стране и мире. Цветочки, фестивали, праздники, комедии – все красиво, все улыбаются… Все здоровые, все счастливые. Наводнение – не знаем. Землетрясение – не знаем. Наплевать на это».

Потому что (все-таки не зря он доктор философии): «Я – сторонник демократии, но путь к демократии не лежит через саму демократию».

Мне, наивному и пожилому человеку, думалось, признаться, что такой незаурядный реформатор, с гениальным хамством разрешающий любые затруднения России (только в устном творчестве, по счастью), полностью собой доволен и душевно гармоничен, как никто из подлинно здоровых. Как я ошибался! И в семейной жизни его счастье не сложилось. Многоженство не ввели еще покуда (хотя подан уже в Думу его партией проект о разрешении иметь четырех жен одновременно). «А если в одной квартире, в одной комнате, в одной постели – это же мука!» Но пока что он на это обречен.

И еще он одинок до ужаса, как всякий истинный талант, и ясная причина – почему: «Сегодня мне нет равных – ни в России, ни за рубежом, не только в политике, но и в искусстве».

И печальное признание отсюда:

«Радость у меня теперь только одна – миллионный митинг, я выступаю – и передние ряды плачут».

А когда я прочитал, что кто-то подарил ему на день рождения мечту подростка – самокат и поздно вечером по опустевшим коридорам Думы наш артист катается на этом самокате, на меня таким повеяло душевным одиночеством, что слезы удержать я не сумел.

И вот теперь (покуда слезы не просохли) назову я ту тревогу и печаль, которые меня заставили собрать (я только крохотную часть переписал) обрывки извержений Жириновского: за эту скоморошью версию крутого государственного мужа – голосуют миллионы жителей России. В нем настолько ярко воплотилось хамство нашего советского мышления, что на него, как на магнит – железные опилки, реагирует осевшая внутри у каждого холопская и хамская пыльца. А он еще и щедро утоляет самые первичные потребности любой растерянной души: кричит и вопиет об унижении, разоре, бедности и ущемлении вчерашнего российского величия. Как тут не вспомнить добродушные слова, однажды сказанные Лениным: «Обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения».

А вот какой бальзам он льет на ноющие язвы патриотов: Францию спасли от вырождения те русские казаки, что ворвались некогда в Париж, преследуя бегущего Наполеона. А потом их благородную заботу об увеличении и улучшении французского народонаселения приняли как эстафету русские белогвардейцы-эмигранты.

Но главное, конечно, – явный факт, что он единственный сегодня и защитник, и радетель возрождения российского: «Я не вижу никого, кто бы мог сделать Россию доброй, хорошей и счастливой в этом веке… Кроме себя».

Однако же и Путина артист наш одобряет полностью, как одобрял из года в год он каждого, кто был при власти (как говаривал один бывалый психиатр: больной, больной, а мыла не ест). Но есть и главная причина, по которой Жириновский предрекает Путину большой успех: «Он прочитал мои труды, мои записки, все проштудировал… Теперь Путин нас спасет».

И, кажется, – спасает, если присмотреться и задуматься.

Но вот, пока я ревностно выписывал цитаты, поразившие мое воображение, во мне неслышно прорастали семена, посеянные Сашей Окунем. И одновременно рождалось несогласие. Да, Жириновский – шут, конечно, думал я, и клоун, но не пародист. Он не артист, играющий придуманную роль. Он сам, естественным нутром своим, – пародия на современного российского политика. Ввиду отсутствия разумных тормозов (тут виновата патология характера) он чушь несет – настолько же серьезно, как его коллеги – громкую пустую болтовню или обдуманную ложь. Он – воплощенный шарж на государственного мужа. Он недосягаем и неуязвим, как клоун, брызгающий на людей в партере яркой водяной струей из клизмы. Что такому скажешь или возразишь? Ведь только засмеются в голос – он и публика. Однако же манеж и клоун – это цирковые радости, а Жириновский вроде избран, чтоб решать российскую судьбу. И если то, что совершает клоун, – замечательно смешно (за этим и хожу я в цирк), то в Государственную Думу избранный – меня пугает хамский клоун. И хотя блажен, конечно, муж, которому до лампочки, что говорит он в данную минуту (а блаженные, как всем понятно, – сраму не имут), но заметим только, что ведь этот клоун откровенно посягает на карьеру укротителя. И зрительское восхищение мое стихает от подобной перспективы. Мне за цирк российский делается страшно.

А его фантазии, похоже, и действительно читает президент. Нисколько не подозревая, что на самом деле Жириновский нанят мировой еврейской закулисой, чтобы испохабить и скомпрометировать высокий образ государственного мужа и заметного политика России.

Русь, куда же несешься ты, дай ответ. Не дает ответа. И, опасливо косясь и постораниваясь, наблюдают этот бег по кругу прочие народы и государства. А в вечерних коридорах опустевшей Думы с упоением катается на самокате неслучившийся российский фюрер.

Глава, академически небезупречная

В этой главе я смогу развернуть свою эрудицию во всей полноте, поскольку содержание ее ни на какие знания не может опираться. Иначе оно просто рухнет. Что ни скажешь по теме этой главы, незамедлительно является суждение прямо противоположное. И следует надеяться, не опасаясь, только на сугубо личные ощущения. Которые на языке науки названы интуитивным знанием. Речь пойдет, конечно, о евреях. Я давно поймал себя на том, что несколько последних лет стал остро интересоваться нашей историей, читая все подряд, что попадается мне под руку и связано с евреями любого времени и места. Однако же еврейский тип, меня душевно восхитивший, не при чтении попался мне, а в живом и очень подлинном рассказе. Я ради него от темы отвлекусь.

Дед моего старинного друга Севы Вильчека смолоду был учеником у немца-кожевенника. На заре прошлого века, в городе Полтаве. Благодаря усердию, сметливости и честности быстро стал доверенным лицом хозяина, и тот его послал однажды в Нижний Новгород на ярмарку, чтоб закупить большую партию различной кожи. И обозначил верхние пределы цен для каждого из видов этого товара. На ярмарке сей юный посланец ухитрился купить всю кожу по гораздо меньшей цене. И сэкономленные деньги он не утаил, а все привез хозяину обратно. Немец-кожевенник, уже давно работавший в России, был так изумлен, ошеломлен и растроган, что подарил будущему Севиному дедушке большую золотую цепь для ношения по праздникам. А было это перед Первой мировой. Потом пошли, как всем известно, времена опасные и смутные, и дедушка, посовещавшись с бабушкой, надежно спрятал эту цепь. В начале тридцатых алчному советскому государству понадобилось золото, и дедушку, известного кожевенного мастера, призвали проявить участие в сооружении социализма. Короче говоря, арестовали, требуя сокрытого имущества. Он просидел в тюрьме две недели, а поскольку ему там решительно не нравилось, то он отправил бабушке секретную записку. «Циля, – написал он ей туманно, но доступно, – я тут на досуге почитал Карла Маркса, так он советует всем пролетариям избавиться от их цепей. И знаешь, я с ним полностью согласен. Целую, твой Ефим». И бабушка его прекрасно поняла, и вытащила цепь из захоронки, и безо всякой жалости отнесла ее, куда просили. Дедушку немедля отпустили. Он неторопливо шел пешком по улицам родного города, он наслаждался свежим воздухом и волей, когда его вдруг обогнал сокамерник, отпущенный позже него. Сокамерник держал в руках большой бумажный кулек. Это сахарный песок, объяснил он дедушке, его только что завезли в тюремный ларек. Дедушка молча развернулся и пошел обратно. В тюрьму он прошел без труда, ибо в такое заведение войти гораздо легче, нежели выйти. И обратно в камеру его легко впустили, потому что в ней забыл какое-то пустое барахло расстроенный потерей золота еврей. А в камере он у хорошего знакомого купил кусок холста, у давнего приятеля (упрямо продолжавшего сидеть) взял нитки и иголку, сшил себе за две минуты небольшой мешок, после чего купил в ларьке два килограмма сахара и медленно пошел домой с подарком Циле.

Вернусь теперь я снова к упоению, с которым я проглатываю все, что пишут о моем загадочном народе.

Беспорядочное чтение похоже на случайные постельные связи – тоже ничего не остается в памяти. Однако если что-то остается, то врезается и прочно, и надолго. Мне случайно вдруг попалась книга какого-то американского газетчика о еврейских гангстерах двадцатых годов – периода сухого закона. У еврея, думал я по ходу чтения, очень легко обнаружить некую глубинную причастность к мировому еврейству (то как раз, о чем талдычат юдофобы всех мастей): я, читая о злодеях и убийцах этих, пережил такое родственное умиление, будто листал я жизнеописания пророков и праведников. И называлась книжка замечательно – словами некоей старушки, узнавшей, что убитый накануне друг ее сына был на самом деле гангстер и бандит: «Но зато он любил свою маму». Эти отпетые мерзавцы трогательно заботились о своих близких: никогда не посвящали их в подробности своей кровавой и опасной жизни (зачем напрасно волновать чувствительную тетю Песю?) и старательно снабжали свои семьи кошерным продовольствием. Любили отмечать еврейские праздники, а по субботам зажигали свечи. А один знаменитый наемный убийца по кличке Рыжий (тридцатые годы) был вообще верующим ортодоксом: не снимал кипы (даже идя на дело) и в субботу не принимал заказов. Если все же отказаться было невозможно, Рыжий надевал талес и молился, прося у Господа прощения за нарушение субботы. О своем происхождении они все время помнили. Когда хоронили одного убитого гангстера, его ближайший друг не входил в комнату, где прощались с покойником. Что вы тут стоите, спросил его сын убитого, вы ведь столько лет дружили. Не могу, ответил грустный бандит, я из рода коэнов, мне нельзя заходить в помещение, где лежит покойник. И детей своих они не приобщали к их чудовищному бизнесу: дети учились на врачей и адвокатов, криминальным было только поколение отцов (в отличие от итальянцев, где преступная «семья» и в самом деле была связана родственными узами отцов и сыновей). А сколько денег они жертвовали на еврейскую благотворительность! И раввины брали эти деньги. Были гангстеры, которые порой оплачивали покупаемое для Израиля оружие в годы Войны за независимость. Ох уж эта мне еврейская солидарность! Но читать об этом, чего греха таить, мне было невыразимо приятно. Половина нелегальной торговли алкоголем (много сотен миллионов долларов) была в руках еврейских банд и группировок. И друг друга убивали они часто, и успешно противостояли итальянцам. Тут же был еще игорный бизнес, и бордели, и наркотики. Забавно, что, когда рынок наркотиков полностью захватили итальянцы, наркоманы жаловались, что резко ухудшилось качество опиума: евреи брезговали дополнительной наживой и не добавляли в опиум пустую молотую травку. Жутко жалко, что на это время не сыскался Бабель. Некий знаменитый гангстер в пожилые уже годы съехал отдохнуть от дел в Израиль. Здесь он завел себе юную любовницу (девчушка, кстати, училась в университете на прокурора) и обаял огромное количество людей своим доброжелательством и щедростью. Тут вышел на него один раввин (весьма благочестивый и в Израиле весьма известный) с предложением о подлинно высокой филантропии: он предложил построить некий дом, где жили бы бесплатно молодые религиозные пары, у которых по бедности не было жилья. И старый гангстер согласился с радостью, и дал сто тысяч долларов – огромную по тем временам сумму. И забыл об этом. Вспомнил, когда выяснилось, что богобоязненный раввин выстроил на эти деньги обычную доходную гостиницу. И, возмутившись, старый гангстер подал в суд. И выиграл процесс. И хитроумный рав был присужден к возврату обманно использованных денег. А старик, сходя по лестнице из зала заседаний, чуть не плача, говорил, какое это горе и позор: седого гангстера надул израильский раввин.

А кстати, именно они, эти убийцы и злодеи, защитили честь Америки во время Второй мировой войны. Я не о том, что многие просились в армию, чтоб бить нацистов, – их не брали из-за былых судимостей, я о другом. В Америке в те годы расплодились всякие фашистские союзы и сообщества, зараза эта расползалась бы стремительно и всюду, но возникла закавыка, весь энтузиазм американского нацизма срезавшая на корню. На их собрания исправно приходили некие евреи (и сочувствующих негров было много), ловко и умело дравшиеся дубинками. При этом в разных городах одна и та же явственно была закономерность: множество перебитых рук и ног, проломленные головы, разбитые носы, но не было ни одного убитого. Поскольку именно об этом просили гангстеров еврейские общины, обратившись к ним за помощью.

И жалко стало мне, что кончилась последняя страница. Смутная тень философа Канта на мгновение мелькнула в моей памяти. Философ утверждал (и удивлялся этому), что существует в нас некий нравственный закон (императив), позволяющий различать, что хорошо, что плохо. Я часа четыре читал эту забавную книжку, и ни разу во мне нравственный императив даже не пикнул.

Более того: раздвоенность моей любви (я до сих пор люблю Россию и сочувствую ее несчастьям всей душой) сказалась точно так же, когда я читал о жутком шествии по всей планете криминала русского разлива. Преступники невероятного таланта и размаха набежали из распавшегося лагеря (мира, социализма и труда) и, набежав, успешно и стремительно теснят заевшихся туземных мафиози. Надо бы стыдиться и негодовать, а я – такую гордость ощущаю, что и грех сказать. Из одного мы все же лагеря, подельники и земляки, и тает безупречная моя моральность от жаркого немого восхищения болельщика с трибуны.

О евреях я больше всего люблю читать отпетые антисемитские творения. Из них я узнаю, что все мы – поголовно умные, богатые, сплоченные и дьявольски находчивые люди. Что мы владеем всеми нитями на свете, тайно управляем миром и друг друга не даем в обиду. Чуть пожиже, но с такой же страстью пишут о евреях те антисемиты, в ком течет хоть капелька еврейской крови. Эти вымещают на евреях всю свою печаль и горе, что судьба послала им такую злополучную беду. И пишут в основном о нашем изобретательном коварстве и кошмарном хитроумии, ввиду чего мы всюду проникаем и большие делаем успехи то в культуре, то в науке, о финансах нечего и говорить. А если примешься читать какого-нибудь подлинно еврея, то немедленно прочтешь, что мы и люди недалекие, и разрознены донельзя, и несчастные во все века и всюду, а приехавшие из какой-нибудь России – те и вовсе не евреи никакие, а прикинулись, обрезались и подкупили документов. Скука и тоска – читать такие книги.

Но признаться честно – это все пишу я просто для разгона. Ибо тему я хочу затронуть сложную, и тени очень, очень образованных людей уже толпятся за моей спиной, качая головами с укоризной и немым упреком в наглости. Только я уже решился и от замысла теперь не отступлю. Да, да, я, как и прежде, – о евреях.

Уникальность и сохранность нашего народа много сотен лет тревожит население планеты. Не менее других волнуются ученые умы, которые мусолят и грызут вечнозеленое дерево познания. Их очень привлекает эта непостижная загадка и желание словить хотя бы тень от Вечного жида, чтоб аккуратно приколоть булавкой в общую научную коллекцию. Но увы. С тем же успехом их коллеги заняты охотой на Летучего Голландца. Их попытки более всего напоминают юного котенка с его яростным азартом закогтить солнечный зайчик. Из написанных на эту тему трудов можно составить целую огромную библиотеку, только я по лени и невежеству прибегну здесь к последнему итогу многовековой научной мысли.

Но сначала – о причине общего научного волнения. Некий народ рассеялся по миру уже две тысячи лет тому назад (если не более, поскольку начал расселение намного раньше). И ровно столько же времени эти изгои и пришельцы с усердием, достойным лучшего применения, охраняют и сохраняют свою чуждость коренному населению всех стран, куда попали. И притом еще оказывают несоразмерное влияние на экономику, культуру и науку, самую судьбу этих несчастных стран. И что с ними ни делай (а уж делали все, что угодно, страшно вспомнить), продолжают сохранять свою особость и неуловимы для любого вразумления, как ртутный шарик – для руки.

Но кто ж они тогда? Мистическое вредоносное образование на теле обреченного человечества (такое мнение весьма имеет быть) или единый все-таки народ? Хотя отсутствуют все признаки народа: ни общей почвы, ни единого языка и напрочь разная культура. Всё, как есть, восприняли везде от местного населения, а сливаться, растворяться, размываться, рассосаться – не хотят или не могут. И нагло высовываются изо всех трамваев. Просто инопланетяне какие-то (одна из точек зрения конца двадцатого века).

Не могу не похвалиться, что ученый (академик!) Михаил Членов – мой давний друг и выпили мы с ним немало общей водки. Он этнограф, то есть знает о народах мира много больше, чем они о себе знают сами. И, будучи мыслителем незаурядным, сей профессор (и декан!) такую предложил идею, что еврейство – это некая особая цивилизация. С ним совпали в этой мысли несколько его коллег из разных стран.

А словом «цивилизация» эти ученые обозначают не уровень технического, и научного, и всякого развития (не электричество с водопроводом, проще говоря, не телевизор с телефоном), а некую модель, тип, образ житейского и духовного существования. Цивилизации такие они видят: христианская, исламская, китайская, индийская – и к ним теперь предложена еврейская для полного комплекта. А чтоб таким читателям, как я, эта разбивка стала и доступна, и понятна, прилагаются и признаки любой из таковых цивилизаций. На эти признаки я посмотрел своим еврейским глазом, и душа моя уязвлена стала.

Длительность существования – вполне весомый признак. А что не всем он кажется хорошим в отношении еврейства – это их печаль и даже повод для уныния, а я согласен, этим фактом я горжусь и радуюсь весьма.

Заметное влияние на общую историю и культуру человечества – признак второй. Тут я согласен тоже (о-го-го!), а что касается нарыва на сегодняшней исламской цивилизации, то я надеюсь, что до влияния на общую историю он не дозреет. Или лопнет сам, или поможет хирургия.

Признак третий – стремление к распространению. Тут я возражать ученому полету вдохновения не стал, хотя мелькнули тени Чингисхана, Александра Македонского, Наполеона, Гитлера, слегка размыв особость этого признака до общечеловеческой беды.

А на четвертом признаке я громко рассмеялся легкомысленным и ненаучным смехом. Ибо признак этот – «включение разных народов». Вот те на! Ведь в том и состоит вся многовековая закавыка с нашим горестным существованием на свете, что всюду мы упрямо и опасно оставались евреями! Загадочным и жестоковыйным единым народом. Несмотря на жуткое давление и жуткую, подчас мучительную личную судьбу.

А ниже чуть наткнулся я на фразу, полностью раскрывшую сокровенные мотивы этого научного искания: такой подход – «позволяет… вывести еврейство из разряда уникальных исторических явлений».

Куда же его вывести, помилуй Бог? Ведь в этом устремлении нас и в расход неоднократно выводили. Нам какой ярлык ни клей (ярлык научный я в виду имею, ибо некогда в усопшем СССР нам и торговый ценник клеили), а уникальность остается. И неуловимой остается даже тень от Вечного жида.

Но есть подход другой. Им дети часто пользуются. Если кто-то неприятен, то ребенок угрожающе ему говорит: «Сейчас глаза закрою, и ты исчезнешь». По такому безусловно перспективному пути пошел хороший мой знакомый, проживающий в Берлине. Дмитрий Хмельницкий – архитектор и довольно много интересного в своей области и начертил, и написал. Ко времени, когда мы познакомились и сели выпивать, уже он сочинил несколько статей из области ему довольно чуждой, и уже его клевали, поносили, густо обливали (сами догадайтесь – чем), и суть его позиции он тут же мне поведал. Он, очевидно, так измучен был назойливыми воплями своих сегодняшних земляков о величии и богоизбранности еврейского народа, что просто пожалеть их (чем еще они могли потешить свои души?) был уже не в силах. И тогда он выдвинул концепцию, более всего похожую на плотные затычки для ушей, поскольку очень уж ему остоебенели гордые крики еврейских буревестников. Концепция была проста и грациозна: нет и не было давно уже евреев как особого отдельного народа, и еврейство – это миф, фантом, мираж и тема спекуляций в поисках различных льгот и привилегий. А также щекотание души для извлечения самодовольства и приятства. Есть на самом деле некие большие группы когдатошних евреев, ныне нераздельно слившиеся с коренным населением тех мест, куда когда-то забрели их предки. Потому что народ – это общая почва, общая культура и общий язык. Так говорят все словари и все энциклопедии, составленные, как известно, людьми учеными и знающими дело.

А когда я тихо возразил, что я и вправду ощутил себя евреем некогда, хоть говорю только по-русски и не знаю ничего о культуре предков, то выслушал еще один горячий монолог, из которого покорно понял, что хоть я не идиот и не спекулянт, но это просто у меня самовнушение, навроде бреда, и научного обоснования под этим нет и быть не может. Потому что я родился и возрос на русской почве – далее пошел повтор о языке и культуре, а попутно и мелькнуло обвинение, что миф об уникальности судьбы и характера евреев – это расизм, высокомерие и вообще пустая и навеянная идеология. Спустя пару лет я все эти доводы и аргументы прочитал в книге «Под звонкий голос крови», которую издал Митя Хмельницкий. К чести его следует сказать, что все имевшиеся к тому времени в печати поношения лично его и точки зрения его – он включил тоже. Выглядели они столь же слабо и неубедительно, как мое тихое напоминание об ощущении себя евреем.

Евреев нет, они нам только снятся, обязательно сказал бы Александр Блок, прочти он книгу Мити. К тому же – снятся наяву, добавлю я. Притом – весьма тревожа население планеты.

А еще меня ужасно рассмешила некая вторичность точки зрения Хмельницкого. Поскольку до него за много лет изящно выразил свою такую же уверенность в отсутствии еврейского народа некий незаурядный мыслитель (а впоследствии – и корифей всех мыслимых наук) Иосиф Сталин. За год до Первой мировой он сотворил в легально издававшемся журнале специальную статью о правильном марксистском отношении к национальному вопросу (нужные материалы с иностранных языков ему перевели осведомленные соратники). И в этом выдающемся труде (впоследствии он даже книгой стал) категорически наш будущий товарищ Сталин отказал в существовании как раз еврейскому народу и как раз по тем же причинам: нету общей почвы, языка, культуры и еще чего-то важного. Это не нация, а – «нечто мистическое, неуловимое и загробное», написал чудесный грузин. То есть у Мити были очень авторитетные предшественники.

Мне только кажется, что если отойти от жесткой строгости научного ограничения (почва, язык, культура), то поблизости окажутся не менее понятные и внятные черты, рисующие облик каждого народа. И хотя легко их отнести к культуре, но они скорее к психологии относятся, а потому – распахнуты любому брошенному взгляду. Поскольку ведь народ – это большая совокупная копилка мифов и мечтаний, предрассудков и обычаев, традиций и привычек, отношений к миру и себе. А с этой точки зрения евреи множество веков и в каждом месте пребывания легко и сразу отличимы – даже если им того не очень хочется.

Но стоило мне только заикнуться знатокам, что я имею тоже некую гипотезу на тему, об которую оббились уже многие умы, как тут же получил я два разумнейших совета. Первый – не совать свой нос, куда непосвященным входа нет, ибо потом стыда не оберешься, а второй – хоть мельком заглянуть в отменную, недавно вышедшую книгу «Воплощенный миф», написанную очень грамотным ученым.

Советом первым я привычно пренебрег, но книгу я немедленно купил. А написал ее – доселе неизвестный мне Александр Милитарев, ученый-лингвист, а главное, что поразило меня сразу, – ректор Еврейского университета в Москве. То есть по должности он был главнее Мики Членова, такое я не мог себе даже представить.

И книга эта сразу мне понравилась. Уже в начале автор с некоей застенчивостью упреждал коллег по науке, что написанное им – это не более чем эссе. То есть жанр (пояснял он со стеснительным достоинством), которому естественно присущи (и простительны) такие слабости, как беглость изложения, неполнота аргументов, упрощенное рассмотрение сложнейших проблем, устаревшие представления из вульгарной популярной литературы и даже фактические ошибки. Боже мой, подумал я, какое счастье – это перечислены черты всего того, что я пишу уже давным-давно, не зная, что пишу эссе.

О, как питательна мне оказалась эта книга! И я читал ее как детектив: я наблюдал, как изощренное научное мышление охотится за истиной, которая давно уже сама явилась моему бессовестно гулящему воображению (об этом позже).

Новые идеи, внесенные еврейской Библией в мировоззрение, автор книги перечислил замечательно подробно. И то, что человек впервые обозначен был венцом творения. И то, что человек был удостоен чести дать имена остальным живым тварям (в мифах других народов это делали лишь боги). И то, что человек – раб Божий, но и только – Божий. И единство человеческого рода. И необходимость милосердия. (Которое в то время означало то же, что сейчас: жалость, сострадание, широту взгляда, доброту и сочувствие.) И познание как обязательная жизненная необходимость, в нас заложенная Богом. И личная (а не коллективная) ответственность перед единым Богом, и свобода выбора, дарованная человеку, и идея исторического прогресса, то есть движение во времени – источником имеют ту же Книгу. Словом, та цивилизация, в которой мы живем, основана на той модели мира, которая была предложена библейским текстом. Потому что и раввин из Назарета, сотворивший христианство как единую (и всем доступную, что очень важно) нравственную проповедь, на Библию всецело опирался.

Мне доводилось это все читать и много ранее. Ну, например, у Ницше, поносившего евреев именно за то, что именно они преступно навязали миру те понятия морали, справедливости и добродетели, которые душе арийской – мерзки и противны. А они своими поисками человечности начисто забили дивную и дикую Античность. И еще я вспомнил одного авторитетного мыслителя двадцатого века, он на то же самое угрюмо сетовал: «Совесть – это изобретение евреев» (Адольф Гитлер).

Но автор книги «Воплощенный миф» довольно быстро закруглил перечисление того, что все на свете знали так давно, что уже начисто забыли. И немедля обозначил общий замысел напоминания. Евреи, написал он, вольно или невольно оказались открывателями, разработчиками того пути, по которому пошло все человечество, ища стратегию выживания на этой планете. А есть ли лучший путь, нам не дано узнать. И греков, египтян и римлян автор не забыл, но аккуратно показал и перечислил те столбы и вехи, что забили первыми евреи.

Ну а как же выживали они сами, коль сумели сохраниться как народ в течение веков и среди пламени всеобщей неприязни?

Парадоксальность исторического поведения евреев некогда отметил точными словами историк Дубнов – на него ссылается Милитарев, идею эту развивая. Упрямая приверженность традициям и замкнутость в своей среде веками свойственна была религиозному еврейству, образующему как бы твердое ядро извечно жестоковыйного народа. Но вместе с тем из этого ядра все время происходят выбросы активнейших людей, кидающихся в общечеловеческий котел кипения страстей, культуры и познания. И в разные века такие выбросы то мелки, то огромны. Два последние столетия они особенно заметны.