Полуденный бес Басинский Павел

– Что-о?! Кто бы говорил, а ты бы молчал в тряпочку! Кобель комсомольский! Тоже мне Николай Островский! Знаю я твой комсомольский актив. Бесплатный дом терпимости.

Чикомасов обиделся, но предпочел не развивать тему…

– Мушкетеры пожаловали! – обрадовался приходу гостей Беневоленский. – Тихон Иванович, познакомьтесь! Прекрасные молодые люди нам… в помощь…

И замолчал… Перед ним стоял не Тихон Иванович Аггеев, епископ и книгочей, знавший два древних языка и пять новых. Перед ним корчил рожи, пуская слюни, старый противный дурачок.

Бочком-бочком, драчливой вороной Тихон подскочил к Чикомасову и клюнул его длинными, какие на иконах рисуют, перстами, собранными щепотью, в левую часть груди. Точно сердце хотел у него вырвать. Но вместо сердца в проворных пальцах юродивого оказался комсомольский значок. Тихон плюнул на него, бросил на пол и стал на нем плясать, приговаривая:

– Тьфу-тьфу! Изыди, бес!

Чикомасов побледнел, покраснел, потом опять побледнел.

– Это что такое?! Это провокация?! – шипя и присвистывая, спросил он трясущегося от страха Беневоленского, произнеся слово «провокация» не через «ы», а через «и» – как пишется.

Крадучись, как кот, Тихон похаживал вокруг Петра. Он гладил его по плечам, снимал с пиджака невидимые соринки, разглядывал на просвет и аккуратно пускал по воздуху.

– Женишок пожаловал! Какой хорошенький! Заждалась тебя, женишок, невестушка! Заждалась тебя твоя касаточка!

– Какая еще касаточка?! – совсем растерялся Чикомасов.

– Ступай поцелуй ее!

В дверном проеме, ведущем в спальную комнату, полускрывшись за косяком, стояла Настенька. Тихон Иванович подмигнул ей:

– Иди, милая! Поцелуй жениха!

Настенька звонко рассмеялась, подскочила к Чикомасову и чмокнула его в щеку. Не выдержав собственного смущения, она выбежала из дома, оттолкнув Ивантера.

– Вы что здесь устроили?! – взорвался секретарь комсомола, поднимая оплеванный и истоптанный комсомольский значок. Он обернулся к Ивантеру и Вострикову, ища у них поддержки, но увидел, что приятели едва сдерживаются от смеха. Чикомасов погрозил кулаком…

– Сговорились?! Заманили?! Чтобы посмеяться?! Ну хорошо же! Посмеемся вместе в другом месте!

Сообразив, что заговорил стихами, Петр совсем испугался. Лицо его стало пунцовым, на ранних залысинах сверкнули бисерки пота. Петр Иванович гордился своей внешностью, считая, что похож на Николая Островского. И сейчас он мучительно думал: что сделал бы Павка Корчагин, если бы религиозный экстремист сорвал с него комсомольский значок? Наверняка выхватил бы наган и пристрелил, как собаку!

– Не ожидал я этого от вас, Меркурий Афанасьевич! – пропел Чикомасов. – Сколько я вас покрывал. Но теперь – шалишь!

Тихон схватил его за нос:

– Ты как с батюшкой разговариваешь! Ах ты, вонючка! Может, ты на место его нацелился? Может, ты и домишко его себе присмотрел? Не рановато ли, при живом-то хозяине? А ну, пошел отсюда…

С неожиданной для старика силой он развернул Чикомасова за плечи и поддал коленом под зад.

Никогда еще секретаря районного комитета комсомола так не унижали! Ситуация была безвыходной. Спорить с юродивым – невозможно. Драться с ним – нелепо. Единственным козлом отпущения оставался Беневоленский, но Петр искренно любил этого доброго старичка.

Когда Петр позорно сбежал, отец Тихон лукаво взглянул на отца Меркурия.

– Что вы наделали, Тихон Иванович! – со слезами воскликнул поп.

– Очень мне понравился ваш Петенька, – нормальным голосом отвечал отец Тихон. – И правда – замечательный человек! И – наш человек!

– Но вы же значок его комсомольский сорвали!

– А зачем он ему? – удивился старец. – Ему в священники пора рукополагаться.

– В священники?! – завопил Беневоленский. – Он глава комсомолии всего Малютова!

– Это не вам решать, – строго возразил Тихон Иванович. – Сегодня комсомолец, завтра – священник. Готовьте Настеньке приданое…

На всякого мудреца довольно простоты

Пассажиры поездов дальнего следования редко заходили в буфет малютовского вокзала. Тем не менее станция славилась среди знатоков дорожной кухни. На перроне женщины пенсионного возраста торговали мочеными яблоками, горячей картошкой с горчичным маслом, пупырчатыми огурчиками, при виде которых слюнки стекали аж до перрона, вялеными подлещиками и малосольной щукой. Все это, конечно, требовало водочки. Водка, а чаще самогонка разливалась тут же, на перроне, в граненые стаканчики, как обязательная нагрузка к горячей и холодной снеди. Конечно, водка была и в вагоне-ресторане, но пропустить стаканчик под картошечку с огурчиком именно на перроне, именно из-под полы проданную, второпях, считалось ритуальным действом, не менее важным и даже полезным, чем питие минеральной воды в Кисловодске.

Малютовский опыт тщетно пытались перенять на соседней станции, где и картошка была такой же рассыпчатой, с таким же темно-янтарным маслом, и огурчики так же освежали нёбо, нежно массируя своими пупырышками сожженный восьмидесятиградусной самогонкой язык, и моченая антоновка лопалась на деснах, обдавая соком не только едоков, но и пыльные стекла вагонов… Все было так же, а все-таки не так. Вкушать самогон с картошечкой полагалось именно в Малютове, а не в каком-то там Скуратове.

Высокий мужчина в светлом плаще со спортивной сумкой появился на вокзале за десять минут до прибытия поезда Курск – Москва. Соколов встретил его возле кассы, представился по всей форме и попросил отойти в сторону.

– Конечно, Максим Максимович! Мне рассказывал о вас Дмитрий Леонидович Палисадов. Он так высоко о вас отзывался!

– Польщен.

Делая вид, что внимательно изучает паспорт гражданина, Соколов краем глаза наблюдал за ним самим. Борис Вениаминович Гнеушев, так звали гражданина, в это время внимательно изучал свои ногти, красивые и ухоженные, как заметил капитан. Он делал это не суетно, как человек с нечистой совестью, который просто хотел бы спрятать свой взгляд, а неторопливо и даже артистично. Откидывал кисть в сторону, приближал ее к глазам, изучая каждый ноготок. Чиркал ногтем по ладони: нет ли заусенцев?

– Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей? – спросил Соколов.

– Не верю ушам своим! – воскликнул гражданин. – Знаток Пушкина в таком захолустье!

– Во-первых, – обиделся капитан, – это не захолустье. Нашему городу более пятисот лет. Когда кочевники шли на Москву, Малютов они обходили стороной, потому что боялись местного населения. Археологи не нашли ни одного следа пребывания у нас татаро-монголов.

– Да что вы говорите!

– Как вы познакомились с Палисадовым?

– Ну, мир тесен… Когда-то я работал инструктором по стрельбе в ДОСААФе, и Дмитрий Леонидович брал у меня уроки.

– Хорошо стреляете?

– Недурно, недурно!

– Из вашего удостоверения следует, что вы учитель физкультуры.

– Не просто учитель, а заслуженный учитель. Кстати, я предпочитаю говорить не «физкультура», а «спорт». Я не физкультурник, а спортсмен. Когда-то в Великобритании каждый джентльмен был спортсменом. И среди русской аристократии это поощрялось.

– С какой целью вы прибыли в Малютов?

– Странный вопрос! Вы же читали мое командировочное удостоверение. В Малютове я находился по обмену опытом, для «повышения качества физкультурно-спортивных мероприятий». Что-то вы темните, капитан! До поезда осталось, позвольте я взгляну на часы, всего пять минут…

– Принимаю упрек, Борис Вениаминович, – сказал Соколов. – Но и вы хороши. Пушкин… Спортсмены… А сами все это время внимательно смотрели на часы. Только не на ваши, наручные, а на те, что у меня за спиной, над выходом на перрон.

Гнеушев усмехнулся:

– Мы квиты, капитан. Получается, мы с вами дурачили друг друга.

– Я так мыслю, Борис Вениаминович, что я это делал, чтобы культурно задержать вас в городе. А вы это делали, чтобы нарочно протянуть время и тоже задержаться в городе. Может быть, поможем друг другу?

– Да вы психолог, капитан! Что случилось?

– Совершено убийство.

– Как?! – огорчился Гнеушев.

– Самым скверным образом. Какой-то мерзавец, высокий и спортивный, вроде вас, задушил горничную из пансионата.

– Вы его нашли?

– Мы его обязательно найдем, Борис Вениаминович.

– Откуда же вы знаете, что он был высокого роста?

– Есть такое предположение.

– Если подозрение падает на меня, то напрасно. Я всю ночь провел в гостинице. Это может подтвердить консьержка.

– Откуда вы знаете, что горничную убили ночью?

– Если бы ее убили днем, об этом бы уже знал весь город, и консьержка мне об этом рассказала бы. Городок-то небольшой…

– Верно.

Соколов вернул документы и дружески взял учителя под локоть.

– Борис Вениаминович, вы человек здесь неизвестный. Преступление для нашего города исключительное, и есть основание думать, что совершил его кто-то не местный. Не то чтобы я подозревал именно вас… Но не могли бы вы остаться у нас еще на сутки?

– Это задержание?

– Ну что вы, Борис Вениаминович! Я не имею права вас задерживать. Это душевная человеческая просьба.

– Что ж, охотно задержусь, – быстро согласился Гнеушев. – Кстати, я еще не был в вашем краеведческом музее. Пойду поищу следы татаро-монголов. Может, найдется хоть один?

– Не надейтесь.

Они вместе вышли из здания вокзала и направились к служебному газику Соколова.

– Капитан, вы как-то странно ведете расследование. Почему бы сразу не поехать в гостиницу, не спросить у консьержки? Вдруг ночью меня в гостинице не было?

– Вы были ночью в гостинице.

– В таком случае вы должны знать, что я делал этой ночью.

– Точно так.

– И что же?

Соколов тяжело вздохнул:

– Палисадов вернулся с областного совещания поздно вечером. Когда вы успели с ним встретиться и так основательно поговорить, что он рассказал вам о моей скромной персоне?

– Грубо, капитан, очень грубо! Для того чтобы выяснить, что Палисадов был ночью у меня, не нужен дедуктивный метод. Достаточно было спросить у консьержки.

– Почему вы не воспользовались этим в качестве алиби? Более надежного свидетеля, чем Палисадов, в городе не найти. Зачем вы согласились остаться?

– А вы как думаете?

– Вы чего-то боитесь, Гнеушев. Вы нарочно опоздали на первый поезд. Вас видела кассирша, когда вы устроили перед кассой спектакль, изображая опоздавшего. Только беспечный человек может опоздать на поезд в маленьком городе. Вы не похожи на беспечного человека.

– Как это скучно, капитан! – Гнеушев поморщился. – Я думал, вы профессионал, а вы обычный провинциальный фантазер.

И учитель бодрым шагом направился к центру города.

– Сука… – бормотал он на ходу. – Падло ментовское…

Капитан на газике догнал его на вязовой аллее, ведущей в усадьбу. Учитель быстро шагал, широко размахивая руками. Временами он стремительно нырял в придорожные кусты и выкручивал, как лампочки, из пожухлой травы грибы, похожие на куриные яйца, бережно обдувал их и с довольным урчанием засовывал в карманы плаща.

– Грибочками интересуетесь? Как называются?

– Местный, а не знаете? – удивился Гнеушев. – Это шампиньон, деликатесный гриб!

– Неужели? – усомнился Соколов. – А наши их не берут, называют подкурятниками.

– Какая дикость!

– Вас подвезти?

– Спасибо, я страстный ходок. На ходу отлично думается, вспоминается…

– Есть что вспомнить?

– Да уж пожил, пожил!

Соколов больше не предлагал сесть в машину, но следовал рядом, не отставая и не опережая. Когда Гнеушев нырял в кусты, Соколов останавливался и ждал, как личный шофер.

– Пожалуй, я все-таки сяду, – в конце концов сдался учитель. – Ведь вы не отстанете от меня?

– Верно, – подтвердил капитан, – я не отстану от вас, будьте уверены.

– Что-то нашли в моем номере?

– Ничегошеньки. – Максим Максимыч развел руками, на время бросив руль. – Ни пылинки, ни соринки, ни окурочка. Консьержка так хорошо о вас отзывалась. Такой редкий постоялец, сам за собой всё убрал!

– Это кажется подозрительным?

– Да как вам сказать…

– Мой покойный дед был графом и владельцем нескольких имений в Курской, Орловской и Рязанской губерниях. Но он сам выносил за собой ночной горшок. Он не держал в доме лакеев. Дедушка был отчаянным демократом и любил русский народ. За это его и повесили красные.

– Сочувствую! То же случилось и с моим дедом. Правда, его казнили мамонтовцы.

– И опять мы с вами квиты.

– Боюсь, уже нет.

– Уже нет? Послушай, Соколов! Если ты ничего не нашел, если у тебя ничего на меня нет, какого хрена ты ко мне привязался?

Капитан сделал вид, что не заметил тыканья.

– Один неделикатный вопрос. Что вы делали с Палисадовым этой ночью?

Гнеушев усмехнулся:

– Капитан, я мог бы послать тебя… к Палисадову. Но я утолю твое любопытство. Мы пили хорошее вино, вспоминали грешки молодости.

– Какое было вино?

– Чудесное! Бордо из Франции.

– И совсем неделикатный вопрос: куда вы выбросили пустую бутылку?

– Не помню… Вероятно, в корзину для мусора.

– Когда вы пили бордо, вы не залили вином подоконник?

– Нет.

– Тем не менее вы его тщательно вымыли.

– Обычный педантизм.

– Вы и внешние подоконники за собой моете?

– Внешний подоконник вымыл дождь, капитан.

Максим Максимыч постучал себя по лбу:

– Ах да, ночью прошел дождь…

– Ничего ты не забыл, – процедил учитель, – но тебе меня не переиграть.

Соколов остановил машину.

– А я с тобой и не играю, Гнеушев! Все игры закончились, когда я увидел Лизу мертвой. И если бы я был уверен, что ее убил ты, я пристрелил бы тебя не раздумывая.

– За чем же дело стало? – хладнокровно поинтересовался Гнеушев. – Пистолет в расстроенных чувствах еще не потерял?

– Не уверен я. Но не нравишься ты мне. Когда ты первый раз шел от гостиницы, то должен был проходить в нескольких метрах от места убийства. Конечно, было еще темно. Но на убитой было белое платье. Как ты ее не заметил? Грибы в кустах видишь, а мертвое тело возле дороги – нет?

– Бывает.

– Не мог ты ее не заметить, стрелок. Значит, одно из двух. Или это ты ее убил, или натолкнулся на мертвое тело, страшно испугался и решил «опоздать» на поезд. Ты боишься уезжать. Вид у тебя гордый, а в глазах тоска смертная. Кто-то тебя подставил, учитель! Ты решил его перехитрить и напрашиваешься на арест. Потом выяснится, что ты невиновен, а за это время найдут настоящего убийцу. Но зачем ты хочешь отсидеться в камере? Что такого рассказал тебе Палисадов? Рассказал, еще не зная, что произойдет убийство.

– Останови машину. Я передумал идти в музей.

– Не хочешь мне помочь?

В глазах Гнеушева промелькнуло подобие сочувствия.

– Эх, капитан! Не быть тебе майором!

– Это я и без тебя знаю.

Соколов не впервые находился в кабинете Палисадова и каждый раз с невольной завистью отмечал там идеальный порядок. Такой же, как в той полудеревенской комнате, где юный Дима впервые открылся ему с неожиданной стороны. Над столом Палисадова висел портрет Дзержинского, инкрустированный из разноцветных пород дерева. «Зэк мастерил», – почему-то с неприязнью подумал Соколов.

– Максим Максимыч! – неискренне обрадовался Палисадов. – Накопали что-нибудь интересненькое?

– Почти ничего, – осторожно ответил капитан.

– Ну и не надо! Дело оказалось таким простым, что даже немного обидно. Не стоит выеденного яйца. Приехал я в пансионат, а там о случившемся ни сном ни духом. Это, думаю, хорошо! Фактор неожиданности всегда помогает. Собрал персонал, выдержал театральную паузу и – шандарахнул! Что тут началось! Бабы воют, заведующий в шоке… Но я молчу. Вы мой глаз знаете! Если бы кто-то из них ваньку валял, я бы его моментально вычислил.

С этим Соколов поспорить не мог. Глаз у майора был наметанный.

– Нет, никто ничего не знает, – продолжал Палисадов. – Иду в комнату Половинкиной. Там всё вверх дном, на полу бельишко скомканное, и среди, я извиняюсь, трусов и бюстгальтеров – клочки какой-то фотографии. Складываю: парнишечка получился. В тельняшечке, симпатичный такой, уши как у летучей мыши. Кто такой? Гена Воробьев, бывший морячок, из деревни Красный Конь. Оказалось, любил наш морячок Половинкину сильно-пресильно! Приезжал к ней часто-пречасто! Продукты ей деревенские возил и тэ дэ и тэ пэ. Но с любовью у них не вытанцовывалось. Я ведь покойницу немного знал. Красивая была девушка, но с большим гонором! На нее многие приезжие заглядывались. Но себя, как говорится, блюла. Видно, жениха присматривала либо любовничка постоянного. Но какое у наших гостей постоянство? Дома жена, теща, партком… В общем, не обламывалось бедной Лизе ни с одной стороны. А морячок рядом. С одной стороны – удобно. Но уж очень надоел, ревностью замучил. Короче, крепко они с ним поругались вчера. Кричал он на нее так, что стекла звенели. Потом выскочил на улицу злой, поцарапанный (!), сиганул на мотоцикл и был таков. Горничные – к Лизе. Думали, может, прибил ее? Нет, спокойная, даже повеселевшая. Жалко, говорит, Геночку! Парень он хороший, но ничего не поделаешь.

Максим Максимыч слушал его, потупившись.

– Звоню в Конь участковому, – продолжал Палисадов, – спрашиваю о Воробьеве. Про убийство – ни гу-гу. Есть такой хлюст, отвечает. Сидит в камере и похмельем мучается. Оказалось, вернулся наш воробышек в село утром, часиков в восемь, пьяный вдрабадан, а в глазах его, выражаясь высоким слогом, горят злоба и мщение. Ворвался в село на мотоцикле, передавил кур и в довершение ночных геройств подрался с продавщицей. Отказалась ему бутылку в долг давать.

– Исключено – Соколов поднял глаза на Палисадова. – Генка за Лизой как тень ходил с двенадцати лет. Дышать на нее боялся, думал, что она не человек, а ангел во плоти или видение прекрасное. Ей от него из армии писем пришло тысяча и одна штука, как в той арабской сказке.

– Как это может быть? – удивился Палисадов.

– Три года на флоте, каждый день по письму.

– Да, это любовь! – с некоторой завистью согласился Палисадов. – Но это не исключает, а, напротив, подтверждает мою версию. По-видимому, этот ангел во плоти вчера вечером отправил морячка в бессрочный отпуск, а может, и в полную отставку. Возможно, она призналась ему, что любит другого, который живет в Городе или в самой Москве, куда она и собирается поехать утренним поездом. И это была ее роковая ошибка! От пансионата до Красного Коня на мотоцикле час езды, а морячок приехал туда на следующий день. Что он делал целую ночь? Родственников у него в Малютове нет, дружков – тоже, это я выяснил. И я вам скажу – что он делал. Парень поджидал ее, чтобы еще раз поговорить с ней по душам. Сами знаете, чем закончился этот разговор…

– Ну хорошо, – согласился капитан. – Допустим, Генка в пьяном угаре ее убил. Но как бы это сделал бывший матрос? Ножом под грудь, это я понимаю. Но спокойно задушить… Нет, это не Гена! Трезвый, уверенный в себе был, гад! Я его почти вижу, как вот тебя перед собой. Только лица его не вижу. Но это был сильный и высокий мужчина.

– Почему?

– Вот смотри: ты и я! В тебе метр девяносто? А я метр шестьдесят пять вместе с фуражкой. Вот ты и я собираемся убить Лизу голыми руками. Давай! Но помни: она не маленькая была, метр семьдесят пять. И еще туфли на каблуках. Давай! Значит, ты заходишь сзади, перехватываешь рукой горло… Ну, давай! Она инстинктивно хватается за руку, вместо того чтобы врезать тебе локтем по печенке. Она неопытная, а ты о-о-пытный! Раз – и кончено! Ты опускаешь ее на землю. Теперь на твоем месте – я или Генка. Что делаем мы, коротышки? Нам нужно жертву либо на землю повалить, либо на колени поставить. А это возня, борьба, трава помятая, синяки на теле…

– Заключения патологоанатома еще нет, – напомнил Палисадов.

– А я тебе и без него скажу, что Лизу убил не Геннадий.

Палисадов нахмурился:

– Вы не учитываете две возможности. Во-первых, он мог быть с сообщником. Подговорил алкаша какого-нибудь, и тот держал девушку. Во-вторых, труп к березе могли принести, а убить в другом месте.

– Зачем?

– Чтобы направить на ложный след. Убитая лежала возле дороги на станцию. Убили ее за час-два до прибытия поезда. Таким образом, подозрение падает на любого, кто шел на утренний поезд. Ищи-свищи!

– Например, на Гнеушева, – буркнул капитан.

– Что?! – вскричал Палисадов. – Вы допрашивали Гнеушева? Да с нас за это головы снимут! Это – заслуженный учитель РСФСР, Герой Социалистического Труда! Вы еще не знаете Гнеушева!

– Зато ты хорошо знаешь.

– Это моя личная жизнь! И вообще, когда вернется ваш начальник, я буду настаивать на отстранении вас от этого дела. Ваше личное отношение к этой девушке… Нет, я понимаю… Но вы готовы верить чему угодно, кроме фактов. В романические бредни Вострикова.

– А что, – не согласился капитан, – в рассуждениях Аркадия есть какое-то зерно. Непростое это дело, с изюминкой!

– Это эмоции, – подытожил Палисадов. – А вот доставят мне вашего морячка в наручниках, и окажутся у него штаны полные дерьма. Плохо вы знакомы со специальной литературой, Максим Максимыч! Именно простые и необразованные граждане порой совершают самые изощренные преступления. Недавно в журнале «Криминалистика» я читал, как несовершеннолетние насиловали восьмидесятилетнюю старуху. Они ее так привязали рыболовной леской к ножкам кровати, что когда бабулька дергалась, на ее шее затягивалась петля. Так она сама себя и задушила, пока эти подонки ее насиловали. Между прочим, парни из крепких рабочих семей.

Вдруг дверь распахнулась, и в кабинет, источая сивушный запах, ввалился Рыжий, известный Малютову алкаш и бездомный. За ним важно вошел Востриков. На лице его светилась улыбка победителя.

– Почему в прокуратуру? – канючил Рыжий. – К Максимычу хочу!

– Здесь твой Максимыч.

– В чем дело? – в один голос спросили Соколов и Палисадов.

– Этот прохиндей был ночью в парке и всё видел. Смотрите, от чего он пытался избавиться во время задержания. – И Востриков показал изящный серебряный кулон с финифтью, тонкой старинной работы. При виде его Соколов побледнел.

Это был кулон Елизаветы. С ним была связана целая история, которую любил, выпивши, рассказывать Василий Половинкин. Когда в сорок пятом наши взяли Кенигсберг, рядовой пехоты Половинкин с товарищем едва не угодили под трибунал за изощренный грабеж местного населения. Они встали у входа в кафедральный собор, возле стен которого похоронен философ Эммануил Кант, сняли солдатские шапки с красными звездами и стали просить милостыню. Вид у них был самый миролюбивый. Но вместе с протянутыми шапками на выходивших из собора прихожан недвусмысленно смотрели стволы автоматов. В шапки полетели часы, кольца, браслеты. Наказать их хотели не за грабеж, дело почти законное, а за оскорбление воинской символики. От трибунала спасло наступление, но с трофеями пришлось расстаться. Только кулон Василий утаил. Его опустила в шапку молодая красивая немка с глазами полными грусти, какие бывают у редких женщин, которым не удалась жизнь именно из-за их чрезмерной красоты. Подобно бриллианту в куче стразов, этим женщинам сиротливо в мире. И горе мужчине, который полюбит ее. Роковая печать, на ней лежащая, искалечит и его жизнь.

Кулон потерялся в первый день возвращения Половинкина в родное село и потом случайно нашелся в навозном сарае в день совершеннолетия Лизы. Все эти годы Василий Васильевич вспоминал красивую немку, с тревогой замечая, как похожа она на его дочь. «Не твоих она кровей, Василий! – нашептывали вредные старухи. – Не деревенская она! Смотри, как ходит! Как на парней смотрит! Чужая она! Согрешила твоя Василиса!» Этих подлых намеков Василий не принимал. Но когда трофей отыскался, когда Лизонька, счастливая, выпросила его у отца и помчалась хвастаться к подружкам, Василий Половинкин пошел в лес, к роднику, сел на камень и задумался. Вернувшись домой, сказал жене:

– Собирай меня, Василиса, завтра поеду в Город.

– Зачем? – не поняла жена.

– Работу искать.

– Здесь тебе ее мало?

– Собирай вещи, сказано…

– Ну что? – насмешливо спрашивал Палисадов, брезгливо глядя на Рыжего. – Надеюсь, обошлось без перестрелки?

– Он драться начал, – обиделся Востриков, – и если бы не мой фирменный прием…

Вдруг Палисадов задумался.

– Эй ты, вонючка! – рявкнул он. – Знаком с Геннадием Воробьевым?

– С Генкой, что ли? – засопел Рыжий. – Дык знаю я его.

– Пили с ним вчера?

– С Генкой, что ли? Дык выпивали.

– Откуда у тебя эта вещь?

И тогда, путаясь и сбиваясь, Рыжий рассказал, как провел ночь в парке, как проснулся с тяжелой головой и пошел на пруд, чтобы напиться, и как буквально споткнулся о мертвое женское тело и хотел бежать, но бес его попутал.

– Такая обида меня взяла, начальник! Завалили девку, полакомились ею, небось, а потом обобрали мертвую. А мне даже выпить не на что. Сорвал я с ее шеи этот кулон и тикать.

– Ты еще про черта расскажи, – улыбнулся Востриков.

– Дык видел я рогатого, клянусь! В кустах сидел и на меня зыркал, злой такой!

– Понятно, белая горячка, – сказал Палисадов. – И как теперь прикажете с него показания снимать? Вот, Аркадий, каково быть Шерлоком Холмсом в этой стране!

– Как тебе не совестно, Николай! – Соколов сокрушенно покачал головой. – Твой отец на фронте погиб, а ты в мирное время мародерствуешь! Имя, отчество свои еще не забыл?

– Макси-и-мыч! – заканючил Рыжий. – Ты же знаешь, какая она, моя жизнь…

– Всё я про тебя знаю… Теперь прокуратура за тебя возьмется. Говори как на духу, куда отправился Воробьев после пьянки?

– Сто-оп! – вмешался Палисадов, буравя Рыжего веселыми глазами. – Допрашивать гражданина будем по всей форме, с соблюдением социалистической законности. Аркадий Петрович, будьте любезны, займитесь своими прямыми обязанностями, которые никто не отменял. Оформите задержание… как его?

– Николай Усов.

– Николая Усова. А вы садитесь, садитесь, Николай! Закурить не хотите?

– Ну, я пошел, – заявил Соколов.

– Куда? – обрадовался Палисадов. – Хотя, в самом деле, – разрабатывайте свою версию. А этим гражданином я лично займусь.

– Конечно. Дело же не стоит и выеденного яйца?

На крыльце прокуратуры он встретился с Тупицыным.

– К Палисадову, – заявил тот. – Ничего нового, Максим… Смерть, как я и думал, наступила не в результате асфиксии, а от разрыва шейных позвонков. На теле следов от борьбы практически нет. Есть отдельные синяки, но у них не ярко выраженный характер, а самое главное – отсутствуют синяки на руках и ногах. Ее не держали и не связывали.

– Он ее… повесил?

– Возможно… Или сломал шею, а затем имитировал повешение. Смысла в этом не вижу никакого. Нужна экспертиза состава крови. Только после нее можно будет сказать, когда появился след от веревки, до наступления смерти или после.

Страницы: «« 4567891011 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Белокурые амбиции» – это доступное и остроумное пособие о том, как вести безупречный образ жизни де...
Некоторым кажется, что черта, отделяющая тебя – просто инженера, всего лишь отбывателя дней, обожате...
В России есть особая «каста» людей, профессионально торгующих властью. Это не чиновники, не депутаты...
Что толкает человека на преступление? Играет ли свою роль воспитание или здесь все дело в наследстве...
Катастрофа, казалось бы, неминуема. Земля погрязла в кровавой бойне – еще немного, и от населения ко...
В мире Изнанки невиданными темпами творятся великие перемены. Земляне создали на материке четыре имп...