Умышленное обаяние Кисельгоф Ирина
– Ольга. – Яйцевидное тельце, обутое в желтый сарафан, протягивает ладонь, на предплечьях топорщатся волоски. Ежемуха! Ей-богу!
– Марат.
Мне смешно. Изведанный зоопарк для насекомых. И только! Я хотел другого.
– Вчера я сразу приехала сюда. Захотелось мяса с кровью. – Глаза гусеницы вязнут в моих, я щурюсь, ресницы клеит топкая слизь. Духота сыплет на ее кожу пот, меня передергивает от отвращения. Жаль. Жаль. Зря я приехал. Мне хотелось другого.
– Ты любишь преферанс? – спрашивает гусеница.
– Может, распишем пульку? – вторит ей Стас. – Шашлык только через пару часов.
– Не люблю, не пишу, – коротко ответил я.
– Много теряешь, – засмеялись кольчатые губы. – Любопытно поиграть реальностью. Если на руках ловленный мизер и ход с твоей руки, нет ничего лучше, чтобы отправить свой паровоз в чужое депо.
Отлично! Я про себя рассмеялся. Не наше воображение создает желаемый образ женщины, а она подталкивает нас к нему согласно нашим предпочтениям. Не себя мы любим в ней; мы лишь принимаем ее обманчивую уступчивость поцелуем Климта, спрятав свое лицо. Не больше! Не потому ли женщина закрывает глаза? Страшно получить то же взамен?.. Нет. Я не жалею себя. И все же… Не сидится мне прочно и бодро в собственной шкуре. И мне нечего отдавать.
– Ну, ты загнула! – хохотнул Стас.
– Угу, – не глядя, откликнулась она. – Тайные желания трансформируются в предумышленные поступки. Если правильно ими распорядиться, можно спровоцировать желаемую реакцию… – Она щурится, выцеливая мишень. – Хорошая пуля бьет гору с размаху.
– Ты проиграла, не начав, – усмехнулся я. – Тот, кто умеет шагать, не оставляет следов. Но все равно спасибо.
Ее глаза ползут по моему лицу, пробуя на вкус его карту. Они нетерпеливо ждут. Я смеюсь. Кажется, теперь знаю, чего ты хочешь. Мой живот сжимает предчувствие финала. Да когда же, черт подери?!
– Стас, я пригласила Сашу. Ты не против?
В моей голове взрывается красный шар и бросает голову в сторону. Вот оно! И сразу мысль – при чем здесь навозник? Его глаза и губы щурятся нескрытым ожесточением и раздавленным самолюбием. Так не бывает у посторонних. Не бывает! Что за черт! Какого хрена?
– Почему я должен быть против? – Узкие губы жмут слова, выдавливая по букве. «Должен» шлепает по лицу ежемухи, «быть» – по-моему.
– Сколько чего у одного тла отнимется, столько же присовокупится к другому, – хохочет гусеница. – Не правда ли, Марат?
Значит, быть! Сволочь! Мои глаза вгрызлись в его, его – в мои. Наши зрачки носит кругами, как пару взбешенных зверей. Мои ладони сварены в кулаки, ногти гвоздями вбиты в мякоть. Взгляд наотмашь кувалдой в чужое лицо. Направо – против, налево – за!
– Познакомьтесь! – подначивает волглый голос и чья-то слизь.
Мясо с кровью? Ведьма! Тошнит от тебя!
Ветер выкручивает руки деревьям, листья лупят в ладоши. В центре красная ярость, нас бросает кругами. Две ведьмы топочут ногами, вколачивая вниз большой палец. Ну же! Ну же! Ну же!
– Оля, постой! Сами! – кричит волглый голос. Оле?! Хрен тебе!
– Стас! Кто такой Саша? – Чей-то испуганный крик гонгом вклинился в первый раунд и отшвырнул жука на траву.
– Ххха! Ххха! – Он на траве, его корчит смех, втягивая мою ярость. – Ххха!
– Стас! – Желтый сарафан обтекает его руками. – Что с тобой?
– Ххха! Собирайся! Ххха! Бери шмотки. Ххха! Ххха!
– Мы уезжаем? – лепечет желтый сарафан.
– Ну же! Иди! – орет он, его женщина бежит за вещами.
Вот оно что! Лепота! Я и здесь взял свое! Пришел, увидел, поменял. Ха! Мне даже жаль тебя, жучара! Я поворачиваю голову к гусенице и смеюсь. Спасибо за цирк! Ты спасла второй раз. Мне уезжать, не жалея! Спасибо!
– Ты за этим приехала к нам? – цедит жук, не глядя на гусеницу. Его глаза пилят мои, я улыбаюсь. Он идет мимо, с силой толкая плечом мое. Да иди ты! Бедняга. Иди. Мне жаль тебя.
– Все? Я, пожалуй, поеду.
– Постой! – Гусеница хватает меня за руку. – А как же?
– Мы закончили. Спасибо, – бросаю я. Мне уезжать, не жалея!
Зрачки гусеницы внезапно расширяются, сжирая блеклую радужку. Ее кольчатые губы кривятся горбатой улыбкой.
– Саша!
Ветер раздвинул тучи, уронив солнце в твои глаза. Я вдруг ощутил, что такое бесконечность, растянутая и сжатая взрывом твоих простивших и непрощающих глаз. Так она началась. Мы не сказали ни слова, но открыли себя до конца. Связали глаза руками света и взлетели, поймав его большую волну.
До самого горизонта миражные синие горы и слепящий раздробленным солнцем ледяной фирн. Внизу – прозрачные слезы безумной горной реки. Над ней в шквале зеленых листьев парят магалебская вишня и карагалинский урюк. Он – бос и наг, она – в белом мареве недолговечных цветов. Он рукой уже снял с лица ее неверную сеть. Она растворила настежь глаза, его не вернула, себя отдала. Он пропал, чтобы жить. Она отравила, чтобы забыть. И, сколько хватит глаз, разбитые в клочья небо, небо, небо и рваные облака.
– Вот и солнце! – засмеялась ты, даже не подняв головы. Ты давно залучила солнце, надо мной его нет.
– Да, – я ловлю солнце в твоих глазах. – Притащила его с собой?
– Оно стало совсем ручным, – смеешься и смущаешься ты. – Ходит за мной по пятам.
Ты бросаешь глазами солнце, как мяч. Солнце в моих ладонях, они в волдырях.
– Я знал, что ты придешь.
– Я не пришла. – Твои глаза погасли, не стоило дарить солнце мне. – Ты уедешь.
– Мне нужен воздух, чтобы менять шкуру и время. Иначе мне быть никаким. Если отъехать в начало, всегда наступает конец… – Я глотаю глазами слова. Мне жаль до смерти того, что уходит.
– Расскажи о себе. Хоть немного.
– Да что рассказать? – смеюсь я.
– Все! Я хочу знать все. Ну же! – кричат твои глаза и сразу тихо просят: – Пожалуйста. Мне нужна память.
– Не знаю… – Я колеблюсь, но все же прощаюсь; наверное, лучше сказать. – Я люблю дорогу. Надо мной небо, подо мной земля. Сегодня море, завтра каньоны. Скорость, ветер, жара, пыль. По-моему, пыль давно стала моей второй кожей. И мне нравится это до черта! Я собираю на себе землю, пыль сеет в меня семена конопли и дикого мака. На моих ладонях яблочные семечки и высушенные солнцем личинки жуков. Они пахнут землей, они живые. Я смываю вторую кожу в реке, вода уносит семена, они вырастают, и все начинается снова. Если устал, можно поваляться в траве, она выше меня, я приложил к этому руку. Здорово, да? Я ленивый садовник, но деревья растут. Может, в этом мое призвание?
Меня гонит ветер, я раздуваю ноздри, чтобы поймать запах озоновых дождей, расплавленного гудрона и разогретой солнцем травы. Знаешь, чей этот запах? Если бы ты хоть раз попробовала, то узнала бы, что такое свобода. Не я это выдумал, но с этим родился. Наверное, поэтому я сбегал из дома, чтобы понять. Я жадно глотаю запах, я пьян свободой, и я голоден ею донельзя! С каждым разом я жажду все больше и больше и все сильнее и сильнее. Даже не знаю, что для меня важнее, небо или дорога. Под колесами радуга бензиновых пятен, на небе после дождя – ее отражение. Может, лучше, если было бы наоборот. Я смог бы остановиться. Но остановка – синоним смерти. А я люблю жить. Я люблю жить до смерти! Ты понимаешь?
– Разве ты не хочешь отдохнуть? – молят твои глаза. – Хоть немного?
– Знаешь, как красивы огни ночного порта? Ты в лодке, лодка на сваях цветных дорожек огней. Море спит, на нем штиль. Сверху звезды, снизу вода, в середине – я.
– Значит, ты всегда один?
– Так получилось. Я не хотел.
– Может, останешься? Ты не один, я с тобой. Здесь автобаны и заправки, кафе и мотели, регулировщики и светофоры. Ты будешь жив, а я перестану бояться.
– Я видел черных журавлей. Они ночью ищут в степи горящие нефтяные вышки. Огонь выжигает ветер; нужно войти в восходящий поток, тогда журавлям легче подняться. Ночь, ветер, запах сохлой осенней травы, и черные птицы взлетают в огне. Но я остаюсь на земле. Ты понимаешь?
– Здесь кондиционированный воздух и отфильтрованная вода. Искусственный свет никогда не оставит ожогов. Разве ты не знаешь, что так безопасней? Так безопасней! Ты слышишь?!
– Я еле терплю город, он пахнет казармой и мокрой псиной. И я ненавижу лампы дневного света! Они вбивают кулаком даже залапанные слова.
– Глазам слова не нужны. Ты не сказал ни слова, я слышу. Мы так похожи. Мы можем быть вместе! – кричат твои глаза. – Ведь, правда? Скажи!
– Я болен твоими глазами. – Мои глаза просят понять, не жалея. – Я теряю себя. Это страшнее.
– Я поеду с тобой! Тогда ты получишь и себя, и меня!
– Я хочу взлетать, не садиться! Лететь, не парить! Искать, а не ждать! Я все время ищу, но найти все труднее. Мне нужен запах моря и йода, он в стеклянном шаре фурина, мне достался только его перезвон. Я ловлю чистый воздух, ливийский флейтист выдувает мертвый песок, земля цветет его запекшейся кровью. Она нестерпимо прекрасна, но в песке нечем дышать!
– Нечем? – шепотом спросили твои глаза. – Значит, я такая? Такая?!
Идиот! Идиот! Идиот! Да заткнись же ты наконец!
– Мне нужно искать одному, иначе ничего не найти. – Мои глаза ищут слова, мне самому не найти. – Я вдруг понял, кто она, магалебская ведьма, ведающая, что творит. Не та, что похожа, не та, что понятна, а та, что не уловить. Та – что дорога – всегда впереди и всегда позади, та – что остановки нет. Может, поэтому так жаждут возвращения к ней? И может, поэтому так его не желают?
Ветер разогнал облака, дождя нет, его без остатка вобрали твои глаза. Миражное озеро слез рябит умершей надеждой – воскресшей надеждой. Убил бы себя!
– Мне нужно уехать, чтобы вернуться. Веришь?
Она улыбнулась, вернув солнце себе, и глаза сверкнули майским дождем.
Я ушел, и она упала как мертвая. Но все же я ушел, не жалея. Так не было никогда. Это значит… вернусь?
Саша
Меня носит из угла в угол темная сила. Угол, кровать, стул, балкон. Опять угол, кровать, стул, балкон. Снова и снова – лечь-встать, лечь-встать, лечь-встать!
– Что я должна?
Я вошла на кухню и оглянулась. Что я должна? Кофе? Я включила газ и открыла духовку. Встала на колени и положила голову как на плаху. В черной щели голубой огонь, у него красные языки. Я закрыла глаза и услышала знакомый, сладкий запах джунгарской ферулы. Он лег на язык легко и просто, я узнала вкус прелых яблок, и он повел меня горной дорогой. Осыпи, обвалы, расщелины, тещины, тень, свет, обрыв. Река взрывается брызгами, бешено падая вниз. В ней кипит безумное солнце, его лед жжет кожу, сердце клокочет горной рекой. Вода падает, падает, падает. Манит, колдует, зовет, ворожит.
– Ну же!
Я услышала голос, прыгнула и открыла глаза. Небо, небо, небо, далеко облака. Я парю над землей, она глядит в меня. Степь, степь, степь, ни края ей, ни конца. Ветер грохочет и ломит бешеным стуком копыт. С запада, с севера, с юга, с востока валят лавиной дикие кони. Ветер, ветер, ветер, пыль, жара. В центре глаза, в них солнце и синева. Степь сшибает стороны света в раже неистовой, бешеной скачки. Удар! Удар! Еще удар! Пыльная буря несется в небо, в ней пропали глаза, и солнце, и синева. Тишина, пустота. Всё.
Я встала с колен и ушла.
Утро, планерка, лица, слова. Коридоры, палаты, стены. Я хожу из палаты в палату, прежняя жизнь идет впереди, открывая двери в старый, привычный мир. Открой рот, не дыши, согни ноги в коленях, не плачь. Стетоскоп мерит чужую жизнь, пальцы считают пульс. Я взвешиваю болезни, ставя клеймо, – тяжелая, среднетяжелая, легкая. Лихорадка, кашель, одышка ложатся в медкарты печатью написанных слов. Привычно, обычно – так будет всегда. Я ничего не упустила, все предусмотрела. Я хороший врач. За шесть лет у меня не умер ни один больной. Так будет всегда.
– Саша, я ухожу, – на меня смотрит Наргиз.
– Да.
– Все будет в порядке. Не беспокойся.
– Да.
Она с тревогой изучает мое лицо, я гляжу ей в глаза, не обещая ни ей, ни себе.
– Все хорошо, – улыбаюсь я.
– До завтра, – неуверенно говорит она.
– Да.
День тянется, тянется, тянется, таща за собой вечер. Я снова хожу из отделения в отделение, из палаты в палату, проверяя чужую жизнь. Ночью она весит больше.
У окна Мирзоева с сыном, рядом ее муж. Почему так поздно? Кто разрешил?
Я бросила на них мимолетный взгляд, в глаза врезалось лицо мальчика, и живот сжало предвосхищением финала. Его рот открыт в крике, звука нет. Глаза закачены вверх, он не плачет, сипит. Синие губы на бледном, без крови лице. Воздух рвется в грудную клетку, в гортани удавка.
– Немедленно! В процедурный!
Он хочет жить, но вдоха нет. Сердце теряет силы, грудь перетянута ребрами, промежутки между ними запали окопами, мечевидный отросток грудины качает качелями. Бледная кожа, холодный пот. У ребенка отек гортани, в реанимацию не успеть. Кислород, гормоны, десенсибилизирующие, спазмолитики, сердечные. Я делаю, делаю, делаю свою работу. Быстро, точно, методично… И только одна мысль – как они допустили? Как я упустила?!
Мальчику стало лучше, я оставила его под капельницей и вышла в коридор. Мирзоева воет точно на похоронах, у окна спиной отец.
– Немедленно прекратите! – со злобой сказала я. – Дети спят!
Мирзоева судорожно всхлипнула и замолчала. Руки у груди, в глазах ужас.
– Как вы могли?! – Я упустила, теперь Мирзоевы платят за меня.
– Убью! – У моего лица взорвались ненавистью глаза Мирзоева. – Слышишь, убью! Мой первенец! Поняла?!
– Не надо учить! – взбесилась я. – И не мешать!
– Убью!!!
Маленький детский стул взлетел в его руке и застыл над моей головой. Его сжатые ненавистью, побелевшие губы трясутся, у меня внутри все дрожит.
– Вашему сыну лучше!
Я вздрогнула и очнулась. Из процедурного вышла медсестра.
– Все хорошо, – она улыбнулась, ее взгляд остановился на лице Мирзоева. – Не бойтесь. Он зовет маму.
Мирзоев посмотрел на свою руку со стулом и медленно опустил вниз.
– Можно к нему? – испуганно попросила Мирзоева.
– Конечно. – Я посторонилась, пропуская ее в процедурный.
Мирзоев прошел мимо меня вслед за женой.
– Извините, – сказала я ему в спину; он сплюнул, не оборачиваясь.
Они сидели у сына до самого утра. Я проклинала себя. Мирзоевы страдали, я обманула их ожидания и не дала утешения. Это моя вина. Что я здесь делала?
Я стояла у окна, глядя в утро. В дверь ординаторской постучали.
– Войдите, – не повернувшись, произнесла я.
– Спасибо, – тихо сказал Мирзоев.
– За что? – Мне тяжело говорить. – Разве я помогла вам?
– Мой первенец, – улыбнулся Мирзоев. – Я потерял веру, но он выжил.
– Да.
– Спасибо.
Он закрыл дверь, я осталась одна.
Утро положило на подоконник свет, я коснулась его руками, и он согрел мои ладони. Легко и просто… Жаль, что я раньше этого не поняла. Было бы легче.
Я плакала горько и долго, пока не узнала себя.
Ночью ко мне пришла девочка, у нее были серые глаза и странное имя.
– Ева, – сказала она.
– Я знаю.
– Так что же ты ждешь?
Я взяла ее за руку. Маленькая ладонь была невесомой, но она подарила мне силу. Я научилась жить, это не страшно… Даже если останусь одна.
– Мам, как ты? Все хорошо?
– Хорошо. Что-то случилось? – пугается она.
– Да! – смеюсь я. – Я тебя люблю.
Она молчит, и я молчу.
– Я тебя очень, – тихо говорит она.
– Я хочу сказать тебе спасибо. Когда ты приедешь?
– За что? – смеется она.
– За то, что ты есть. – Мне грустно, но только это светлая грусть. – Береги себя.
– Глупая ты, – вздыхает она.
– Не очень! – смеюсь я. – Пока?
– Ты себя береги.
– Ладно.
Я подошла к окну и подняла голову. Небо, небо, небо, далеко облака. Солнце упало мне прямо в глаза, и я зажмурилась, чтобы забрать его навсегда.
– Приедешь на дачу? – спросила Рита.
– Да. – Живот сжало предвосхищением финала.
Я его поняла. И все же… И все же мне повезло!
Передо мной миндальные глаза, они берут, я отдаю.
– Видишь? – смеюсь я. – Бусы красные надела! Ты сказал, они к лицу. Помнишь? Каждая первая – люблю, каждая вторая – жить не могу! Ты носил их как четки. Твои пальцы и ягоды красные. Я смеялась – порвешь! Ты их прятал за спину, но вдруг отдал. Зачем? Чтобы и такого от меня не осталось? Как хочется плакать! Глупая, глупая, глупая я!
– Зачем тебе я? – спросил ты. – Забудь, я уезжаю.
– Разве это в моей власти? Сердце живет по закону – либо все, либо ничего. Поэтому любят и ненавидят всем сердцем. Или не замечают – тоже всем сердцем. По-другому не получается. Или у тебя не так?
Ты отвел глаза, я так и не сумела их разгадать. Я подслушивала твое сердце, я подглядывала, как ты дышишь, я следила за твоим пульсом. Но так и не узнала тебя до конца. «Что в твоей голове? Кто тебе я? Кто?!» – кричат мои глаза. Но сердце встревает: «Теперь это неважно, он уезжает, ты не успела».
– Расскажи о себе, – попросил ты.
– Зачем? Я опоздала.
– И все же.
– Ты спал, я рассказала тебе, как боялась. Жизни боялась. Смешно, да? Там обожглась, тут расплескалась. А оказалось, я не жила ни дня!
Утром я не сказала ни слова, а ты мне ответил:
– Если бы меня спросили, какая из работ новых художников меня зацепила, я бы выбрал картину Гоголадзе «Ворона». Я часто смотрю на нее, а белая ворона глядит на меня одним глазом. В нем тоска. Беспросветная тоска. Клетка такая тесная, что в ней не вздохнуть, тем более не взлететь. А дверца открыта. Вот в чем дело. В каждом из нас живет маленький кусок белой вороны. Он – единственный симптом нашей уникальности. Но мы зачем-то красим перья, а не летим. Может, стоит попробовать?
А я промолчала. Глупая, глупая, глупая я!
Нет! Мне казалось, что я боялась. Но теперь поняла. Я просто ждала. Понимаешь? Ты научил меня видеть, я закрыла глаза. Ты научил меня желать, я не просила. Ты научил меня гореть, я не хотела. Ты научил меня любить, я сбежала. Глупая, глупая, глупая я!
Твои глаза улыбаются, я не верю своим. Они предлагают надежду, я ее не ждала. Я снова верю – верить нельзя.
– Останься! – молят мои глаза. – Я боюсь, ты потеряешь себя. Ты спал, я нарисовала на твоей груди крестик. Как я могу защитить тебя, если мы будем врозь? Останься! Я обещаю беречь тебя от себя!
– Я не могу.
– Лучше мне не видеть твоих глаз никогда! В них чужой город, там меня нет. В них дальнее море, у меня нет ветрил. В них бескрайняя степь, но дорога для одного. В них нездешнее небо, мне крылья не суждены. Так жаль! Так жаль, что хочется не плакать – кричать!
Каждый день, каждый час, каждую секунду я думаю, что мне нужнее всего. Нет! Ты не понял! Ты во мне, я тебя не отдам! Но я решилась. Позовешь – я поеду с тобой. Хочешь крылом, хочешь верхом, хочешь пешком. Ноги сотру, но дойду. Куда ты, туда я. Не позовешь – умолю! Или ты не любишь меня?
Хочу, хочу, хочу идти с тобой до конца! Хочу остаться с тобой, где бы ты ни был, где ты смотришь в себя, а я – на тебя, не желая увести тебя за руку от самого себя. Я хочу забыть, какая я есть, лишь бы не расставаться! Я хочу, чтобы бог спросил меня – кем ты была? И я бы ответила – только тобой. Ты позовешь меня, если я стану не мной, а тобой? Позовешь?
– Нет!
Я снова плачу. Боюсь… Боюсь, что не забуду тебя. Как ты не понимаешь?!
– Отдай мне меня! – с ожесточением просишь ты.
– Нет! – горько смеюсь я. – Ты спал, и я закрыла твои глаза губами, чтобы ты видел меня, даже когда спишь. Я положила губы на твой лоб, чтобы ты думал обо мне, даже когда меня нет. Я положила губы на твои, чтобы они не забыли мои, даже когда меня нет и не будет.
– Мне нужно уехать, чтобы остаться с тобой. Веришь? – нехотя сказал ты.
Я посмотрела на небо. Ветер разогнал облака, вернув солнце глазам. Я победила, и я проиграла. Я остаюсь, не жалея. Я жила, и мне есть зачем жить!
Марат
Июльский зной парит воздух, подменяя весну летом. Я в полосе яркого света, горная темень осталась вдали. Колеса накручивают разметку на катушку дороги, завязывая память узлом, она возвращается майским дождем. Значит, мы ищем то, что не схоже, чтобы понять, что «не та» – это та?
Эйфелевы электростолбы идут караваном, их шкура лоснится взмыленной сталью. Они устали – я нет! Между ними черный провод альпинистской веревкой. Они на привязи – я нет! «Kawasaki» рвет ветер, я кричу в небо, тучи летят за мной. Асфальт мотает, мотает, мотает линии электропередачи, отбрасывая стальные столбы назад, направо, налево! Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз!
– Тот, кто рожден свободным! Никогда! – ору я.
– Никогда! – вопит со мной ветер.
– Дави на газ, ветрюга! – ору я.
– Йа! – Ветер вбивает в бетон запредельную скорость. «Kawasaki» ревет бешеным зверем, вспарывая черным лбом горизонт.
– Лепота-а-а! – ору я.
Солнце танцует на серпантине, рисуя озеро в стальном караване столбов. Из-под колес врассыпную камни, я взлетаю и падаю вместе с землей. Ррраз! – налево – по миражной ряби. Ррраз! – направо – по неотсюдным волнам. Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ррраз!
Камень-надолб бьет катапультой, «Kawasaki» взлетает, вращаясь в смертельном сальто. Ррраз – солнце справа! Ррраз – солнце сверху! Ррраз – солнце слева! Всё!
Небесные врата открыты, в них глубина без дна. Солнце богом глядит в глаза. Я лежу, надо мной скифской конницей пятицветные облака[3]. Снизу – пепел и синева, в середине – кровь, сверху – золото и белизна. Во всю ширь и высь – дикая степь и весна. Зной звенит в ушах, плавит и отливает воздух в щиты и колокола. И до самого горизонта – трава, трава, трава. Степь кладет разноцветные соты цветов, солнце варит в брагу их мед. Я дышу – майский улей шатает кровь. Я распят – в жарком хмеле не устоять. Я не трезв, я не пьян – заворожен. Горный ветер гонит волну, травяное море шумит, плетя жар в миражи, в них пахучие шишки шабдара вяжут мечи и стрелы в древний парфянский узор. Небо рвет радугу в клочья, степь убирает и рядит в ее лохмотья цветы. Красное, синее, желтое, белое пляшет, шаманит, кочует на зеленом соке травы. Впереди – флагом дикого мака уголь, позади – горицвета крест, справа – бессмертника снег, слева – в зеркале барвинка – небо. Подо мной – земля, у меня в руках сон-трава. Я слушаю шум тишины, во мне – глаза, в них майский дождь и пятицветные облака[4]. И я молчу, молчу, молчу. Боюсь растерять, что искал, что нашел, что забрал.
Хочется жить! Жить! Слышите? Жить!
Летний зной колоколом валит в окно, шпарит коричневый пол солнечным кипятком. Оса выгрызает дорожку на серой от времени раме. Я даже слышу, как молотят жвала ее пасти по некрашеному дереву. Звенящий воздух пахнет масляной краской до одури. Я малюю холст за холстом. Жара, жара, жара. Лепота!
Пять красных прохладных капель садятся на мое разогретое солнцем плечо. Я скашиваю глаза. Красные ногти горят огнем, белая-белая кожа ладони люминесцирует солнечным светом.
– Пойду искупаюсь? – тихо просит она.
– Угу.
Прохладные пальцы медлят на моем плече, я равняю температуру наших тел, отдавая жару. Я уже хочу бросить кисть!
– Так красиво, – шепчет она, смотря на саму себя.
Я перевожу взгляд на холст. В огненном сплаве красных опийных маков Женщина-Лето как слиток. Меня пробирает дрожь. Знаю – ее глаза!
– Угу.
Она уходит, я бросаю кисти к чертовой матери!
Олух! Осел! Блаженный дурак! Жаль! Мне жаль себя.
Аминь!
Читать бесплатно другие книги:
