Последняя любовь Екатерины Великой Павлищева Наталья

– Нет, Александр Матвеевич, мыслю, вам отпуск на год надобен для отдыха и поправки здоровья, вы все, кажется, болели в этот год…

Он не расслышал насмешки с намеком в слове «болели», зато услышал «отпуск на год». Глаза блеснули радостью, не отставлен, за год все забудется, и он снова вернется!

– Я и скорее здоровье поправлю, матушка.

– Не спеши, мой друг, молодой жене здоровый супруг приятен. Хотя не только молодой, всякой женщине.

Вот теперь насмешка была слишком явной, чтобы не заметить. Но Александр все равно был окрылен.

В тот же вечер он с усмешкой сказал Безбородко, что вскоре вернется править. Более опытный в придворных интригах, Александр Андреевич усмехнулся:

– Едва ли, граф, едва ли.

– Вот увидите!

Правда, немного погодя Безбородко пожалел, что подле государыни не капризный Александр Матвеевич, а наглый Платон Александрович.

На следующий день, когда поутру, как требовала императрица, пришли под благословение, их долго продержали в приемной. Перекусихина не без удовольствия осадила:

– Прошло твое время, Александр Матвеевич, теперь сиди и жди, как другие…

А Захар добавил:

– Это с тобой вставали рано, а с другими и залежаться не грех…

Мамонов покраснел до корней волос, но не потому, что смутился, а потому, что взяло зло. Его место, видно, уже было занято. Да и перед приемной нового фаворита толпа… будешь тут досадовать. Он не знал, что императрица давно встала, потому как спала в одиночестве и привычно работала, а сказать так Захару и Перекусихиной велела, чтоб позлить бывшего любовника. Вернее, она распорядилась просто не сразу провести, а эти двое придумали, как побольней задеть изменника. Получилось.

И без того злой, Мамонов (Дарье пришлось рассказать про кредитора и огромный долг) осознал, что потерял. Это бросилось в глаза по тому, что в его собственной приемной, где поселили пока новобрачных, не было никого из посетителей. Даже цветов дополнительно не прислали. Все словно подчеркивало, что сам он ничто и дорог был только своей близостью к государыне. Мамонов не сомневался в этом, но одно дело понимать, и совсем другое – убедиться, что это так. Дарья тоже заливалась слезами.

Теперь они сидели, ожидая, когда смогут предстать пред монаршие очи, а Екатерина не торопилась. Мало того, она придумала новую забаву – позвала к себе, словно по делу (хотя так и было), Безбородко. Тот, проходя в кабинет императрицы с докладом, с усмешкой приветствовал Мамонова:

– Ждете аудиенции перед отбытием, Александр Матвеевич? Придется поскучать, с вашей свадьбой много дел накопилось.

Мамонов только зубами заскрипел.

Ждать пришлось долго: сначала государыня принимала доклады Безбородко, потом вызвала секретаря Храповицкого и диктовала ему письма, потом снова явился Александр Андреевич и пробыл еще чуть не час. И только после того, выйдя сама в приемную, Екатерина всплеснула руками:

– Ах, я и забыла про вас! Простите милосердно, дела, все дела. Это вам, молодым, позволительно отдыхать, а нам, старикам, работать должно. Вот достигнете моих лет, тоже трудиться станете…

Государыня протянула ручки для поцелуя, причем так, чтобы Мамонову досталась надушенная правая, а Дарье пахнущая табаком левая. Но пришлось стерпеть. С благодарностью приложились к ручке, выслушали короткое напутствие жить в любви и согласии и были выпровождены прочь со словами:

– Подите, подите, некогда мне с вами…

И ни малейшего внимания на умоляющие глаза Мамонова, словно и не была с ним знакома накоротке.

Когда пара наконец удалилась, Екатерина позвала к себе Перекусихину:

– Проследи, чтоб уехали сегодня же! Сил нет терпеть эту вертихвостку с ее довольным лицом!

Перекусихина хотела сказать, что никакой довольности в лице измученной Щербатовой не заметила, но промолчала. Неожиданно государыня добавила сама:

– А ведь они не будут счастливы, Маша, друг на дружку и не смотрят. Так ли в первый месяц надо бы?

Действительно, счастья в этой семье не было. В Москве молодоженов не принял никто из родственников Александра Матвеевича. Осознавшие, что своей глупостью он и остальным отрезал путь к монаршей милости, от бывшего фаворита отвернулись все, а Дарье вообще объявили бойкот. Пришлось молодым уехать в подмосковное имение Мамонова в Дубровицы.

Как вдруг изменилась их жизнь! После блеска двора, внимания и бесконечных подарков вдруг оказаться в глуши с одной Дарьей, с которой у него общих интересов не находилось, для Мамонова было страшным ударом. Их не принимали, и к ним никто не ездил. Жизнь казалась отравленной, и у молодоженов начались бурные ссоры. Не прошел и медовый месяц, а они уже ненавидели друг дружку. Правда, Мамонов все еще надеялся вернуться хотя бы просто в Петербург, потому сразу же стал засыпать государыню покаянными письмами, тон которых становился все отчаянней.

Однажды она позвала Перекусихину:

– Послушай, Маша, что я тебе прочту. Это он про свою семью пишет, которую только что создал: «…касательно до оной осмелюсь, однако ж, я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, как только со временем угодна будет Вашему Величеству моя услуга…» Вот тебе и любовь до гроба! Стоило в деревне оказаться, так и все прелести молодой жены готов отдать за одну возможность ко двору вернуться.

На своего ставленника был безумно зол Потемкин, он словно чувствовал себя виноватым в его поведении, но еще больше злился на то, что тот так некстати освободил место для Зубова. Князь досадовал на Екатерину, которая слишком мягко обошлась с мальчишкой и девчонкой и теперь даже жалела их! Сам Потемкин вовсе не был склонен жалеть неудачливого Мамонова. Ведь предупреждал же! Князь вспомнил свою угрозу расправиться с мальчишкой, если ослушается.

Дарья открыла глаза и хмуро огляделась. С недавних пор просыпаться не хотелось вовсе, начинался очередной немыслимо скучный и даже тяжелый день. Супруг Александр Матвеевич уже не спал рядом, отношения между ними были настолько натянутыми, что оба боялись сорваться и сотворить что-то страшное. За окном хмурый рассвет, на душе тоже пасмурно, и даже давит предчувствие чего-то очень нехорошего. С чего бы? Беду можно ждать только из Петербурга…

Хотя придраться к императрице не с чем, та благоволила молодым в полной мере, никто другой такого не сделал бы. А что булавку воткнула, там с кем не бывает, раздосадовалась на долгие сборы… Придворные сменили милость на полное невнимание? Так и они сами так же – стоило кому-то получить от государыни неудовольствие, тут же переставали человеку улыбаться. И родственников понять можно. Получалось, что во всем виноваты сами, а тем более в том, что из-за плотской страсти испортили себе жизнь. И не только себе. Шкурина, опасаясь опалы, была права, ее исключили (за нерадивость, проявленную при сборе к венцу невесты Щербатовой) из списка фрейлин и отправили прочь, правда, выделив двенадцать тысяч на приданое и подарив дом. Долгов у Марии Шкуриной было куда больше, потому оставалось одно – постричься в монастырь, что она и сделала.

Но больше всех, конечно, горевал сам Мамонов и во всем корил супругу. Осыпаемая упреками мужа в том, что по ее вине потерял все, Дарья день и ночь ревела. Жизнь казалась загубленной бесповоротно. Но Мамонов все еще пытался что-то предпринять, он забрасывал государыню письмами едва ли не ежедневно, умоляя вспомнить и вернуть. Пусть не в спальню, просто в Петербург, к жизни из забытья. Ответа не было, он подозревал, что мерзавец Храповицкий вовсе не доносит эти письма Екатерине. Или их отбирает Перекусихина. Или Захар Зотов.

Однажды он попытался подписаться чужим именем и само письмо долго сочинял на немецком. В ответ пришла небольшая записка от Гарновского, второго секретаря:

«Сударь, ваш немецкий слишком дурен, чтобы показывать письмо государыне. Поверьте, она и по-французски, как вы писали прежде, хорошо понимает, и по-русски тоже. Не утруждайтесь дурными переводами впредь. А еще лучше не пишите вовсе, читать вас не желают».

Секретарь не стал сообщать, что обо всем доносит светлейшему князю, и Потемкин весьма недоволен настойчивостью глупого выдвиженца. Надо было так за государыню держаться, когда рядом был, а не менять ее милость на то, что под юбкой у фрейлины. Чего теперь-то всем надоедать. Оторванный плод на ветку не вернешь, разбитая чашка никогда новой не станет.

Потемкин действительно был весьма зол на дурня. В свой последний приезд, когда ему удалось помирить государыню с зарвавшимся мальчишкой, он пусть и резко, но понятно объяснил Мамонову, что с ним будет, лишись милостей Екатерины. Кроме того, просил (он, Потемкин, просил этого сопляка!), чтобы потерпел, пока не подберет замену, чтобы и ушел с честью, и место не пустовало. Что стоило хоть чуть поиграть в приятность? Небось не развалился бы, и его распутница не сбежала бы. Потемкин навел справки о Щербатовой, прекрасно знал о ее долгах и даже сказал об этом Екатерине, а потому понимал интерес фрейлины. Самому Мамонову он все карты раскрывать не стал, просто объяснил, что если уж Щербатова вцепилась, точно клещ, не оторвешь, то сама не сбежит. А сбежит, так за то Господа благодарить нужно.

Но сопляк не послушал, все же расстроил отношения с государыней, и Екатерина от тоски завела себе другого. Самое страшное для Потемкина, что этот другой не им приведен, не ему обязан! Конечно, постарались две дуры – Нарышкина и Протасова, а Перекусихина подыграла. Но на Марию Саввишну он не сердился, той что бы ни было, абы государыне лучше, а Анна Нарышкина в свою пользу все гнула. И с новым фаворитом договориться не удавалось, господин Зубов оказался еще тем зубом!

Вот этого дурацкого положения, когда вынужден, точно шавка, искать дружбы с новым фаворитом, а не управлять им, Потемкин Мамонову не мог простить. Мамонов не догадывался, что над его головой сгущаются тучи, только особенного свойства. Расстраивать планы светлейшего никогда и никому не позволялось, а уж так…

Но Мамоновы о князе Потемкине не задумывались вовсе, друг дружке бы глаза не выцарапать…

А однажды вечером в их подмосковный дом ворвались солдаты… Крепко привязанный к креслу Мамонов только смотрел, как Дарью выпороли, превратив спину в кровавое месиво. В народе ходили слухи, что не только выпороли…

Уходя, поручик-мальчишка усмехнулся прямо в лицо:

– Вам же обещали наказать, ежели ослушаетесь…

Мамонов не стал никому жаловаться, он вспомнил угрозу всемогущего Потемкина расправиться, если станет и впредь обижать государыню. Тогда испугался, но теперь-то никак не думал, что князь не забыл своей угрозы…

Мамонов с поротой женой спешно уехал за границу, но нанесенной обиды не забыл. Ночами скрипел зубами: «И на тебя есть управа, Григорий Александрович! И ты не бессмертен!»

Шведский король Густав III точно вовсе разум потерял. Он решил воспользоваться тем, что силы русских связаны войной с Турцией, и нанести удар со своей стороны. Неужели король не знал, что Потемкин предложил оставить адмиралов Грейга и Чичагова на Балтике, рассчитывая обойтись подле Крыма своими силами? Но если и знал, то на тропу войны уже ступил обеими ногами. Заказал себе средневековые доспехи, обрядился в них и в таком виде ухаживал за придворными дамами, обещая им балы в Петергофе и торжественное свержение с пьедестала статуи обидчика шведов императора Петра Великого. Видно, аплодисменты довольных этим маскарадом дам столь вскружили бедолаге голову, что он объявил о начале войны с Россией, не спросив на то согласия сейма, что было простым беззаконием.

Чтобы хоть как-то оправдаться, король спешно отправил в Петербург ноту с условиями, на которых согласен сохранить мир. Ноту императрице привез секретарь шведского посольства Шлаф. Бедолага выглядел не лучшим образом, видно, понимая нелепость заявлений своего короля, но что мог поделать подданный против глупости правителя? В ноте имелись в том числе и такие условия:

«Отдать все, что Швеция по Нейштадтскому миру России уступила…

Вернуть Турции Крым и все завоевания с установлением границ 1768 года при посредничестве шведского короля Густава…»

Внешне Екатерина сдержалась, но ее секретарь Храповицкий успел заметить, как государыня поспешно убрала в складки платья руку, пальцы которой были сложены в незамысловатый русский жест, называемый в народе кукишем или проще фигой: хрен тебе, а не уступки!

Но лишь блеснув глазами, она протянула бумагу секретарю:

– Красиво сочинено, да только в здравом уме такого не придумаешь. Отправить Шлафа со свитой туда, откуда сию глупость привезли. – И совсем тихо, чтобы не услышал никто, кроме Храповицкого, добавила: – Коленкою под зад, чтоб до самой Швеции без остановок…

Секретарь едва сдержал улыбку.

Вечером за карточным столом Екатерина раздраженно заметила:

– Экой придурок, памятник Великому Петру сбрасывать! Царская болезнь (геморрой) из ж… вылезет!

Находясь в узком кругу, императрица не всегда подбирала выражения. Не успели партнеры по игре опустить глаза, как она вдруг поинтересовалась:

– А есть у него сия болячка?

Анна Нарышкина томно протянула:

– Не зна-а-ю…

– Должна быть! Памятники скидывать – это сколько ж тужиться нужно! Непременно вылезет.

Но довольно скоро улыбка сошла и с уст императрицы, и с уст ее придворных. Не все, как Потемкин и его доблестные генералы, умели воевать. Буря разметала русскую гребную флотилию на Балтике, и она понесла от шведов ощутимый урон. Это позволило обрадованному Густаву раскричаться на всю Европу о блестящей победе королевского флота Швеции. Сначала дела для русских на Балтике действительно шли из рук вон плохо. Екатерина, злясь на то, что ее прославленные адмиралы ничего не могут поделать с нахалом, кричала, что сама поведет собранное ополчение, если эти старые бздуны ни на что не способны!

Браться за шпагу или вставать с факелом к корабельному орудию государыне не пришлось. В первых числах мая 1790 года шведский флот в несколько раз превосходящими силами напал на эскадру Чичагова. Пересилить адмирала не удалось, пришлось отступить. Дымы от сражения были видны в Петергофе, где в то время находилась императрица со своим двором. Екатерина, схватив подзорную трубу, не отрывала глаз от дальнего сражения. Конечно, окружающие ничего не понимали, да и видно было плохо, но то, как топала ногой и шепотом ругалась императрица, а потом радостно вопила, увидев удаляющиеся корабли, объяснило придворным, как обстоит дело.

Не сдержавшись, Екатерина от восторга так огрела трубой по спине Безбородко, что у той отвалилась какая-то деталь, а граф долго охал.

– Да будет тебе, Александр Андреевич, не из пушки же попало! Всего-то женской ручкой стукнула.

Безбородко вздыхал:

– У тебя, матушка, ручка посильней, чем у шведского короля пушки…

– Ты это ему скажи, чтоб знал, с кем связывается! – Угроза понравилась Екатерине, и она добавила: – Надобно, чтоб передали: если изловлю, собственноручно выпорю… Или на кол посажу!

От перспективы увидеть шведского короля на колу в ужас пришли все, слышавшие эти слова. Екатерина, видно, поняла, что слишком резко выразилась, и, стараясь превратить все в шутку, развела руками:

– С дураками только так и можно. Пусть сидит другим в назидание…

Что и говорить, хорошенькое утешение…

Но на этом глупости воинственного короля не закончились, он решил подстеречь выходившую из Кронштадта ревельскую эскадру русских. И снова поражение, да еще какое! К ревельцам подоспела эскадра Чичагова, и бить принялись со всех сторон! Теперь отступили уже шведы и оказались запертыми в Выборгской бухте, причем положение у шведов было немыслимо глупым. На берег не сойти, там их поджидали русские, из губы не выйти.

Екатерина отдала распоряжение приготовиться к отражению атак шведских десантов. Повеление было весьма разумным, потому что король Густав готов на все, лишь бы выбраться из ловушки, которую сам себе и приготовил. Граф Салтыков, донося о положении дел с запертыми шведами, смеялся:

– Не беспокойся, матушка, они скоро корабельных крыс есть станут и дождичек в свои шляпы собирать.

Действительно, почти месяц болталась шведская флотилия в Выборгской бухте, не решаясь двинуться ни в какую сторону. Закончились продовольствие и вода, те, кого посылали за водой на берег, обратно не возвращались. Положение у вчерашнего рыцаря оказалось хуже некуда. Недавно воинственному, Густаву теперь оставалось либо просить пощады у русской императрицы, которой он столь самоуверенно диктовал свои условия, либо любыми силами прорываться. И он, дождавшись попутного ветра, решился.

Прекрасно понимая, что его яхта «Амфион» привлечет к себе основное внимание русских, Густав поступился своим королевским достоинством и спешно перебрался на небольшой баркас. Лучше без штандартов и регалий, зато живым. Правильно рассчитал король, именно «Амфион» благодаря русским пушкам одним из первых пошел ко дну. Увидев такое, контр-адмирал Повалишин, чьи корабли, прорываясь, пытались атаковать шведы, приказал разыскать в воде короля и вытащить живым или мертвым. Но не тут-то было! Спасать свою шкуру Густав умел не хуже, чем наряжаться. Теперь ему наплевать не только на королевское достоинство, но и на то, сумеют ли остальные выбраться из этой мясорубки! Густав тоже сообразил, что русские не поверят в его героическую гибель на капитанском мостике «Амфиона» и станут искать в воде, а посему устроил настоящие гонки на галерах, шлюпах, а в конце концов умудрился сигануть на подоспевший бот прямо из шлюпки, которую уже взяли на абордаж. Если честно, то сами русские и не поняли, кто это так удирает, много их было, уносивших ноги…

Шведы драпали так, что парусным судам не всегда удавалось догнать гребные, лихо работали веслами вояки… И все равно их перехватывали и брали на абордаж. Подоспели запиравшие второй выход из бухты корабли Чичагова, и погоня продолжилась…

Шведский флот был разгромлен. Оставался вопрос: куда девался сам Густав? Шведы утверждали, что король сумел бежать.

Екатерина говорила Безбородко:

– Ищите его, да не очень.

– Это еще почему?

– Куда ж я его дену? Не на кол же правда сажать! Как-никак король, хотя и дурной. Его ведь вина в поражении, кабы не его глупость и заносчивость, нам бы долго возиться…

Канцлер фыркнул:

– Может, его еще и орденом наградить?!

Императрица посмеялась:

– Коли изловите, награжу, пожалуй. То-то позору будет на весь свет – получить орден от России за поражение в войне с ней!

Конечно, Густав не ведал о такой угрозе, но и без того удирал рьяно, не догнали. Так и остался самоуверенный швед и без возвращенных территорий, и без милостивого участия в переговорах в Турции, и без российского ордена. Через несколько лет его убили собственные подданные…

Зато российским участникам Екатерина наград не жалела. В том числе она захотела лично поговорить с адмиралом Чичаговым, которому пожаловала орден Святого Георгия I степени и 2000 душ в Белоруссии, и от него выслушать рассказ о разгроме шведского флота.

Одно дело принимать награду в числе прочих в торжественной обстановке, и совсем другое – оказаться на беседе у императрицы. Сколько ни предупреждали Екатерину, что адмирал человек вовсе не светский и к этикету не приучен, это только больше разжигало ее любопытство. Государыня усмехалась:

– Ругаться я и сама горазда. Посмотрим, кто кого переругает. А фрейлины пусть уши ватой заткнут.

Пришлось боевому адмиралу, привыкшему и говорить громко, и выражаться так, как при дамах не принято, и одеваться больше для удобства (кому оно видно, во что ноги обуты? Разве тем, кто рядом, так они привыкли, а врагам адмиральский мундир и издали лицезреть достаточно, чтоб в дрожь вогнать), с охами да вздохами вспомнить и форму одежды парадную, и слова, сильно отличающиеся от ободряющих во время боя.

Но Екатерина схитрила, она предложила адмиралу не просто чай, а с ромом. Заметив, что Чичагову жаль выливать в хрупкую чашку крепкий напиток, остановила:

– А вы, Василий Яковлевич, не в чай, а сразу внутрь.

Тот согласился:

– И то, матушка, так быстрей дойдет.

– Еще?

Ром был хорош, а адмирал смущен, потому вторую рюмку и третью отправил сразу за первой. Полегчало, Чичагов почувствовал себя уже не столь скованно. А Екатерина расспрашивала о бое. Канонада сражения в Выборгской бухте доносилась и до Петербурга, ветер приносил пороховой дым в столицу, а первый бой у Красной Горки она сама видела издали из Петергофа. Государыня так искренне задавала вопросы, так участливо кивала головой и подбадривала, что Чичагов разошелся. Блестящие голубые глаза императрицы и подливаемый ром сделали свое дело, немного погодя адмирал попросту забыл, кому рассказывает о происходившем. Из его уст действительно полетели выражения, не уступавшие по крепости выпитому напитку.

– Да мы их…! Да…!

«Туды» да «растуды» оказалось не самым крепким выражением…

Фрейлинам сдержаться не удалось, слушая описание боя, они сначала прыскали в платочки, кашляли, а потом и вовсе попрятались, чтобы не заливаться смехом. Одна Екатерина продолжала блестеть глазами и в момент особо напряженного повествования даже стукнула сжатым кулачком о подлокотник кресла, словно поддерживая рассказчика.

Уж очень дружный смех фрейлин заставил адмирала очнуться, он стал смущенно просить:

– Прости, матушка, дурака старого… Не сдержал язык-то…

Императрица пожала плечами, ничем не выдав своего желания рассмеяться:

– Да не смущайтесь, Василий Яковлевич, это не страшно, что я в вашей морской терминологии ничего не смыслю. Продолжайте.

Несколько мгновений Чичагов недоверчиво смотрел на Екатерину, но голубые глаза государыни всего лишь искрились улыбкой, и старый морской волк, махнув рукой, продолжил.

– А правда ли, что вы, Василий Яковлевич, сказали, будто шведы и большим числом вас не одолеют, потому как вас Господь защищает?

– А как же?! – таращил глаза на государыню адмирал и снова отрывистыми фразами пытался передать картину боя.

Получалось не очень, Екатерина мало что поняла, но главное осознала: адмирал врага не боялся, и все, кто воевал с ним рядом, тоже, а швед дурак, потому и бит был! Чичагов мотал головой:

– Не-е… матушка, больше они к нам надолго не сунутся! Не то и бежать не успеют, рыбам на прокорм пустим!

Про защиту Господа Екатерина постаралась запомнить, и позже эти слова были учтены Державиным при сочинении подписи к бюсту адмирала Чичагова.

Услышав смех фрейлин, которого адмирал уже больше не смущался, Безбородко кивнул на дверь кабинета дежурившему Храповицкому:

– Адмирал все там?

– Ага, учит государыню морским выражениям. А ну как научится и станет нас этак бранить?

Теперь уже расхохотались Безбородко и Храповицкий, было занятно представить себе императрицу, кроющую отборными ругательствами своих подчиненных, точно капитан на мостике.

Чичагов уезжал из дворца совершенно счастливый и уверенный, что ничем государыню не оскорбил. Если бы ему кто сказал, что она прекрасно поняла ругательства, потому как тоже временами ими пользуется, пусть и не столь крепкими, ни за что не поверил бы…

Сама Екатерина позже говорила, что вполне годна к службе во флоте, потому как пороху понюхала, а морскому языку обучена самим адмиралом Чичаговым и командовать сумеет.

А тогда, проводив Чичагова, с тоской подумала о том, что с ней рядом нет двух человек – князя Потемкина и Саши Ланского. Этим двоим был бы интересен старый боевой адмирал, а вот нынешнему фавориту Платону Зубову, как и предыдущему Мамонову, не интересен вовсе. Фаворитов не волновало ничего из того, что не касалось их лично, и это было бедой Екатерины. Привыкшая делиться с дорогими Гришей, а потом Сашей своими мыслями и чаяниями, она тосковала без поддержки, страдала от душевного одиночества. Но спроси, почему не прогонит очередного красавца прочь, заупрямилась бы, оставаться совсем одной тоже не хотелось.

Приучать Платона Зубова к делам не слишком получалось. То есть красавец в них активно вмешивался, но уж лучше бы этого не делал… Все выходило не впрок! Екатерина терпеливо объясняла, в чем просчет, старалась, чтобы понял и в следующий раз подобную глупость не допустил. Красивая голова Зубова во всем, что не касалось его и его семьи обогащения, соображала туго, правда, ошибок старался не повторять, зато совершал новые.

На недовольство Безбородко, которому просто надоедало исправлять ляпы фаворита, государыня объясняла, что Платон Александрович учится, а не ошибается тот, кто ничего не делает. Безбородко очень хотелось сказать, что уж лучше бы не учился, жил бы в свое удовольствие, как Мамонов, от того куда меньше убытка государству было. Но как скажешь государыне, у которой от одного имени Зубова глаза блестели и губы сами начинали произносить: «Ах, Платоша!»

Выверты Зубова быстро уловил Потемкин, на вопросы о здоровье отвечал Екатерине, что всем здоров, только беспокоит его «больной зуб», да вырвет его, как только в Петербург приедет!

Но Екатерина смеялась и над недовольством своего тайного супруга, ничего, вот приедет Гришенька, увидит Платона и поймет, какого она воспитывает разумного будущего помощника внуку Александру… Государыня стремительно старела и теряла чувство реальности. Победные реляции и откровенная лесть сделали свое дело, всегда разумная и тонко чувствующая людей и ложь, Екатерина теперь верила почти всему. А уж льстить Платон умел, как никто другой… Помня рассказы о возлюбленном императрицы Саше Ланском, он блестел восторженными глазами, слушал, едва ли не раскрыв рот, без конца каялся в своих просчетах, неуемно хвалил светлейшего князя и умилялся самой Екатерине. И разумная, насмешливая Екатерина легко попадалась на эту удочку.

Кроме того, быстро выяснилось, что в семье Зубовых не один Платон хорош, его младший брат Валериан понравился императрице не меньше… Не меньше Валериан был и честолюбив. В свои восемнадцать он сразу оценил возможности, которые появились с неожиданным возвышением брата.

Стремительно стареющей императрице нравятся красивые молодые люди? В семье Зубовых есть таковые! Румянец на щеках Валериана напоминает Екатерине Сашу Ланского? Этим надо воспользоваться. И младший брат красавца Платона принялся валять дурака, изображая из себя сущее дитя, притворно вздыхая и канюча внимание, словно ребенок конфетку. Ставшая часто болеть Екатерина приходила в восторг, когда этакий верзила восемнадцати лет вел себя капризней, чем Константин в три-четыре года. Ах, забавник! Ах, проказник! Такое и Потемкину не придумать!

Но у брата были на Валериана совсем другие виды. Платону был ни к чему соперник в спальне Екатерины, делить ее милости на двоих вовсе не хотелось. Кроме того, Зубов помнил пример Орловых – один должен развлекать императрицу в спальне, а остальные при этом служить ей опорой. Переходить из спальни в опору Платоше вовсе не хотелось, быть фаворитом и братом фаворита – это разные вещи.

На семейном совете Платон предложил для Валериана иную роль:

– Вот когда она от меня устанет, или я от нее, ты займешь это место! А пока побудь, голубчик, при светлейшем князе.

Возможно, будь Валериан старше или более схватчив, он смекнул бы, что брат попросту убирает его со своего пути, но Валериана мало привлекала постель государыни, он еще желал даже послужить Отечеству. Кроме того, еще был во власти старшего брата.

Екатерину желание младшего брата ее Цыганенка, такое прозвище было у смуглого Платона, повоевать просто умилило. Валериан по возрасту больше подходил ее внукам и чем-то напоминал ей не только Сашу Ланского, но и старшего внука. Всплакнув (с возрастом стала совсем сентиментальна и слезлива), она согласилась:

– Придется отпустить тебя на войну, но только к Григорию Александровичу, лучше его никто не присмотрит.

Оба брата едва не взвыли от радости, именно это и требовалось: не просто отправить Валериана в армию, а к Потемкину в качестве соглядатая.

Григорий Александрович, получив просьбу государыни пристроить подле себя Зубова-младшего и приглядеть за ним, чтобы дитяте не оторвало ненароком башку, пришел в ярость. Он прекрасно понял цель приезда Валериана – станет доносить братцу о каждом его шаге! В отличие от Екатерины он не питал иллюзий по поводу реальных чувств и намерений Зубова. Это был не Мамонов, на которого можно прикрикнуть, не Ермолов, которого можно было выкинуть из дворца, как щенка, и уж тем более не Саша Ланской, с которым Потемкин вообще не знал проблем. Зубов опасен именно потому, что ему мешал сам Потемкин, причем мешал смертельно.

Григорий Александрович почувствовал, что это последний бой, но он устал, он уже страшно устал от всего, князь любил Малороссию, но и Петербург тоже. Фантазия Потемкина все еще была неистощимой, но ему надоело выдумывать всевозможные увеселения. Вот если бы государыня создала новое государство на юге страны под его собственным руководством… Григорий Александрович развил бы это государство немыслимо, а уж потом оставил в наследство (не обидев собственных родственников, конечно) тому же Алексею Бобринскому…

Только вот турки пока мешали, но в том, что разделается с ними, Потемкин не сомневался. Но из-за русско-турецкой войны возможности часто наведываться к государыне у Потемкина не было, и этим активно пользовался Платон Зубов. Приставляя к Потемкину своего братца, он получал в свое распоряжение массу сведений, которые можно было использовать против светлейшего. Но что мог возразить Екатерине Великий циклоп? Он согласился, прикинув, что быстро сможет отправить Валериана обратно с каким-нибудь поручением.

Валериан оказался не столь бестолковым, но разведку проводил по всем правилам. Довольно быстро верный Безбородко написал из Петербурга, что против Потемкина идет настоящая вторая война по всему фронту. Императрице уже не просто шептали в ушко, а говорили в полный голос, что Потемкин зазнался, что он ведет войну так же лениво, как делает все остальное, что он проматывает государственные средства… Все было абсолютно справедливо, Потемкина не переделать, он оставался самим собой, но нашептывали это те, кому князь сам мог бросить те же обвинения. Упрекали в казнокрадстве жившие именно за такой счет. Корили в медлительности вообще ничего не делающие паркетные шаркуны.

Но особенно тошными были для князя Потемкина Таврического потуги Платона Зубова и его семейства. И все же он принял Валериана. Но уже 11 декабря 1790 года Валериан Зубов отправился в Петербург с победной реляцией Потемкина о взятии крепости Измаил.

Соглядатая отправил прочь, но спокойствия это не принесло, Потемкин не Екатерина, он прекрасно видел фальшь, струящуюся из строчек приятных писем Платона. Нужно было ехать в Петербург разбираться в том, что такое этот Зубов. Но словно не желая именно этих разборок, Екатерина откровенно сопротивлялась приезду князя! Такого никогда не бывало, напротив, всегда радовалась, если он появлялся в столице, часто упрекала, когда долго не бывал. Чего она боялась? То ли боялась из-за своего нового фаворита, то ли чувствовала, что это будет их последняя встреча?

И все же он приехал.

Из-за своей безалаберной жизни даже при огромных доходах светлейший был опутан не меньшими долгами. Когда пришло время платить по счетам и кредиторы, почувствовавшие возможное падение гиганта, бросились рвать и себе куски, Потемкин махнул рукой и выставил на продажу дворец, подаренный ему Екатериной и основательно перестроенный. Дворец был хорош и очень ему дорог, но по-иному неприятностей избежать не удавалось.

Узнав о продаже дворца и прекрасно понимая, в чем дело, Екатерина пришла в ужас. Она распорядилась выкупить дворец в казну и… второй раз подарила его беспокойному князю! И вот теперь, вернувшись в Петербург и поняв, что его владычеству над императрицей пришел конец, Потемкин закатил словно прощальный прием. Князь действительно немыслимо устал и больше не желал бороться ни с кем: ни с какими Зубовыми, ни с какими нашептываниями, интриганами, он уже ничего не хотел.

В организации праздника Потемкин решил превзойти сам себя и сделал это. Весь нерастраченный дар организатора и буйная фантазия Григория Александровича выплеснулись в украшение вновь обретенного дворца и организацию праздника. Даже привыкшие за время путешествия на юг к немыслимым выдумкам князя придворные были потрясены.

В связи с подготовкой дворца к приему рассказывали такой анекдот.

Потемкин в сопровождении двух боевых приятелей, генерала Левашова и князя Долгорукого, осматривал дворец на предмет готовности к предстоящему празднику. И вдруг в какой-то из внутренних комнат Левашов остановился перед огромной ванной, выполненной из чистого серебра. Князь не шутил, когда говорил по поводу римской колесницы императору Иосифу, что у него много всякой всячины…

Восхищение Левашова было непритворным:

– Надо же какая…

Потемкин не заставил себя долго ждать, предложение последовало незамедлительно:

– Насс…шь полную – подарю!

Оба приятеля замерли, но Левашов тут же нашелся, кивнув Долгорукому:

– Князь, может, вдвоем попробуем?

Договор не состоялся, Потемкина чем-то отвлекли, так и осталась ванна стоять, чтобы быть примененной по назначению…

Но проблемы с Зубовыми у Потемкина только начинались…

– Чего?! – вытаращил глаза Потемкин, услышав новость.

Императрица обещала подарить своему Платоше имение в Могилевской губернии. Это имение гораздо раньше она уже подарила самому Григорию Александровичу, причем за действительные заслуги. Потемкин привел заброшенные деревни в порядок, населил туда немало разного народа, доведя число душ до 11 000, отстроился и теперь должен отдавать этому хлыщу?!

Но сильнее нежелания отдавать труды рук своих Зубову была обида, что матушка забыла, кому принадлежит имение. Вот это совсем худо… Потемкин даже головой помотал: она не могла забыть, это все болтовня!

Однако, оказалось, смогла, и Платон торопился обещанием воспользоваться. Обещанного не вернуть, пришлось Екатерине заводить тягостный разговор со своим дорогим батенькой. Чтобы не объясняться глаза в глаза, государыня схитрила, завела речь об имении во время карточной игры вечером. Едва заметно вздохнув, она словно бросилась в холодную воду:

– Григорий Александрович, а продай-ка ты мне свое могилевское имение.

Мгновенно стало тихо, Зубов скромно потупил глаза, это не оставляло сомнений, для кого предназначалась покупка. Потемкин едва сдержался, чтобы не сказать гадость. Словно раздумывая, какой картой ходить, он медленно протянул:

– Не могу, матушка, не мое оно…

А что делать дальше, не знал.

– А чье же?

Отступать ни императрице, ни Потемкину было некуда. Все, а особенно Зубов, с интересом следили за словесной перепалкой. Потемкин, вытащив карту и положив ее на стол, вдруг увидел стоявшего скромно в стороне камер-юнкера Голынского, которого только что пригрел. Идея родилась мгновенно:

– Продал я его, матушка, прости великодушно. Вот ему продал. – Князь кивнул на камер-юнкера.

– Да ну? – смутилась Екатерина. – Как же ты купил у князя столь дорогое имение?

Голынский очень боялся императрицу, но еще больше он боялся, пожалуй, Потемкина, а поэтому вытянулся во фрунт, а потом низко поклонился, пытаясь сообразить, что ответить. За него ответил Григорий Александрович:

– А я ему недорого продал, всего за тысячу рублей с рассрочкой. Но без права перепродажи, чтоб не спустил с рук, а сохранил для потомков.

Потемкин не удержался и насмешливо уставился на Зубова, точно говоря: что, не вышло по-твоему? Конечно, все, включая Екатерину, поняли хитрость Григория Александровича и даже оценили ее, но императрица некоторое время на своего батеньку злилась, и ее холодность заметили все. «Больной зуб» начал портить жизнь основательно.

Все семейство Зубовых, словно дорвавшееся до корыта стадо свиней, торопилось ухватить куски побольше и получше, отталкивая остальных и даже затаптывая, если в том оказывалась необходимость. И самой страшной была близость к Екатерине наиболее хитрого и хваткого из Зубовых – Платона. Однажды Потемкин увидел, как фаворит склонился почти к уху сидевшей государыни, нашептывая ей что-то и притом обводя взглядом зал. Заметив его взгляд, Зубов обернулся, чуть усмехнулся и принялся шептать с удвоенной энергией. Екатерина, видно, засомневалась, Платон приложил руку к тому месту, где у людей полагалось быть сердцу, в наличии которого у фаворита Григорий Александрович не был уверен, снова что-то говорил и говорил, по всему оправдываясь и настаивая, что произнесенная гадость лишь переданный им слух…

Потемкину было столь противно наблюдать, как его откровенно топит этот никчемный щенок, что поторопился исчезнуть.

На следующий день Екатерина поинтересовалась:

– Что же ты, батенька, ушел, не попрощавшись, вчера…

– Как? – вскинул глаза Потемкин. – Разве Платон Александрович тебе не передавал моих прощаний и ласковых слов? Дурно мне стало, стар я уже так долго по вечерам рассиживать, вот и поспешил. А чтоб тебе не мешать разговоры вести, попросил господина Зубова передать тебе мои слова и обещание ныне безделку вот эту доставить. Видно, забыл Платоша, память у него, матушка, весьма дурная стала, что ни поручишь, все либо переврет, либо забудет. – С этими словами Потемкин протянул Екатерине на ладони изящнейшую табакерку. Государыня, не равнодушная ни к табакеркам, ни к табаку, любезно приняла дар, открыла, чтобы понюхать. Табак был не хуже самой табакерки, Потемкин знал, что делал. А сам он продолжил советовать: – Ты, матушка, Роджерсону его покажи, пусть подумает, что делать. Не только ведь мои просьбы забывает, а и с государственными бумагами столь же плох… Молод еще Платон Александрович, чтобы старческим слабоумием страдать. Может, какие порошки пропишут…

Это был уже откровенный пинок, теперь мирное сосуществование между двумя фаворитами, бывшим и нынешним, становилось невозможным.

А Потемкин устал, он так устал, что не чувствовал в себе сил бороться еще и с такой напастью, как Платон Зубов. Хитрый, льстивый, увертливый, дурак во всем, что не касалось его благополучия, Платон стал смертельно опасен. Сам же Григорий Александрович был болен и прекрасно понимал, что жить осталось недолго. Тратить последние годы на борьбу с пустозвоном? Ему было жаль даже не себя, не незавершенных дел, Григорий Александрович жалел Катеньку, которая останется одна против целой камарильи подлецов. Но что он мог поделать, если Зубову удалось даже неподкупного Суворова склонить на свою сторону, вернее, не на свою, а против Потемкина?

Привыкший к размаху Потемкин и последний свой праздник закатил на весь Петербург! Такого буйства фантазии и широты разгула петербуржцы не видели и запомнили прощальный пир светлейшего надолго. Только одного гостя не было на этом празднике – Платона Зубова. Не потому, что не пригласили, просто Платоша был обижен на Потемкина за выходку с могилевским имением. Его поддержала вся семья Зубовых…

Едва ли князь сильно расстроился, тем более ему нужно серьезно поговорить со своей Катенькой. Разговор состоялся и был для обоих весьма трудным. Они ставили все точки над «i», договаривали все недоговоренное, но уже не бросали друг дружке гневных слов, как бывало когда-то, они прощались, и оба это чувствовали…

Потемкину не удалось выдернуть «дурной зуб», освободить Екатерину от пут зубовского семейства, та попросту не желала освобождаться и сама, она тоже устала и теперь пестовала мальчиков Зубовых со всем пылом нерастраченной материнской любви… И впервые Потемкин не прикрикнул на тайную супругу, не потребовал твердо, он отступил, видно, предчувствуя худшее.

Зря Потемкин думал, что с Зубовым можно не считаться. Тот не собирался терпеть силу светлейшего князя даже на расстоянии. При императрице Платон восторгался талантами Потемкина, сокрушался, что ни в малейшей степени не обладает такими же, все хвалил и хвалил светлейшего… Понимала ли Екатерина, что это ложь? Возможно, но ей так много и долго лгали, что ко лжи уже выработалась привычка, и такая привычка пострашнее нюханья табака или игры в карты.

Вечером 23 июля Потемкин был зван на прощальный ужин к Платону Зубову, собравшему по такому случаю сугубо мужскую компанию. Объяснил просто:

– Без дам несколько вольнее, господа.

Господа не противились, без дам оно, конечно, вольнее. Только, помимо Зубова, остальные не в тех летах, чтобы резвиться. Ужин был отменный, фаворит потчевал дорогих гостей изысканными блюдами, сетуя, что не умеет так роскошно устраивать праздники, как это делает Григорий Александрович. И фантазии у него такой нет.

– Ничего, научишься, – процедил сквозь зубы Потемкин. Ему вовсе не хотелось последний вечер в Царском Селе проводить в обществе этого хлыща.

Лакей поднес блюдо с какой-то рыбой. Любивший больше мясо, чем рыбу, Потемкин хотел отказаться, но банкир государыни барон Сутерленд потянулся к блюду:

– Смотри, Григорий Александрович, какая рыбка… Давай поделим на двоих.

Потемкин рассеянно кивнул, и половина рыбы перекочевала на его тарелку.

Мало кто заметил пристальный взгляд хозяина застолья, который провожал сначала яство, а потом и уходившего лакея.

Все так же рассеянно Потемкин прикончил рыбу, даже не заметив ни вкуса, ни того, что именно ест, а барон Сутерленд восхищался:

– Хорош у тебя повар, Платон Александрович, ох хорош.

– Да нет же, повар это не мой, а государыни, я только сказал, чтоб приготовил ужин на свое усмотрение. Я и не знал, что именно приготовит, но рад, что вам понравилось.

Засиживаться долго не стали, рано поутру Потемкину отправляться в дальний путь.

24 июля 1791 года Григорий Александрович в шестом часу утра распрощался с Екатериной. Выглядел он не лучшим образом, был удручен, мрачен, словно предчувствовал что-то нехорошее.

– Что-то ты, мой друг, грустен больно?

– Не увидимся больше, Катя. Чувствую, что не увидимся.

– Полно тебе, Григорий Александрович, не на войну ведь спешишь. Война уже закончилась.

– Устал, матушка, так устал, что мочи больше нет. В обитель бы… Душу успокоить, отмолить жизнь пустую, суетную…

– Не трави душу, Гриша. Знаешь ведь, что теперь бояться за тебя буду в тысячу раз больше, чем всегда, изведусь, пока вернешься.

Говорила и сама чувствовала, что лжет. Да, бояться и переживать будет, но уже согласна, чтоб бывший фаворит жил себе подальше, чтоб не разбираться то и дело в его к Платоше неприязни. И чего ревнует? Было бы к кому! Платон о нем столько в уши напел, послушать, так достойней Потемкина никого и нет! Зубов недостатки светлейшего признавал, но не переставал восхищаться им, все твердил государыне, что Потемкин велик.

Сам Григорий Александрович усмехнулся:

– Да тебе, матушка, без меня, поди, спокойней будет. – И вдруг совсем мрачно добавил: – Прощай, Катя, навсегда прощай.

Глядя вслед его карете, Екатерина плакала, почему-то поверив, что и правда навсегда…

Григорий Александрович уже давно страдал лихорадкой, подхваченной где-то в Крыму. Но на сей раз все было куда серьезней.