Последняя любовь Екатерины Великой Павлищева Наталья
Кару на голову аспида Перекусихина призывала уже не в первый раз, а все потому, что, как вернулись из поездки, глаза у государыни на мокром месте почти каждый день. И наблюдать, как горько плачет по вине своего фаворита разумная императрица, у Марии Саввишны не было никаких сил. Да и у Захара тоже. Фрейлина Анна Протасова ехидно подковыривала:
– А я говорила, что он не тот, кто нужен!
Екатерина махала на нее рукой:
– Перестань, Аннет, мальчику просто скучно. Не ныл же он в поездке.
В поездке Мамонов действительно не ныл и сцен не закатывал, просто потому, что не было возможности. Не станешь же капризничать у всех на виду. Но вернулись в Петербург, и стало как прежде. Придворные скучны и глупы, делать нечего, воли нет, скучно…
– Занимайся вместе со мной делами. Сиди на приемах, когда я с министрами беседы веду, слушай, учись.
– Зачем мне это?
Екатерина широко раскрывала глаза в изумлении:
– Да ты бы учился у Григория Александровича-то! Тот из простых вторым в государстве за мной стал! А в чем и первым. Вот поистине государственный муж! Все на лету схватит, обдумает и сделает иногда прежде, чем я приказать изволю.
Мамонов снова морщился:
– Не всем же, подобно Потемкину, государственными мужами быть.
– Чего тебе надобно?! – иногда, не вытерпев, восклицала императрица.
А он и сам не мог сказать. Воли, и все тут.
– Ну хорошо, а если воля будет, если не стану тебя допекать своими советами да заботами, что делать-то станешь?
Очень хотелось ответить: «Женюсь!» – но это слово само застревало в горле, понимал, что больше во дворец не войдет. Мамонов мямлил что-то досадливое и невнятное, у Екатерины не хватало духа дожать, чтоб сказал честно, и все завершалось примирением, после которого милый Сашенька получал очередной дорогой подарок, но в спальне не оставался, потому что какая ж после ссоры любовь. Императрице очень хотелось сказать, что самая горячая и бывает после ссоры, но он не рвался в постель, а ей гордость не позволяла просить.
С каждым днем становилось все хуже…
– Александр Матвеевич, а что же вы нас избегаете? Неужто и это вам государыня запретила? – голосок у Дарьи Щербатовой ангельский, а в глазах лукавство. Фрейлины захихикали.
Мамонов, и без того раздосадованный выговором императрицы за то, что не был на месте, когда понадобился (словно ему интересно слушать ее разговоры с Безбородко!), нахмурился. До чего дело дошло – совсем молоденькая, недавно взятая ко двору фрейлина, и та смеется! Он чувствовал себя при дворе отвратительно, словно овца в волчьей стае, казалось, из-под каждых бровей вот-вот блеснет волчий глаз или по команде псаря на него накинутся все. Конечно, пока он в фаворе, никто и слова сказать не посмеет, но постоянное ожидание унижало, страстно хотелось на волю, пусть даже в действующую армию!
Конечно, Мамонов, видевший солдат только издали или на плацу, где те двигались по команде, и о боевых действиях имеющий отдаленное представление, не больше, чем остальные придворные чины, лукавил, ни в какую армию не рвался. Как выяснилось, и из-под крыла императрицы тоже. Мечтал стать свободным, но так, чтобы все привилегии остались и возможности тоже. Как у Потемкина! Но Мамонов забывал, что князь хоть сибарит и гуляка, а все же великий труженик и свое вольное положение заслужил. Нет, Александр Матвеевич не гнался за большими деньгами и богатством, но уже к ним привык! И прекрасно отдавал себе отчет, что без этого источника дохода жизнь себе не представляет.
Однако водопад наград и званий сыпался из рук той, от которой страстно хотелось освободиться. Мамонов понимал, что долго не выдержит, а что делать, не знал. Сам он сознавал, что честнее бы от всего отказаться и все начать сначала, но сделать это был уже не в силах. Такая раздвоенность сильно портила его нрав, он стал раздражительным и даже резким. Ладно бы с Захаром или Перекусихиной, без которых ни один вечер не обходился, но ведь и со своей благодетельницей!
А тут еще эта шестнадцатилетняя свиристелка так и норовит поддеть и посмеяться! Конечно, молоденькая Даша куда приятней престарелой государыни, но сначала Александр даже думать о романе с ней не смел. Но постепенно лукавые глазки Дарьи Щербатовой заняли место в его сердце.
Однажды бойкая фрейлина воспользовалась тем, что, кроме них, в галерее никого не было, подошла ближе. Не бежать же от нее стремглав?
– Александр Матвеевич, о чем вы по вечерам беседуете с государыней, неужто о политике? – Вообще-то, вопрос на грани приличия. Спрашивать любовника императрицы, о чем он ведет речь в спальне, – это, пожалуй, чересчур. Но Щербатова не сводила лукавых глаз, и он поддался:
– Не только, государыня многому научить может.
И тут же понял, что сказал что-то не то, он имел в виду разносторонние знания, а Дарья тут же округлила глаза в шутливом ужасе.
– Ах! Вот бы мне пересказали хоть что-то! – добавила она уже заговорщическим шепотом.
– Да я не то, что вы имели в виду… – смутился Александр.
– Откуда вы знаете, что я имела в виду? Я вовсе ничего дурного… – И вдруг, быстро подвинувшись вплотную к Мамонову и обдав его не только запахом духов, но и ароматом молодого, сильного тела, зашептала: – А все же страсть как хочется знать, чем таким берет государыня, что при ней все время молоденькие да красивые? Какова она женщина?
И тут же отстранилась, скромно потупившись. Это была рискованная игра, скажи он хоть слово Екатерине, и Щербатовой несдобровать. При дворе еще не забыли, как государыня однажды приказала за вольности выпороть двух фрейлин, решивших, что им позволительно то, что и ей самой, и отправить опозоренных родителям. А Дарью и отправлять будет некуда, она родителям не нужна: отец давно выгнал за какую-то провинность ее мать из дома вместе с дочерью. Но Щербатова знала, к кому ластиться, этот не выдаст, этот не такой…
Они разговаривали в галерее, куда в любой миг мог кто-то выйти, это придавало ситуации пикантность и сильно оживляло вялотекущую жизнь. Но не ради риска был готов молчать Мамонов, а потому что для себя решил: вот еще одна, которой тесны рамки дворцовых правил!
Им не удалось договорить, в дальнем конце послышались шаги, и фрейлина исчезла, словно бабочка с цветка, остались только легкий запах духов и светлый волосок на рукаве. Бережно сняв волосок с сукна, Александр долго смотрел на него. Юность и живость шаловливой Дарьи Щербатовой столь резко контрастировали с возрастом и величавой медлительностью его благодетельницы, что захотелось либо волком завыть, либо начать крушить все вокруг от отчаяния.
Мамонов поспешил к себе, бросился, не раздеваясь, на кровать и на вызов государыни сказался больным. Та немедля прислала Роджерсона.
Но Александр Матвеевич к этому был готов, он пожаловался на невыносимую головную боль и легкую тошноту. Лекарь внимательно осмотрел больного, усмехнулся:
– Будь вы девицей с такими жалобами, я сказал бы, что это признаки присутствия плода во чреве. А у вас, голубчик, ничего нет, вы здоровы, но коли желаете вдоволь поваляться и поспать, то скажу государыне, что это меланхолия.
Мамонов смутился, однако Роджерсон, протирая свой монокль, все так же понимающе усмехнулся:
– До вас был в фаворитах Ланской, слыхали ведь? Не послушал, погиб голубчик, перетрудился…
Упоминание погибшего предшественника добавило той самой меланхолии бедному Александру, на его глазах едва не выступили слезы. Роджерсон что-то себе подумал и похлопал по руке:
– Скажу государыне, чтоб берегла вас.
Но опытный лекарь пользовал только тела, он не лечил души и плохо в загадочных русских душах разбирался. Ему и в голову не могло прийти, что причина недомогания молодого, сильного Мамонова не только и не столько в телесной усталости от постоянных ночных трудов, сколько от душевного томления. Теперь к неудовлетворенности Александра придворным обществом вообще добавилась неудовлетворенность от невозможности ухаживать за кем хочется и отвечать на такие вот заигрывания со стороны хорошеньких фрейлин.
– В клетке, истинно в клетке живу! – скрипел зубами Мамонов.
Казалось, чего проще – попросить государыню, чтоб из этой клетки выпустила, и летать себе вдоволь. Но Александр Матвеевич желал другого – чтоб дверца клетки была открыта: когда захотел, вылетел и при нужде вернулся обратно. При этом он даже не задумывался, к чему это Екатерине оплачивать безумные траты, осыпать любовника золотом и бриллиантами, только чтобы тот изредка посещал ее спальню, причем не по ее, а по своему желанию?
Мамонов не был столь глуп, чтобы не понимать невозможность такого развития событий, стоит только выпорхнуть из клетки, обратно не вернешься. Потемкин наготове парочку красавцев всегда держит. Научен князь уже печальным опытом.
Неизвестно, чем бы закончились метания бедолаги, не прояви девица Щербатова завидной настойчивости.
Встретились они случайно или все подстроила ловкая красотка, он так никогда не узнал, только, учуяв знакомый запах духов, оглянулся. Рядом на дорожке парка и впрямь была она. Дашенька Щербатова отличалась завидной грациозностью и легкостью шага: неудивительно, в шестнадцать только уж совсем неловкие ходят тяжело, но таких во фрейлины не берут, коровы императрицыному глазу никогда приятны не были. Припорхнув ближе, Дарья остановилась, легко вздохнула:
– Ах, снова мы с вами встретились. Александр Матвеевич, вы обещали рассказать, чем же так хороша государыня…
Тот смутился, во-первых, достаточно сейчас кому-то показаться на дорожке, и они попались, и девушка вела слишком вольные беседы…
– Ничего такого я вам не обещал.
Было опасно, и речи у нее опасные, но, чтобы уходила, не хотелось. Лукавые зовущие глазки, алые губки и нежный пальчик, словно в задумчивости водящий по губе. Эти кораллы, так захотелось впиться!
И снова кто-то спугнул, Щербатова упорхнула, а расстроенный Мамонов вернулся к себе и той ночью был не слишком резв, чем неприятно подивил государыню. Обнимая полное, несколько оплывшее от возраста тело, он вдруг задумался: чем же действительно привлекает Екатерина? Получалось – ничем, кроме своей ненасытности и подарков. Но ненасытность хороша только для истосковавшегося и в первые ночи, потом от нее уставал сильнее, чем от отсутствия женских ласк. А подарки… если привлекательны подарки, так он просто содержант!
От понимания такого стало совсем тошно, и желание пропало окончательно. Не добившись от любовника толка, Екатерина перекатилась на свою половину кровати и сквозь зубы процедила:
– Подите к себе, Александр Матвеевич.
Мамонов опомнился, но заставить себя снова наброситься на Екатерину не смог. Пробормотал что-то о давлении в груди и головных болях.
– Я же сказала: отдыхайте.
До утра Мамонов расхаживал по своей спальне, кусая губы и пытаясь заставить себя снова проникнуться страстью к стареющему телу императрицы. Он представлял ее красивые руки, как обнимает ее полные плечи, как содрогается в сладострастной муке еще крепкое, хотя и оплывшее тело… Но помимо его воли… руки мысленно стискивали не Екатеринино, а Дарьино тело, искали ее талию, ее губы, обнажали ее бедра…
Это было выше сил Мамонова! Он желал прелестницу столь сильно, что ничего поделать с собой не мог. Вдруг среди размышлений закралась мысль, что если бы он удовлетворил свое желание со Щербатовой, то снова смог бы возбудиться с государыней. Мысль была совершенно крамольной, но, сколько ни гнал, упорно возвращалась снова и снова. К утру стало казаться, что это и есть выход.
А Екатерина тоже не спала до утра, все вертелась в своей постели, страдая от одиночества. Она прекрасно поняла, что не возбуждает больше Мамонова. Почему? Едва ли она так постарела за полгода, а ведь еще совсем недавно, несколько месяцев назад, едва попав на ее ложе, Александр стонал от страсти. Хуже всего было от понимания, что это могла быть не страсть, а игра в нее. Но с таким выводом категорически отказывалось мириться сердце. Что ей делать, если сердце столь чувствительно? Смолоду готова была каждому, пригревшему, приласкавшему, подарить душу, отдать все, что имела. И все же расставалась.
Орлов и Потемкин не в счет, они взяли многое, но и отдали не меньше. А остальные? Васильчикову была и вовсе не нужна, как только отпустила, удрал со всех ног! Все мальчишки, развлекавшие государыню на ложе в последние годы, дороги каждый по-своему. Но как ни вспоминала, выходило, что только Саша Ланской и любил, всегда готов был ради нее не как государыни, а как Екатерины (хотя как можно отделить одно от другого?) все отдать. И деньги Потемкину не пожалел, и самой жизни… Сердце снова зашлось: не уберегла, старая дура, сластолюбица ненасытная, самого дорогого человека!
Изнутри поднялся страх: может, Мамонов такой участи боится? Она готова чуть всякую ночь от страсти стонать, а молодежь слабовата стала. А ну как еще одного загоняет?! Нет, нет! Она возьмет себя в руки, не может мальчик или не хочет, значит, приставать не стоит. Захочет, сам намекнет! Не все же такие ненасытные, как она сама! Смирить плоть нелегко, но Екатерина твердо решила, что сумеет это сделать. Надо только перестать думать о плотских утехах.
Удивительно, что ей и в голову не приходило заподозрить Мамонова в интересе к другой. Казалось, если числится в фаворе, так ни о ком больше и помыслить не может. Если до Ланского Екатерина еще сомневалась в таком своем требовании, то после Саши уверенность была абсолютной.
Постепенно мысли перескочили на Потемкина. Вот кто ей столько лет уж верен! Нет, не телом, прекрасно знала о его бесконечных увлечениях и целых гаремах, но душой – это куда важнее. В любую минуту позвать можно, с другого края земли примчится выручать! Поневоле задумалась, почему же они с Гришей врозь спать норовят, лишь изредка старое вспоминают. И в этом одинаковы, Потемкин, как она сама, все молодых норовит в любовницах завести. И вдруг осознала, что стареющая плоть (а куда от этого денешься?) словно бунтует, не желая сдаваться времени, и, чтобы самой себе доказать, что еще может, что не уснула, тело под боком молодое требует.
Поразмыслив и решив, что ничего плохого в том нет, Екатерина еще раз вздохнула и постаралась устроиться поудобней, чтобы соснуть хоть часок, благо в окнах чуть забрезжил рассвет. Последней мыслью перед запоздалым сном было, что если бы Мамонов захотел уйти, то отпустила бы с миром. А пока держится рядом, ноет, но держится, значит, нужна, дорога, значит, не хочет уходить, и никем другим его сердце не занято. А плачет про скуку, чтобы подарками осыпала.
Слыша, что государыня не спит, размышляла и Перекусихина. Она понимала и плотский зов тела своей хозяйки, хотя сама такого никогда не испытывала, и поведение Мамонова. Какой интерес молодому человеку рядом со стареющей, пусть и царицей, все время быть? Его молодое тело к молодым небось тянет. Но тогда бы честнее признаться и уйти, государыня не зверь, все поймет и отпустит. Конечно, в Петербурге не оставит, чтоб не видеть ежедневно того, кто ею владел по ночам (это только Потемкину позволительно, но тот муж, хоть и тайно венчанный), но денег даст столько, что по всему миру жить можно. Сколько таких облагодетельствованных…
Мария Саввишна видела то, что старалась не замечать Екатерина: Мамонов ее не любит вовсе, только обязанности на ложе исполняет. Но как скажешь тоскующей женщине? Выход оставался один – найти достойную замену скучающему любовнику, чтоб отпустила с легким сердцем. Конечно, второго Ланского не будет, но желающих вон сколько.
С тем и уснули: государыня, решившая не держать Мамонова, но и не гнать, пока сам не попросится, и ее верная камер-юнгфера, задумавшая срочно найти замену зарвавшемуся скучающему любовнику.
Уснул и Мамонов, ничего для себя не решивший, но нутром уже понимавший, что, если еще раз столкнется с очаровательной фрейлиной, своего не упустит.
Так и произошло, ловкая Дарья все подстроила с помощью своей подруги Марии Шкуриной. Мария Васильевна Шкурина была дочерью того самого истопника, который не пожалел собственной избы, только чтобы на время удалить из дворца императора Петра, чтобы его супруга могла тайно родить своего незаконного сына. Шкурин был истопником исправным, и когда Екатерине пришло время, со знанием дела подпалил собственное жилье, загодя отправив прочь жену с дочкой. Изба горела столь красиво, разбрасывая снопы искр во все стороны, что не приехать, чтобы полюбоваться на пожар, император не смог. Шкурин суетился, вроде бы и заливая, а в действительности продлевая пожар, пока из дворца не прислали сказать, что все свершилось. К сожалению Петра, очень любившего смотреть на пожары, бывшее жилище истопника потушили. Конечно, императрица отблагодарила ловкого помощника, дом он получил каменный, а сын и две дочери были приняты ко двору. Маша со временем взята во фрейлины с обязанностью дать хорошее приданое, государыня умела быть благодарной.
Вот с этой Машей Шкуриной, живущей полностью на содержании императрицы, и дружила Дарья Щербатова, за неимением собственных средств рассчитывавшая тоже лишь на содержание, положенное Екатериной, и на приданое от нее же в будущем. Благодарностью со стороны обеих и не пахло.
Хотя обе помнили случай, когда императрица приказала прилюдно высечь двух фрейлин за амуры с ее фаворитами и отправила опозоренных домой, но все казалось, что это россказни престарелых, усохших красоток, что пыжатся выглядеть моложе своих немалых лет и беспрестанно ворчат на молодежь. Юным всегда кажется, что уж с ними ничего дурного случиться не может. Шкурина, как и сама Даша Щербатова, не имела богатого приданого и могла рассчитывать на хорошую партию только благодаря своей резвости и умению окрутить кого-то. Пока фрейлинам не слишком везло: одно дело очаровывать молодых людей или вон кавалергардов, строя им глазки, и совсем другое вынудить жениться. «Ухаживать горазды, а под венец не торопятся!» – досадовала Мария. Дарья была с подругой совершенно согласна.
Обеим еще рано бы переживать об отсутствии женихов, совсем молоды, но девушки прекрасно понимали, что лучше рано, чем поздно. Оставаться при дворе вечными сиделками вроде Перекусихиной им вовсе не хотелось. Как и полагаться на волю государыни, устраивавшей судьбы своих повзрослевших фрейлин согласно собственному усмотрению (правда, весьма и весьма недурно). Нет уж, они как-нибудь сами. Будь у самоуверенных девчонок матери или добрые родственницы, их, может, и осадили бы, но оказалось, некому. И две, как называла их Мария Саввишна, свиристелки принялись устраивать свое счастье самостоятельно, не дожидаясь милости государыни.
Шкурина, блестя глазами, шептала наперснице на ухо:
– Она, может, нас при себе до седых волос держать станет! И что нам здесь? Не глянь никуда, не улыбнись никому, ни амуры не сделай…
– А потом и не захочется, – поддерживала ее подруга. – Молодость пройдет в покорстве, а на старости лет и воля не интересна будет.
Но когда Щербатова положила глаз на царицыного фаворита, ахнула даже ее верная и храбрая подруга:
– Даша, не по чину метишь! Можно и впрямь поротой оказаться! Одно дело кому другому глазки строить, и другое – на государыниного ласкателя замахнуться.
Но Дарья была уверена в себе:
– Ты подумай: другим мы, может, и не ровня, да без приданого не возьмут, хотя государыня его и дает. А этот в самый раз. Государыня всех своих фаворитов отпускала с честью и при средствах немалых, подумай! Пусть из Петербурга прочь гонит, а имения дает и деньгами тоже. И у Александра Матвеевича уже доходы немалые. Осталось только дождаться, когда ему отставка дадена будет.
– А если не будет? Вишь, он красавец какой!
– Будет! Он все недовольство кажет, такое кому угодно надоест, отправит его государыня от себя, тогда его просто в руки и лови. Одного боюсь, чтобы кто другой не опередил.
– Да кто рискнет? Все от него шарахаются, чтобы Сама даже не заподозрила чего ненужного.
– Вот это и хорошо, так он скорее клюнет.
– Ой, боюсь я…
– Ничего, мы осторожно. Ты бы тоже себе кого присмотрела, чтобы время не терять. Только, чур, на моего не засматриваться!
– Твоего… он царицын.
– Мой! – уверенно объявила Дарья. – Вчера так смотрел, что неловко стало. Вот-вот в куст завалит.
Подруга ахнула:
– Ты уж успела с ним наедине повстречаться?
– Конечно, чего время тянуть. Пусть поймет, что, кроме меня, никого другого быть не может.
– Ой, Даша, боюсь…
Как ни боялась, а помогла и на страже стояла, пока подруга в боковой комнатке с Мамоновым миловалась. По растрепанному виду Дарьи было понятно, что «миловство» далеко зашло, да и сам Мамонов выглядел несколько взъерошенным.
Действительно, завидев юную прелестницу в обществе подруги, Александр не стал смущаться, тем более девушка откровенно строила ему глазки. Слово за слово, они дошли до какой-то двери, остановились, ведя непринужденную беседу. Вдруг Шкурина ахнула:
– Кто-то идет!
Дарья быстро втянула Мамонова в каморку и приложила палец к губам, показывая, чтобы не шумел. Мария осталась за дверью, почти прижавшись к ней спиной. В коридоре никого не было, такие действия были заранее оговорены между подругами, но Шкурина сделала вид, что с кем-то разговаривает, чуть отойдя к окну. Словно испугавшись, Дарья прижалась к Александру, дрожа всем телом. Он постарался ее успокоить, хотя делать это пришлось молча, лишь знаками да объятиями.
В его руках трепетало юное, горячее тело, совсем рядом испуганно вздымалась крепкая грудь, алые уста призывно раскрыты… У Александра закружилась голова, он плохо помнил, что происходило дальше. Руки сами потянулись крепче прижать к себе прелестницу, губы к ее губам. Она не оттолкнула, напротив, еще горячее прильнула, задышала тихо, но неровно. Почувствовав, как к бедру прижимается женская нога, он перестал себя сдерживать. Юбка платья оказалась вздернута, и рука легла уже на ногу, потом подобралась выше… В это время вторая стискивала такую упругую грудь, вытащив ее из выреза платья. Под юбкой понравилось даже больше, и туда скользнули уже обе руки. В это время ее руки тоже постарались освободить его от ненужной детали одежды. Почувствовав, что кавалер готов, Дарья вдруг ловко повернулась к нему спиной, шепнув:
– Так удобней.
Конечно, так было удобней, потому что диванчика или чего-то подобного в каморке не обнаружилось. Но им хватило и простого столика, на который оперлась Щербатова. Ее юбки тут же накрыли голову с прической, а бедра оказались в руках у Александра. Увидев крепкие ягодицы, он больше не раздумывал и постарался лишь делать свое дело бесшумно. Дарья тоже с трудом удержалась от вскрика, да уж, у государыни крепкие любовники!..
Удовлетворив плоть, они поспешили привести себя в порядок, оба смущенные произошедшим. Как бы ни была резва Щербатова, она понимала возможные последствия произошедшего и то, чем им обоим грозило раскрытие тайны. И все же, перед тем как выскользнуть прочь, она прошептала на ухо:
– Приходите завтра сюда же в девятом часу поутру. Сама в это время делами занята.
Это было правдой, Екатерина до одиннадцати занималась делами, и от нее можно было улизнуть почти безопасно и ей, и ему. Мамонов лишь кивнул, не в силах произнести ни слова.
На следующий день около восьми он был в условленном месте. Пробираясь туда, подивился выдумке Щербатовой: комнатушка и впрямь словно нарочно придумана для таких свиданий, в стороне, за поворотом, почти незаметна и никому не нужна. Почему не закрыта? Господь знает, но по тому, что столик в ней стоял иначе, любовники поняли, что здесь бывают не одни они. Дарья не стала рассказывать, что о комнате узнала из подслушанной беседы одной из придворных дам, встречавшейся в этом тайном уголке со своим воздыхателем, правда, по вечерам, даже во время балов.
Но рассказывать было некогда, понимая, что обоих могут в любой момент начать искать, как и стоявшую на страже Шкурину, они торопились. Почти без предисловий Дарья снова встала спиной, юбки взметнулись, и дело сделано. Мамонов оказался столь страстен, что позже Дарья даже шутливо попеняла, что на заду остались следы его пальцев. Но когда он попробовал осторожничать, сама же и возмутилась:
– Я вам про синяки сказала вовсе не для осторожности, а чтобы покрепче держали.
Но долго продолжать такие свидания не пришлось, первой возмутилась Шкурина, которой стоять на посту, пока любовники утоляют страсть, не слишком нравилось. Во-вторых, наступила осень, и двор переехал в Петербург, а Новый Эрмитаж не Царское Село, где воли куда как больше, где немало тайных уголков и беседок в парке и сам дворец огромен. Мамонов теперь жил под полным приглядом, и встречаться им оказалось неимоверно трудно. Правда, тем больше ценились эти встречи. Обычно удавалось лишь пожать ручку или перекинуться жаркими взглядами.
Но Щербатова нашла выход. Обычно фрейлины находились во дворце постоянно, даже если не было дежурства. На прогулки ездили вместе с государыней, в дальние поездки тоже. Дарья уговорила Екатерину отпускать ее к своей дальней тетушке Анастасии Семеновне Бибиковой, причем чаще всего именно в те дни и часы, когда там бывал и Мамонов, друживший с сыном Бибиковой. Императрица, не имевшая понятия о том, где бывает ее разлюбезный Красный Кафтан, не возражала против частых визитов фрейлины к родственнице, понимая, что юной девушке скучно во дворце.
В доме у Бибиковой было куда вольней, и жаркие объятия стали привычными. И в Царском, и во дворце, когда перебрались на зимнее житье в Петербург, они старательно делали вид, что едва знакомы. Но шила в мешке не утаишь, женские взоры куда внимательней мужских, любовники при дворе почти и не переглядывались, а уже поползло: «Мамонов и Щербатова… слышали…» Вот теперь испугалась даже Дарья. Государыня, твердо решив не обижать фаворита и не требовать от него больше, чем может и желает дать, продолжала осыпать подарками и знаками внимания и потакать любой прихоти, временами даже сама приходя в его комнаты. Александр старательно подводил благодетельницу к мысли о необходимости отставки, но Екатерина решила, что это из-за желания получить еще что-то.
За спинами продолжали шушукаться. Однажды заподозрила даже Екатерина.
Александр всячески старался дать знать своей пассии, что ее любит. Желая порадовать Щербатову, отправлял ей тарелки с фруктами, присланные от государыни. И однажды пустая тарелка случайно была обнаружена в комнате фрейлины. На первый раз решили, что слуги просто ошиблись, но когда такое обнаружилось и во второй раз, Екатерина позвала к себе фаворита для объяснений.
Ему бы бухнуться на колени, молить об освобождении, а Мамонов спасовал. Под взглядом внимательных голубых глаз принялся юлить, отказываясь от любых обвинений и встречно обвиняя государыню в холодности к нему и придирках. Все закончилось слезами, причем плакала Екатерина! Без слез обходился редко какой день, причем Александр этим пользовался, чтобы не ходить в спальню к императрице.
Первым не выдержал секретарь Гарновский, который подробно докладывал Потемкину о каждом шаге Екатерины. К князю полетело срочное донесение:
«У Александра Матвеевича происходит с княжною Щербатовой небольшое махание… Государыня в ожидании вас сильно скучает…» Насчет небольшого махания верный соглядатай Потемкина явно приуменьшал, дело оказалось слишком серьезным. Понимая, что теперь отступать некуда, Дарья ломала голову над тем, как заставить любовника освободиться от его покровительницы и жениться.
– Маша, уж не знаю, что и делать. Почти год ему зад подставляю, вся в синяках, а толку-то! Такой нерешительный! Он так до седых волос будет при своей благодетельнице сидеть да новые брильянты получать, а я что? Кто теперь на мне вообще женится после таких слухов?
Шкуриной хотелось попенять, что зря не слушала, но, вспомнив, как сама помогала, испугалась. Если связь Дарьи с Мамоновым выползет на свет и добром не кончится, то пострадает и подруга-помощница! Теперь уж идти следовало до конца и как можно скорее.
– А ты скажи, что, мол, в тягости!
– А потом как?
– Скажешь, что ошиблась…
Мамонов от таких слов пришел в ужас! Рвать с государыней нужно как можно скорее, чтоб успеть жениться на Щербатовой. Или…
– А нельзя ли сбросить как?
Теперь в ужасе была сама Дарья. На что она надеялась?! При первой же опасности он готов бежать?
– Вы… вы оставите меня?!
– Нет, что ты, нет!
Александр целовал дорогое лицо, умолял простить сказанную глупость и подождать еще совсем немного, чуть-чуть… После долгих уговоров Дарья согласилась.
– Женитесь?
– Конечно! Дорогая моя, конечно! Даю слово!
Может, потом он и пожалел о данном слове, но тогда просто не мог этого не сказать.
Обещал, но поговорить с государыней не посмел, даже наоборот. Дело в том, что в Петербург примчался верный Потемкин. Увидев князя, Екатерина залилась слезами. Позволив ей всласть порыдать на своей груди, Григорий Александрович дал решительный совет:
– Плюнь ты на него, матушка! Сдался он тебе! Другого найдем.
Новый поток слез залил мундир князя. Убедившись, что парнишка слишком дорог Екатерине, Потемкин решил вмешаться по-другому:
– Э-эх! Все вы, бабы, дуры одинаковые, чуть что – в слезы! Что деревенские бабы, что императрицы…
Вздохнул, сунул ей в руку большой платок, чтоб сморкалась, и отправился в комнаты Мамонова.
Завидев приближающегося князя, Тимоха, который вышел в коридор, спешно бросился обратно:
– Александр Матвеевич, там Потемкин…
Это было серьезной угрозой. Потемкин не государыня, его слезой и вздохами не прошибешь. Кроме того, он столь решительно направлял свои стопы к провинившемуся ставленнику, что у Мамонова сердце ушло в пятки. Опасения оправдались.
Уже через мгновение, повинуясь окрику князя, Тимоха пулей выскочил в коридор и плотно закрыл за собой дверь. Прижавшись к ней всем телом, верный слуга-плут вздрагивал от крика князя. Потемкин и так-то не слишком церемонился с теми, кто ниже его по положению, таковыми были все, кроме самой императрицы, а уж с проштрафившимся щенком и вовсе сдерживаться не собирался. С Мамонова сошло не семь – семьдесят семь потов, и он словно уменьшился в росте, но, когда Потемкин вышел, пнув ногой дверь, отчего Тимоха растянулся в коридоре во весь рост, держась за ушибленный лоб, фаворит был шелковым.
После объяснений князя, что к чему, Александр покорно вернулся в покои императрицы и смотрел на нее преданно-преданно, словно княжны Щербатовой не существовало вовсе. А сам Потемкин попенял залившейся благодарными слезами Екатерине:
– И что было этому прохвосту не устроить головомойку? Эти щенки страсть как крика боятся. Запомни, матушка, не слез, а крика! На него цыкни – любую свою страсть амурную забудет.
Но Екатерина кричать на дорогого «паренька» не могла, напротив, на радостях сделала ему роскошный подарок. Позвав жестом к окну, показала на цуг лошадей:
– Смотри, Сашенька, что я тебе купила. Нравятся ли?
Столько шикарного цуга не было ни у кого из молодежи. Мысленно проклиная себя на чем свет стоит, Мамонов кивнул:
– Нравится.
Щедрые подарки получил и миротворец Потемкин. Перед отъездом он еще раз строго поговорил с дурнем, толково объяснив, что в случае опалы будет не только изгнан из Петербурга, но и сурово наказан.
– Она, – князь кивнул в сторону, видно, считая, что именно в той стороне должна в данный момент находиться императрица, – может, и ничего не сделает, я тебя уничтожу! Попомни мое слово. Обидишь Катю, будешь иметь дело со мной. Я ее обижать не позволю.
Мамонов понял, что Потемкин не шутит. Надежды на избавление от золотой клетки не было никакой, только петь драгоценный соловушка категорически отказывался. Временами даже отказывался от еды.
Надолго Мамонова не хватило, снова начались обиды, снова слезы. А Щербатова требовала свое, не желая отступать. Наконец не выдержала сама Екатерина.
Но прежде произошло еще одно очень важное не только для нее, но и для всей России событие. Оно хотя и не было отражено ни в каких официальных документах, последствия имело весьма плачевные…
Таковым было знакомство с последним из ее фаворитов, Платоном Зубовым, вернее, с братьями Зубовыми. Платон и Валериан Александровичи Зубовы были хороши оба, но Валериан уж совсем молод и излишне горяч к тому же. А Платон Зубов внешность имел такую, что с него богов лепить, и то богам льстиво окажется. Что фигурой взял, пусть и некрепкой, зато стройной, что лицом. Всем удался: брови вразлет, нос прямой, красивой формы, умные, чуть с поволокой глаза (это позже все понимали, что не так уж обладатель прекрасных глаз умен), а уж губы… Редко у какой женщины такой формы встретятся! И уголки губ чуть приподняты вверх, словно улыбку сдерживает. А еще подбородок с едва заметной ямочкой… Дал же Господь такую красоту человеку!
Младший, Валериан, тоже недурен собой, но у того красота чуть попроще, не столько чувствительная и манящая.
Вот этакого красавца, словно в награду за мучения с Мамоновым, и подбросила судьба Екатерине. Но сначала с красавцем познакомилась Нарышкина. А к Анне Николаевне его отправил Салтыков (не все же Потемкину своих людей в государеву спальню пристраивать!). Салтыков хорошо помнил свою оплошность с Ланским и во второй раз удачу не упустил.
Сам он Платона увидел почти нечаянно, отец красавца, Александр Николаевич, управлял у Салтыкова имениями, а потому иногда бывал с докладами в Петербурге. В знак благоволения к своему управляющему Салтыков приглядывал за его сыновьями, служившими в гвардейских полках. Вся забота была не слишком обременительной и выглядела просто как вопрос к их командирам вроде: «Ну как там?» Братья Зубовы буйством не отличались и особых проблем не доставляли.
Весной 1789 года Зубов-старший жил в Петербурге не первый месяц, вопросов накопилось немало, кроме того, нужно было решить с Салтыковым кое-что по продаже земель и крепостных и покупке новых. Дороги от зимней грязи еще не подсохли, а потому он не торопился обратно, сыновья жили то при нем во флигеле, то у себя в полку, смотря по настроению.
Как-то рано поутру, прежде чем ехать по делам к государыне, встававшей, как известно, с первым светом, он заглянул во флигель к управляющему с вопросом и застал там весьма интересную сцену.
– Платон, ирод, убью! Что тебе, кобелю, девок мало, ни одной бабы не пропустит! Сколь раз говорил, чтоб Парашку не трогал, не про тебя она!
Салтыков сделал знак слуге, чтоб не предупреждал хозяина о его приходе, и сам поспешил в комнаты: было интересно поглядеть, кого же так разносит Зубов-старший. Александр Николаевич кричал на одного из своих сыновей, обычно жившего в полку, но иногда наведывавшегося в отцовский флигель, чтобы развлечься с его дворней. Из двери ближайшей комнаты выскочила весьма упитанная бабенка, отнюдь не младых лет, на ходу одергивая так же спешно надетый сарафан, ойкнула и припустила со всех ног прочь. Волосы растрепаны, щеки разрумянились. В комнате она явно не реверансу училась… Салтыков невольно проводил пышную фигуру красотки взглядом. Лет десять назад она, видно, была ядреной девкой, но теперь уж бабой почти в летах, однако статей не растеряла.
Дверь в комнату осталась открытой, и фельдмаршал увидел занятную картину. На кровати пряталась, закрывшись до самых глаз, вторая баба, тоже растрепанная и тоже немолодая. У постели стоял, подтягивая лосины, красавец лет двадцати, а спиной ко входу сам хозяин. Отец распекал своего среднего сына Платона, молодого человека очень красивой наружности, хотя и не слишком рослого и крепкого.
– Что ж у тебя за любовь такая, а? Девок мало, чтоб баб к себе таскать?! Не позорь ты мои седины, ну порть девок, на что тебе бабы-то? Побьют же мужья-то, не посмотрят, что барин…
Молодой человек в это время спокойно одевался. Пожав плечами, он томным голосом протянул:
– На что мне ваши девки, они ничего не умеют…
– Откуда в тебе эта любовь ко взрослым бабам?
Улыбка чуть тронула красивые губы Платона:
– Когда баба в летах, она словно спелый плод, а девки дуры, ничего не чувствуют.
Неизвестно, чем закончился бы спор отца с сыном по поводу преимуществ молодых перед старыми или наоборот, но оба заметили Салтыкова. Зубов-старший едва не брякнулся об пол! Мало при дворне позора, так еще и фельдмаршал свидетелем оказался!
Салтыков, весьма заинтригованный предметом спора, сделал знак, чтобы не приветствовал, но проводил до кареты. На ходу задал свой вопрос, а потом со смехом поинтересовался:
– Ты чего это, Александр Николаевич, с сыном воюешь?
– Так вот ведь аспид, другие молодые как молодые, девок по углам жмут, а у этого одни бабы в возрасте на уме. Твердит, что с ними приятности больше. Сказать кому в полку, засмеют ведь!
– Ну почему же засмеют?
На том разговор и закончился бы, но, будучи у государыни, Салтыков нечаянно оказался почти свидетелем очередной размолвки с Мамоновым. Мысленно обругав наглеца, Николай Иванович снова вспомнил Александра Ланского, с которым никаких размолвок никогда не бывало, а заодно и свой просчет в отношении его. И вдруг…
Перед глазами встал красавец Зубов-младший, у которого страсть к… взрослым женщинам, а внешность куда примечательней Мамонова! Салтыков даже головой замотал от пришедшей на ум идеи. Насколько он помнил, Платон Зубов служил в гвардии, числился весьма обходительным с дамами и в кутежах или игре замечен не был.
Сразу от государыни Салтыков снова поспешил к своему управляющему. Александр Николаевич подивился зачастившему фельдмаршалу, но особенно его удивил вопрос:
– Где Платон?
Сердце бухнуло: не натворил ли чего Платон по глупости? Но Салтыков вроде даже не сердит, напротив, чем-то доволен.
– Отсыпается вон… После ночных трудов-то.
– Позови.
Платон пришел быстро. Фельдмаршал оглядел молодца, словно кобылу на ярмарке, довольно хмыкнул:
– Так, говоришь, тебе в возрасте и теле женщины нравятся?
Зубов глянул прямо, хотя красивые глаза чуть подернуты поволокой:
– Да, в них чувства больше. – И неожиданно добавил: – И ненасытности.
– Чего?! – взвился отец, но его остановила рука Салтыкова. И все же Александр Николаевич не удержался: – Вот ведь кобель выродился, ему и одной бабы на ночь мало!
Бровь фельдмаршала чуть приподнялась, выражая удивление, а в глазах и вовсе засверкали лукавинки. Почему-то возмущение хозяина дома ему понравилось, вернее, то, чем возмущался.
– Та-ак… Про службу расскажи. С кем дружен, пьешь ли, играешь? Чему обучен…
Платон чуть дернул плечом, но фыркнуть не посмел. И это тоже понравилось Салтыкову. Зубов-младший сказал, что ротмистр, что не пьет и к игре не склонен, а что до постельных предпочтений, так чем женщины хуже девок?
– И правду отец говорит, что одного разу тебе за ночь мало?
Красивые губы Платона почти презрительно сжались, он не счел нужным отвечать.
Николай Иванович чуть улыбнулся:
– Ты, Платоша, на меня искрами-то из глаз не сыпь. Ты мне ни в каком виде не нужен, я не девка и не баба. А спрашиваю не зря, мысль про тебя одна есть… Занятная мысль… Пойдем ко мне, потолкуем.
Отцу он шепнул на ухо что-то такое, что у того челюсть отпала и не сразу на место вернулась. Сына отпустил почти со слезами на глазах, у двери внушал:
– Ты, Платон, Николая Ивановича слушай внимательно, он худого не посоветует, а может тебя вовсе в люди вывести.
Так от Салтыкова началось восхождение Платона Зубова к высотам власти. Однако фельдмаршал не был столь ловок, чтобы просто представить молодого человека государыне, как это, не смущаясь, сделал бы Потемкин. И тогда он убедил помочь Анну Николаевну Нарышкину.
– Писаный красавец, куда там Мамонову! И смирен. Жаль государыню-то, сколько уж можно обиды терпеть от этого вертопраха?! Государыню на девчонку променять?!
Нарышкина кандидатом в фавориты заинтересовалась, просила привести для знакомства. А увидев, впервые в жизни пожалела, что служит при дворе и что ей не семнадцать лет. Такого красавца она еще не встречала! Так хотелось бы оставить при себе, но понимала, что, как Брюс, вылетит вон, стоит Екатерине понять, что припрятала, ее не познакомив. Со вздохом решила лучше помочь императрице и за то заслужить себе похвалу или чего посерьезней. Да и куда ей молоденький-то? Это Екатерине Алексеевне все таковых подавай…
– Ты, Николай Иванович, прав… Хорошая замена Мамонову-то выйдет. И без князя на сей раз обойдемся. Только я с мальцом сначала потолкую, чтобы свое место и поведение понял.
Салтыков с легким сомнением посмотрел на Нарышкину, но отказать не посмел. У Анны Николаевны стати не такие, как у государыни, да и пробу Зубову все равно пройти придется, без того к Самой не допустят, может, лучше уж сразу? Нарышкина забрала красавца к себе домой, беседовать.
Фельдмаршал переживал зря, Платон не только умел баб по ночам обхаживать до их умопомрачения, но и прекрасно разбирался в женской натуре вообще. Более внимательного слушателя Нарышкина не встречала. Платон сидел, глядя своими большими красивыми глазами ей в глаза, и слушал, не отрываясь. А хорош!.. Анна Николаевна не скрывала вздохов.
– А помните ли Александра Дмитриевича Ланского? – Нарышкина вдруг рассмеялась. – Хотя как вы его можете помнить, вы же совсем молоды были тогда! Давайте расскажу, чем кавалергард государыню взял. Пригодится.
– Весь внимание.
– Сколько вам лет?
– Двадцать два.
– Вот и Александр такого же возраста был. Уж не знаю, так ли любил государыню нашу или только прикидывался влюбленным, только ел ее глазами поедом с первого дня до последнего. Все твердил, будто только она и существует, а более ничего. Мол, один свет в окошке, и ничего другого не надо. А ведь государыня куда моложе была, только что обманута, а потому не слишком верила всем клятвам.
– Я слышал, она переживала после его смерти сильно?
– Очень, едва совсем от дел не ушла. Девять месяцев слезы каждодневно лила.
– Любила?
– Любила, да не только как любовника, но и как сына, воспитанника. Это запомнить надо. Наша матушка всегда воспитывать любила, а своего сына не дали, вот она то за внуков бралась, то за фаворитов. Кто из побывавших «в случае» был умней, те далеко пошли. Вон светлейший и по сей день в фаворе, потому что учился. И Ланской тоже был бы в фаворе, если б смерть не прибрала. А Корсаков глупцом оказался, себя выше государыни поставил и пропал.
Ты, Платон Александрович, вот что запомни: государыня сама даст столько, что и просить будешь – не выпросишь. Ничего не проси, напротив, вроде даже скромно отказывайся. В рот смотри, когда говорит, делай вид, что учишься, а лучше и впрямь учись, у нее есть чему. Хотя с возрастом не столь резва стала. И еще все про любовь свою тверди, но не страсть, а любовь. Словно бы очарован ею и только ласки и ждешь.