Одна женщина, один мужчина (сборник) Михалкова Елена

Букет

Одна женщина, русскоязычная американка, румяная, пышная и голубоглазая, назовем ее Инной, – села ранней весной на диету, чтобы подготовиться к пляжному сезону. Пришла она как-то с работы, сердитая и голодная, как это обычно бывает на диете, мечтая поскорее поужинать разрешенными огурцами. Открывает дверь и видит, что в гостиной на столе – букет невероятных размеров, составленный из всех цветов сразу. Лотосы, амариллисы, орхидеи, розы, лилии… Вообще, все цветы, что бывают в лучших магазинах Нью-Йорка на Вест-Энде у Центрального парка. А в кресле сидит насупившийся муж – это выражение лица Инна хорошо знала! – было ясно, что он ревнует.

– Это тебе, Инна, – кивает он на букет. – Только что доставили.

– От кого?

– Видимо, от твоего бойфренда, – еще больше насупился муж. – С Восьмым марта он тебя, видимо, поздравляет.

– Какого еще бойфренда? – пробормотала Инна, похолодев и только сейчас сообразив, что сегодня Женский день по полузабытому российскому календарю.

Вторая мысль связала букет с Раулем, давно влюбленным в нее менеджером отдела маркетинга. От волнения Инна даже забыла, что голодна. Но вторая мысль была уничтожена третьей – Рауль, американец в четвертом поколении, вряд ли подозревает о подобном празднике. К тому же он строг и аскетичен, и его облик никак не вяжется со столь пышным набором красок. Правда, он мог посоветоваться с ее соотечественниками, и те объяснили, как принято поздравлять с Восьмым марта, и даже букет помогли бы выбрать. После некоторых колебаний Инна все-таки решила, что он не такой идиот, чтобы посылать домой цветы, и даже не такой пылкий кабальеро, чтобы тратить кучу денег на неизвестный ему праздник. А если так, то совесть ее чиста. Инна немного воспряла духом.

– А откуда доставлен этот букет? – поинтересовалась она невинно.

– Из цветочного магазина, – ответствовал муж.

– А кто его доставил?

– Мужчина.

– А как он выглядел?

– Как посыльный из цветочного магазина.

– А что сказал?

– «Пожалуйста, получите букет для женщины, которая живет в этой квартире». Поскольку других женщин в квартире нет…

– А есть ли там открытка?

– Есть. Сама посмотри.

Муж по-прежнему был краток и суров.

Открытка была под стать букету – бархатная, с кружевами, ракушками и перьями, расписанная золотыми розами и павлинами. И стихи, несколько нескладные и витиеватые, о том, как «он благодарен жизни за моменты, о которых она сама должна догадаться». И приписка: «Всего наисущего!» А в завершение размашистая подпись с невероятными завитушками: «Твой Вольдемар».

Инна успокоилась окончательно. Во-первых, это точно не Рауль. Во-вторых, среди ее знакомых не только не было человека по имени Вольдемар, но и вообще никого, кто выражался бы подобным образом.

– Послушай, а тебе не приходило в голову, что посыльный ошибся квартирой? Может это кому-то другому, тоже на нашем этаже? – спросила Инна.

– Интересно кому? Берте, что ли? – хмыкнул муж, имея в виду престарелую соседку, которая то и дело забывала выключить газ или воду. – Других русскоязычных дам на нашем этаже нет.

Обостренный голодом и волнением мозг подсказал Инне следующее. Ее квартира под номером «5 С» находится слева от лифта. Посыльными при магазинах работают обычно нелегалы, плохо владеющие английским. Букву «С» они могли спутать с буквой «G». Квартира «5 G» была расположена симметрично – слева от лифта.

И Инна решительно направилась в квартиру «5 G».

Дверь открыла приятная молодая женщина – стройная как березка, а с кухни доносились кружащие голову ароматы жареного мяса. Слово «диета» хозяйке квартиры «5 G» явно было неведомо. Коридор был заставлен многочисленными коробками и ящиками.

– Извините, – начала Инна, – с Восьмым марта вас. Вы наша новая соседка?

– Да, я только переехала.

– Bы знаете этого человека? – Инна показала открытку.

– Да, – тихо ответила женщина и скромно потупилась.

– Ну, так заберите ваш букет, а то у меня из-за него неприятности.

Красная от смущения, новая соседка поскакала за Инной и, войдя в квартиру «5 С», увидела цветы, вспыхнула от радости, смутилась еще больше и, взяв свой букет, зарылась в него лицом. Потом поблагодарила и тихо направилась к двери.

Проводив ее, Инна вернулась, чувствуя, как раскалывается голова.

– С Восьмым марта! – вдруг как ни в чем ни бывало воскликнул муж. – Да, кстати, я купил шоколадный торт из мороженого, твой любимый. Он в морозилке.

– Ах, торт из мороженого! – вскинулась Инна. – Разве ты не знаешь, что я на диете? Ну, я тебе это Восьмое марта запомню надолго!

Они все-таки сели за стол и, несмотря на диету, открыли шампанское, и Инна закусила разрешенными огурцами, но настроение было испорчено окончательно. Нет, не у мужа. Он-то как раз заметно повеселел. У Инны. Ведь ни муж, ни ухаживающий за ней американец, да и вообще никто другой ей никогда букетов не дарил – пусть и столь безвкусных и стихов, пусть и нескладных, не писал на открытках, пусть и столь аляповатых.

Засыпая, Инна думала: «Успокойся, детка, все нормально. Мы живем себе, и у нас все хорошо. Конечно, не считая того, что я периодически вынуждена сидеть на диете. А та соседка – явно одинокая, хоть слово “диета” ей вообще неведомо».

Шкаф

Один мужчина очень ревновал свою жену. Возможно, что небезосновательно. Но может, и чепуха всё. Но как-то он решил положить конец терзаниям и узнать наконец, есть ли у него для ревности основания. Он объявил, что собирается в очередную командировку, причем сообщил за неделю до назначенной даты, чтобы у подозреваемой было время подготовиться и с любовником, если таковой имелся, заранее договориться.

И вот он сложил дорожную сумку, взял приготовленные супругой бутерброды, чтобы перекусить по дороге в аэропорт, попрощался и отчалил. А сам выждал, пока она уйдет на работу, тихо вернулся домой и спрятался в спальне, в платяном шкафу.

Вообще поводов для ревности у него было больше чем достаточно. Жена училась в колледже, приходила поздно, уставшая, и сразу ложилась спать. А однажды, он в поисках авторучки открыл ее портфельчик и обнаружил там кондомы! Растерянно моргая, она долго соображала, какие враги их подбросили. Потом, хлопнув себя по лбу, вспомнила, что в студенческой поликлинике, куда она заходила за справкой, стояла целая корзинка бесплатных образцов, и она взяла горстку, забросила их на дно сумки и забыла о них – занятий много было, сессия, и вообще – дела.

Но добил мужа совсем уже нелепый случай. Они позвали гостей, а он не успел вернуться из командировки. Ну, жене и пришлось принимать друзей без него. А когда он заявился домой ранним утром, то обнаружил в кресле крепко спящего визитера. Одетого, правда, но все равно подозрительно: может, успел, сволочь, одеться, а убежать – не получилось, вот и притворился, гад, что дрыхнет. Умный, видать, сука.

Жена объяснила, что все было в порядке, – вечер удался, гости разошлись веселые и пьяные, она проводила их до метро. А когда вернулась, то обнаружила, что один гость остался – спал, запрокинув голову, вытянув ножищи на полкомнаты и сладко похрапывая. Попытки его разбудить успехом не увенчались. Она-де трясла его, звала по имени, по фамилии – бесполезно.

Полночи она убирала со стола, ходила мимо, громко топая, мыла посуду, изо всех сил грохоча кастрюлями, заводила будильник и подносила к уху наглеца – все бесполезно. А надо сказать, что именно этот гость был статен, красив и список у него был донжуанский еще тот. Так что сказки о сладком похрапывании сукина сына мужа не убедили.

Пока жена оправдывалась, ловелас проснулся, огляделся по сторонам, попросил на завтрак немного водки и тут заметил мужа. По-видимому, он сообразил, в каком неловком положении оказался, со своей-то репутацией, и сразу перешел в наступление.

– Безобразие! – вскричал он, обращаясь к хозяину. – Приходишь, понимаешь ли, к тебе в гости, а тебя дома нет!

«Может, так оно все и было, – думал муж, сидя в шкафу на заранее сложенном одеяле. – А может, и нет, и он давно у нее в любовниках. Вот сейчас и проверим».

Жена пришла домой. По звукам Отелло понял, что направилась в душ. «Ну, точно, к свиданию готовится», – горько вздохнул он.

Потом она долго возилась на кухне – по звону посуды он гадал, варит ли она вермишель или чистит картошку. Затем в щель дверцы шкафа просочился аппетитный аромат – разогревались вчерашние котлеты. У него заурчало в животе, он, тихо развернув свои бутерброды и принялся жевать их в кромешной тьме, стараясь не чавкать, почти не чувствуя вкуса.

Жена тем временем включила телевизор – она обычно ужинала, поглядывая любимые сериалы, – это было страшно скучно. Зато потом он смог прослушать вечерние новости.

Подал голос телефон, и ревнивец напрягся, даже чуть приоткрыл дверцу шкафа, чтобы не пропустить ни слова. Но по разговору понял, что звонила теща. Жена долго обсуждала с ней каких-то знакомых и уточняла рецепт необыкновенно быстрого пирога. «Наверное, испечь к его приходу хочет», – печально подумал муж, пытаясь размять затекшие ноги.

Пару часов было тихо – видно, жена читала учебники. Наконец она вошла в спальню, легла в постель, погасила верхний свет, включила ночник и продолжила чтение – он даже слышал шелест страниц. Через некоторое время она и ночник погасила. Кровать поскрипела немного, видно, супруга укладывалась поудобнее, и всё замерло.

И тогда он решил выйти из шкафа. Понял, что она никого не ждет, по крайней мере сегодня, да и в туалет очень хотел.

И вышел.

И она, поскольку не успела уснуть, от страха заорала во весь голос.

И орала все время, пока он шарил в темноте в поисках включателя.

А потом он ее до утра отпаивал валерьянкой.

И обмахивал полотенцем.

А потом они жили себе дальше, и все у них было хорошо.

Но ждала ли она кого-то в тот день на несостоявшееся свидание или не ждала, или вообще некого было ждать – об этом он так и не узнал.

Котел

Она резала мясо кубиками, грибы ломтиками, лук колечками, овощи соломкой – как рецепт того требовал, – зубчики чеснока дробила мелко, и все по очереди в котел закладывала, в нужном порядке.

А сама все в окно смотрела – уж очень хотелось его силуэт заметить издалека.

В дверь все звонили, гости входили, раздевались в прихожей, шутили, вручали цветы, чмокали в щеку, звенели бутылками… Уже все собрались, а его все не было.

Зелень и пряности она добавила в блюдо под конец согласно рецепту. Огонь выключила, котел встряхнула и крышкой плотно накрыла, чтобы дать блюду настояться.

А его все не было.

Она лепешки в духовке подрумянила. Блюдо огромное достала и по краям листики петрушки и кружочки помидоров выложила.

В последний раз в окно глянула – нет его!

А гости ложками стучали и кричали: «Ну когда уже? У нас головы кружатся от запахов таких аппетитных!»

Но она выдержала положенное время, чтобы аромат пряностей проник во все составляющие, крышку сняла с котла, на блюдо все выложила горкой и внесла в комнату.

В тот момент ему бы и прийти…

Все выдохнули – и «Ах!» воскликнули.

А потом – тишина. Жевали молча, вино холодное пригубливали, лепешками горячими и румяными соус подбирали.

И молчали, молчали… А потом аплодисментами взорвались. И добавки попросили.

А он так и не пришел.

Она вина тогда выпила больше обычного, глупостей всяких наделала и проснулась утром с другим, и с головной болью.

Слышит – шаги в коридоре. Он – как был – в сапогах и пальто на кухню прошел, следы грязные на полу оставляя.

Она выбежала к нему.

А он крышку с котла снял, попробовал, поморщился и…

– Ну какая же гадость! – И сплюнул.

– Милый, ты же воду попробовал, которой я котел грязный залила, чтобы отмыть легче было!

Набор

Набор был небольшой. Как шесть спичечных коробков, составленных в два ряда, и толщиной приметно с коробок.

Ну, или с палец.

У него была крышка, сделанная, наверное, из спрессованных красных блесток. Пурпурно-красная и переливчатая, как любят китайцы.

Это был китайский набор. Его привезли из Китая, а прежде в Китае сделали: заварили каких-то красок, смешали с чем-то, похожим на вазелин, – так и получилась разноцветная субстанция. Там, внутри коробочки, был и светло-зеленый, и синий, и почти белый, и фиолетовый. Буйства красок я не помню – помню только вазелиновый жирный блеск.

Набор был первым, который она купила. Первым – таким. Кроме разноцветных квадратиков там лежала кисточка (или даже две: волосинки были собраны в пучки с обеих сторон этой тонкой, чуть больше спички, палочки).

Она купила набор – в «комиссионке». Еще одно слово, которого больше нет, а им она называла место, которого тоже уже нет, которое Ленка, дочь, старшая из двоих ее детей, именовала «комком» – то есть «коммерческим магазином». То есть дело было в те времена, когда советское госимущество еще только начинали раздирать на части, но до этого не было дела ни ей, ни веселой веснушчатой Ленке, которая училась в выпускном классе, мечтала танцевать всю жизнь напролет, не зная еще, что поступит она в медучилище. А после него будет работать в больнице, а далее пойдет в госпиталь – в армию, – будет там служить, и будет делать это хорошо, чего не скажешь про ее младшего братца, который в армию не пошел, но на момент нашей истории о временах столь отдаленных не думал вовсе.

Они его не интересовали.

В детстве мир меньше в реальном смысле, но больше в метафизическом. Ты знаешь, что время еще есть, и чувствуешь огромное пространство вокруг, а еще странную сдавленность. Скоро – думаешь какой-то отдаленной тонкой мыслью – «оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и сво-бо-да».

А у нее был набор, а на набор засматривалась Ленка. Она тоже хотела, как мать, вставать по утрам и после душа, без юбки, в одних колготках, но уже в отглаженной светлой блузке, садиться за кухонный стол, раскрывать красную переливчатую коробочку и, заглядывая в крохотное зеркальце на внутренней стороне крышки, малевать над глазами сложные узоры.

Она любила синевато-бежевые.

Раскрасив веки и немного под глазами, она закрывала набор, заталкивала коробочку в картонную упаковку, уже обтрепавшуюся по углам и краям, относила в свою спальню, а там клала в верхний ящик письменного стола, за которым много лет спустя будет сидеть и делать уроки сын Ленки, Лева, щурящийся конопатый отличник.

Она уходила на работу – «быть инженером». Остальные в школу – «получать образование». Ленке в школе не нравилось, она любила танцевать, а не учиться. (И зачем она послушалась мать? Почему поступила в медучилище, а не в «культурку»? Ну и что с того, что «денег не будет»? У нее и сейчас их очень немного, хотя она в армии и на хорошем счету.)

Ленка была тоненькая, веснушчатая, с каштановыми волосами и походкой несколько крупноватой для своего роста. Она на пару сантиметров переросла мать, а у матери – метр пятьдесят пять. Они маленькие, обе. И потому обе приговорены к каблукам. Только Ленка долго не умела на них ходить, шагала слишком широко и норовила наступить на пятку, из-за чего получались не «цыпочки», а «бум-бум-бум».

– Ты как сваи забиваешь, – говорила ей мать, не уча ничему, а только констатируя факты.

Набор Ленку интересовал. Так же ее могли бы интересовать и материны каблуки. Только у матери был тридцать пятый, а у нее тридцать седьмой, так что высоченные «шпильки», на которых ходила мать, дочери не годились.

– …И слава богу, – тайком говорила она, зная, что дочь запросто обдерет с каблуков всю нежную кожицу, а где купить новые – такие?

Негде. Тогда их было купить негде, да и не на что. Нужно было крутиться. Мыли полы попеременно. С утра «быть инженером» или «получать образование», а вечерами сообща полы мыть в учреждении – пока одни примерялись к советской собственности, другие – ее мыли, а тех, кто открывал «комки» или их «рэкетировал», не очень понимали.

Смотрели не без испуга на «рвачей», словно они и были виной тому, что один завод встал, а в школе задолженность по зарплате, учительницы, вон, яйцами по воскресеньям на рынке торгуют; а в Сотникове мужик из окна выбросился, с шестого этажа – фабрику его закрыли, а тут семья, как кормить? Чем? Выпил, свел счеты, а баба его поволокла семью – одна, а куда ж? На рынок, все на рынок – и она туда же, хоть и тоже «была инженером».

Она берегла свой набор. Она о нем почти не говорила. Его и не было будто, он так мало присутствовал в разговорах, что и забылся бы без следа, сгинул, как исчезает множество других важных в жизни мелочей (или тех, которые представляются важными).

Но однажды, ближе к вечеру, Ленка собралась на «скачки»: в школе был праздник, с мальчиками (а в особенности с Сашей, за которого она замуж не вышла, а вышла за другого Сашу, с хитрецой в глазах, позже). Она взяла тайком этот набор, стала малевать глаза, выбирая цвета поярче, но непривычная рука дрогнула, коробочка упала на пол, тени, только блестевшие вазелиновым блеском, а на самом деле сухие и хрупкие, смешались.

Цветные квадратики превратились в порошок – серо-бурый. Не странно разве, что чистые краски, соединившись, превращаются в бурую массу? И крышка треснула, и вывалились металлические гнезда, в которые были втиснуты красители. Одно-то неловкое движение, а набора нет, почти и нечего втискивать в картонную упаковку, «обремкавшуюся» по краям – одни ошметки.

Она рыдала так, как, наверное, рыдают на похоронах. Отчаянно. Длинным «у». У меня мурашки по коже, когда я вспоминаю ее: она сидит в своей комнате, она не кричит, не ругает, не упрекает. Она просто сидит на кровати, на ней полосатый костюм. Она сидит ко мне полубоком, я вижу полосатую спину, у нее согнута спина. Она смотрит на красную треснувшую поверху коробочку. Она плачет. «Ууу». Долго-долго. Страшно.

Страшно, когда плачут из-за такой ерунды. Особенно страшно, если обычно – ни слезинки.

Она никогда не плакала. У нее сильная воля, у нее жесткий характер. Она одна, детей двое, полы мыть, «быть инженером»; «цок-цок-цок» – по наледи высокими каблучками; «упадет – не упадет», – спорит с женой глумливый сосед, глядя на нее из окна кухни. Она волочет младшего, он уже большой, но ходит медленно, а ей надо спешить; она хватает его на руки, бежит в детсад, а потом на работу – «быть»; и дальше, и дальше…

Мы сидели на кухне. Я и Ленка. Сидели за столом, покрытым клеенкой, – я помню зеленое поле и блеклые розы на нем, – смотрели друг на друга и не знали, что делать.

Страшно было.

Через месяца три у нее появился новый набор. Ленка купила на первую зарплату. После школы она устроилась санитаркой в больницу. Каким он был, я не помню – да уже и неважно. Другие времена – иные крылья.

А скоро – хотя мне, наверное, кажется, что скоро, – она почти перестала краситься. Только чуть-чуть, по особым случаям, когда без косметики уж никак. И туфли теперь предпочитает не на каблуке, а на платформе.

– Сошла с дистанции, – говорит она.

Я слышу в ее словах облегчение. Новую свободу, что ли?

Мама.

В долг

Домой почти бежал – боялся забыть. Еще в метро злился, что нет с собой ни ручки, ни листка – прокручивал ее речь в уме, но, конечно, всего не запомнил. Истории целиком, готовые, являются редко; обычно они понемногу составляются из кусков, фрагментов, деталей. Чтобы разглядеть сюжет в случайных впечатлениях, необходимо расстояние: картинка складывается из кучи цветных точек на большом плакате, только если отодвинуться на метр-другой. Тоже чудо, в общем-то, но другое, не обдающее жаром.

А тут обдало. И даже ошпарило.

Она рассказала:

– …Пришла. Он не встал, не улыбнулся. Мазнул взглядом и дальше в газетку. Присела. Заерзала. Мне было неловко. Я хотела посмотреть с ним «Красотку», ее по Третьему каналу показывали. Представляла себе, как мы лежим вместе на его большой кровати и смотрим старое кино. У меня от этой сцены разливалась нежность. Он сказал, чтобы принесла ему пива из холодильника. Холодильник не нашла. Он заворчал. Встал, пошел на кухню, дернул дверку где-то понизу, там обнаружился маленький холодильник, как в гостиницах. Ничего внутри не было, только бутылки пива. Одну мне дал, а сам взял другую. Вернулся в кресло – к газеточке. У него в комнате дорогие лампы, ненавязчивые, тонкие, благородные. Музыка играла. Какая-то певица пела итальянские арии – весело пела. И тоже благородно. Он бросил, что сейчас освободится, вот только дочитает про курорт в Америке. Я сидела с пивом на диване. Словно пришла наниматься на работу и жду, когда вызовут. Он читал. Головой качал музыке в такт. Я хлебала пиво. Спросил, видела ли я большую статью про его работу. Ответила честно: «Нет, но мне и не интересно». Он взглядом мазнул. Второй раз за множество минут. Объяснилась: «Ты мне говорил, что я должна быть знакома с тобой, а не с твоими рабочими функциями, вот я и вычеркнула твои функции из списка моих интересов». Дочитал. Сказал, чтобы в кровать шли. По дороге спросила про фильм. Он согласился. Нежность у меня не разлилась, хотя по плану уже должна бы. Телевизор у него старый. Стоит в спальне прямо на полу. Он говорит, что смотрит только новости. Покрутил у телевизора колесико, нашел нужную программу. Снял рубашку, остался в одних домашних штанах. Лег. Я присела рядом. Он смотрел телевизор, а сам меня по спине лениво гладил, будто кошку. Я вспомнила, что ему хочется завести собаку. Он говорил об этом в прошлый раз: мы тогда завтракали в кафе, он рассказывал про свою жизнь. Был вкусный кофе с молоком, за окном цвело. Я чувствовала внутри себя такой писк – хотелось сразу и плакать, и смеяться – так подходило одно к другому. Я все спрашивала себя тогда: «Мне счастье в долг дали или подарили?» Попросила еще пива. Он сказал, чтобы сама взяла. По дороге в зеркало поглядела: элегантный свет мне не к лицу – желтая, сморщенная какая-то. Принесла пива. Себе и ему. Сняла обувь. Стянула свитерок. Он все глядел в телевизор. Я тоже хотела, но не могла сосредоточиться, что-то мешало. Я не понимала что: может, обстановка, или то, что телевизор маленький, или то, что мы полуголые. Лежал, чесал мне спинку и наблюдал через скважину за чужим миром. У него на лице ничего не отображалось, и мне было дико, странно думать, что он писал мне любовные письма. Он сказал: «Ты – телевизионная жертва, этот ящик – единственное, что тебе надо». С ленцой сказал, глядя в экран. Мне, наверное, надо было мяукнуть что-нибудь, но я промолчала, потому что поняла очень важную вещь. Встала. Сказала, что с ним было очень приятно, но надо уходить. Быстро оделась. В щечку его чмокнула на прощание. Он же не виноват, что счастье было в долг. К метро шла темной улицей, чтобы никто не видел. Выла. Идиотка.

Один. Плюс. Одна

Откуда знаю – не скажу. Ни имен, ни адресов, ни прочих данных. Пусть будет так – я придумал все, наврал. «Один плюс одна» – такая история.

«Я знаю, она ему изменяет.

Она изменяет ему по-настоящему. Она уходит “к подруге” или “по своим женским делам”, а когда возвращается, то спешно скрывается в ванной. “Я скоренько!” – кричит она, трет себя мочалкой чуть не до крови, заставляя свое тело забыть о другом человеке, с которым на пару часов. “Винца хочешь?” – говорит тот, другой, встречая в прихожей. “Ага, после”. – Она тянет его в спальню или на диван, а однажды, когда ей хотелось пописать, они так и провели все два часа на кафельном полу между шкафчиком и ванной. “Как северное лето, – вспоминала она. – Сверху пекло, снизу мерзлота”.

И потом, конечно, немного вина, а еще чаю с лимоном. И абсолютное спокойствие, похожее на сытость. Дверь за ней закрывается, она идет через двор, потом на улицу, через перекресток со светофором, неохотно включающим зеленый. Она возвращается домой и все больше боится, что позабыла какой-то пустяк – вот хоть трусы надела шиворот-навыворот.

Она изменяет, я знаю, но никогда ему об этом не скажу. Он умный. Когда мы встречаемся – на кофе, или в кино, или в саду полежать в гамаках, – я не устаю удивляться, как много знает он, как много пережил и как умеет сложить в ясную законченную фигуру все то, что у большинства остается растрепанным, лохматым облаком, непонятно зачем образовавшимся. Он умен настолько, что не боится быть глупым, – он дурачится. Он тянет меня в траву, просто побарахтаться, словно голова его еще покрыта шапкой черных волос, а тело не поплыло к земле ленивым таким бурдюком. “Гули-гули!” – кричит он, я вываливаюсь из своего гамака на него сверху, боясь навредить его телу, которое хоть и выглядит большим, но где-то там, внутри, наверняка уже стало хрупким, мы же не видим, что там – внутри. Он кричит, я смущенно вторю. И она, сидя в спасительной тени, на веранде, на скамейке, сколоченной еще ее дедом, смеется нам тоже. Но может, в этот счастливый миг и она тоже стыдится, что опять была, снова ходила – и этот запах, который попробуй-ка смой.

Он умен и, наверное, знает, что она ему изменяет. Он знает, почему лицо ее, вытянутое, с желтыми щеками, принимает иногда виноватое выражение, как у доброй лошади. У нее блестят глаза, ей неловко, но ничего с собой поделать она не может. Он старше нее. Она – молода, ей чуть за тридцать, у нее много сил, и нельзя же ей – такой молодой – каждый раз засыпать с этим ожесточением, с чувством, что где-то внутри сложены острые железки, которые сейчас возьмут и порвут ее по живому, до крови. Она ему изменяет давно, а недавно стала рассказывать мне, будто мы подруги, и не помню уже, как это вдруг получилось.

Наверное, он заснул в гамаке, утомленный солнцем – дырчатым, если смотреть на него сквозь редкую крону сливового дерева. Мы сидели с ней рядом, на скамейке; она перебирала сливы и стала тихо рассказывать, что у нее бывает и ей ничуть не стыдно. “Это плоть всего, плоть”, – пускай так говорила она, отделяя плохие плоды от хороших.

Она изменяет, я знаю, но никогда ему не скажу. Один плюс один не бывает три. Таков объективный закон. Третий – лишний, если он вмешивается, если сует свои пальцы в шестеренки чужих отношений, не идеальных, возможно, но механизм-то работает и видно – невооруженным глазом видно, как счастливы они, когда вместе, как весомо и дружно их молчание, когда сидят они рядом и слушают мою болтовню.

Я знаю, она ему изменяет. И он изменяет ей тоже. Со мной.

Один. Плюс. Одна. Я – плюс».

Про женщину и скалу

Одна Женщина решила выйти замуж. Замужние и незамужние подруги рьяно отговаривали ее. Первые удивлялись: зачем тебе сдался какой-то хмырь? А вторые удивлялись: зачем ты кому-то сдалась? Ты посмотри на себя критичным взглядом. Какой муж, одумайся!

Первая подруга назвала нашу героиню пышечкой, вторая – тыквочкой, а третья заявила, что при таком росте – метр с кепкой в прыжке – рассчитывать на узаконенное счастье просто неприлично. Они уже не в том возрасте, чтобы питать иллюзии. Заодно напомнила и про возраст.

Но Одна Женщина (ее звали Люся, уменьшительное от Людмилы) не одумалась. Она была детским логопедом, а эта профессия как никакая другая развивает в человеке упорство и умение настоять на своем. Когда десять раз на дню имеешь дело с картавыми и шепелявящими детьми, отстаивающими право твердить «мама мыла ламу», приходится быть твердым. (Хотя Люся прекрасно представляла себе эту ламу: пушистую, как коврик, желтую, как мимоза. И как мама ее ласково моет, а лама переступает копытцами и тянется губами за тряпкой.)

Твердо задумав найти мужа, Люся подошла к делу ответственно. Она принялась анализировать: где водятся потенциальные мужья? На какой грядке растут холостяки, ожидая, пока их выдернет бестрепетная женская рука?

Сайты знакомств Люся отвергла сразу. Ей требовалась именно грядка, а не навозная куча. Она не могла позволить себе слишком долго рыться в поисках подходящей жемчужины.

Перспективным направлением казались автомобили. Чтобы прощупать почву, Люся пару раз попыталась забыть на заправке, где у ее машины бензобак и откуда растет шланг. Но вместо того чтобы окружить беспомощную женщину заботой, окрестные мужчины нечутко ржали и давали циничные советы. Уезжала несолоно хлебавши, хоть и с бензином.

Наконец Люсю осенило: спорт! Вот где отыщется будущий супруг. Он будет здоров и мускулист. И на том месте, где у обленившихся водителей находится туловище, у него будет – торс!

Но какое выбрать направление? Экстремалов Люся побаивалась, а с парашютом не прыгнула бы даже в том случае, если на земле бы ее ждал мистер Дарси с предложением руки, сердца и всего Пемберли. Агрессивных мужчин тоже не хотелось, поэтому секция бокса отпала. Бегуны? Зануды. Лыжники? Утепленные зануды. В тренажерном зале – самовлюбленные качки. В бассейне встречаются нормальные люди, но там мокро.

Что в сухом, во всех смыслах, остатке? Скалолазание.

Да, это была хорошая идея. Люсе представились выносливые, спокойные, терпеливые мужчины, гроздьями висящие на скалах. И, вдохновленная этим видением, она немедленно записалась на ближайшую субботу в группу для новичков.

Наступило самое ответственное время: выбор спортивной формы. Люся задумала произвести неизгладимое впечатление на всех, включая гардеробщицу. Ошеломить, изумить, влюбить, и далее по плану. Что толку в скалах, если на них болтается невнятное существо в безразмерном трико и, страшно сказать, худи?

Она отправилась по магазинам. После трех часов бесплодных хождений у нее не осталось сомнений в том, что вся спортивная одежда придумана человеком, которому в детстве полная женщина нанесла психологическую травму. Теперь он убийственно мстил.

Люся не была бегемотом. Она была всего лишь маленькой, пухлой, веселой женщиной с жизнерадостными кудряшками. Но за эти три часа улыбка исчезла с ее губ, а кудряшки уныло повисли.

Зеркала в примерочных прицельно били по ее самооценке. Дважды она была близка к тому, чтобы поставить крест на всей затее. Вот что могут сделать с самой целеустремленной женщиной обтягивающая футболка и шорты фасона «зато я вкусно готовлю».

Но все-таки удача была на ее стороне, и в конце концов, правильная форма – та, в которой будущая покорительница скал не слишком сильно напоминала пингвина, втиснутого в детскую пижамку, – была выбрана. Широкая синяя футболка – под цвет глаз, и беспощадно утягивающие шорты – под объем попы.

Счастливая Люся птицей метнулась к косметологу и вылетела от него гладкая и румяная. В приступе бешеного энтузиазма она даже зачем-то сбегала на массаж. Наконец, навестила парикмахера – и вышла из салона, целиком и полностью готовая к встрече с судьбой.

И вот наступил торжественный день. Скалы, пусть и искусственные, властно манили к себе.

В их группе оказалось пятеро мужчин. Не успела Люся толком оценить претендентов, как всех новичков подвели к стенке с выпуклостями, велели распластаться лягушками и ползти влево. Потом вправо. Потом опять влево. И еще раз вправо. К концу упражнения у нее было чувство, будто ею старательно протирали пыль со всех труднодоступных мест этой чертовой скалы.

Люся даже растерялась. Ей почему-то казалось, что все это будет проще и как-то веселее.

– А теперь все ко мне! – скомандовал инструктор.

Прежде чем Люся пискнула, что она не хочет, на нее надели какую-то подпругу, прицепили веревку и снова поставили перед стенкой. Она с ужасом поняла, что мужчины, пыхтящие по соседству, практически не занимают ее мыслей. А единственное, что занимает, – это то, как она полезет вверх.

– Вперед! – потребовал инструктор. И, обращаясь персонально к ней, добавил: – Ногами работай! Выталкивай себя!

И Люся заработала ногами.

Ничего более унизительного в ее жизни до сих пор не случалось. Пухлые Люсины ножки не были предназначены для того, чтобы выталкивать вверх ее тело.

– Жми!

Люся последние десять лет жала только на педали газа и тормоза. Поэтому она беспомощно болталась в подпруге, суча копытцами.

– Рукой! Цепляйся! Правой, а не левой!

Люся в панике хваталась за наросты на стене. Куда-то тянулась. Обливаясь потом, отталкивалась ногами, снова вцеплялась и толкалась.

По прошествии некоторого времени она обнаружила себя распластавшейся по скале на высоте пятнадцати метров. Про пятнадцать метров ей крикнул инструктор. Сама Люся понимала, что ей врут, что здесь метров восемьдесят, а то и все сто. Где-то под потолком должны летать орлы, а на соседней скале сидеть отец Федор и проповедовать птицам.

– Руки разжимай! – просил инструктор.

Но Люся держалась намертво и старалась не смотреть вниз.

– Ты же на страховке! – убеждали снизу. – Ну! Давай! Спускайся!

Взволнованные мужчины окружили инструктора и тоже что-то советовали.

– Да не бойся ты! – надрывался инструктор.

Люся никого не слушала. Она ощущала себя лизуном – тем самым, которого они в школе швыряли в потолок или в стену. Он так смешно прилипал, а потом – чпок – отваливался.

Люся понимала, что чпок неизбежен. Если бы она могла, то вцепилась бы в скалу зубами. Повисла бы, мертвой хваткой сжимая челюсти, как бульдог, и висела до тех пор, пока за ней не прилетел бы спасательный вертолет.

Но напротив Люсиного лица была ровная поверхность. И вертолеты в фитнес-центрах не летают. В конце концов наступил момент, когда пальцы ее разжались, и Люся с диким визгом обрушилась вниз.

То есть, конечно, не обрушилась, а повисла на страховочном тросе, перебирая ногами по стене. Но все время, что ее спускали, не переставала визжать.

Едва коснувшись кроссовками пола, Люся немедленно замолчала. Деловито отстегнула карабин, выбралась из подпруги.

– Обойдусь без мужа, – с достоинством сообщила она остолбеневшему тренеру, вручая экипировку. И гордо удалилась на дрожащих ногах.

Футболку, которая так прекрасно подходила к цвету ее глаз, и шорты, выбранные из двух сотен пар, Люся бросила в раздевалке. Она понимала, что в жизни их не наденет.

На этом можно было бы и закончить про бедную Люсю. Но, как ни странно, история имела небольшое продолжение.

Сев за руль машины, Люся стремительно поехала со стоянки. Ей хотелось как можно быстрее и дальше оказаться от места своего позора. Добраться до дома, спрятаться под одеяло – и лежать, тихо оплакивая несбывшиеся надежды, глупые мечты и чудесную футболку – синюю, под цвет глаз.