SACRE? BLEU. Комедия д’искусства Мур Кристофер

Десять. Спасение

Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа ворвался в помещение, выхватил оружие и заорал:

— Мадам, я требую, чтобы вы немедленно отпустили этого человека во имя Франции, «Булочной Монмартра» и Жанны д’Арк!

Жюльетт быстро прикрылась халатом. Люсьен оторвался от холста и взял кисть «на грудь».

— Ну тю, Анри, — «Жанна д’Арк»?

— Так короля ж у нас больше нет.

Жюльетт осведомилась:

— Почему он машет на меня этой посудой?

— Ох ёпть, — вымолвил Тулуз-Лотрек. Вместо трости с клинком он схватил трость с фляжкой — в ней имелись вместилище для коньяка и кордиал (приличному господину не подобает пить прямо из трости, он не дикарь). Орудие предназначалось для визитов к матушке, и теперь он действительно совершал выпады против голой девушки узким хрустальным стаканчиком. — Потому что фужер в трость не поместится, — наконец ответил он, словно это все объясняло.

— Я думал, ты у матушки в Мальроме.

— Был. Но вернулся тебя спасать.

— Очень с твоей стороны заботливо.

— Ты отпустил бороду.

Люсьен потер щеку.

— Нет, я просто перестал бриться.

— Есть ты тоже перестал?

Люсьен и раньше был худ, но теперь выглядел так, будто не ел целый месяц — все время, пока Анри отсутствовал. Сестра Люсьена ровно это и написала в Мальроме:

Месье Тулуз-Лотрек, он перестал печь хлеб. Не слушается ни маму, ни меня. И угрожал физической расправой моему мужу Жилю, когда тот попытался вмешаться. Каждое утро запирается в мастерской с этой женщиной, а по вечерам выбирается оттуда и уходит по проулку, с родней даже не поздоровается. Талдычит про свой долг художника, слова ему поперек не скажи. Может, другого художника послушает. М. Ренуар в Эксе в гостях у Сезанна. М. Писсарро в Овере, а м. Моне, похоже, из Живерни уже и носа не кажет. Прошу вас, помогите, я у нас на горе других художников не знаю, а мама говорит, все они прохвосты никчемные, помочь не смогут. Я не согласна, потому что вы, по-моему, очень добрый и полезный прохвост, да и вообще очень очаровательный человечек. Заклинаю вас приехать и спасти моего брата от этой кошмарной женщины.

С приветом,

Режин Роблар

— Ты же помнишь Жюльетт — с тех еще времен? — спросил Люсьен.

— В смысле — с тех, когда она еще не погубила тебе жизнь и не довела тебя до жалкой развалины? С тех?

— С тех, — подтвердил Люсьен.

— Да. — Анри чокнулся кордиалом с полями шляпы. С посудой в руке он уже чувствовал себя глупо. — Enchante, Mademoiselle.

— Месье Тулуз-Лотрек, — ответила Жюльетт, не изменив позы, но, выпустив халат, протянула художнику руку.

— Ой-ёй, — произнес Анри. Через плечо он глянул на Люсьена, потом опять на Жюльетт — та улыбнулась спокойно, чуть ли не блаженно: не то чтоб она не сознавала, что совершенно нага, — она будто бы оделяла мир величайшим подарком. На миг Анри забыл, что ворвался сюда спасать друга от ее негодяйства. От его такого милого, очень красивого негодяйства.

Он быстро склонился к ее руке и вихрем развернулся.

— Я должен увидеть твою картину.

— Она не готова. — Люсьен поймал его за плечи, чтобы он не успел зайти за полотно.

— Чепуха, я тоже художник, а также твой сожитель по мастерской, у меня особые привилегии.

— Не с этой работой, Анри, прошу тебя.

— Мне нужно видеть, что ты сделал с этой… этой… — Он махал рукой в сторону Жюльетт, а сам тем временем старался заглянуть за холст. — Этой формой, с этим свечением кожи…

— Люсьен, он говорит обо мне так, будто я вещь, — пожаловалась Жюльетт.

Молодой художник чуть присел и вперился в нее из-за плеча Тулуз-Лотрека.

— Ты посмотри на утонченность теней — они мягко-голубые, там же едва ли три степени оттенков наберется между бликом света и самой глубокой тенью. Такого нигде больше не увидишь — только в отраженном свете. А он здесь почти весь день такой, его окружающие дома рассеивают. Только часа два около полудня блики бывают слишком резкими.

— Люсьен, теперь ты обо мне говоришь, будто я вещь.

— Чепуха, chere, я говорю о свете.

— Но показываешь на меня.

— Надо сделать стеклянный потолок у нас в мастерской на рю Коленкур, — сказал Тулуз-Лотрек.

— Наверху там квартира, Анри. Боюсь, такого же эффекта мы не добьемся.

— А, ну да. А это поза такая? Ты должен ее сделать со спины, когда эту закончишь. У нее задница изящней, чем у Венеры Веласкеса в Лондоне. Ты видел? Изысканно! Пусть смотрит на тебя через плечо в зеркало.

— Я все еще тут, — заметила Жюльетт.

— А на кушетку к ней посади херувимчика, пусть это зеркало ей держит, — сказал Тулуз-Лотрек. — Для него я тебе могу посидеть, если хочешь.

Анри в образе косматого херувима — эта мысль, похоже, вытряхнула Люсьена из грезы о свете на коже Жюльетт, и он повлек графа к двери.

— Анри, приятно было повидаться, но тебе пора. Давай вечером выпьем в «Черном коте». А сейчас мне нужно работать.

— Но у меня такое чувство, будто спасение прошло ну… как-то не очень удовлетворительно.

— Нет, Анри, меня никогда не спасали тщательней. Благодарю тебя.

— Ну, тогда до вечера. Всего хорошего, мадемуазель, — успел крикнуть он Жюльетт, когда Люсьен выпихивал его в дверь.

— A bientt, — ответила девушка.

Люсьен запер за ним дверь, и Анри остался в заросшем сорняками крохотном дворике с хрустальным кордиалом в руке. Он держал его за тяжелый латунный набалдашник в основании и не понимал, что сейчас произошло. Было же несомненно, что Люсьен в серьезной опасности, иначе зачем он так спешил из Мальроме? Зачем он пришел в эту булочную? И почему он вообще не спит в этот небожеский час позднего утра?

Тулуз-Лотрек пожал плечами и, раз уж стаканчик был у него в руке, выпростал из трости длинную цилиндрическую фляжку и налил себе коньяку — укрепить нервы перед следующим этапом спасательной операции.

А в мастерской Жюльетт снова приняла прежнюю позу и спросила:

— Ты когда-нибудь видел Венеру Веласкеса, Люсьен?

— Нет, я не бывал в Лондоне.

— Наверное, надо бы съездить, — произнесла она.

Тулуз-Лотрек расположился по другую сторону площади в cremerie мадам Жакоб — он наблюдал за выходом из проулка рядом с boulangerie Лессаров. Девушка вынырнула оттуда в сумерках — как и сообщала ему сестра Люсьена. Анри быстро сунул в рот оставшийся кусок хлеба, намазанный камамбером, допил вино, кинул на столик несколько монет и слез с табурета.

— Merci, Madame, — крикнул он старухе. — Всего хорошего.

— И вам приятного вечера, месье Анри.

Девушка перешла площадь и стала спускаться к подножью холма по рю дю Кальвэр. Анри никогда не выпадало ни за кем следить — незачем, — но отец его был заядлым охотником, и ребенок, хоть и хилый, скрадывать животных умел с детства. Он знал, что идти слишком близко — глупо, поэтому дал жертве уйти на пару кварталов, а затем похромал за ней сам. К счастью, шла она под гору, и он не отставал, хотя девушка нигде не медлила, не останавливалась ни у прилавков, ни у витрин, как большинство продавщиц и модисток в толпе на тротуарах по пути с работы домой.

Она миновала его студию на рю Коленкур — Анри так и подмывало зайти и освежиться коньяком, а затем продолжить… вернее, конечно, не продолжать, а провести вечер в «Красной мельнице», — но он поборол это желание, обогнул вслед за девушкой Монмартрское кладбище и спустился в Семнадцатый аррондисман — в квартал, известный под названием Батиньоль. То был один из новых районов Османа: широкие бульвары, однотипные здания в шесть этажей, с мансардами и балконами на втором и верхнем этажах. Аккуратные, современные, без того убожества, что отличало старый Париж да и, по правде говоря, Монмартр.

Когда они прошли кварталов двадцать на юго-запад — Анри почти все время пыхтел и отдувался, стараясь не сильно отставать, — девушка резко свернула с рю Лежандр в переулок, где художник ни разу не бывал. Он поспешил к углу, насколько позволяли больные ноги, чтобы не упустить ее, и едва не столкнулся с девицей в наряде горничной, которая бежала ему навстречу. Анри извинился и снял шляпу, а затем выглянул из-за угла. Жюльетт была всего в десяти шагах. Перед нею стоял Красовщик.

— Это была наша горничная? — спросила Жюльетт.

— Случайно, — ответил Красовщик. — Ничего не поделать.

— И эту ты напугал?

— Елдак, — объяснил он.

— Это же не оправдание, верно?

— Случайно.

— Случайно напугать елдой никого нельзя. Неплохо бы ей приготовить ужин и наполнить мне ванну, а уже потом пугаться тебя. Я без сил, а завтра везу Люсьена в Лондон, где буду его пежить на всех углах Кензингтона.

— Как вообще можно кого-то пежить в Кензингтоне?

Она проворчала что-то на языке, которого Анри не понимал, отперла калитку и повела Красовщика по лестнице. Анри вышел из-за угла и увидел, как закрывается калитка.

Значит, вот оно что. Она и впрямь связана с маленьким Красовщиком Винсента. Но как? Быть может, он ее отец? Завтра. Завтра все выяснит. А теперь нужно вернуться на butte, в «Черный кот», где они встреаются с Люсьеном. Тулуз-Лотрек поковылял к авеню де Клиши на стоянку извозчиков, затем поднялся на гору уже в фиакре.

Люсьена в «Черном коте» он прождал почти до десяти, а когда булочник не появился, отправился в «Красную мельницу», где пил и делал наброски танцовщиц, пока кто-то — вероятно, клоунесса Обжора — не загрузил его в наемный экипаж и не отправил домой.

Наутро — в час, полагаемый им жестоким, — Анри съежился в переулке у авеню де Клиши с мольбертом, ящиком красок и складной табуреткой. Он ждал девушку. Каждые несколько минут специально нанятый гаврош притаскивал ему эспрессо из кофейни за углом, он плескал коньяку в чашку, отгонял мальчишку и продолжал наблюдение. Через три эспрессо и сигару из-за угла вывернула Жюльетт — в простом черном платье, с парасолькой и в шляпке, украшенной переливчатыми черными перьями. Лентой ей служил дымчатый шифоновый шарфик — он трепетал за нею на ходу. Даже за квартал ее синие глаза поражали воображение — в обрамленье черного шелка и белой кожи. Анри она напомнила бойких синеглазых красоток Ренуара — столько цвета и жизни, но никакой их мягкости, по крайней мере тут, на улице. Вчера в мастерской Люсьена — ну, там края у нее были помягче.

Тулуз-Лотрек нырнул за угол, погасил о кирпичи сигару и прижался к стене. Мальчишкой он часто сиживал с отцом в охотничьих схронах у них в поместье Альби, и хотя в засаде он почти все время рисовал деревья, животных и других охотников, граф научил его: неподвижность и терпение на охоте так же важны, как скрытность и проворство. «Если ты достаточно бездвижен, — говаривал отец, — ты сливаешься с тем, что тебя окружает, и для своей добычи невидим».

— Bonjour, Monsieur Henri, — окликнула его Жюльетт, проходя мимо.

«Ну его на хуй, этого графа — все равно он просто эксцентрик и псих, плод кровосмешенья», — решил Анри.

— Bonjour, Mademoiselle Juliette, — ответил он. — Передайте Люсьену, что я его вчера вечером не дождался.

— Передам. Простите его, у него был утомительный день. Я уверен, он сожалеет, что с вами не встретился.

Тулуз-Лотрек проводил ее взглядом — девушку влек за собой поток людей по авеню, — после чего махнул своему кофейному гаврошу и нагрузил его мольбертом, табуреткой и красками.

— Вперед, Капитан, к Аустерлицу!

Мальчишка с грохотом потащился за ним, влача ножки мольберта по брусчатке и едва не спотыкаясь о табурет и ящик с красками.

— Но, месье, я никакой не капитан, а в Аустерлиц мне нельзя, у меня уроки.

— Это всего лишь выражение такое, молодой человек. Тебе нужно помнить одно: за свои старанья ты получишь двадцать пять сантимов — если только не расколотишь мне ящик в щепу на этих булыжниках.

Через несколько кварталов Анри завел мальчишку на ту улицу, по которой накануне уже шел за Жюльетт, заплатил ему, чтобы он установил мольберт на тротуаре напротив ее дома. Ему пришло в голову, что если, быть может, много часов делать вид, что он пишет картину, лучше уж действительно писать картину. Вдруг Красовщик решит выйти, заметив его из окна, — тогда лучше, если на полотне будет хоть какая-то краска.

У него с собой был лишь один маленький холст. М-да, тут у нас дилемма. Au plein air он писал не часто, но мастер такого метода Моне говорил, что приличному художнику не следует работать над одной картиной на натуре больше часа за раз — если он не пытается ухватить свет, которого больше не существует. Вот и теперь мастер наверняка где-нибудь в Живерни или Руане с десятком холстов на десятке этюдников — переходит от одного к другому за уходящим светом, пишет одно и то же, с того же ракурса. Если кто-то подумает, что он пишет стога или собор, Моне сочтет его вполне тупоумным. «Я пишу мгновенья. Неповторимые, уникальные мгновенья света», — скажет он.

К счастью для Анри, улочка выглядела так, будто располагает единственным невыносимо скучным мгновеньем. Хоть пролегала она всего в паре кварталов от оживленной авеню де Клиши, с таким же успехом тут мог быть и город-призрак. Здесь не наблюдалось даже обязательных согбенных старикана или старухи, что подметали бы свое крыльцо, а Тулуз-Лотрек был уверен, что в Париже это полагается делать по закону. Уличная шлюха, срущая собака или старуха, подметающая крыльцо, — все они порознь или в комплекте должны быть непременно. Коньяк у него закончится раньше, чем чистый холст, если не произойдет ничего захватывающего — например на подоконник не решит запрыгнуть кошка.

Художник вздохнул, установил табурет, налил в одну чашечку палитры льняного масла, в другую — скипидара, выдавил на дощечку каплю жженой умбры, развел ее скипидаром и принялся набрасывать дверь Красовщика тонкой щетинной кисточкой.

Уже решив, что темой картины станет пустынная улочка, он как-то даже разочаровался, когда во дворе дома услышал чьи-то шаги. В окошке первого этажа возникла консьержка, ссохшаяся вдова — и мигом скрылась за шторкой, когда лязгнула щеколда калитки. Консьержи были во всех жилых домах Парижа — по какой-то прихоти естественного отбора все они были крайне любопытны, однако до такой же крайности терпеть не могли, если их в этом обвиняли.

В кованую калитку спиной протиснулся Красовщик. Он волок деревянный ящик с себя ростом.

У Анри на затылке дыбом встали волосы — он немедля пожалел, что так увлекся работой и забыл даже выпить, ибо укреплению нервов коньяк бы сейчас отнюдь не повредил. Он нагнулся ближе к холсту и сделал вид, что отделывает край, хотя по правде на таком мизерном расстоянии не работал почти никогда — он и кисти-то предпочитал подлиннее.

— Месье! — воскликнул Красовщик, переходя дорогу. Огромный ящик громыхал сзади и бил его по пяткам. — Помните меня по авеню де Клиши? Месье, не мог бы я заинтересовать вас красками? По вашей превосходной шляпе я могу сказать, что вы — человек со вкусом. У меня лишь тончайшие глины и минеральные пигменты, а не это фальшивое прусское говно.

Анри оторвался от холста, будто его разбудили.

— А, месье, я вас не заметил. Сказать вам правду, я не знаю, в каком состоянии нынче мой ящик с красками. Вероятно, мне и впрямь понадобится ваш товар.

Анри вытянул из-под этюдника ящик, отстегнул защелки и открыл крышку. Как он и планировал, их взорам предстало грустное кладбище мятых и тощих тюбиков, искореженных жертвоприношений красоте.

— Ха! — произнес Красовщик. — Вам потребно все.

— Да-да, каждой по одной, — подтвердил Анри. — И по большому тюбику свинцовых белил, черной слоновой кости и ультрамарина.

Прямо на проезжей части Красовщик разложил свой ящик, но при этих словах замер.

— У меня нет большого тюбика ультрамарина, месье. Только очень маленький.

Глаза его прятались подо лбом так глубоко, что Анри пришлось склониться, дабы разглядеть, что Красовщик на самом деле чувствует — голос-то его полнился глубочайшим сожалением. Не такого Анри ожидал.

— Не важно, месье, — сказал Тулуз-Лотрек. — Я возьму все, что у вас есть, маленький — так маленький. Если мне понадобится больше синевы, я всегда могу…

— Только не прусским говном! — рявкнул Красовщик.

— Я собирался сказать, что могу взять олифу и лессировать остатком белила.

Красовщик склонил голову набок.

— Так больше не делают. Это по старинке. Вы, новые ебучки, краску мастерком наваливаете, вот как сейчас принято.

Анри улыбнулся. Он вспомнил расчетливо неистовые картины Винсента, словно написанные мастихином, где слой краски так толст, что сохнут они по полгода даже на засушливом Юге. А потом его мысль о Винсенте потемнела — он вспомнил и письмо. Красовщик бывал в Арле.

— Ну, — произнес Анри, — лучше уж по старинке, чем это прусское говно.

— Ха! Именно, — сказал Красовщик. — Или этот химический французский ультрамарин. Мне все равно, что говорят, но он — совсем не то, что синь из ляпис-лазури. Это не святая синева. Сами увидите. Вы нигде не найдете прекраснее цвета, месье.

И в тот миг, при виде колера в ящике, пентименто, что проступал у него в уме, стал ясным и отчетливым образом. Он видел их вместе — как-то раз возле своей мастерской, Кармен и Красовщика. Как же он мог это забыть?

— Вообще-то я уже красил вашими красками. Быть может, вы помните?

Красовщик поднял от ящика голову.

— Я б не забыл гнома у себя в покупателях, мне кажется.

Анри тут же захотелось тростью вышибить мозги этой перекособоченной твари, но он сдержался и лишь огрызнулся в ответ:

— Месье, я вам не гном. Во мне на целых семь сантиметров больше, чем полагается карликам, и ваш намек мне категорически не нравится.

— Прошу меня простить, месье. Я допустил бестактность. Но все равно, я б вас не забыл.

— Ваши краски приобретались через девушку, которая сидела у меня на сеансах. Мадмуазель Кармен Годен. Быть может, вы помните ее.

— Она работает по дому? А то моя горничная вчера уволилась.

— Вероятно, ваши требования были для нее чересчур высоки.

— Елдак, — пожал плечами Красовщик в порядке объяснения.

— А, понимаю, — отозвался Анри. — Моя отказывается мыть окна. Нет, мадмуазель Годен по профессии была прачка. Рыжая такая, неужели не припоминаете?

Красовщик приподнял котелок и поскреб голову, словно пытаясь вычесать из волос память.

— Ну да, наверно. Рыжая прачка. Да, я еще удивлялся, откуда она деньги на краски берет.

Вообще-то в те времена Анри и сам этого не понимал — она приносила ему краски в подарок. «На наши картины», — говорила она.

— Вы не знаете, где она сейчас? — спросил Анри. — Раньше работала в прачечной у пляс Пигаль, но там ее уже давно не видели.

— Это которую Кармен звали, да?

— Да, Кармен Годен.

— Она очень заболела. А может, и умерла уже, я думаю.

Анри будто двинули кулаком под сердце. Он вообще не собирался о ней спрашивать. Ему казалось, что с нею у него все кончено. Но в тот миг, услышав слова Красовщика, он почувствовал лишь огромную утрату.

А тот снова надел шляпу.

— У нее была сестра, жила в Третьем, недалеко от Ле-Аль, по-моему. Может, она к ней умирать отправилась, а?

— Может. Сколько за краски? — спросил Анри. Взял тюбики, разложил их у себя в ящике и уплатил человечку, сколько сказали.

Красовщик сунул деньги в карман.

— Синюю я скоро еще делать буду, если закончится. Я к вам в ателье загляну.

— Спасибо, но я предпочитаю, чтобы в мастерской меня не беспокоили. Я сам к вам зайду — я же теперь знаю, где вы живете, — сказал Анри.

— Я часто переезжаю, — ответил Красовщик.

— Правда? А в Овере-сюр-Уаз бывали? — «Ага! — подумал Анри. — Тут-то ты мне и попался».

— В Овере? — Котелок опять долой, опять скребем в затылке, ответ ищем где-то на верхних этажах домов вокруг. — Да нет, месье, а чего вы спрашиваете?

— Мне оттуда друг письмо прислал — сказал, что покупал отличные масляные краски у человека, очень похожего на вас. Он голландец был, ныне, к сожалению, покойный.

— Не знаю я никакого голландца. Я с этими блядскими голландцами дел не веду. На хуй и голландцев, этот их голландский свет. Нет уж. Мне пора.

Красовщик захлопнул свой ящик, взвалил его на спину и заковылял прочь по улице.

— Adieu, — крикнул ему вслед Анри.

— Ебаные голландцы, — ворчливо донеслось в ответ, и Красовщик с трудом завалил свой ящик за угол.

Кармен переехала к сестре в Третий аррондисман? Если он возьмет извозчика — будет там через полчаса. Никому ничего не надо знать.

Но сначала следует разобраться с краской.

Одиннадцать. Камера обскура…

Лондон, 1890 г.

Пока Анри целый день распутывал тайну Красовщика, Люсьен провел неделю в Лондоне — рассматривал живопись и пежил Жюльетт на всех углах Кензингтона.

— Если сбежать из гостиницы после всего одной ночи, они даже в полицию не заявляют, — сообщила ему Жюльетт.

— А в другой район разве не нужно переезжать?

Люсьену вообще нечасто доводилось жить в гостиницах, и раньше он ниоткуда не съезжал, не заплатив по счету.

— Мне нравится Хайд-Парк, — ответила Жюльетт. — Ложись скорее.

В этой поездке в Лондон для него много что было впервые — причем не самым мелким откровением оказалось, что Франция и Англия воюют друг с другом с тех пор, как… ну, вообще-то с тех пор, как стали отдельными странами. У Национальной галереи на Трафальгарской площади он полюбовался на огромный столб, воздвигнутый в честь адмирала Нелсона — почтить его победу над флотом Наполеона (и заодно испанцев) при Трафальгаре. Художника Курбе изгнали из страны за то, что он агитировал уничтожить Наполеонову версию того же самого у Лувра (предположительно — по наущенью своей ирландской любовницы Джо).

— Курбе обсосом был, — сказала Жюльетт. — Пойдем смотреть картинки.

Люсьен не стал спрашивать, откуда она узнала, что он думает о Курбе, или с каким пор она пользуется английским термином «обсос». Такое он бросил уже давно и просто отдал себя на волю ее воли. Через несколько минут они уже миновали ротонду, и Жюльетт повела его за собой. Она неслась мимо шедевров так, словно они были прокаженными побирушками, пока не остановилась перед «Венерой» Веласкеса.

Та возлежала в шезлонге, повернувшись к ним спиной, кожа — гладкая и белая, словно зацелованная персиками, и хотя Анри был прав: попа у нее оказалась не так изящна, как у Жюльетт, — все равно она была красоткой. А от того, что смотрела, как ты смотришь на нее, — в зеркало, которое поддерживал херувим, — все это самую малость отдавало озорством: подгляду разоблачили. Но она тебя не оценивала, не примеряла на себя и не отбрасывала за ненадобностью, как Олимпия у Мане. И не дразнила тебя, как Гойева маха. Она просто смотрела, как ты смотришь на то, чем она тут занимается — а именно: демонстрирует безупречнейшую филейную часть в истории искусства. Но несмотря на совершенно реальные размеры, тон и даже свет на ее коже, на руках и ногах, лицо в зеркале было темно, не в фокусе, словно смотрела на тебя она из какого-то иного места — через окно, а ни в какое не в зеркало.

— Должно быть, он пользовался камерой обскурой, — сказал Люсьен. «Камера обскура» — инструмент настоящей светописи, она существовала еще до изобретения пленки. Линза в ней переворачивала изображение и проецировала его на лист матового стекла, часто — с уже вытравленной на нем сеткой. Поэтому художнику оставалось обвести, по сути, то, что уже свелось к двумерному изображению. То была настоящая живая разновидность фотографии.

— С чего ты это взял? — спросила Жюльетт.

— У нее лицо не в фокусе, а попа — резкая. То есть, она, конечно, мягкая, но четкая. А херувима он написал совсем не так — у него лицо в четком фокусе, хотя на одном плане с зеркалом: писал-то он по памяти о другом сеансе или просто вообразил. Глаза у тебя меняют фокус, когда ты рассматриваешь различные детали сцены — вне зависимости от расстояния до них. А камера умеет фокусироваться лишь на одном каком-то плане. Рисуй он просто на глаз, лицо у нее тоже было бы в фокусе.

— Может, он просто не разглядел, как именно она выглядит.