Клеймо Ахерн Сесилия
– Что-то из моего? – недоумевает она.
– У меня нет ничего подходящего.
– А! Ладно. Хорошо. Ну, ты же заходи. – Она шире открывает дверь, а там словно бомба взорвалась – всюду разбросаны ее одежки. – Я тоже никак не могу выбрать.
Мне хочется прикрикнуть на нее – мне бы ее проблемы, – но я молчу. Проглатываю слова, которые вертятся на языке. Обшариваю взглядом этот хаос. Я знаю, что мне нужно, и сразу же это нахожу.
– Спасибо, – говорю я, задом выбираясь из комнаты.
– Уверена? – спрашивает она, присматриваясь. – У меня есть другое, что тебе может больше понравиться.
– Нет, в самый раз, спасибо.
Я возвращаюсь в комнату, меряю позаимствованное. Снова смотрюсь в зеркало и плачу. Черный хлопковый верх с длинными рукавами, высоким воротом. Черные джинсы в обтяжку. Черные бутсы. Вылитая Джунипер.
Но это еще не все.
На правую руку – повязку с красной буквой «П». Один конец липкий, чтобы прочно закреплять повязку на одежде. Она должна прилегать к телу.
Как вторая кожа.
В кабинете директора Гамильтона жалюзи опушены: поблизости у входа в среднюю школу имени Грейс О’Мэлли[1] окопались журналисты. Кто-то из сотрудников слил информацию: сегодня мой первый день в школе. Они тыкали камерами в затонированные окна папиного джипа с такой силой, что я боялась, стекла побьют. Джип еле полз, папа едва различал дорогу, а я сидела в машине, испуганная до обморока, чуть ли не задыхаясь от клаустрофобии: все эти взгляды, и каждый мой жест, даже если просто сижу в машине и ничего не делаю, подхватят, изучат, прокомментируют. Джунипер смотрела прямо перед собой, не дрогнула, не поморщилась, как будто и не видела ничего. Похоже, и директору Гамильтону тоже изрядно жизнь отравили. На лице у него проступила сыпь, спускается по тощей шее за воротник. И сосуды на носу-картошке полопались.
Никогда прежде я не имела случая беседовать с директором Гамильтоном, никогда не давала повода вызывать меня к нему в кабинет, но сегодня в мою честь созвали целое собрание. Тут и учительница математики мисс Докери, и преподаватель обществознания мистер Браун. Мисс Докери мимолетно улыбнулась мне, когда я вошла и села, мистер Браун даже не оглянулся. Меня так и подмывает наброситься на них, завопить диким, нечеловеческим голосом, притвориться, будто я могу напустить на всех проклятие Заклейменных. Вот бы они перепугались.
Мистер Гамильтон, совершенно затравленный, пытается открыть собрание, а телефон у него все звонит и звонит.
– Сьюзен, я же просил пока не пропускать звонки. – Молчит, слушает. – Нет, я не собираюсь проводить пресс-конференцию. Нет. Мы это уже обсуждали с родительским комитетом и с попечителями. – Тяжелый вздох. – Нет, и заявления для журналистов я делать не буду. – Отключил телефон.
– Мистер Гамильтон, – приступает к делу отец, – я понимаю, как вам сейчас нелегко. Нам всем непросто, и мы все хотели бы избежать лишних неприятностей. В школе, насколько я понимаю, есть другой вход, Селестина могла бы им пользоваться. Приходить в школу и уходить, не подвергаясь такому обращению, как сегодня. Это ведь не замок Хайленд, приговор уже произнесен, и с ней не должны так обращаться в ее родной школе.
– Да, мистер Норт, лично я с вами согласен…
Мистер Браун готов поспорить, но директор взглядом велит ему умолкнуть.
– Я придерживаюсь мнения, что ко всем ученикам следует относиться одинаково. Философия равенства – я старался внушить ее всем учителям.
Мистер Браун вновь возражает, но ему никто не давал слова.
– Об этом мы еще поговорим, – обрывает его мистер Гамильтон. – Что касается отдельного входа, я и сам об этом думал, однако я получил предписание от… – Он поворачивает конверт и читает надпись, – от Мэри Мэй, стража, которая ставит меня в известность, как я могу поступать и чего делать не могу в своей собственной школе. – Похоже, его это не порадовало. – К сожалению, предоставление Селестине отдельного входа, который облегчил бы ей доступ в школу и из школы, будет рассматривается как помощь Заклейменной.
– Да она же ваша ученица, черт побери! – Папа яростно стучит кулаком по столу.
Мистер Гамильтон дает ему время успокоиться.
– Совершенно верно. К сожалению, я получил такие инструкции, и я не могу подвергать коллег и школу еще большим неприятностям.
– Мы не сможем каждый день привозить Селестину в школу и забирать ее, – уже мягче говорит папа. – И что же ей делать? Самостоятельно ездить в автобусе она не может. Если поедет на велосипеде – окажется у всех на виду. Водительских прав она пока не получила. Мне страшно отпускать ее одну, эти фотографы налетают так, что могут подвергнуть ее опасности. Ситуация требует особых мер. Речь идет об опасности для жизни.
Ничего нового в этом нет, и все же папа словно бы подтверждает реальность моих тайных страхов.
– Поверьте, я понимаю. – Директор с тревогой оглянулся на меня. – Может быть, нам лучше обсудить это потом, когда Селестина уйдет на урок?
– Я хочу остаться, речь идет обо мне, – упираюсь я. На самом деле, я вовсе не хочу, но я вынуждена выслушать все до конца.
– Прекрасно. Итак, я хотел обсудить вариант домашнего обучения.
– То есть как? – возмущенно переспрашивает отец.
– До выпускных экзаменов осталось несколько месяцев. Это недолго. По оценкам она у нас одна из лучших, не хотелось бы, чтобы ее результаты в итоге снизились. Мы все это подробно обсудили с родительским комитетом. Некоторые – не все, но некоторые – обеспокоены репутацией школы. Присутствие в классе Заклейменной может негативно сказаться на репутации школы.
– Вы не можете на этом основании дискриминировать мою дочь. Она имеет право учиться здесь.
– Разумеется. Но число заявок на сентябрь уже снизилось после этого… этого события. Родители встревожены. Ученики тоже беспокоятся: если будет замарано доброе имя школы, у них будут проблемы с поступлением в университет, потом с работой. Я просто передаю вам то, о чем шла речь на собрании, – поспешно добавляет он, видя, что отец вот-вот взорвется. – Я обязан позаботиться о репутации школы.
– Лучше бы позаботились о том, чтобы воспитать из учеников приличных людей!
– Основная проблема: группа преподавателей, которую представляет мистер Браун, заявила, что не желает учить Селестину. Это их решение, и оно не совпадает с моим, но я должен считаться со своими коллегами и представить вам факты как есть, – мрачно продолжает он. – Уверен, вы сами признаете: домашнее обучение – лучше, чем исключение из школы.
Вот тут мне поплохело, и я почему-то снова вспомнила о Кэррике – всякий раз думаю о нем, сталкиваясь с очередными проблемами жизни Заклейменной. Хотелось бы знать, как он. Не пойму: если о нем не сообщают в новостях – это хороший знак или дурной?
– Мисс Докери, преподаватель математики, любезно согласилась заниматься с Селестиной на дому.
Она резко выпрямляется, когда внимание переключается на нее. Я смотрю на свою учительницу, недоумевая: это доброе дело или злое? Она хочет помочь мне или же старается не допустить меня в свой класс? Слезы колют глаза. Я сползаю все ниже, ниже. Всякий раз, когда кажется, будто я достигла дна, распахивается новый провал.
– Мне кажется, вам следует обдумать преимущества домашнего обучения, – говорит математичка. – Дома никто не отвлекает, она сосредоточится на подготовке к экзамену. Чем скорее она приступит к домашним занятиям, тем лучше для нее и для всех.
Собрание перерастает в ожесточенный спор, в итоге все остаются при своем мнении, и решено посмотреть, как будет разворачиваться ситуация. Мистер Браун со мной заниматься не будет, отказались и преподаватели французского и географии, так что пока мистер Гамильтон придумает, как их заменить, эти уроки мне предстоит проводить в библиотеке. В одном, по крайней мере, все заодно: через несколько дней интерес ко мне стихнет, журналисты разойдутся – странно, что до сих пор этого не случилось. Такое впечатление, что эту историю все еще активно обсуждают, находя все новые аспекты. Я понятия не имею, что обо мне говорят и пишут: я за прессой и телевидением не слежу, а родители ничего не рассказывают, не пускают этот ажиотаж за порог. Дом превратился в безопасный кокон, где я проживаю свое новое бытие день изо дня, и нам нет дела до других людей. Это необходимо: только так я сумею сжиться с новым существованием, а уж потом выслушаю превратные версии, которые носятся в мире. Но прошли две недели, а слухи все еще не затихли, и мне уже любопытно, что же такое обо мне говорят.
Из-за этого затянувшегося собрания я опоздала на английский. Когда я вошла в класс, все головы повернулись в мою сторону. Одноклассники таращатся, как будто впервые меня видят. Место Арта рядом с моим пустует, он так и не выглянул из своего убежища, где бы он там ни прятался. Слезы подступают к глазам, я поспешно их смахиваю, чувствуя на себе взгляды со всех сторон. На этом уроке я сидела одна и на всех следующих – тоже. Марлена отвела меня в сторону – убедившись сначала, что никто не заметит, как она общается со мной, – и принялась слезливо жаловаться, как я ее подвела, она за меня головой ручалась, а я – предательница. Во что превратилась ее жизнь с того дня, как она выступила свидетельницей защиты, это просто невыносимо, все присматриваются к ней с подозрением, словно она пыталась помочь Заклейменным. Однажды за ней целый день ходил по пятам фотограф. Ей за себя страшно и хотелось бы надеяться, что беда не стрясется с ней оттого лишь, что она попыталась дать мне положительную характеристику. Я старалась утешить ее как могла – ей ведь тоже несладко. На том мы расстались, понимая, что впредь она будет держаться от меня подальше. Она так и не спросила, каково приходится мне.
Следующий урок – биология, учительница не желает меня видеть. Только я села за парту, она зыркнула на меня и вышла из класса, а вернулась лишь десять минут спустя с мистером Брауном и директором Гамильтоном, у которого был окончательно затравленный вид. Директор попросил меня выйти с ним в коридор.
– Селестина, – заговорил он, вытирая пухлые потные руки о полы пиджака. – На этом уроке у тебя будет физкультура. – Он посмотрел мне прямо в глаза и добавил: – Извини.
Знал бы он, как много значат для меня его извинения!
– Я думала, я проведу этот урок в библиотеке.
– Следующий. Я не могу разрешить тебе сидеть в библиотеке весь день.
Вот оно что. Учителя мрут как мухи.
Слезы подступили к глазам.
– У меня и формы с собой нет.
– Возьмешь казенную. Нечего на меня так смотреть, хоть ребята между собой и сплетничают, на самом деле форму регулярно отдают в чистку. Скажи Сьюзен, чтобы выдала тебе ключ от шкафчика.
Урок физкультуры состоит из 20 минут плавания и 20 минут в спортзале. В купальник я облачаться не собиралась: своего нет, а школьный – лучше умереть. И не потому, что мне его уродский фасон не нравится, а потому что в новом своем существовании я не хочу выставлять на обозрение свои шрамы. И мочить их тоже нельзя. Прошло всего две недели, они хорошо заживают, но я не стану плюхаться ни в горячую, ни в холодную воду. Честно говоря, вода, скорее всего, не причинит мне боль, да я бы и стерпела, просто не хочу, чтобы меня разглядывали. Пока что мое новое тело видели только те, кто его заклеймил, мои родные и Кэррик. Больше я никому не позволю на меня глазеть. Не знаю, как будет с Артом. Смогу ли я когда-нибудь допустить, чтобы он увидел меня, дотронулся?
Вслед за другими ребятами я выхожу к бассейну. Они все переоделись, мальчишки и девчонки хихикают друг над другом, обычное дело, когда школьники видят друг друга почти голыми. Я собираюсь устроиться на бортике и подождать до конца занятия.
– Селестина, в чем дело? – рявкнул наш тренер мистер Фаррел.
– Я сегодня не могу плавать, сэр.
– Почему? – Он направился ко мне, многочисленные свистки сверкают на груди, словно он один из стражей. Ребята пересмеиваются.
– Шрамы, сэр. Их нельзя мочить, – понизив голос, поясняю я.
Тут он сообразил, кто я, вернее – кто я такая, и отшатнулся.
– Тогда пусть принесет справку от врача, – выкрикивает одна из девиц, Наташа. – Если справки нет, пусть ныряет!
И она якобы невинно улыбается парню рядом. Логан. Мы с ним в одном классе по химии, но ни разу даже словом не обменялись.
– Справка от врача есть?
– Нет, сэр.
– Раз нет справки, переодевайся и в воду.
– Я не знала, что сегодня будет физкультура. По расписанию у меня биология.
– Так почему ты не на уроке?
– Потому что мисс Барнс выгнала меня из своего класса.
– И я выгоню, если ты сейчас не пойдешь плавать.
– Но я не могу, сэр.
– Душ принимаешь?
– Да.
– Значит, и плавать можешь. Вперед.
Так, не прошло и полдня после того, как я обещала директору Гамильтону не причинять дальнейших неприятностей, и я снова оказалась в его кабинете. Доктор Смит прислал по электронной почте медицинское заключение: хлорированная вода бассейна вредна для шрамов, однако слишком поздно, все плохое уже стряслось.
У меня поджилки тряслись, когда я к ланчу явилась в столовую. Болтовня смолкла, опять все головы повернулись в мою сторону, все смотрят, все судят. Колин, дочь Ангелины Тиндер, сидела одна, я собралась с духом и подошла к ней. Остановилась у ее столика, но она так и не глянула на меня. Знаю, каково это: ждешь, пока опять кто-нибудь скажет или сделает что-то, отчего твое сердце вновь разобьется, стараешься хотя бы не смотреть, не видеть заранее, как с тобой это проделают.
– Привет, – сказала я.
Она посмотрела на меня с удивлением.
– Как мама? – выговорила я.
Она прищурила глаза, потом вдруг расхохоталась.
– Ого!
– Что – ого?
– Ты совсем отчаялась? А что же тогда, две недели назад? Тогда ты меня не спрашивала, как мама. Тогда ты со мной и поздороваться не желала, эгоистка!
Куда подевалась тихая, застенчивая Колин? Передо мной злобная, мстительная, взрослая женщина. Я не узнаю девочку, с которой мы вместе из года в год отмечали День Земли и какие-то семейные праздники, счастливые, беззаботные, и в страшном сне не видели, во что превратится наша жизнь. И она справедливо обличает меня: в тот день, после ареста ее мамы, я не решилась поздороваться. Побоялась. А потом взяла и сделала худшую ошибку в своей жизни. Я заслужила такую отповедь от нее.
Несколько ребят подошли к столу и сели рядом с Колин. Логан – тот парень из бассейна, он, что редкость, смотрел на меня приветливо. Наташа и еще один парень, Гэвин.
– Она к тебе лезет, Колин? – спросила Наташа.
Колин сперва запнулась, потом нагло глянула на меня, и я поспешила отойти: только бурной сцены мне тут недоставало, за соседними столиками уже смолкли, выжидая.
– Надо бы завести специальный стол для Заклейменных, – громко заявила Наташа, сверкая лукавыми темными глазами.
Опустив голову, я выбралась из столовой. Глаза горели, но, как и там, в камере Клеймения, я хотела скрыть от всех свои слезы.
16
После второго столь же ужасного дня в школе я вернулась домой и застала маму, одетую с ног до головы как само совершенство, сияющие здоровьем светлые волосы свободными прядями разметались по плечам, на лице любезнейшая улыбка. Пахло пирогом или другим каким печевом. Мама точно сошла с портрета идеальной домохозяйки 1950-х, и я сразу поняла: что-то стряслось. Спрашивать, как прошел день, она не стала, и на том спасибо, не то бы я сразу расплакалась.
– Пиа Ванг хочет поговорить с тобой, – предупредила мама.
Джунипер удивленно поглядела на нас обеих, потом сообразила, что разговор будет приватным и, разобидевшись, зашагала наверх, а войдя в свою комнату, на весь дом грохнула дверью. Клейма, как ни странно, сблизили меня с родителями, у нас появилось множество поводов для разговоров только втроем, и я понимаю: сестра словно исключена из семейной жизни и негодует.
– Она здесь? Дома? – прошептала я, оглядываясь по сторонам в поисках Пиа.
Мама торопливо кивнула и, отведя меня в сторону, шепнула:
– Она в библиотеке.
– Явилась вот так, без приглашения?
– Да. Вернее, не совсем. Она каждый день звонила, хотела взять интервью, но я откладывала изо дня в день, говорила, что тебе надо… поправиться. А теперь, раз ты снова ходишь в школу, я не могу больше ей отказывать.
– Я не хочу говорить с ней, – прошипела я.
– Это приказ Трибунала, – тихо предупредила мама. – По-видимому, это часть наказания. Каждый Заклейменный обязан после суда дать интервью Пиа, если она того потребует. А если бы я ее не впустила…
– Тебя бы осудили за помощь Заклейменной.
– Ты моя дочь! – чуть не плача, вскрикнула она.
– Ладно, мама. Ничего. Я с ней поговорю.
– А что ты ей скажешь? – занервничала она. – Надо бы позвонить мистеру Берри.
– Мне его наставления не требуются. Он велит мне лгать, а я не стану.
Всем весом опираться на заклейменную ногу все еще было больновато, но перед Пиа я хромать не желала. Она ждала меня в библиотеке. Набрав в грудь побольше воздуха, я вошла в комнату. Сказала маме, что вполне справляюсь и сама. Я предпочитала говорить с Пиа наедине, а не поглядывать все время на маму, гадая, правильно ли я говорю. Все равно я не собиралась сказать ничего особенного. Односложные ответы – и точка, пусть лезет вон из кожи, сочиняя интервью с Заклейменной.
В натуре Пиа оказалась еще миниатюрнее, чем на экране телевизора. Крошечная куколка, легкий ветерок с ног сшибет. Но я знала, что это не так, с ней и урагану не справиться. Кожа нежная, словно кожица персика, одежда тонкая, изысканная, шелковая блузка цвета слоновой кости, нашиты изящные цветы из органзы, прямая кружевная юбка. От нее даже пахнет персиками, вся такая тонная и прекрасная, а взгляд – жесткий. Нет, не холодный, но настороже. Все видит, ко всему готова. Не глаза, а усиленный объектив видеокамеры.
– Пиа Ванг, – вежливо представилась она, протягивая руку.
Я помедлила, не зная, как поступить. Бинт с обожженной руки уже сняли, в школе я не имею права заматывать ее даже тонкой марлей, а то решат, что я прячу Клеймо. Но пока никто не пожимал мне руку. И я не могу поднять свою безжизненно повисшую кисть. Пиа бросила взгляд на мою руку и улыбнулась.
– А, ну да, – пробормотала она и опустила руку. Спорю на что угодно: она прекрасно соображала, что к чему.
Я и раньше ей не доверяла, а теперь и вовсе. Если она таким способом пыталась поставить меня на место, обломать – зря старалась. Сама же и обломается, я ей с репортажем помогать не стану.
– Рада встрече, – сказала она. – Устроимся здесь?
Два кресла стояли у высокого окна с видом на очаровательный маленький сад: когда маме кажется, будто она потребила за день слишком много калорий, она выходит покопаться в клумбе. Но сейчас жалюзи плотно закрыты, охраняя наш покой.
Пиа жестом указывает мне кресло, как будто это я у нее в гостях.
– Я давно уже добиваюсь этой встречи, – с широкой усмешкой говорит она. – Ты у нас сенсация, Селестина. Семнадцатилетняя подружка – бывшая – Арта Кревана получила пять Клейм. Превзошла всех Заклейменных в истории Трибунала. Интервью с тобой станет главной моей передачей в этом году.
– Замечательно, что моя биография кажется вам настолько увлекательной.
Ее улыбка слегка подувяла.
– Очевидно, так кажется не только мне. – Она подразумевает корреспондентов у нас под окном. – Как тебе известно, по правилам Трибунала я имею доступ к любому Заклейменному. Интервью будет показано по телевидению, в интернет-новостях, опубликовано в журналах.
– Во всех принадлежащих Кревану СМИ.
После небольшой паузы она кивнула:
– Да. И я предлагаю начать с интервью, а потом мы сделаем кое-что новенькое: телесериал. Мы будем следовать за тобой по пятам, брать у тебя интервью и снимать, как ты живешь теперь.
– Реалити-шоу?
– Можно сказать и так, но я предпочла бы назвать это документальным сериалом.
– Потому что вы такая крутая журналистка и тэ дэ.
Опять небольшая пауза, она переваривает нанесенное оскорбление:
– Мне интересны люди. Разные. Хочу понять, что ими движет. И вот с тобой… – Она окинула меня быстрым взглядом, – с тобой я никак не могу разобраться. Я бы хотела понять.
– Но я не хочу, чтобы за мной ходил по пятам оператор. Мой отец работает на телевидении, я отлично знаю: вы сможете сделать из меня все, что вздумается. Если я обязана дать интервью для газеты, берите, но на том и остановимся.
Она явно разочарована, однако заставить меня не в ее власти.
– Хорошо, но это будет не один разговор, а несколько. Я собираюсь докопаться до сути, Селестина. Хочу знать тебя как можно ближе, хочу понять тебя по-настоящему.
Я невольно рассмеялась.
– Я тебя повеселила?
– Вы работаете на Кревана. Я что, дура – верить, будто вы хотите меня понять? Что вы обо мне хоть одним добрым словом отзоветесь? Да вы напечатаете в статье то, что вам нужно, а не что я вам скажу.
– Ты – интересный случай, Селестина.
– Я человек, а не случай.
– Отличница, принята в семье судьи Кревана, во всех отношениях идеал. Как с тобой такое могло случиться? Люди ждут подробностей.
– Со мной «такое случилось», с Ангелиной Тиндер «случилось». Занятно, правда? Двое Заклейменных на одной улице с разницей в день. Вот так совпадение.
Что-то мелькнуло в ее глазах. Что-то, чего я раньше не видела. Как будто сомнение, но потом она возобновила привычную игру.
– Эвтаназия в нашем обществе не одобряется, – напоминает она, отстаивая тем самым приговор, вынесенный Трибуналом Ангелине Тиндер.
– И сочувствие не одобряется. Я помогла больному старику сесть.
Ох ты! Сама подсказала ей заголовок. Вижу, она счастлива.
– Ну конечно же, Селестина, – заворковала она, подаваясь ближе ко мне, – именно такие высказывания и привлекают внимание публики. Ты так своеобразно формулируешь, а ведь еще и школу не закончила.
– Я вовсе не пытаюсь что-то из себя строить.
На миг она смутилась, потом оглянулась по сторонам, и тон ее вдруг сменился, как будто она собиралась сказать что-то недозволенное. Я тоже напряглась, пытаясь разгадать ее приемчики.
– Эниа Слипвелл присутствовала на суде. Ни одного дня не пропустила.
Я жду продолжения. Понятия не имею, о чем она толкует.
– Ты же знаешь, кто это, – снисходительно добавляет Пиа.
– Нет, – вздыхаю я. Я и правда понятия не имею. Та старуха, которая в меня плюнула? Или молодая женщина – она швырнула в меня капустный кочан? Или та леди в третьем ряду, которая сжевала целую пачку конфет, пока мне выносили приговор?
Пиа хмурится:
– О ней сейчас все время говорят в новостях, а ты ничего не слышала?
– Я больше не смотрю телевизор.
– Трудно поверить, когда там только о тебе и речь.
– Так зачем же мне-то смотреть? Я и так про себя все знаю.
Она слегка улыбнулась.
– Родители ничего не обсуждают с тобой? Что происходит, о чем сейчас говорят?
– Мне все равно, что обо мне говорят. Я не хочу это знать. Все равно не могу тут ничего ни поправить, ни изменить.
Снова этот растерянный взгляд, потом она смотрит на дверь, словно проверяя, надежно ли она закрыта.
– То есть ты в самом деле… ты ничего не знаешь? Эниа Слипвелл – это партия Жизни. Ты же знаешь о них. На последних выборах они получили довольно много мест в парламенте. Быстро растущая партия оппозиции.
Я качаю головой:
– Политикой я не интересуюсь. Мне семнадцать лет, никто из моих друзей этим себе голову не забивает. Мы же еще даже не участвуем в голосовании.
Она удивленно таращится на меня, так, словно бы ушам своим поверить не может, все пытается меня разгадать.
– Что ж, зато политика заинтересовалась тобой, Селестина.
Я оглянулась через плечо – просто чтобы подразнить интервьюершу. Вместо односложных ответов я теперь пустила в ход сарказм, и это, пожалуй, веселее.
– Значит, ты не сотрудничаешь с Эниа Слипвелл? Ты с ней не встречалась? Раньше, до этого инцидента в автобусе?
– Что? Нет! – отвечаю я.
– Кое-кто думает, что ты возомнила себя героиней, – продолжает она. – Что ты все еще геройствуешь, считаешь себя выше прочих. Думаешь, что твой поступок был бескорыстным и потому ты не такая, как другие Заклейменные, особенная. И я тоже считаю, что ты хотела выделиться, отличиться, тебе наскучило быть среднестатистической нормальной девочкой, занудой отличницей, покорной всем правилам.
Я кусаю губы, чтобы не рявкнуть в ответ, ведь она только этого и добивается.
– Ты считаешь себя героиней, Селестина?
Я тяжело вздохнула:
– Будь я героиней, старик остался бы жив. Никто и не вспоминает о том, что старик-то умер. Он умер, потому что никто во всем автобусе ему не помог. Я – героиня? Нет, я тоже ничего не смогла сделать.
Она хмурится, озадаченная:
– Но тебе удалось поднять эту проблему на общенациональном уровне. Теперь все обсуждают правило «Не помогать Заклейменному», и многие требуют, чтобы оно было отменено.
Вот неожиданность. А если правило отменят – то и я уже не буду Заклейменной? Как они отменят мои шрамы? Этого они сделать не смогут. Никогда.
Она глянула на часы, потом снова на меня:
– Когда мы сможем продолжить разговор?
Я пожимаю плечами:
– Каждый день примерно в это время я возвращаюсь из школы. Никаких планов у меня нет.
– У такой популярной девушки? Наверняка тебя повсюду приглашают. Я слышала, тебе предложили сниматься в рекламе.
– Парфюм Заклейменных?! – фыркнула я. – Кто станет его покупать, и мне-то это зачем? Вы так ничего во мне и не поняли, а туда же.
– Сегодня я хотела только познакомиться. Завтра подробнее поговорим, – оживленно защебетала она, собирая свою сумку. – Раз ты не зануда старшеклассница, которой надоела обыденная жизнь, раз ты сделала это не ради того, чтобы привлечь к себе внимание, так расскажи мне все своими словами, чтобы я не выдумывала. – На этот раз она протянула мне левую руку, и я нехотя протянула в ответ ту руку, на которой не было Клейма.
Я так и осталась сидеть в кресле, все еще кипятясь, перебирая в уме только что закончившийся разговор.
– Кстати, Клейм у меня вовсе не пять.
Она замерла в дверях, потом осторожно развернулась на персикового цвета каблуках:
– Ты о чем?
– Вы сказали, что у меня больше всего Клейм за всю историю Трибунала – пять. Но Креван поставил мне еще и шестое.
Я знаю, в СМИ ничего не было о шестом Клейме. Интересно почему. Я-то думала, Креван поспешит разгласить об этом всему свету. Но если он не хотел, чтобы даже Пиа об этом знала, он и опубликовать это ей не позволит. С одной стороны, меня устраивало, что Пиа ничего не знает, но в то же время я хотела дать ей понять, как мало ей известно, даже основных фактов обо мне она так и не собрала. Она попыталась сбить с меня спесь, как только я вошла в библиотеку, – ну что ж, а я собью с нее спесь на прощание. Креван лгал ей – ее крепкий маленький мирок пошатнется от этой мысли. Мне хотелось увидеть выражение ее лица, когда она поймет это. Просто ради собственного удовольствия хотелось.
– Что ты сказала? – переспросила она в ужасе, хладнокровие с нее как рукой сняло. – Он же сам произнес приговор: пять Клейм.
Я прикидывала в уме, продолжать свой рассказ или нет. Все равно рано или поздно это станет известно, так лучше от меня, из первых рук, и если даже Пиа это опубликует, я же ни словом не погрешила против истины и Кревану не в чем будет меня обвинить. Прислушиваясь к стуку своего сердца, я громко произнесла:
– Он пришел в камеру Клеймения. Требовал, чтобы я покаялась. Я не стала. И тогда он приказал поставить шестое Клеймо. На спину, там, где крестец. Без анестезии. Сказал, что я порочна до мозга костей.
– Он… приказал? – Она почти задыхалась. – Но это же не допускается… то есть такого не было…
Она понимает, что вступать в подробное обсуждение нельзя. Сомневаться в правильности действий судьи Кревана? Да еще перед Заклейменной? Пиа отнюдь не дура.
– Поговорите об этом с вашим другом Креваном. – И я ушла, а она так и осталась стоять в дверях, ошарашенная.
Впервые за всю неделю я улыбалась. При такой великой моей потере выигрыш не мог быть особенно значимым, но все же порой и мне удавалось победить, и нужно различать эти радости, когда они случаются, эти проблески света и надежды во тьме.
Вернувшись к себе в комнату, я застала там Мэри Мэй, она обыскивала прикроватную тумбочку. Я с недоумением огляделась: шкаф распахнут, одежда сорвана с плечиков и брошена на пол, на полках все перевернуто и так и оставлено в беспорядке, а надсмотрщица, сидя на моей постели, читала мой дневник – развернула у себя на коленях и листала страницы моих личных записей. Вот тут я чуть не заплакала. Я не вела записи с того дня, времени не было, а прежняя жизнь казалась теперь словно бы чужой, но все же это были мои мысли, пусть глупые, вздорные, незначительные, но когда я о них писала, они были мне дороги. Это была моя тайна, а она сидит тут и ворует мои секреты.
Я открыла рот, готовая протестовать, но она лишь подняла затянутую в перчатку руку, приказывая мне заткнуться, и перевернула очередную страницу. Наконец она захлопнула дневник и впилась в меня таким взглядом, словно видела насквозь.
– По правилам твое личное имущество подвергается регулярным обыскам – в любое время и без предупреждения. Если ты собираешься и впредь вести дневник и рассуждать о том, не слишком ли у тебя жирные бедра и будешь ли ты хороша в постели… – Она фыркнула, а я почувствовала, как вспыхнуло жаром мое лицо, – то будь добра передавать мне дневник на прочтение каждую пятницу. Это ясно?
Я сглотнула ком. Кивнула.
Она подхватила сувенирный шар с замком Хайленд – тоже из моей тумбочки – и хорошенько его встряхнула.
– Для освежения памяти? – снова фыркнула и небрежно сунула мне его в руки, выходя, красные блестки посыпались на пол, словно капли крови. Словно предостережение.
Я бросилась к тумбочке, засунула шар поглубже в ящик. Век бы его не видать. Схватила дневник и принялась вырывать из него страницу за страницей, судорожно всхлипывая. Выдрала все до единой, весь пол был ими устлан.
В дверях появилась мама, с ужасом поглядела на меня.
– Она читала мой дневник! – только и могла я сказать.
Мама села рядом со мной на пол, поглядела на эти страницы, а потом стала подбирать их и рвать в клочья, и лицо у нее было уже не такое спокойное, как обычно, на глазах слезы. Этот ее поступок значил для меня больше, чем любые слова. Я тоже взялась за дело, мы разрывали на мелкие кусочки исписанные моим почерком страницы, все эти восклицательные знаки, звездочки и сердечки вокруг имени Арта, все эти глупые заметки и слова, исходившие из самого сердца, и мои девичьи тревоги, и шутки, над которыми я хихикала, и мои глубоко личные мысли – все то, что прежде было моим, и только моим. Я тщательно проследила, чтобы каждое сердце было разорвано.
Ангелина Тиндер права: они хотят забраться к нам в голову. Но я их в свою голову больше не пущу.
17
Читать бесплатно другие книги:
