Пророк Темного мира Волков Сергей

– Нам надо добраться до живых людей, – сказала Тамара домовому, когда тот в очередной раз поднялся из чрева корабля.

– Так-то оно так, конечно, – согласился Мыря, – только опасаюсь я…

– Чего?

– Где люди, там и чаровники отыщутся. А тут они сильные, куда сильнее наших. Ты вот не чуешь, а я аж дрожу от мощи, что вокруг разлита. Все тут в чарах. Будто бы я снова молодой и в то время вернулся, когда незнати силу имели, а личени свое место знали. Даже ветер, в парус дующий, – он чаровной. Тяга это, специальная, для повозки энтой. – Мыря хлопнул ладонью по стволу. – Вот так-то, девка…

Воспоминания об обозной службе у Громадина были у Бойши так живы, точно вчера все случилось. Стоит только закрыть глаза и…

– И-и-и-икс! И-и-и-икс! И-и-и-икс!

Бойша поморщился. Колесо телеги скрипело, как кладбищенская калитка на ветру, – нудно, зловеще, неотвязно.

Хваленый окский деготь, полный жбан которого кривой дворовщик Смыка буквально впихнул приказчику перед отправкой обоза из Кундалокмы, оказался разведенной постным маслом сажей. Слава богам, у бывалого возчика дядьки Архипа случился при себе запасец старой, хозяйской еще дегтешки. Ею и смазали оси, да дорога-то не близкая: восемь десятков верст в одну сторону лесными дорогами, столько же – в оборот. Вот и рвет душу тоскливый скрип. И-и-эх…

Поплотнее запахнув тулуп – сентябрь выдался в этом году холодный, знобкий, – Бойша про себя чертыхнулся и прикрыл глаза. Помянутый нечистый словно услыхал мысли молодого итера – тут же подсунул ему видение: красавица Талинка, белозубо улыбаясь, павой плывет в свадебном танце с Покрасом Валсыном.

– Ах ты! – Бойша скрипнул зубами, потряс головой, отгоняя морок. Однако тряси – не тряси, все едино. Так оно и будет. Отдаст Зван Мехсын свою единственную дочку, ненаглядную Талюшенку, за сынка профа Шептала Валсына, отдаст беспременно. Тут уж грех воронить – на выкуп Валсын дает тайный заводик в Сасово, да пристань с амбарами в Берестянке, да дом двухэтажный в Муромской лабе. Породниться с самим Шептало Валсыном – это дорогого стоит. От такого родства обоим профам большая польза выйдет, а итерскому делу – прибыток. Куда уж тут Бойёшке-Ветошке соваться, с его-то капиталами – вошь под мышкой да блоха в армячишке. И-и-эх…

– Равуха! Погоняй! На ход! На ход! – раздался с передней телеги голос старшего возчика Архипа Скворца.

Худоносый Рава, что правил последней подводой, откликнулся гнусоватым, простуженным голоском:

– Да нейдет, проклятая животина! Перегрузили, чать!

– А ты жопку-то с телеги скинь, сделай лошадке облегчение! – весело пробасил дядька Архип и добавил, уже серьезным голосом: – Вишь, в подъем дорога! Торопиться надоть, ежли до темна на Топтаниху не выйдем – в дороге ночевать придется, а места тут лихие!

Бойша обернулся, для порядку поглядел – слез ли Равуха. Оказалось – не только слез, но и тулуп с собой прихватил, и волок теперь тяжеленную овчину на горбу, понукая лошадь. И то право, дядька Архип слов на ветер не бросает. Раз сказал чего, возчики умрут, но выполнят и прекословить не станут. Знают – хоть и с одной рукой, а в случае чего спросит с них бывший княжий дружинник Архип Скворец строго.

Мысли вновь вернулись к Талинке. Не абы с дуру отказал Зван Мехсын Бойше. Видел седой проф, как заглядывается молодой итер на его дочь. Видел и то, что отвечала кровинушка долговязому (не иначе, жердёй кроили!) парню томными улыбками да ласковыми взглядами. Видел-видел – да и решил оборвать все разом. С очей долой – из души вон. И-и-эх…

Не знал тогда Бойша, что куплец Заячье Ухо не кого попало, а именно его поджидал на постоялом дворе. Немалый куш отвалил Громадину Зван Точило, чтобы спровадить женишка подальше. Тут как раз дело подвернулось, заказное. В Нижний, на ярмарку, яблоки доставить из Кундалокмы. Покуда туда – неделя, покуда в оборот до Муромского посада – седмица. Да от Мурома по Оке до Нижнего, да там, на ярмарке, торговля. Раньше Покрова-дня Бойше обратно никак не воротиться. А там и свадьба с Покрасом подоспеет, не до жердяя Талае Званне будет… И-и-эх…

Хитро все обставил старый проф, и себе не в убыток, и для дочери, дурищи малохольной, на пользу. Ну, на то он и равный среди первых в итерском сообществе Россейщины, самого нарука Стило Трошсына зам.

Вот и трясется Бойша с возчиками по ухабистой лесной дороге, слушает скрип колесный и мается болью сердечной. Эх, шапка оземь, что ж за жизнь такая, копеешная-то, а?..

Вот кабы надыбать где капиталу, монет тыщ хотя б пять! А лучше – двадцать, чтобы коня купить, «Самсона», что по Становой плеше бегает. Вот тогда б небось не воротил бы от него нос Зван Мехсын! Давно проф свою конюшню заиметь хочет, да Брань Смагсын, чистунский куплец из княжеских заемщиков, что коней по всей Россейщине гоняет, цену за «Самсона» заломил несусветную.

Бойша представил, как он, в синем набивном кафтане, в сапогах бутылками и при начищенном шлеме, является к профу и тихонько так, без позерства, говорит: «Я тут, Зван Мехсын, коняку прикупил, да. И имею желание дочерь вашу пригласить прокатиться, и вас с супругой, само собой. Рад буду, весьма…»

«От такого оборота дел, – улыбался Бойша, – вылезут глаза у Точила на самый лоб, клянусь Великим Постулатом!»

Домечтать сладкость самую не дал дядька Архип – заматерился, защелкал кнутом.

– Что там? – недовольно крикнул Бойша, привставая на локте. Возчик, что правил телегой, где сидел приказчик, уже бежал обратно от первой подводы.

– Лисина дохлый на дороге валяется, Бойша Логсын! Ну, лошадь у дядьки Архипа и встала, уперлася.

– Чего ж он сдох-то? – нахмурился Бойша.

– Да хрен его знает, тварюгу. Можа, недужный был, а можа – сам собой, в очеред. Время, стало быть, пришло… Но знак недобрый, тесть мой, охотник, царствие ему, любил приговаривать: «Живой лис – к разору, а мертвый – к замору!»

– Тьфу ты! – Бойша откинул полу тулупа, спрыгнул на мягкую глину дороги. – И чего? К какому замору-то? К рыбьему?

– Почему к рыбьему? К смерти это…

– Это к чьей же смерти-то, а?! – Бойша навис над возчиком, сдвинув брови.

– Не, ну я не знаю… Попутамши, может, чегось… – Уловив наконец настроение приказчика, возчик замялся, и, чтобы скрыть робость, заорал на лошадь: – Н-но, пошла! Пошла, шкелетина! Сыть волчья, племя косоротое! Н-н-но!

Махнув рукой, Бойша широко зашагал вперед, обгоняя телеги, и вскоре поравнялся с первой подводой. Архип Скворец вел свою лошадь в поводу, изредка понукая, но больше для порядка – дорога выровнялась, и телега катилась легко, без натуги.

– Слышь, дядька Архип, закат уже.

– Вижу, Бойша Логсын. Не беспокойсь, кривую сосну проехали, стало быть, ночевать на Топтанихе будем беспременно. Ну, можа, самую чуть темнины захватим.

– А что за место – Топтаниха?

– Да поляна в лесу, у тракта прямоть. Там и ручей, и трава живая для лошадушек. И шалаши должны стоять, ежли какие дурни или лиходеи не порушили. Хорошее место. Спокойное. Утишное…

– Название чудное. На что похожа полянка та, а? Кто топтал-то ее?

– Э-э-э… – Архип засмеялся в прокуренную бороденку, зыркнул желтым лихим глазом. – Про ту Топтаниху сказка есть чудная. Коли антирес у тебя, расскажу…

Бойша пожал плечами, мол, не то чтобы такой уж «антирес», но в дороге любой забаве рад будешь, и кивнул:

– Валяй!

– Ну, стало быть, дело это шибко давнее, вскорости после пришествия Всеблагого Отца случилося… Не, ну ты не скалься, Бойша Логсын! Я верно говорю. Слово в слово, как старики муромские баяли, а они – народ неврущий, сам знашь…

Ну так вот: жил в ту пору в здешних лесах народец один. Навроде залесян вот нашенских, но тока другой чуть. По болотам все больше обитали они, по рекам. Рыбу ловили, раков, птицу били, зверя промышляли. Тем и жили. Звались оне бармами, чащобниками, значит. Под рукой тогдашнего князька Буртасина ходили, дань, оброк то ись, ему отдавали.

А Буртасин энтот, он на Оке-реке сидел и с проплывных людей торговых виру взымал. И такую виру, что было это куплецам нашим, россейщинским, чистое разорение. Пожаловались куплецы князьям залесским, те и давай Буртаску прижимать. Видит он – каюк его лесному царству приходит. Взял тогда свою казну (а казна та была немалая, много злата-серебра да монетов драгоценных скопил Буртасин), да и сплавил по Мокоши-реке к бармам. Те его, понятное дело, приняли со всей душой, народец-то простой был, незлобливый. Пива наварили, мяса, рыбы наготовили, костры зажгли – все, как полагается.

Напировался Буртасин с дружиной, нагулевался. А ночью людей своих поднял да всех бармов и вырезал, до последнего дитёнка. Посля погост у их деревеньки устроил, похоронил каждого честью, и в скудельню вместе с мертвецами казну уложил. Хитрый, вишь, был князь Буртаска. И богатство свое упрятал, и стражу верную к нему приставил. Сам знашь, Бойша Логсын, нету для клада вернее сторожа, чем покойник.

Рассудил Буртаска по-хозяйски: вот придут к нему залесские князья, спросят: «Где казна?» – он и скажет: «А нету! А коли хотите – ищите!»

Не знал Буртасин, что один чащобник живым уцелел. Дед это был старый, Атямом звался. «Атям» на языке бармовском – просто «старик» будет. Дед не простой, а навроде чаровника-колдуна. Когда князь со своей дружиной к бармам нагрянул, ходил дед Атям на кереметь, в священное урочище, идолам бармовским поклониться перед смертью. Старый он был, вот и хотел попросить у громовника-Мельзедея доброй доли для людей чащобных. И вот ведь как бывает: пока ходил – доля смертная им досталась…

Возчик замолчал. Скрипели колеса, чавкала глина, посвистывали в рябиннике синицы. Пахло грибами, прелым листом.

– Ну, а дальше чего? – не выдержал Бойша.

– Вернулся Атям – пуста деревня, а рядом большой погост. Могилы свежие – и нету никого. Заплакал тогда старик слезами горючими, потекли те слезы наземь, проели песок и глину, и увидал дед Атям, что все бармы в домовинах лежат побиты, а с ними – Буртаскино золото.

Сильно осерчал тогда колдун. Проклял он и князя Буртасина, и всю дружину его, страшным проклятьем проклял. От того проклятия заблудился в этот же день князь на болоте и вместе со всей дружиною в топях бездонных сгинул. Но не дал им покоя дед Атям и после смерти. Кажную ночь змеи и гады всякие приползают к Буртасину и всем, кто бармов казнил, и гложут их тела, сосут кровя из них, грызут кости. Страшно мучаются тогда мертвецы, криком кричат диким, не человечьими голосами стонут, и горе душе христианской, ежели она голоса эти услышит. А как взойдет солнышко – уползают гады, и мясо на костях Буртасова войска заново нарастает, до следующей ночи, стало быть…

– Экую ты жуть говоришь, дядька Архип, да еще на ночь глядя! – поежился Бойша. – Ну, а полянка-то при чем тут?

– А-а-а-а! Вот как раз и до полянки дошли. В те времена стародавние аккурат с этой полянки на полуночь тропинка уходила, что к деревеньке бармовской вела. Как проклял Атям Буртасина и дружину его, наложил он заклятье и на казну княжескую. Мол, кто ее искать будет – непременно кружить по лесу станет и всегда к одному месту возвращаться. Зачем заклятье такое – понятно. Не хотел, вишь, дед Атям, чтобы кости сродственников его да земляков, что по-княжески, в золоте все лежат, тревожили.

Вот и наколдовал он так, а потом сам пошел на тот погост и тоже в землю родную лег, со всеми, значит, рядышком…

– А далеко ль до того погоста от Топтанихи-то этой?

– Врать не буду, но люди сказывали, будто недалеко, верст пять всего. Да кто ж их мерил-то, версты эти… И потом: говорят, коли к закату уклониться – так в самый раз на гиблые трясины, на Буртасово болото, где проклятый князь с дружиной мается, попадешь, а ежели на восход двинешь – в чащобе загинуть можно…

– Это откуда ж ты так все обстоятельно знаешь? – удивился Бойша.

– Дык поначалу-то немало охотников до Буртасова золота нашлось. Бродили они по лесам, по болотам. Кто ума лишился, крики мертвецкие услыхав, а все больше кружили люди. Кружили – да к тракту и выходили. Так целую полянку и натоптали. Вот потому Топтанихой она и зовется.

– У-у-у… – протянул Бойша, – и такое чертово место ты утишьем называешь? Да я там глаз не сомкну и тебе не дам!

– Зазря беспокоишься, Бойша Логсын! В здешних местах про Топтаниху и Буртасово золото такая дурная слава ходит – что ты! Да ни один лиходей-душегубец, ни один тать полуночный или гулеван там какой и на тридцать три версты близко к Топтанихе не подлезет, не сумлевайся!

– Да тати-то – ладно, а мы-то? Нас-то как закружит, завертит… Останемся без товару, а то и… Мертвецы опять же…

– Дык мы-то люди честные, торговые! Нам чужого не надобно, в лес мы не пойдем, на краешке поночуем себе – и дальше двинем. Проверенное место, Бойша Логсын! Говорю тебе честью! И сам ночевал там не единожды, и отец мой, и дед его. На тех, кому золото без надобности, чародейство Атямово силы не имеет.

– Ну добро, коли так! – присудил Бойша, хлопнул возчика по плечу и отстал, дожидаясь своей телеги, – свечерело, и без тулупа стало зябко.

Солнце, пока Бойша слушал дядьку Архипа, закатилось за зубчатую лесную ограду, но все еще освещало редкие облака, румяня их мохнатые брюшины. Однако меж стволов столетних елей уже заклубился ночной мрак, а оглянувшись, Бойша заметил, как в оставленную обозом глубокую лощину потек из-под разлапистых ветвей седой жутковатый туман.

После рассказа возчика одолели Бойшу мысли. И самая верткая, самая шустрая, самая манкая из них была – про Буртасовы сокровища: «Вот же, вот, в двух шагах, почитай, лежит твое счастье, Бойёшка! И конь «Самсон», и Талинка, и собственный домик при лабе, и дело свое, и жизнь новая, веселая да светлая…»

Гнал эту мысль Бойша от себя, изо всех сил гнал. Да только тот страх, что обуял приказчика, когда слушал он про проклятие старого чащобника, куда-то сгинул, а осталась лишь белозубая улыбка Талинки, Талушки, да щечки ее румяные, да брови собольи, да стан точеный… Ии-эх!

– Ну слав-те-Всеблагой! – донесся тут от головы обоза бас Скворца. – Вот и Топтаниха! Эй, чистоверные! Поднаддай! На ход! На ход!

Пока распрягли коней, составив телеги в рядок, пока запалили кострило, пока возчики обихаживали лошадей – обтирали сеном, задавали овса, поили, треножили и пускали подпастись на полянку – совсем стемнело.

– А вот прошу к нашему кулешу! – дурашливо закричал очерёдный кашевар Ефка Баборыкасын, звеня черпаком по закопченному, дымящемуся тагану.

Возчики чинно расселись вкруг костра на подстеленных потниках, по очереди вставали за кулешом и ломтем хлеба, что нарезал сгибками дядька Архип. Бойша невольно засмотрелся, как старшой возчиков умудрялся непостижимо ловко орудовать одной рукой, удерживая при этом и каравай, и нож-косарь.

Ели в благоговейной тиши, лишь фыркали поодаль лошади, потрескивали сучья в костре да перекликались где-то в темной лесной вышине ночные неведомые птицы.

После трапезы, сложив глиняные миски стопкой и обтерев ложки, обозники расположились на отдых. Курцы сворачивали цигарки, дядька Архип попыхивал трубочкой-носогрейкой. В лесу заухала неясыть, попискивали в траве мыши, где-то далеко, напугав лошадей, заголосил зубач.

Кто-то из молодых попросил старшого поведать, где и как тот распрощался со своей рукой. Скворец поломался для виду и завел рассказ про Белогородское сидение.

– Лезли степнячки с болотянами на нас, братцы, дуром просто. Их самострелы на пятьсот шагов бьют, а наши – на три сотни саженей, и только. Да и чаровники болотянские – не чета нашим. Много народа чистоверного в том Белогороде сгибло. Сам воеводский голова Сазан Дергасын! Ну-у-у, человек был! Умище! Силища! Ан и его безносая не обошла.

Ну, и меня сплеткой боевой садануло так, что руки-ноги потом в лечебне собирали-собирали, да вишь, не все собрали…

– Больно было, дядька Архип? – с дрожью в голосе спросил возчик Гавря, подавшись вперед, в круг кострового света.

– Дура… – беззлобно усмехнулся Скворец. – Больно – это когда лошадь на ногу наступит. А на войне, за Россейщину да Всеблагого Отца страдая, воин любую муку примет, лишь бы ворога одолеть. Так-то…

– Старшой, а сказывали в Нижнем на пристани, что ты с войны с двумя руками пришел, – влез в разговор вернувшийся от ручья Ефим Боборыка. – А вскорости пошел на куний промысел с Еремкой Вдовкасыном, вот в энти самые места вроде. Тут, босяки пристанные гутарили, тебя на тракте и нашли, чуть живого. Был ты весь пораненный, подранный, а руку твою словно свиньи жевали. Знахарь в Выксе тебе руку-то и оттяпал, чтобы, значит, нутряной огонь тебя не пожег. Ты в бреду все Еремку звал, винился перед ним, да сгинул Еремка, без следа сгинул. Не так разве?

– Ты сарынь всякую, что вроде собаки базлает, слушай-слушай, да не заслушивайся, – спокойно ответил дядька Архип, выпустив сизое дымное колечко. Однако от Бойши не укрылось, что Скворец нахмурился и глаза его заблестели, как у припадочного, – зло и дико.

Поговорили еще немного, кто о чем. Бойша достал звонник, спел любимую, обозную:

Возчики помоложе затеяли было чикой баловаться, но дядька Архип хлопнул в ладоши и сердитым голосом крикнул:

– Все, чистоверные! Утро вечера завсегда светлее. Ночевать будем.

Наскоро отмолившись, возчики полезли в шалаши, укрываясь тулупами. В костер сунули бревнину-долгушу, кинули жребий – кому до подзари сторожить, а кому – после, и вскоре все замерло на лесной полянке. Притухший костер давал мало света, и Бойше, проверявшему, хорошо ли засупонены возы с товаром, показалось, что лес сам собой надвинулся со всех сторон, стеной встал у подвод, поглотив и лошадей, и возчиков.

«Ишь ты, страх-то как разбирает! Ну и дикие ж места», – подумал он, возвращаясь к костру. Все уже спали, лишь горбился в сторонке Луха Борода, жребный сторож.

«С этим можно спокойно ночевать, не продаст, серьезный мужик», – успокоил сам себя Бойша, укладываясь на стеганый потник у костра. Лезть в душный шалаш не хотелось – блохи одолеют.

Он был уверен, что после тяжелого дня сон придет сразу, но ошибся. Думы толклись в голове, как комары над лампой. «Пять верст. Всего пять верст! Ежели сейчас тишком уползти да быстро побежать… К утру обернуться очень даже спокойно можно. Эх-ма, кабы дорогу еще знать. Скворец говорил – на полночь надо идти. А как тут, ночью, в чащобе, разберешь, где полночь, а где полдень? В лабах у профов специальные штуковины есть, чтобы знать, куда идти. Со стрелками бегучими. Да-а…»

Бойша заворочался, привстал на локте – пить захотелось. Пошарив взглядом в поисках баклажки с водой, он вздрогнул – лежащий поодаль, шагах в пяти, дядька Архип смотрел на приказчика, поблескивая в сумраке волчьими глазами, и кривил губы в понимающей ухмылке.

– Не умаялся за день-то, Бойша Логсын? Сон не йдет?

Облизнув враз пересохшие губы, приказчик вытолкнул из себя неожиданный вопрос:

– А ведь ежели б ты на войне руку-то потерял, дядька Архип, тебя б в княжеву калечную команду определили?

– Верно! – Скворец сел, откинув овчину, поманил Бойшу и сказал громко, чтобы Луха услыхал: – Пойдем-ка, Бойша Логсын, лошадей проведаем. Чтой-то больно тихо стоять…

Они отошли к краю поляны. Шуршали в траве мыши, шумел в верхушках вековых деревьев ночной ветер. Пофыркивая, стригли жухлую сентябрьскую траву кони, изредка переступая стреноженными ногами.

– Ну что, надумал, стало быть, Буртасово золотишко пытать? – сразу взял быка за рога Скворец.

Бойша переминался с ноги на ногу, молчал.

– Прав ты, – не дождавшись ответа, кивнул возчик. – С руками я домой возвернулся с войны, целый весь. И ходил я сюда, за удачей и богатством ходил. С Еремкой вместях цельную седмицу блуждали мы, покуда на погост тот заветный не вышли. Свезло нам, одолели мы Атямово чародейство. Еремка-то от матери-старухи слово верное прознал, с тем словом и шли. Да вот незадача – когда уж и до золота дорылись, вышла на нас матка с медвежонками. Сам знаешь – смертушка это верная. Матка любого порвет, заломает, будь то зверь иль раб Всеблагого…

– Как же ты ушел? – удивился Бойша.

– Еремка, царствие ему небесное, подмог. Стрелил он в нее из самострела, попал в горбину. Матка до него долезла – и ну ломать. Тут я ее топором по башке и перетянул. Но живучей оказалась зверюга, на вымахе лапой меня зачепила, словно вилами проткнула. Руку изкурочила и бочину… Три дня я к тракту полз, юшкой землю лесную пятнал. Думал – все, сгину. Ан вишь, Всеблагой Отец вытянул, отогнал смертушку. Так-то!

Бойша положил руку на теплый лошадиный бок, поглядел на высыпавшие в разрывы между серыми облаками звезды, спросил негромко:

– Чего ж посля не вертался? Али деньги не нужны стали?

– Недужил я долго, – хмуро ответил Скворец, одной рукой привычно набил свою трубочку, ширкнул кресалом, втянул ароматный дым и глухо добавил: – Два годочка, почитай, у Еремкиной старухи на полатях в жару горел. А когда сдюжил, к жизни воротился, сказала она мне: «Покуда жива я, не моги на те места проклятущие ходить! Не будет тебе удачи. Когда ж помру, то пойдешь, кости Еремеевы разыщешь первым делом и похоронишь по чистунскому обычаю. А коли по-иному сделаешь – пропадешь…»

– Так что? Жива ль старуха? – уже угадывая ответ, все же спросил Бойша.

– Преставилась… – Скворец перекрестился. – В августе месяце в одночасье Всеблагому душу отдала.

– Стало быть…

– Стало быть, можно идтить. Ну, Бойша Логсын, решай. Мне с одной грабкой никак с энтим делом не совладать. Товарищ нужон…

И все. Тихо стало – как в подполе. Не шуршат мыши, не фыркают кони. Даже ветер успокоился, запутавшись в ветвях.

«Вот она – судьба, – понял Бойша. – Шаг шагнуть – и будет. Все будет!»

– Как Луху обманем? – сглотнув тягучую слюну, спросил он вместо прямого ответа.

– На это есть у меня саван-трава. Мы с тобой, Бойша Логсын, морды холстинами мокрыми обвяжем, да я и кину в костерок шепотку. До утра все спать будут, словно дитятки у мамки в люльке.

На том и порешили. Вскоре, прихватив лопату, два топора и пару мешков из крепкой рогожи, двинулись кладопытцы по заросшей частым осинником прогалине прочь от погруженных в зачарованный сон возчиков…

…По ночному лесу идти – страх терпеть великий. Понял это Бойша давно и заучил накрепко. Пока лезли они трескучим осинником, еще ничего было. И глаз к темноте привык, и нога ступала уверенно, ходко. Но вот кончились серебряные заросли, и Архип, шедший первым, махнул единственной своей рукой – стой, мол.

Перед кладопытцами открылась неширокая прогалина. Уполовиненное волчье солнышко выплыло из-за резной кромки леса и осветило корявые, словно смертной мукой изломанные, деревья, что росли там и сям на голой земле.

– Ворная пустошь это. По сторонам не гляди, Бойша Логсын, за мной ступай, и быстро, быстро! – вполголоса распорядился возчик и стелющимся, охотницким шагом двинулся вперед.

В мертвенном свете луны все вокруг – деревья, кусты, заросли иван-чая – приобрело вдруг странный, пугающий облик. Чудились Бойше злобные лешие, что тянули к нему свои лапы, виделись дикие звери и гады ползучие, готовящиеся напасть на путников.

Заухал на кривом суку раскидистого дуба филин, сорвался с места и, мягко маша пушистыми крыльями – ш-шух! ш-шух! – пронесся над головами путников, едва не задев Бойшевой шапки.

От неожиданности приказчик присел, вскинул руку для обережного знаменья, но тут же зашипел на него ужом Архип:

– Не с-смей! Все дело сгубиш-шь! Поспешай, Бойша Логсын, скоро уже…

Волчье солнышко убралось за восходный окоем. Надвинулась тьма. Ворная пустошь кончилась, и ветви столетних елей сомкнулись над людьми. Тут лес и показал свой норов.

Загукали, заверещали на разные голоса неведомые твари, заскрипели стволы деревьев, зашевелился мох над узловатыми корнями. Враз припомнились Бойше сказки бабки Тряпихи. Когда он еще мальцом был, собирала бабка ребятишек со всей лабы к себе в избу, сажала на лавку и рассказывала жуткие побасенки про упырей, вурдалаков, колдунов, оборотней и иную незнать. Сказки ее страшные непременно оканчивались смертью парня или девки, которые с незнатской силой тягаться вздумали. У Бойши зашлось сердце – а ведь не врала бабка, ей-ей, не врала…

«Я ведь и впрямь точно в сказку попал! – со страхом думал Бойша. – Пропадет моя буйная головушка, как есть пропадет, а все через Вас, Талина Званна! Все – через Вас…»

Впрочем, возчик, по-прежнему шагавший впереди, на проделки нечистой силы, казалось, и внимания не обращал, знай помахивал легким сучкорубным топориком, ссекая мешавшие идти ветки.

Наступал самый глухой, черный ночной час. На далеком болоте (уж не том ли самом, где Буртасову рать гады гложут?) протяжно дунула выпь, и тут же, вогнав Бойшу в холодный пот, ответил птичьему гласу человеческий стон, полный муки и страдания.

«Все! Пропали! Счас разума лишимся!» – мелькнуло у Бойши в голове, и он обеими руками вцепился в кожух Архипа.

– Тихо-тихо, паря… Тихо… – скороговоркой, будто лошадь, утишил его возчик, достал из-за пазухи клочок бумаги, не спеша обернулся: – Посвети-ка, Бойша Логсын! Пришло время слово заветное читать… – В мятущемся свете огневицы звучным голосом прочел возчик три непонятных слова: – Нагар-ысь! Змар-ысь! Евтарп-ысь!

И едва замолчал он – зашумел, завыл ветер, заскрипели ели, соря хвоей, сизый туман поплыл отовсюду, окружая путников. Вот туман по колено, вот по пояс, вот по грудь уже…

– Ну, почитай, пришли! – выдохнул дрогнувшим голосом Архип и, спрятав бумажку с колдовским наговором, ступил меж двух неохватных елин, растущих из одного корня. Бойша поспешил за ним – и охнул, увидев, где очутился.

Перед ними расстилалась большая, с версту на полторы, поляна, по краю окруженная лесной стеной. На закатном, гибельном краю ее угадывался голый торфяник – озерца воды, кочки, тоненькие стволики иссохших на корню елочек.

У болота, сквозь чудные сумерки, что ночь собой заменили, виднелись остатки деревни – просевшие избы, пьяно шатнувшиеся в разные стороны плетни и прилегший на бугре частокол.

– К-р-р-а-в! К-р-р-а-в! – прокартавил с сухой березы ворон, птица злая. Бойше почудилось, будто крикнул он: «К-р-р-ови! К-р-р-ови!»

У подножия березы и начинался погост бармов – холмики глинистой земли, оплывшие за века, и у каждого – тонюсенькая ольшинка на ветру ветвями машет.

Чуть поодаль – с десяток холмиком побольше, наподобие горочек небольших. Поглядел на них Бойша – и кольнуло его в самое сердце. Вроде знак какой, а к добру ли, к худу – кто знает?

Архип, уверенно отмахивая рукой, пошел прямо к крайней могиле, вкруг которой непонятно зачем кто-то неведомый тонких колышков набил – вроде забора.

«Эван! – подивился Бойша. – На кой ляд забор-то такой? От ежей, что ли?» И еще подумал: «Вот она, значит, какая, деревня бармов. Не обманул возчик, вывел. И слово сказал, от беды уберег. Ну, теперь только бы до богатства добраться да ноги унести…»

Приятное виденье опять посетило приказчика: бежит по путеводной плеши конь «Самсон», пыхает огнем в летучем пузыре смердуний дух, туго выгибается подвесной парус, а на передке в белой мерлушковой шапке стоит Бойша под ручку с молодой женой и в трубу зрительную глядит…

Спохватившись, подвысил Бойша мешок, из которого черен лопаты торчал, и побежал следом за Скворцом. А тот уже у чудного заборчика остановился, нагнулся и – невиданное дело! – почтительно, шапку сняв, постучал в крохотную, не больше печной заслонки, дверцу.

«Это он к кому ж?» – не понял Бойша, но вдруг ударила с темных небес синяя молния, затрещал воздух, дохнуло холодом, земля зашаталась, и вырос из могилы человек. Голый, худой. Глянул на него Бойша – и дышать забыл. Обмер. Понял – все, пропал…

Росту в том человеке было две сажени без малого. Кожа желтая, сухая, вся струпьями. Кое-где на голове, босой, словно колено, полопалась кожа, и кость белая в те прорехи торчит. Жутко…

Еще разглядел Бойша: висит у человека до земли мочалом седая борода, ноги мосластые, на руках ногти в трубочки, как береста, завернулись. Старик, древний, разве что мхом не порос. Но глядит – будто насквозь глазами-угольями прожигает! Чаровник чащобный, сам Атям, не иначе! А ведь и не чаровник он вовсе. Незнать! От такого не спастись, не вырваться…

– Вот, дедушка… – кланяясь, зачастил Архип. – Слово мое крепкое. Обещал я откуп – принимай! Возвертай руку мою и обещанное золотишко не позабудь…

– Пришел. Привел. Вижу, – сказал дед, и почудилось Бойше, что в голосе его скрип веток древесных слышен. Шагнул старик вперед, у заборчика своего остановился. Ветер шевелил его бороду, разбойничьим высвистом пел в ветвях сухой березы.

– Держи свою руку! – каркнул колдун, и увидел Бойша, как летит по воздуху человечья рука. Подлетела она к Архипу – и враз приросла на пустом месте. – А вот и золото твое! – захохотал Атям, и тотчас полезли из могил своих мертвецы-бармы. Какие в одежке ветхой, какие – и вовсе без ничего, голые черные кости. И каждый нес Архипу меру с сокровищами, вываливая их у ног соляным столбом замершего возчика.

Деньги золотые и серебряные, жемчуга, чаши, каменья на подвесах – все наземь летело, и вскоре уже по колено в богатстве сказочном стоял Архип Скворец. А бармы все шли и шли, все несли и несли Буртасову казну.

– Постой, старик! – закричал Архип, силясь вырвать ноги из сверкающей груды. – Не снести мне за раз столько! Пощади! Довольно! Пощади!

Но незнать лишь смеялся в ответ, скаля длинные желтые зубы. Выл ветер, неслись по черному небу рваные белесые тучи, звенело мертвое золото, погребая под собой возчика.

Вот уже по микитки он в сокровищах. Вот уже по шею. А вот и скрылась под сверкающей грудой Буртасовых богатств плешивая голова Архипа Скворца.

– Поща-ади-и-и-ы! – простонал в последний раз возчик и затих. Некоторое время шевелилась еще блистающая гора, потом скатился с нее под ноги Бойше зеленый камешек-смарагд, что еще изумрудом зовется. Большой, с яйцо курячье, вспыхнул звездным лучом на прощание и канул в мутной лужице.

И в тот же миг исчезли мертвецы, а золотая груда глиняным холмиком обернулась, осела, набок скособочилась. И понял тут Бойша, откуда и другие такие же горушки взялись. Понял – и совсем с надеждой распрощался…

Тут как раз и тишина наступила. Ветер улегся, тучи расползлись. Вызвездило. Посмотрел Бойша на старого незнатя и заплакал. Взмолился из последних сил, на колени пав:

– Отпусти, дедушка! Не за корыстью ведь шел я к тебе… Отпусти…

– Отпустить? – вроде призадумался старик Атям, а потом руки к Бойше протянул – и принялись они расти, и росли до той поры, пока не достали до приказчика и в рубаху на груди не вцепились. – А что за себя дашь? – проскрипел незнать.

Совсем плохо стало Бойше. От страха круги перед глазами загуляли.

– Да что дать-то я могу? Нет у меня ничего. Добро – хозяйское, одежонка – плохенькая, палат не нажил, даже семьи у меня нет…

– Самое дорогое давай! – закричал старик.

– Да окромя жизни нет у меня ничего… – прошептал итер, а в голове словно колоколец серебряный зазвенел: «Талинка! Талинка! Прощай, душа моя, не свидеться нам боле…»

– Талинка… – вымолвил незнать, словно пробуя слово на зуб, и заледенел Бойша, руки-ноги отнялись. – Талинка… Талинка… – все повторял Атям, а глаза его жгли Бойшу, в самую душу заглядывали. Наконец проскрипел старик: – Вижу – не врешь. Самое дорогое она для тебя! Давай ее…

– Да не могу ж я ее дать! – зарыдал Бойша, в холодные стариковы руки вцепился. – Не моя она! Отцова дочь, и чужому обещана-отдана!

Незнать задумался, головой закрутил, пробормотал, вроде тихо, но Бойша услышал:

– Как так? Умом, что ли, тронулся? Самое дорогое – а не его…

Долго думал дед Атям. Бойша уже и ждать устал. Безразлично ему все вдруг сделалось, спать захотелось. Скорей бы уже кончал его хозяин древнего погоста…

– Каждый человек владеет чем-то, каждый что-то дать может! – закричал вдруг незнать, ногой топнул: – Думай! Сроку тебе – пока звезда Керемет не погаснет на небе. Если не придумаешь – тебя возьму, кровь выпью, жилы вытяну, мясо съем, кости сгрызу, остальное волкам брошу. Думай!

Покосился Бойша на звезду, что старик назвал, – горит на восходе, у самого окоема, красный огонек, переливается. А ночь-то уже к исходу! Скоро, скоро солнышко начнет путь свой, и лучи его затмят звезду Керемет…

Начал Бойша думать. По-любому выходило – сам он на растерзание незнатю отдаваться должен.

– Дедушка! – позвал тихонько старика Бойша. – А тебе-то вот самому чего надобно? Может, я службу какую отслужу?

Противно, тоненько захихикал Атям, руками так грудь приказчику сдавил, что кости затрещали.

– Все вы про одно толкуете! Ничего отдавать не хотите, а всё отслужить стараетесь! Вот и глиняшка этот взялся привести ко мне за себя другого, а чтобы не позабыл он про свое обещание, руку я у него отнял, сказал, что ворочу, когда придет он, и награду щедрую посулил. Когда б не жадность его – живым бы отсюда ушел. Ну, готов ли так же отслужить? Приведешь другого?

Сперва обрадовался Бойша, хотел крикнуть: «Да, готов! Приведу!», а потом понял – никогда он не сможет так, как Скворец, созлодейничать. Небылицы плести, головы дурить, жизнь свою выкупая. Да как жить-то после этого? И тут же встала перед глазами Талинка… Получалось: не согласись он на условие незнатя – всему конец.

– Да… – упавшим голосом сказал Бойша, но тут же вновь голову вскинул: – А может, диковину тебе какую? Или зверя? Птицу? Еду? Питье?

Снова захихикал старик:

– Как есть умом ты подвинулся, парень! Погляди на меня – я три сотни лет без малого в этой глуши живу, один, какая диковина мне надобна теперь, а? Думай! Восход близко, погаснет звезда – и ты погаснешь…

«Три сотни лет! – повторил про себя Бойша. – Один! Ни разговором себя потешить, ни словом обмолвиться… Авось не обидит незнать выкупника, не убьет».

– Звезда гаснет! Торопись! – каркнул Атям.

И, набравшись храбрости, сказал Бойша то, что самим дедом Атямом было ему подсказано:

– А не хочешь ли, дедушка, чтобы я какую иную девицу тебе доставил? Ну, убьешь ты меня, загубишь душу зазря. А так и я жив останусь, и тебе польза большая. Помогать тебе будет она, разговорами тешить. Ведь, поди, скучно тебе? Тоскливо? А?

– Не иначе сам Чампаз твой рот открывал, твой язык двигал! – радостно хохоча, завопил старик. – Так пусть же так и будет! А чтоб не забыл ты, метку на душе твоей я оставлю и сроку дам – три зимы. И покуда службу не выслужишь – не бывать твоей свадьбе.

Колдун разжал руки и… провалился в могилу, будто и не было его!

Задрожал Бойша крупной дрожью, на бок упал, руками по земле, по глине мокрой заскреб, задышал часто-часто – и вдруг, как был на четвереньках, сиганул по поляне прочь. Только у леса на ноги поднялся и тут уж побежал так, как никогда еще не бегал.

…К рассвету проснулись возчики, утреню затеяли. Сторожа Луху обсмеяли – проспал караульный всю ночь, даже смену не разбудил. Когда каша уже поспевать стала, хватились приказчика да старшого. До полудня ждали, по лесу ходили, аукали, потом в дорогу засобирались – обозное дело промедлений не любит.

Версты три от Топтанихи отъехали, глядь – лежит на дороге человек. Сам весь ободранный, грязный, ветками расцарапанный, сучьями побитый. Подняли его, рассмотрели, лицо оттерли – и ахнули! Приказчик молодой, Бойша Логсын! Живой!

Молодой-то молодой, да только сморщенный весь, точно старик…

Молчит, щекой дергает, а в руке, в горсти, вместе с рыжей глиной камень зажат самоцветный, зеленый, с курячье яйцо…

– Смарагд это! – сказал тогда Ефка Баборыкасын. – Такая безделка тыщ семь стоит, Всеблагой Отец свидетель – не вру!

…Зря призывал Ефка Всеблагого Отца в свидетели – правда далеко от его слов оказалась. На ярмарке в Нижнем Новгороде камень оценили в двадцать три тысячи сто сорок монет. Сгорбленный Бойша, еще не отошедший от свидания с незнатем и мертвой землей, щедро одарил возчиков и нанял для них на целый день лучший кабак городища – гуляй, рванина!

– Бойша Логсын, а вы с нами? – чуть не плакал Гавря, провожая приказчика к коновязи.

Одетый в щегольской красный кафтан закамненского сукна, Бойша только подергивал щекой, поглядывая на времясчет у выезда с коновязи. До отхода коня к Муромскому посаду оставалось три минуты.

– Меня невеста ждет… – с трудом, ломая губы, вымолвил он и уцепился за нижнюю связку лестницы. – Не поминайте лихом, мужики…

Все время пути, пока конь, зовущийся «Байстрюком», нес его навстречу Талинке, Бойша лежал пластом, травя нутро снадобьями от невидимой смерти, что живет в мертвых землях. Был момент, думал, все, конец, не выдюжит. Но – пронесло, хвала Великому Постулату.

Талинка, увидев скрюченного, опустелого глазами Бойшу, заплакала. Зван Мехсын только глянул – и отвернулся. Но деньги, выложенные Бойшей перед отцом Талинки, перевесили все. Покрасу было отказано, другим женихам, коих набралось уже под десяток, – тоже. Бойша жил дорогим гостем в лабе Мехсынов; он отъелся, отоспался, шея выпрямилась, морщины разгладились, и Талинка рядом с ним сияла, как рассветное солнышко.

Все ждали благословения от нарука Стило, к которому Зван Мехсын послал своего человека. Ответ пришел быстро, и десяти дней не прошло. Запретил всесильный нарук Бойше жениться на Талинке до тех пор, покуда не только деньгами, но и делом не докажет молодой итер свое право родниться с Мехсынами. И понял Бойша силу чар незнатя Атяма.

Талинка – в слезы, Покрас тут же под окнами нарисовался, одет франтом, глядит с улыбочкой. Хотел Бойша выйти и зубы сопернику посчитать, да несостоявшийся тесть удержал. Завел он Бойшу в кабинет свой, усадил в кресло, настойки налил и сказал:

– Пока Талинке семнадцать зим не минет – не отдам я ее ни за кого. Сумеешь ты к тому времени благорасположение нарука заслужить – милости просим. Нет – за Покраса пойдет. Понял?

– Понял, – ответил Бойша, одним глотком выпил горькую настойку, поднялся и ушел из лабы. С той поры не абы за златыми горами или дурной удачей бродил Бойша по Россейщине – искал он службы у верховного итера, а пуще того хотел долг перед незнатем сполнить. Службу нашел, а вот долг…

Скрипел, стонал, выл древесный корабль, влекомый туго надутым парусом в неведомые дали. Мерцал разноцветными огнями в шумящей ветряной выси перетянутый вервием пузырь. Ночь готовилась дать смену дню. За зеленеющей кормой уже вспыхнуло рассветное зарево, обагрив темную кору деревьев и уложив на землю длинные фиолетовые тени.

Тамара, поеживаясь от порывов ветра, сидела на самом носу, там, где сходились вместе комли стволов и диковинными рогами расщеперились их корневища. Мыря лазил в недрах судна, надеясь добыть какое-нибудь пропитание и питье. «Без еды человек может прожить месяц, а без воды – всего три дня», – подумала Тамара. Подумала равнодушно, словно и не про себя. Пить уже не хотелось. Губы запеклись, язык во рту лежал неошкуренным бревном. Болел живот. Болели глаза. Все болело, но пить – не хотелось. Желание ушло. А вот необходимость во влаге осталась, и организм требовал – дай, дай хоть каплю! «Если Мыря до утра ничего не найдет, придется или пробовать пить древесный сок, или бросать эту повозку и идти в леса – искать воду». Мысли в голове девушки ползли медленно, неспешно.

Небо становилось все светлее и светлее. Поднялся ветер, вступил в спор с чаровной тягой, что надувала парус, зашатал деревья. С северо-запада появилась и быстро выросла тяжелая грозовая туча с высоченной белой шапкой наковальни. Солнце, еще скрывающееся за окоемом, раскалило эту наковальню, и она стала похожа на огромное красное знамя, пламенеющее в небесах.

Глубины тучи то и дело освещали зарницы. Неожиданно короткая ослепительная молния ударила в лес. Это было далеко, в паре километров, но Тамара все равно испугалась. Она представила, что с ними будет, если в этом лесистом краю начнется пожар.

А туча тем временем разрасталась. Ее исполинские крылья заволокли все небо, притушив краски рассвета. Пошел дождь, загрохотал гром. Надо было бы спуститься вниз, взять посуду и подставить под дождевые струи, но Тамара, завороженная мощью стихии, лишь ловила пересохшим ртом холодные капли, вцепившись в кривой носовой корень, увенчанный белым лошадиным черепом.

Стемнело. Молнии ветвились над головой. После каждой вспышки тьма, удушившая нарождающийся день, казалась еще более густой, глубокой. От грохота заложило уши. Дождь хлестал наотмашь, потоки воды текли по палубе, смывая с нее кровь и мусор.

Неожиданно Тамара поняла, что справа лес кончился и она видит широкий луг, прорезанный извилистой рекой. И там, на этом лугу, в нескольких сотнях метров от нее стоит, широко расставив ноги и подняв к небесам короткие руки, огромная человеческая фигура, облаченная в развевающиеся на ветру лохмотья. Она была выше леса. Голова исполина упиралась в тяжелое брюхо тучи. Неведомый великан вышел на открытое место и спорил со стихией, бросая ей вызов. Это было страшно. Тамара ничего не замечала вокруг, полностью отдавшись созерцанию этого поединка. Она не видела, как за ее спиной Мыря, выбравшись из трюма, расставляет по палубе котлы и ведра, как натягивает между ветвей на корме полотнище ткани, устраивая водосборник.

– Тварюшки кормовые зубасты оказались – упокойников наших наполовину объели. Оно и к лучшему – меньше мороки, – пробурчал домовой, задумчиво разглядывая гиганта. – Ишь ты, какая хреновина…

«Молния всегда бьет в высокие, одиноко стоящие объекты. Его убьет, – не слушая Мыри, переживала за неведомого великана Тамара. – Он погибнет, и мы так и не узнаем, кто он, откуда. А может, и хорошо. Если он заметит нас…»

Она не успела додумать – голова титана озарилась вспышкой разряда, по всему телу промчалась извилистая голубая змея молнии и растеклась светящимся озерцом по мокрой земле у ног исполина. Одежда загорелась, ветер понес полыхающие обрывки во тьму. Девушка увидела, как обнажаются огромные плечи, шея, руки… Но под сгорающей одеждой не было живой плоти, лишь какие-то перекрещивающиеся балки каркаса.

«Он не живой, – с горечью и одновременно с облегчением поняла Тамара. – Это… Это… Да это же просто опора линии электропередач!»